Большая грудь, широкий зад 34 страница

Женщины, застыв, провожали его взглядами. Лёгкой струйкой зеленоватого дыма он исчез среди остатков боевой техники. Там густо разрослась трава, под лунным светом мерцали бесовские огоньки — настоящий рай для лисиц.

Наутро, с трудом подняв тяжёлые веки, я потащил тележку, полную куриного помёта, на свиноводческую ферму. Я уже огибал свалку металлолома, когда меня окликнули. Обернувшись, я увидел, что меня нагоняет правая уклонистка Цяо Циша.

— Завфермой послала помогать тебе, — безразлично бросила она.

— Давай толкай сзади, а я буду тянуть спереди, — скомандовал я.

Земля на узкой тропинке мягкая, колёса часто застревали, и я вынужден был то и дело вытаскивать тележку, почти касаясь спиной земли. Цяо Циша тоже толкала изо всех сил, а когда мы сдвигали завязшую тележку с места и я уже поворачивался к ней спиной, она окидывала меня пристальным взглядом. Поразительно чёрные глаза, длинный бледный нос, пушок на верхней губе, изящная линия подбородка. Лицо Цяо Циша было исполнено тайны, и я как-то соотнёс её с лисом, стащившим курицу прошлой ночью. От её взгляда в одном из тёмных уголков моего сознания стало светлее.

До свинофермы было чуть больше пяти ли, дорога вела мимо навозной ямы овощеводческой бригады. Навстречу нам попалась моя учительница Хо Лина. Она тащила вёдра с навозом, и казалось, под их тяжестью её тонкая талия вот-вот переломится. За приёмку свежего куриного навоза на свиноферме отвечала моя учительница музыки Цзи Цюнчжи. Она подмешивала эту вонючую массу в корм для свиней.

Один из рабочих в звене подготовки корма, Ван Мэйцзань, настоящий атлет — он прыгал в высоту самым современным способом «флоп» аж на метр восемьдесят, — был, разумеется, правый. Он проявлял особую заботу о Цяо Циша и очень дружелюбно относился ко мне. Большой оптимист, он был полной противоположностью тем правым, что ходили с кислыми лицами. С белым полотенцем на шее, в защитных очках он весело работал в тучах пыли у дробилки. Бригадир звена подготовки корма Го Вэньхао был тоже просто золото. Абсолютно неграмотный, он говорил как по-писаному, а частушки-куайбань его сочинения очень любили в госхозе. Когда мы первый раз приехали за кормом из измельчённой ботвы батата, он продекламировал одну из них:

Бригадир животноводов Ма Жуйлянь,

С головой у ней, ребята, дело дрянь.

Опыт случки проводила — жар напал,

Чтоб баран у ней крольчиху потоптал.

Осерчала на малышки Цяо речь

И по пузу ей хватила — не перечь:

Конь с ослихой могут мула нагулять,

А с кролем барана что — не повязать?

Ну а если можно этих поженить,

То и боров может Ма осеменить.

Титьки набок, разошлась Жуйлянь в момент,

За Ли Ду помчалась — дай, мол, аргумент.

Завхозяйством — грудь вперёд, могуча стать.

Стал он жёнушку свою увещевать:

«Будет, душка! Непростой народец тут:

Цяо Циша затмила весь мединститут,

Юй Минчжэн у нас редактор первый класс,

И Ма Мин ведь в Штатах выучен у нас,

И большой словарь составить может Чжан,

Преуспел немало в спорте правый Ван,

Даром, что первостатейный он болван…

— Эй, правый! — крикнул Го Вэньхао.

— Здесь правый! — щёлкнул каблуками Ван Мэйцзань.

— Нагрузи-ка корму в тележку барышни Цяо!

— Будет сделано, звеньевой Го!

Ван Мэйцзань принялся загружать корм, а Го Вэньхао под грохот дробилки спросил Цзиньтуна:

— Ты ведь из семьи Шангуань, верно?

— Верно, я и есть тот самый ублюдок из семьи Шангуань.

