напряжении, чем боевой вылет. Неудивительно, что мы с Ниерманом буквально
вспотели от напряжения. Мы рады, когда приземляемся, наконец, на нашей базе.
Небольшое уменьшение давления на наши позиции к западу от Герлитца
связано с нашими дневными операциями, в ходе которых мы смогли нанести
русским большие потери. Однажды вечером после боевых вылетов я еду в
Герлитц, мой родной город, который оказался в зоне боев. Здесь я встречаюсь
со многими друзьями моей юности. Они все заняты делами, не последняя среди
их обязанностей - участие в Фольксштурме. Это странное возвращение, мы не
высказываем те мысли, которые у всех на уме. У каждого из нас свой груз
проблем, печали и тяжелых утрат, но в этот момент мы видим перед собой
только угрозу с востока. Женщины делают работу мужчин, роя танковые ловушки,
и откладывают в сторону лопаты только для того, чтобы накормить голодных
детей; старики забыли свой возраст и работают до тех пор, пока с бровей не
начинает капать пот. Угрюмая решимость написана на лицах девушек, они знают,
что для них припасли красные орды, рвущихся на запад. Люди сражаются, чтобы
выжить! Если бы только нации запада могли своими глазами видеть что
происходит в эти судьбоносные дни и понять их значение, они вскоре оставили
бы свое легкомысленное отношение к большевизму.
В Куммере стоит только вторая эскадрилья, штаб-квартира полка
размещается в Нимесской школе, некоторые из нас живут в домах местных
жителей, подавляющее большинство из которых - немцы. Они делают все
возможное, чтобы исполнить любое наше пожелание. Добраться до аэродрома не
всегда легко, кто-то из пассажиров каждого автомобиля всегда следит за
небом, чтобы предупредить о появлении вражеских самолетов. Русские и
американские самолеты рыкают на низкой высоте весь день напролет, часто
вступая в бой друг с другом.
Когда мы поднимаемся в воздух, мы часто обнаруживаем, что "ами" ждут
нас в засаде с одной стороны, а русские - с другой. Наши старые Ю-87 в
сравнении с вражескими самолетами ползут как улитки и когда мы приближаемся
к цели, наши нервы уже напряжены до предела постоянными воздушными боями.
Если мы атакуем, воздух гудит от роя врагов, если мы идем домой, нам снова
приходится прокладывать путь сквозь кольцо вражеских самолетов, прежде чем
мы сможем приземлиться. Нашим зениткам, прикрывающим аэродром, приходится
буквально расчищать нам путь для захода на посадку.
Американские истребители не атакуют нас, если видят, что мы
направляемся к линии фронта и вступают в воздушные бои с иванами.
Обычно мы взлетаем с Куммерского аэродрома рано утром силами четырех
или пяти противотанковых самолетов. Нас сопровождают двенадцать-четырнадцать
истребителей ФВ-190, несущих бомбы и в то же самое время, играющими роль
эскорта. Враг ждет нашего появления, чтобы набросится намного превосходящими
силами. Очень редко, если у нас есть запас горючего, мы способны проводить
объединенные операции всеми подразделениями, которые находятся под моей
командой, но и в этом случае противник превосходит нас пять к одному! Вот
уж, действительно, наш хлеб насущный заработан потом и слезами.
* * *
25 апреля я получаю еще одну радиограмму из штаб-квартиры фюрера,
отправленную, видимо, в совершенном смятении. Практически ничего нельзя
разобрать, но я догадываюсь, что меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в
штаб Люфтваффе и докладываю, что я вызван в Берлин и прошу разрешения
вылететь туда. Коммодор отказывается дать свое согласие, согласно армейскому
бюллетеню бои идут вокруг Темпельхофского аэродрома и он не знает, остался
ли какой-то аэродром, еще не захваченный противником. Он говорит:
"Если вас собьют над территорией, занятой русскими, мне отрубят голову
за то, что я позволил вам лететь".