— Из ублюдков настоящие мужчины вырастают. Ваша семья вон какая необычная. И Ша Юэлян, и Сыма Ку, и Пичуга Хань, и Сунь Буянь, и Бэббит. Надо же, просто поразительно…

— Как тебя зовут? — спросила вдруг Цяо Циша, когда мы тащили корм на птицеферму.

— Шангуань Цзиньтун. А что?

— Так просто. Надо ведь как-то называть напарника. А сколько у тебя сестёр?

— Восемь. То есть семь.

— А восьмая что?

— Предала она нас, вот что, — с досадой выдавил я. — И не спрашивай больше.

Лис устраивал налёты каждую ночь. Но с курицей в зубах и с надменным видом уходил через раз. Не то чтобы у него не получалось, просто это не входило в его планы. Так что объяснить его действия можно было двояко: когда он утаскивал курицу, значит, был голоден, а когда не утаскивал — просто бесчинствовал. Это доводило работниц до исступления — ни ночи не поспать спокойно. Заведующая стреляла раз двадцать, но с лиса ни волоска не упало.

— Это лис-оборотень, как пить дать, раз оберег от пуль знает, — заключила одна из работниц.

— Ерунда всё это, — живо возразила долговязая девица по прозвищу Дикая Ослица. — Куда такому паршивому лису до оборотня!

— Почему тогда завфермой всё время промахивается, если не оборотень? Она в вооружённом рабочем отряде лучше всех стреляла! — не унималась работница.

— Да жалеет она его! Лис ведь, а не лиса, — скабрёзно хихикнула Дикая Ослица. — А что, если ночью, когда все спят, симпатичный зеленоватый паренёк к ней под одеяло прошмыгивает?

Заведующая в это время стояла у порванной сети и прислушивалась к разговору, поигрывая старой доброй «куриной ногой», вроде бы погруженная в раздумья. От дружного хохота работниц она очнулась, поправила дулом светло-серую шапку с козырьком и широким шагом направилась в курятник. Обойдя ряды клеток с несушками, она остановилась перед Дикой Ослицей, которая собирала яйца.

— Что ты сейчас сказала? — упёрла в неё пылающий взор заведующая.

— Ничего. Ничего я не говорила, — спокойно ответила Дикая Ослица, держа в руке большое коричневатое яйцо.

— Я слышала! — взвилась взбешённая заведующая, постукивая «куриной ногой» по клетке.

— А что именно ты слышала? — с вызовом поинтересовалась Дикая Ослица.

Лицо заведующей побагровело.

— Ну, не жди у меня пощады! — выпалила она и вихрем вылетела из курятника.

— Чистый совестью не убоится, коль злой дух в ворота постучится! — крикнула ей вслед Дикая Ослица. — Подумаешь, лис паршивый! Не смотрите, что на вид серьёзная, одни шуры-муры на уме. В тот вечер… — хмыкнула она. — Думаете, я не видела?

— Поменьше бы ты языком чесала, — пыталась урезонить её работница постарше. — Откуда столько пылу с шести лянов лапши в день?

— Шесть лянов, шесть лянов! Папашу твоего разэтак с его шестью лянами! — Дикая Ослица вытащила шпильку из волос, ловко проткнула в яйце по дырке с обоих концов и, припав губами к тому, что поострее, одним махом осушила его. Потом положила с виду целое яйцо к другим. — Кто хочет донести — пожалуйста. Всё равно мне батюшка уже приискал партию здесь, в Дунбэе, и в следующем месяце в дом мужа перебираюсь. А там картошки горы целые. Ты вот донести на меня не желаешь? — обратилась она к Цзиньтуну, который сгребал за окном куриный помёт. — Донесёшь — по головке погладят. Такие сладкие петушки, как ты, нашей безрукой и нравятся. Зубы у старой коровки негодные, только нежную травку щипать и приходится!

Ошарашенный тем, что его облили с головы до ног грязью, Цзиньтун копнул лопатой:

— А не поела бы ты дерьма куриного?

После обеда повезли тележку с четырьмя ящиками яиц. На полпути от птицефермы до навозной ямы овощеводческой бригады Цяо Циша окликнула его:

— Цзиньтун, постой! — Цзиньтун притормозил, опустил ручку тележки и обернулся. — Видел, что творится? Всё втихую сырые яйца пьют, даже заведующая. Дикая Ослица, глянь, так и пышет энергией. Наедаются все от пуза.

— Но ведь яйца взвешивают, — возразил Цзиньтун.

— А как тут сбережёшь их, когда сам чуть живой от голода. Просто безумно есть хочется. — Взяв пару яиц, она нырнула за проволоку и скрылась за двумя разбитыми танками. Через некоторое время появилась вновь и положила вроде бы целые яйца назад к остальным.

— Цяо Циша, — заволновался Цзиньтун, — это всё равно что зарывать за собой, как кошка. Взвесят в конторе — сразу станет ясно, в чём дело.

— За дурочку меня держишь? — засмеялась она и махнула ему с ещё одной парой яиц в руке: — За мной!

Он последовал за ней за проволоку, где над высокими стеблями полыни летала белая пыльца и разносился дурманящий дух. Она присела возле танка и достала из-за трака гусеницы завёрнутые в клеёнку орудия преступления: маленькую иголку, большой шприц с иглой, кусок прорезиненной ткани цвета яичной скорлупы и маленькие ножницы. Иголкой проделала в яйце крохотное отверстие и шприцем неторопливо выкачала из него содержимое. Затем велела Цзиньтуну открыть рот и впрыснула всё ему в горло. Так он по глупости стал её сообщником. Потом набрала шприцем воды из валявшейся рядом с танком каски и впрыснула в скорлупу. Отрезала кусочек ткани и заклеила отверстие. Всё это было проделано так проворно и аккуратно, что он спросил:

— Тебя что, в мединституте этому учили?

— Ну да, по специальности «Воровство яиц»! — усмехнулась она.

Когда яйца взвесили, оказалось, они даже потяжелели на целый лян.

Пару недель фокус этот удавался, но потом их всё же разоблачили. Лето было в разгаре, зачастили дожди, у кур началась линька, и производство яиц упало. Везли они теперь полтора ящика. Добравшись до привычного места, остановились и полезли за влажную проволоку. На зрелой полыни было полно семян, над свалкой туманной дымкой висела сырость. От ржавеющего железа тянуло чем-то похожим на запах крови. На танковом катке сидела лягушка, и от вида её липкой кожи Цзиньтуну стало не по себе. Когда Цяо Циша впрыснула ему яйцо, его слало мутить, он схватился рукой за горло:

— Какое-то оно сегодня до тошноты холодное.

— Через пару дней не будет и такого. Скоро конец нашим фокусам.

— Что верно, то верно, — согласился Цзиньтун. — Куры линять начали.

— Глупый ты, — вздохнула она. — Скажи лучше, насчёт меня какое у тебя предчувствие?

— Насчёт тебя? — Цзиньтун покачал головой. — Какое у меня может быть предчувствие?

— Ладно, у вас в семье скучать не приходится, и так неприятностей хватает.

— Что-то не пойму, о чём ты, — признался Цзиньтун. — Всё какими-то загадками говоришь.

— Почему ты никогда не просишь меня рассказать о себе?

— Я ведь не в жёны тебя беру, чтобы выспрашивать.

Она на миг замерла, потом усмехнулась:

— Вот уж истинный Шангуань: скажет — и думай, что за этим стоит! Разве только перед женитьбой интересуешься человеком?

— Думаю, да, — кивнул Цзиньтун. — Моя учительница Хо Лина говорила, что крайне невежливо расспрашивать женщину просто так.

— Это та, что навоз носит?

— Она прекрасно говорит по-русски, — добавил Цзиньтун.

Цяо Циша презрительно усмехнулась:

— Я слышала, ты был у неё лучшим учеником.

— Вроде бы.