Он говорит, что попытается связаться с полковником фон Беловым по радио
и запросит его точный текст сообщения, а также где именно я могу
приземлиться, если еще смогу это сделать. В течение нескольких дней я ничего
не слышу об этом деле, затем в 11 вечера 27 апреля коммодор звонит мне и
сообщает, что ему наконец-то удалось связаться с Берлином и что я должен
лететь туда немедленно на Хе-111 и приземлится на широкой магистрали,
пересекающей Берлин, в месте где стоят Бранденбургские ворота и находится
монумент Победы. Меня будет сопровождать Ниерман.
Взлет на Хейнкеле-111 в ночное время не кажется простым делом, потому
что у нас нет огней вдоль периметра, ни вообще какого-либо освещения, кроме
того летное поле небольшое по размерам и с одной стороны к нему подходят
довольно высокие холмы. Для того, чтобы взлететь вообще, нам приходится
сливать горючее из баков, чтобы уменьшить вес самолета. Естественно, это
уменьшает время, которое мы можем находиться в воздухе.
Мы взлетаем в час ночи - стоит кромешная темень. Мы летим на Судетскими
горами в северо-западном направлении, в зону идущих боев. Местность под нами
освещена пожарищами, горят села и города, вся Германия пылает. Мы понимаем,
что не можем предотвратить этот ужас, но лучше об этом не думать. На
окраинах Берлина советские прожектора и зенитки уже нацелены на нас, почти
невозможно ориентироваться, поскольку город окутан густым дымом. В некоторых
местах огонь пылает так яростно, что он ослепляет и на земле нельзя
разглядеть никаких ориентиров, мне просто приходится какое-то время смотреть
в темноту, прежде чем я вновь могу что-то видеть, но даже после этого я не
могу найти нужную мне городскую магистраль. Одно пожарище за другим, вспышки
орудий, кошмарное зрелище. Моему радисту удается связаться с землей, нам
приказано ждать. Через 15 минут от полковника Белова поступает сообщение,
что посадка невозможна, поскольку дорога находится под сильным
артиллерийским обстрелом и Советы уже захватили Потсдаммерплац. Мои
инструкции заключаются в том, чтобы лететь в Рехлин и оттуда позвонить в
Берлин, чтобы получить дальнейшие приказания.
У моего радиста есть частота этой радиостанции, мы торопимся вызвать
Рехлин, потому что наши баки почти пусты. Ниже нас простирается океан
пламени, который может означать только то, что русские ворвались в город и с
другой стороны, в районе Нейрюппина и для бегства открыт только узкий
коридор к западу. На мою просьбу включить огни, Рехлин отвечает отказом, они
боятся, что немедленно навлекут на себя ночную атаку вражеских самолетов. Я
читаю им открытым текстом инструкции о нашей посадке, добавив от себя
несколько не особенно вежливых замечаний. Все это все нравится мне все
меньше и меньше, потому что горючее может кончиться в любой момент. Вдруг
правее нас загораются скудные огни и обозначают контуры какого-то аэродрома.
Мы приземляемся. Но где мы оказались? Это Виттсток, тридцать километров от
Рехлина. Виттсток слушал наш разговор с Рехлином и решил включить свои огни.
Через час в 3 часа утра я прибываю в Рехлин, диспетчерская которого
оборудована радиосвязью. С ее помощью мне удается связаться с Берлином.
Полковник фон Белов говорит мне, что мне уже не нужно следовать в Берлин,
поскольку на предназначенное мне место был назначен фельдмаршал Риттер фон
Грейм, с которым удалось связаться вовремя, более того, он говорит, что в
Берлине уже невозможно приземлится. Я отвечаю:
"Утром я сяду на "Штуке" на этой магистрали. Я думаю, что на более
легком самолете это еще можно сделать. Кроме того, мне кажется важным
вывезти фюрера из этого опасного места, так чтобы он не потерял контроля над
ситуацией в целом".