Тут она с надменным видом произнесла длинную фразу на чистейшем русском языке. И так быстро, что Цзиньтун даже не всё уловил.

— Всё понял? — спросила она, буравя его чёрными глазами.

— Похоже… похоже, это печальная детская сказка про маленькую девочку… — пролепетал Цзиньтун.

— И это всё, на что способен лучший ученик Хо Лина — игрушечный тигр, бумажный фонарь, узорная подушка! — разочарованно заключила Цяо Циша. Держа четыре яйца с водой, она уже было направилась обратно к тележке.

— Я у неё и полутора лет не учился, — не сдавался Цзиньтун. — Слишком много от меня хочешь!

— Была нужда что-то хотеть от тебя! — Она стояла вся мокрая от росы со стеблей полыни, и её пышная, красивая грудь, подпитанная шестьюдесятью восемью яйцами, явно контрастировала с тощим — кожа да кости — телом. Душа Цзиньтуна вдруг преисполнилась сладости и печали, в голову длинными муравьиными цепочками проникало ощущение, что он откуда-то знает эту прекрасную правую. Руки сами потянулись к ней, но она ловко увернулась и нырнула за проволоку. Оттуда донёсся леденящий душу смех заведующей Лун.

Взяв одно из наполненных водой яиц, заведующая стала вертеть его, внимательно осматривая. Цзиньтун уставился на неё, и ноги у него просто подкашивались. Цяо Циша с независимым видом разглядывала стволы орудий — горных, полевых и зенитных, — будто в молчаливом крике нацеленные в затянутое тучами небо. Моросил дождь, прозрачные капли скапливались на её бледном лбу и скатывались по крыльям носа. В её глазах Цзиньтун увидел чуть ли не спокойное безразличие — такое выражение появлялось в трудные минуты у всех женщин из семьи Шангуань. Он понял, кто она, и сразу стало ясно, почему она постоянно расспрашивала его о семье.

— Просто гениально! — съязвила заведующая. — Настоящий талант. — И вдруг с размаху швырнула яйцо в лоб девушки. Скорлупа разлетелась, по лицу Цяо Циша растеклась грязная вода. — А теперь марш на ферму! — скомандовала заведующая. — Будете наказаны по заслугам.

— Цзиньтун ни при чём, — заявила Цяо Циша. — Его вина лишь в том, что в этой безысходной обстановке он не выдал меня. Как и я не выдала тех, кто не только яйца, но и кур ворует.

Два дня спустя Цяо Циша наполовину урезали месячный зерновой паёк и отправили в овощеводческую бригаду таскать навоз вместе с Хо Лина. Там эти две прекрасно владеющие русским языком женщины вдруг ни с того ни с сего начинали размахивать лопатами и переругиваться по-русски. Цзиньтуна оставили на птицеферме. Больше половины кур передохло, и женщин перевели работать в поле в ночную смену. На ферме, где прежде кипела жизнь, теперь приглядывать за несколькими сотнями старых несушек, которые полностью сбросили оперение и щеголяли синими гузками, остались лишь заведующая Лун и Цзиньтун. Лис продолжал свои набеги, и борьба с ним стала их главной задачей.

Летней ночью, когда облака то и дело закрывали луну, как всегда, появился лис. С голозадой курицей в зубах он с важным видом направился уже привычным путём — через ворота из сварной арматуры. Заведующая сделала, как обычно, пару выстрелов, которые уже превратились в некий прощальный салют. Среди пьянящего порохового дыма они с Цзиньтуном стояли как два дурака. Свежий ветер доносил с рисовых полей кваканье лягушек и крики птиц, а лунный свет в разрыве облаков словно облил маслом их обоих. Заведующая что-то проворчала, и он глянул на неё. Её лицо пугающе вытянулось, жуткой белизной сверкнули зубы. Из широченных штанов, словно наяву, вывалился хвост, толстый, как воздушный шарик. «Заведующая Лун — лиса! — с пугающей ясностью высветилось в мозгу. — Она лиса, и они заодно, вот она всё время и промахивается. Этот лис и есть тот молодец, что, по словам Дикой Ослицы, часто пробирается к ней в лунном свете, только в ином обличье». В нос ударил отвратительный лисий запах. С ещё дымящимся пистолетом в руке заведующая двинулась к нему. Отшвырнув дубинку, он с воплем кинулся в свою каморку и изо всех сил подпёр дверь плечом. Было слышно, как она вошла в комнату за стенкой. Раньше там жили все работницы, а теперь она одна. Дорожка лунного света высветила стену, обшитую старыми ящиками. Острыми когтями она скрёбла по фанере, тихонько поскуливая. Потом вдруг пробила большущую дыру и вошла к нему уже в человеческом образе, но абсолютно голая. Уродливый шрам на месте отнятой руки словно верёвка на туго завязанном мешке. Гирьками для весов твёрдо торчат груди. Скособочившись, она упала перед ним на колени и обняла рукой за ноги, обливаясь слезами и бормоча, как жалкая старуха:

— Цзиньтун… Цзиньтун… Бедная я, бедная… Несчастная я женщина…

Ему удалось вырваться, но стальная рука вцепилась в пояс, разорвала его и грубо стянула штаны. Он наклонился, чтобы надеть их снова, но она обхватила его рукой за шею, а ногами обвила тело. Оба упали, при этом она умудрилась стащить с него всю одежду. Затем чуть тюкнула кулаком в висок, и Цзиньтун, закатив глаза, растянулся на полу большой белой рыбиной. Заведующая обмусолила всё его тело, но вырвать из объятий ужаса так и не смогла. Вне себя от стыда и злости она бегом притащила из-за стенки «куриную ногу» и загнала в патронник пару желтоватых патронов. Затем наставила пистолет ему в низ живота:

— Выбирай: или он встанет, или я его отстрелю.

По свирепому блеску глаз было видно, что она не боится ни бога, ни чёрта. Титьки, твёрдые как сталь, бешено подпрыгивали. Лицо опять заострилось, сзади толстым веником стал вытягиваться до самого пола хвост. Цзиньтуна прошиб холодный пот, и он замер, распластавшись на полу.

Дождь лил несколько дней подряд, и всё это время заведующая днём и ночью, угрозами и посулами пыталась сделать Цзиньтуна мужчиной. В конце концов она довела себя до того, что стала харкать кровью, но цели так и не достигла. За несколько минут до самоубийства, вытерев с подбородка кровь, она печально проговорила:

— Эх, Лун Цинпин, Лун Цинпин, тебе тридцать девять, а ты по-прежнему девственница. Все считают тебя героиней и не понимают, что ты всего лишь женщина. А жизнь прожита впустую… — Втянув голову в плечи, она зашлась в кашле, смуглое лицо побелело, изо рта вместе с громким воплем вылетел сгусток крови.

Цзиньтун стоял, прислонившись к дверному косяку, ни жив ни мёртв от страха. Из глаз Лун Цинпин текли слёзы, когда она, сверля его ненавидящим взглядом, подползла на гладких коленках, взяла «маузер» и приставила дуло к виску. Лишь в эту последнюю минуту Цзиньтуну открылась вся соблазнительность женского тела. Она подняла руку, открыв волосатую подмышку и тонкую талию, и опустилась распустившимся, как бутон, белым задом на пятки. Перед глазами Цзиньтуна с хлопком полыхнул золотистый дымок, и холодный низ живота тут же набух горячей кровью. Покосись на него утратившая надежду Лун Цинпин прежде чем нажать курок, возможно, трагической развязки и не было бы. Из волос на виске вылетел буроватый дымок, раздался глухой выстрел. Вздрогнув всем телом, она повалилась на одеяло. Цзиньтун бросился к ней, перевернул. Чёрное отверстие на виске усыпали синеватые частички пороха. Руки были в чёрной крови, текущей из ушей. В широко открытых глазах застыло горестное выражение. Кожа на груди ещё шевелилась, как поверхность тихого пруда, подёрнутая лёгкой рябью…

Терзаемый муками совести, Цзиньтун крепко обнял Лун Цинпин и, пока тело ещё не утратило чувствительность, исполнил её желание. Когда он отстранился от неё в крайнем изнеможении, в её глазах вспыхнули искорки. Они тут же погасли, и веки медленно сомкнулись.