Фон Белов просит меня не вешать трубку, пока он наводит справки. Он
возвращается к телефону и говорит:
"Фюрер принял окончательное решение. Он решил, что Берлин нужно
удерживать до последнего и поэтому не может оставить столицу, ситуация в
которой выглядит критической. Он уверен, что если покинет город, войска,
удерживающие его, будут уверены, что он бросает Берлин на произвол судьбы и
сделают вывод, что любое сопротивление бесполезно. Поэтому фюрер
намеревается остаться в городе. Вам не следует пытаться попасть в город, но
вы должны немедленно возвращаться в Судетенланд чтобы обеспечить поддержку
армии фельдмаршала Шернера, которому приказано нанести удар в направлении
Берлина".
Я спрашиваю фон Белова, что он думает о ситуации, потому что он говорит
мне все это спокойно и без эмоций.
"Наше положение не кажется слишком хорошим, но наступление генерала
Венка или Шернера еще может спасти Берлин".
Я восхищаюсь его хладнокровием. Я знаю, что мне делать и возвращаюсь в
свою часть, чтобы продолжать боевые операции.
* * *
Шокирующая известие о том, что глава государства и верховный
главнокомандующий всеми вооруженными силами Рейха мертв, оказывает на войска
ошеломляющий эффект. Но орды красных опустошают нашу страну и поэтому мы
должны продолжать сражаться. Мы только тогда сложим оружие, когда такой
приказ отдадут наши руководители. Это наш долг согласно присяге, это наш
долг в виду ужасного рока, который угрожает нам, если мы сдадимся
безоговорочно, как на этом настаивает враг. Это наш долг перед судьбой,
которая поместила нас географически в самое сердце Европы и которому мы
следовали столетиями: быть бастионом Европы против Востока. Понимает Европа
или нет ту роль, которую судьба возложила на нас, относится ли она к нам с
фатальным безразличием или с враждебностью, все это ни на йоту не изменяет
наш долг перед ней. Мы убеждены, что сможем высоко держать головы когда
будет написана история нашего континента и, в особенности, тех тревожных
времен, которые лежат впереди.
Восточный и западный фронт подходят все ближе и ближе друг к другу, нам
все труднее проводить операции. Можно только восхищаться дисциплиной моих
людей, она осталось точно такой же, как в первый день войны. Я горжусь ими.
Самое суровое наказание для моих офицеров, как это было всегда, - когда им
не разрешают лететь вместе с остальными на боевое задание. Я испытываю
проблемы с моей культей. Механики сконструировали для меня оригинальное
устройство похожее на дьяволово копыто, с которым я летаю. Оно прикреплено
под коленом и каждый раз когда я давлю на него, то есть, скажем, когда мне
нужно нажать на правую педаль, нижняя часть культи, которая только начала
затягиваться, натирается так, что на коже образуется язва. Рана открывается
вновь и начинает сильно кровоточить. Особенно в воздушном бою, когда мне
нужно резко развернуться вправо, культя стесняет мои движения и иногда после
вылета мой механик должен вытирать кровь, которой забрызгана вся кабина.
Мне вновь везет в первые дни мая. Я отправляюсь на встречу с
фельдмаршалом Шернером, но хочу заглянуть по дороге в штаб-квартиру
Люфтваффе в замке Херманштадтель, примерно в семидесяти пяти километрах от
нас. Я лечу туда на "Шторхе" и вижу, что замок окружен высокими деревьями. В
центре находится парк, на территории которого я могу, как мне кажется,
приземлиться. Со мной в самолете находится верный Фридолин. Посадка проходит
благополучно, после короткой остановки для того, чтобы взять некоторые
карты, мы вновь взлетаем по направлению к высоким деревьям, набирая высоту.
"Шторх" медленно набирает скорость, для того, чтобы облегчить взлет я
выпускаю закрылки прямо перед опушкой лесой. Но самолет не может подняться
выше самых высоких деревьев. Я тяну ручку на себя, но у нас недостаточно
скорости. Тянуть на себя бесполезно, нос самолета словно наливается
тяжестью. Я слышу какой-то страшный треск. Сейчас я окончательно разбил
культю, если только не хуже. Затем все вдруг стихает. Я лежу на земле? Нет,
сижу в кабине, и рядом со мной Фридолин. Мы застряли в развилке ветвей на
самой верхушке огромного дерева, и весело раскачиваемся взад и вперед. Все
дерево шатается, наверное, удар был слишком сильным. Я боюсь, что "Шторх"
сыграет с нами еще одну шутку и перевернется вверх колесами. Фридолин
придвигается ближе и спрашивает с тревогой: "Что происходит"?
Я говорю ему: "Не шевелись, или мы и все, что осталось от "Шторха",
рухнет вниз".
Хвост и куски крыльев отвалились и лежат на земле. Я все еще держу в
руках ручку, культя не пострадала, я ни обо что ее не ударил. Повезло! Мы не
можем слезть с дерева, оно очень высокое и с гладкой корой. Мы ждем, и
спустя какое-то время на сцене появляется генерал, он слышал треск и сейчас
видит нас, сидящих на дереве. Он очень доволен, что мы отделались так легко.
Поскольку нет никакого другого способа спустить нас вниз, он посылает за
местной пожарной командой. Они помогают нам спуститься вниз по длинной
раздвижной лестнице.
Русские обошли Дрезден и пытаются пересечь Эрцгебирге с севера, чтобы
достигнуть границ протектората и выйти во фланг армии Шернера. Главные
советские силы находятся в районе Фрейберга и к юго-востоку от него. Во
время нашего последнего вылета мы видим к югу от Диепольдисвальде длинную
колонну беженцев, которых настигли советские танки. Они катятся прямо через
людской поток как асфальтовые катки, сокрушая все на своем пути.
Мы немедленно атакуем танки и уничтожаем их, колонна продолжает свой
путь к югу. По всей видимости беженцы надеются укрыться за Судетскими
горами, где, как они думают, будут в безопасности. В том же самом районе мы
атакуем еще одну колонну советских танков, которых защищает зенитный огонь,
похожий на торнадо. Я только что выстрелил в танк ИС и поднимаюсь на высоту
200 метров, когда, осмотревшись вокруг, замечаю сзади град обломков. Они
падают откуда-то сверху. Я спрашиваю: "Ниерман, кого из наших только что
сбили"? Это кажется мне единственным объяснением и Ниерман думает так же. Он
торопливо считает самолеты, но все на месте. Значит, никого не сбили. Я
оглядываюсь на танк и вижу только черное пятно. Мог ли этот танк взорваться
с такой силой, что его осколки оказались на такой большой высоте?
После вылета экипажи, которые летели за мной подтверждают, что
взорвался именно этот танк и я видел его падающие вниз обломки. Вероятно, в
нем была взрывчатка и его задача заключалась в том, чтобы расчищать путь
другим танкам.
18. КОНЕЦ
7 мая, для того, чтобы обсудить план, только что разработанный
Верховным командованием, в штабе группы Шернера проходит совещание офицеров
Люфтваффе. Предложено постепенно отступать всем восточным фронтом, сектор за
сектором, до тех пор, пока он не будет идти параллельно западному. Мы
чувствуем, что вскоре будут приняты очень печальные решения. Увидит ли
Запад, даже сейчас, свою возможность выступить против Востока или он так и
не сможет разобраться в ситуации?
8 мая мы вылетаем на поиск вражеских танков в окрестностях
Оберлейтенсдорфа. Первый раз за всю войну я никак не могу сконцентрироваться
на задании, меня душит неописуемое чувство горечи. Я так и не смог
уничтожить ни одного танка, они все еще находятся в горах, где мы не можем
их достать.
Поглощенный своими мыслями, я поворачиваю домой. Мы приземляемся и идем
в диспетчерскую. Фридолина нет, мне говорят, что он был вызван в штаб
группы. Значит ли это, что...? Одним рывком я сбрасываю с себя депрессию.
"Ниерман, звони в эскадрилью в Рейхенсберге и скажи им о новой атаке,
договорись о месте и времени встречи с эскортом". Я изучаю ситуационную
карту... что здесь можно предпринять? Куда пропал Фридолин? Я вижу, как в
стороне садится "Шторх", это он. Броситься к нему навстречу? Нет, лучше
ждать здесь... кажется, слишком жарко для этого времени года... позавчера
двое моих людей попали в засаду и были расстреляны чехами в гражданской
одежде... Почему Фридолина так долго нет? Я слышу, как дверь открывается и
кто-то входит. Я заставляю себе не оборачиваться. Кто-то приглушенно
кашляет. Ниерман все еще продолжает говорить по телефону... значит, это не
Фридолин. Ниерман никак не может пробиться... вот смешно... я замечаю, что
сегодня мой мозг воспринимает каждую деталь очень остро... все эти маленькие
глупые частности, не имеющие ни малейшего значения.