Он смотрел на тело заведующей и чувствовал, как сознание застилает сероватая пелена. На улице хлестал ливень, слепящие потоки надвигались всё ближе, пока не поглотили их обоих.

Глава 42

На допрос Цзиньтуна отвели под конвоем в канцелярию птицефермы. Он шлёпал босиком по глубоким лужам. По ним хлестал дождь, он барабанил по крышам, оттуда бурлящими потоками бежала вода. С момента соединения Цзиньтуна с Лун Цинпин ливень шёл не переставая и лишь иногда затихал, чтобы потом разразиться с новой силой.

В помещении стояло на полметра воды, начальник службы безопасности хозяйства, одетый в чёрный дождевик, сидел на стуле, поджав ноги. Допрос шёл уже два дня и две ночи, но обстоятельства дела ничуть не прояснились. Начальник курил сигарету за сигаретой, воду усеивали размокшие окурки, и вся комната пропахла табаком. Он потёр покрасневшие глаза и устало зевнул. Заразившись от него, зевнул и делопроизводитель службы безопасности — он вёл протокол. Начальник взял с залитого водой стола набухший блокнот, пробежал глазами несколько строчек иероглифов и, ухватив Цзиньтуна за ухо, свирепо рявкнул:

— Признавайся, ведь это ты изнасиловал её, а потом убил?

Цзиньтун, всхлипывая уже без слёз, в который раз повторил одну и ту же фразу:

— Не убивал я её и не насиловал…

— Не говоришь, и ладно, — выдохнул вконец расстроенный начальник. — Скоро из уезда прибудет судебный медэксперт с собакой. Рассказал бы сейчас, зачли бы как добровольное признание.

— Не убивал я её и не насиловал… — сонным голосом повторил Цзиньтун.

Начальник смял пустую пачку от сигарет и швырнул в воду. Потом опять потёр глаза, пытаясь стряхнуть сонную одурь.

— Отправляйся-ка ты, Сунь, в контору и позвони в уезд, чтобы поторопились, — обратился он к делопроизводителю, потянув носом. — Труп, похоже, уже пованивает, и если они вскоре не появятся, всё наше расследование пойдёт прахом.

— Ты что, начальник! — удивился тот. — Телефонной связи нет с позавчерашнего дня: такие ливни хлещут, все столбы давно уже попадали.

— Мать-перемать! — Начальник службы безопасности соскочил со стула, нахлобучил шапку и побрёл по мутной воде к двери. Стоило ему высунуться на улицу, как по спине звонко ударила низвергающаяся с крыши лавина. Он добежал до места любовных утех Цзиньтуна с заведующей и скрылся за дверью.

Во дворе смешались потоки чистой и мутной воды, плавала пара дохлых кур. Несколько выживших пристроились на куче кирпичей у стены и, втянув шеи, горестно кудахтали. Голова Цзиньтуна раскалывалась от боли, зубы стучали — не унять. В опустошённом сознании остался лишь образ обнажённого тела заведующей. После того как он, повинуясь минутному порыву, соединился с ней, ещё мгновение назад живой, его терзало глубокое сожаление, а теперь переполняли ненависть и отвращение к этой женщине. Хотелось напрочь избавиться от этого наваждения, но оно, как некогда Наташа, не покидало его сознания. Разница была лишь в том, что образ Наташи был прекрасен, а заведующая Лун отвратительна, как призрак. Когда его притащили сюда на допрос, он решил, что не станет раскрывать подробности. «Не убивал я её и не насиловал. Она пыталась принудить меня, я отверг её, вот она и застрелилась» — лишь это он и сообщил в ходе допроса, который больше походил на неожиданное нападение хищной птицы, вцепившейся в голову.