Я поворачиваюсь кругом, дверь открывается... Фридолин. Его лицо
осунулось, мы обмениваемся взглядами и внезапно у меня пересыхает в горле.
"Ну"? Это все, что я могу из себя выдавить.
"Все кончено... безоговорочная капитуляция"! Голос Фридолина звучит не
громче шепота.
Конец... Я чувствую себя так, как будто падаю в бездну, и затем в
затуманенном сознании они все проходят у меня перед глазами: боевые друзья,
которых я потерял, миллионы солдат, погибших в море, в воздухе, на поле
боя... миллионы жертв, умерщвленных в своих домах по всей Германии... орды с
востока, которые сейчас наводняют нашу страну... Фридолин внезапно
взрывается: "Да брось ты этот чертов телефон, Ниерман. Войне конец"!
"Мы сами решим, когда нам перестать сражаться", говорит Ниерман.
Кто-то грубо хохочет. Смех слишком громкий, не настоящий. Я должен
сделать что-нибудь... сказать что-то... задать вопрос...
"Ниерман, сообщи эскадрилье в Рейхенберге, через час у них приземлится
"Шторх" с важными приказами".
Фридолин замечает мое беспомощное смущение и начинает взволнованным
голосом говорить о деталях.
"Отступление к западу определенно отрезано... англичане и американцы
настояли на безоговорочной капитуляции 8 мая... то есть сегодня. Нам
приказано передать все русским без всяких условий к 11 часам вечера. Но
поскольку Чехословакия должна быть оккупирована Советами, решено, что все
немецкие войска должны как можно быстрее уходить на запад, так чтобы не
попасть в руки русских. Летный персонал должен лететь по домам или куда-либо
еще...".
"Фридолин", - прерываю я его, - "построй полк". Я больше не могу сидеть
и все это слушать. Но не будет ли еще хуже, если ты сделаешь то, что
собираешься... Что ты можешь сказать своим людям? Они никогда не видели тебя
отчаявшимся, но сейчас ты в самой пучине... Фридолин прерывает мои мысли:
"Полк построен". Я выхожу. Мой протез не позволяет мне идти надлежащим
образом. Солнце сияет во всем своем весеннем великолепии... там и здесь
легкая дымка серебристо мерцает вдалеке... я останавливаюсь перед строем.
"Мои боевые товарищи"!...
Я не могу продолжать. Вот стоит моя вторая группа, первая
расквартирована в Австрии... неужели я никогда их больше не увижу? И третья
- в Праге... Где они сейчас, когда я так хочу их видеть вокруг меня...
всех... и тех, кто выжил, и мертвых...
Стоит сверхъестественная тишина, все глаза устремлены на меня. Я должен
что-то сказать.
"... после того, как мы потеряли так много друзей... после того, как
пролито столько крови дома и на фронте... непостижимый рок... лишил нас
победы... мужество наших солдат... всего нашего народа... было
беспримерным... война проиграна... я благодарю вас за вашу верность, с
которой вы... в этом полку... служили своей стране...".
Я пожимаю руки всем по очереди. Никто из них не произносит ни слова.
Безмолвные рукопожатия говорят, что они понимают меня. Когда я ухожу прочь в
последний раз я слышу, как Фридолин командует:
"Равняйсь"!
"Равняйсь"! - для многих, многих наших товарищей, которые пожертвовали
своими молодыми жизнями. "Равняйсь"! для нашего народа, для его героизма,
равного которому нет в истории. "Равняйсь"! - для самого прекрасного
наследия, которое мертвые когда-либо завещали потомкам. "Равняйсь"! - для
стран Запада, которых они старались защитить и которые сейчас заключены в
роковые объятия большевизма...
* * *
Что нам сейчас делать? Закончилась ли война для "Иммельмана"? Неужели
мы не дадим немецкой молодежи повод гордо вскинуть однажды головы и не
сделаем какого-нибудь последний жест, например, не спикируем всем полком на
вражеский штаб или другую важную военную цель и такой смертью не поставим
достойную точку в списке наших боевых вылетов? Весь полк будет со мной, как
один человек, я уверен в этом. Я ставлю вопрос перед группой. Ответ "нет"...
возможно, это правильно... достаточно уже мертвых... и может быть, у нас
будут еще другие миссии.
Я решил возглавить колонну, которая идет на запад. Это будет очень
длинная колонна, потому что все соединения под моим командованием, включая
зенитчиков, должны следовать вместе с наземным персоналом. Все будет готово
к шести часам и затем мы тронемся в путь. Командир второй эскадрильи
получает приказ подняться в воздух и со всеми самолетами лететь на запад.
Когда коммодор узнает о моем намерении вести колонну, он приказывает мне,
из-за моей раны, лететь на самолете, в то время как Фридолин возглавит марш.
Под моим командованием остается эскадрилья в Рейхенберге. Я больше не могу
связаться с ней по телефону, так что мне приходится лететь туда вместе с
Ниерманом чтобы проинформировать их о новой ситуации. "Шторх" плохо набирает
высоту, а мне она нужна, потому что Рейхенберг находится по ту сторону гор.
Я приближаюсь к аэродрому со всеми предосторожностями, со стороны долины.
Вид у него какой-то заброшенный. Поначалу я никого не вижу и подруливаю к
ангару с намерением воспользоваться телефоном в диспетчерской. Я как раз
вылезаю из "Шторха", когда раздается страшный взрыв и ангар взлетает на
воздух у меня на глазах. Инстинктивно мы падаем ничком и ждем града камней,
которые проделывают несколько дырок в крыле, но нас не задевают. Рядом с
диспетчерской загорается грузовик с ракетами и они взлетают в воздух,
сверкая всеми цветами радуги. Символ катастрофы. Мое сердце начинает
кровоточить только при одной мысли об этом. Здесь никто не ожидает моих
новостей о том, что все кончено, по всей вероятности они получили это
известие откуда-то еще.
Мы карабкаемся в наш искалеченный "Шторх" и после бесконечно долгого
разбега самолет измученно поднимается в воздух. Мы летим назад, в Куммер,
следуя вдоль той же самой долины. Все заняты сборами, порядок следования
назначен самый выгодный, с точки зрения тактики. Зенитные орудия
рассредоточены по всей длине колонны так, чтобы они могли прикрыть ее в
случае атаки, когда возникнет такая необходимость, если кто-то попытается
остановить наш марш. Наша цель - оккупированная американцами Южная Германия.
После того, как колонна тронулась, все остальные, кроме тех, кто хочет
дождаться моего взлета, полетят кто куда, многие из них получат шанс
избежать плена, если смогут приземлиться где-то неподалеку от своих домов. Я
не смогу так поступить, я намереваюсь приземлиться на аэродроме,
оккупированном американцами, потому что моя нога требует медицинского
вмешательства, так что идея где-то спрятаться отпадает. Кроме того, меня
может узнать множество людей. Я не вижу причин, почему бы мне не сесть на
обычном аэродроме, в надежде, что солдаты союзников будут обращаться
по-рыцарски даже с побежденным врагом. Война окончена и поэтому вряд ли меня
будут арестовывать и надолго задерживать, я думаю, что через короткое время
всем разрешат идти по домам.
Я стою, наблюдая за погрузкой колонны, когда слышу гул высоко над нами.
Это пятьдесят или шестьдесят русских бомбардировщиков, "Бостоны". Я едва
успеваю подать тревогу, как на нас начинают со свистом сыпаться бомбы. Я
лежу на дороге, прижимая к себе костыли и думаю, что если эти парни будут
хорошо целиться, у нас, при такой скученности, будут огромные потери. Вот
уже слышен грохот разрывов, бомбовый ковер ложится прямо в центре города, в
километре от дороги, на которой выстроилась наша колонна. Бедные жители
Нимеса!