Вернувшийся начальник службы безопасности стряхнул с себя воду:

— Раздулась, мать её, как свинья без щетины! Такая гадость, с души воротит. — И схватился за горло.

Торчавшая неподалёку высокая кирпичная труба, из которой ещё шёл чёрный дым, вдруг завалилась на крышу столовой и погребла её под собой, подняв большую серебристо-серую волну. Донеслось глухое шипение.

— Рухнула, вот те на, — пробормотал ошеломлённый делопроизводитель. — Какой тут допрос к чертям собачьим, когда жрать нечего.

За разрушенной столовой открылся жуткий вид на окрестности к югу: везде, до самого горизонта, вода. Линия дамбы ещё видна, но уровень воды за ней гораздо выше, чем в самой реке. Ливень шёл местами, будто кто-то водил в небе гигантской лейкой. Там, где поливали, с шумом падали косые потоки. Вода пенилась и бурлила, закрывая всё вокруг влажной дымкой. На участках, которые лейка миновала, было сравнительно ясно, и солнечные лучи освещали спокойное течение разлившихся вод. Госхоз «Цзяолунхэ» был расположен в самой низкой точке равнинного Гаоми, и туда стекала дождевая вода из трёх уездов. Вслед за столовой одна за другой стали рушиться все постройки хозяйства с глинобитными стенами и черепичными крышами. Устояло только большое зернохранилище, построенное по проекту правого Лян Бадуна. На птицеферме продержалось лишь несколько секций курятника, сооружённых из обломков разорённых кладбищенских склепов. В канцелярии, где шёл допрос, вода уже доходила до окон, в ней плавала пара табуреток. Начал приподниматься и стул, на котором сидел залитый по пояс Цзиньтун. На всей территории хозяйства слышались крики барахтающихся в воде людей. «На дамбу давайте, на дамбу!» — громко призывал кто-то.

Делопроизводитель выбил ногой окно и выскочил на улицу. Вслед ему полетела ругань начальника службы безопасности. Он обернулся к Цзиньтуну:

— Следуй за мной.

Во дворе коротышке начальнику приходилось грести руками, чтобы как-то продвигаться вперёд. На коньке крыши Цзиньтун увидел несколько сбившихся вместе куриц, а рядом с ними — разбойника-лиса. Во двор вынесло труп Лун Цинпин, и она поплыла за Цзиньтуном. Он прибавил шагу — поплыла быстрее и она, он свернул — труп последовал за ним. Цзиньтун чуть не обделался от страха. Избавился он от неё, лишь когда она зацепилась всклокоченными волосами за проволоку у свалки военной техники. Не успели они с начальником добрести до механизированной бригады, как обвалился и весь курятник.

На машинном дворе бригады люди облепили два красных комбайна советского производства. На них пытались вскарабкаться и другие, но в результате уже стоявшие наверху посыпались вниз.

Потоком воды начальника службы безопасности отнесло куда-то в сторону. Так наводнение помогло Цзиньтуну обрести свободу. Он направился к группе правых, которые, взявшись за руки, пробирались к дамбе. Вёл их прыгун в высоту Ван Мэйцзань, а замыкал цепочку инженер-строитель Лян Бадун. Там были Хо Лина, Цзи Цюнчжи, Цяо Циша и ещё много других, кого он не знал по имени. Загребая руками и ногами, он присоединился к ним. Его притянула за руку Цяо Циша. Мокрая одежда женщин липла к телу, и они были как голые. В силу скверной привычки, от которой никак было не избавиться, он мгновенно рассмотрел форму и особенности грудей всех троих. Из-за крайне затруднительного положения, в котором оказались их обладательницы, груди казались удручёнными, но тем не менее прекрасными и тёплыми, исполненными непорочной святости и торжественного великолепия, свободы и любви. Совсем не такие, как нераспустившиеся, твёрдые, словно железо, груди Лун Цинпин. Цзиньтун любовался грудями бредущих в воде женщин, и это вдруг вернуло его в полную мечтаний пору детства, дьявольский образ Лун Цинпин отступил. Он ощутил себя бабочкой, выбравшейся из почерневшего трупа заведующей, — бабочкой, которая, обсушив крылья на солнце, запорхала меж этих грудей, источавших благоухающий аромат.

Хотелось брести и брести в этой воде, и неважно, что тяжело. Но к действительности его вернула дамба, на которой, обхватив плечи руками, стояли работники хозяйства. Над водой, неспешно текущей вровень с ней, — ни ласточек, ни чаек. На юго-западе под белой пеленой дождя виднелся Далань, со всех сторон неслись беспорядочные звуки водной стихии.

Когда скрылось под водой и большое, крытое красной черепицей зернохранилище, на месте госхоза ничего не осталось. На дамбе заплакали — всхлипывали и левые, и правые.

— Не плакать, товарищи! — хрипло кричал, мотая седой головой, завхозяйством Ли Ду, то бишь Лу Лижэнь, которого мало кто знал в лицо. — Крепитесь! Надо сплотиться, и тогда любые трудности будут по плечу… — Он вдруг схватился за грудь, стал оседать и, несмотря на попытки завканцелярией удержать его, рухнул в грязь.

— Кто-нибудь смыслит в медицине? Врача, врача скорее! — завопил тот.

Подбежала Цяо Циша и мужчина из правых. Они проверили пульс заведующего, подняли веки, ущипнули точку жэньчжун под носом и хэгу — между большим и указательным пальцами, но тщетно.

— Готов, — безразличным тоном произнёс правый. — Инфаркт.

Ма Жуйлянь открыла рот и взвыла голосом Шангуань Паньди.

Опустилась ночь, люди на дамбе сдвинулись поближе друг к другу, чтобы согреться. Мигая зелёными огнями, пролетел самолёт. Вспыхнула какая-то надежда, но он промелькнул, как комета, и больше не возвращался. Около полуночи дождь перестал, и завели своё оглушительное пение бесчисленные лягушки. Несколько звёздочек мерцали на небе так слабо, что, казалось, вот-вот упадут. Когда замолкали лягушки, было слышно, как шелестит от ветра листва проплывающих мимо деревьев. Кто-то прыгнул в воду, словно взыграла большая рыбина. Никто не позвал на помощь, никто особо и внимания на это не обратил. Через некоторое время в воду прыгнул ещё один — полное равнодушие.

В мерцающем свете звёзд к Цзиньтуну подошли Цяо Циша и Хо Лина.

— Хочу рассказать тебе, кто я, вот так — через посредника, — сказала Цяо Циша. И заговорила по-русски, обращаясь к Хо Лина. Та без каких-либо эмоций, ровным голосом начала переводить:

— Когда мне было четыре года, меня продали женщине из русских белогвардейцев. Никто не знает, зачем ей понадобилось покупать и удочерять китайскую девочку. — Цяо Циша продолжала говорить по-русски, Хо Лина переводила: — Потом эта женщина умерла от пьянства, я стала бродяжничать, пока меня не приютил начальник железнодорожной станции. У него в семье ко мне относились очень хорошо, как к родной. Жили они в достатке, и я могла ходить в школу. После Освобождения поступила в медицинский институт. Когда проходила кампания «Пусть расцветают сто цветов», [168]

я сказала, что среди бедняков тоже встречаются негодяи, а среди богатых есть святые, и меня заклеймили как правую. Должно быть, я твоя седьмая сестра.

Цяо Циша благодарно пожала руку Хо Лина. Взяв Цзиньтуна за локоть, она отвела его в сторону и тихо проговорила:

— Я слышала о твоём деле. Я училась медицине, поэтому скажи мне откровенно: ты был близок с этой женщиной до того, как она покончила жизнь самоубийством?

— После… — замялся Цзиньтун. — После того, как она застрелилась.

— Какая мерзость! Начальник службы безопасности