Русские заходят еще раз. Даже со второй попытки они не могут попасть в
колонну. Вот машины тронулись. Я смотрю последний раз на мою часть, которая
семь лет была моим миром и всем, что для меня имело значение. Сколько крови
пролитой за общее дело, скрепило нашу дружбу! Я отдаю им честь в последний
раз.
* * *
К северо-западу от Праги, неподалеку от Кладно, колонна натыкается на
русские танки и очень сильную воинскую часть. Согласно условиям перемирия,
все оружие должно быть сдано. Невооруженным солдатам гарантирован
беспрепятственный проход. Проходит не так много времени после сдачи оружия,
когда чехи нападают на наших беззащитных людей. По-зверски, с отвратительной
жестокостью, они безжалостно убивают немецких солдат. Только немногие
способны пробиться на запад, среди них мой молодой офицер разведки,
лейтенант Хауфе. Остальные попадают в руки чехов и русских. Среди тех, кто
становится жертвой чешского терроризма - мой самый лучший друг, Фридолин.
Безмерная трагедия, что ему пришлось встретить такой конец уже после того,
как война закончилась. Как их товарищи, отдавшие свои жизни в этой войне,
они тоже становятся мучениками германской свободы.
Колонна тронулась и я возвращаюсь на аэродром Куммер. Катшнер и
Фридолин все еще стоят рядом со мной, затем они садятся в машину и уезжают
навстречу своей роковой судьбе. Шесть других пилотов настояли на том, чтобы
лететь на запад вместе со мной, мы пилотируем три Ю-87 и четыре ФВ-190.
Среди них командир второй эскадрильи и лейтенант Швирблатт, который, как и
я, потерял ногу и тем не менее проделал в последние неделю огромную работу
по уничтожению вражеских танков. Он всегда говорит: "Танкам все равно, с
одной ногой мы их уничтожим, или с двумя"!
После тяжелого прощания с Фридолином и Катшнером, - мрачное
предчувствие говорит мне, что мы никогда больше не увидимся, - мы взлетаем
последний раз. Странное и неописуемое чувство. Мы прощаемся с нашим миром.
Мы решаем лететь в Китцинген, потому что мы знаем, что там большой аэродром
и следовательно, как мы подразумеваем, сейчас он занят американским
воздушным флотом. В районе Сааца мы вступаем в воздушный бой с русскими,
которые внезапно появляются из дымки и надеются, опьяненные победой, сделать
из нас фарш. Но то, что им не удалось сделать за пять лет, им не удается
сделать и сегодня, во время этого последнего боя.
Мы приближаемся к аэродрому с востока, напряженно гадая, будут ли
стрелять по нам, даже сейчас, американские зенитки. Впереди уже виднеется
большое летное поле. Я инструктирую своих пилотов по радиотелефону, что они
могут разбить свои самолеты при посадке, мы не собираемся передавать в руки
американцев еще пригодные к бою машины. Я приказываю отсоединить шасси и
затем сорвать их при пробежке на большой скорости. Лучшим всего было бы
резко затормозить одним колесом и со всей силы нажать на педаль с той же
стороны. Я вижу толпу солдат на аэродроме, они выстроены как на параде -
вероятно это что-то вроде парада победы - над ними развевается американский
флаг. Сначала мы низко пролетаем над аэродромом, чтобы убедиться в том, что
зенитки не будут стрелять по нам при посадке. Некоторые участники парада
смотрят на нас и неожиданно видят немецкую свастику над своими головами. Они
тут же бросаются на землю. Мы приземляемся в соответствии с моим приказом.
Только один из наших самолетов делает мягкую посадку и заруливает на
стоянку. Сержант из второй эскадрильи, пилотировавший этот самолет, вез в
хвосте своего самолета девушку и испугался, что в случае посадки на брюхо,
ущерб будет причинен не только самолету, но и его бесценному грузу.
"Конечно", он первый раз ее увидел, так уж случилось, что она стояла одиноко
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |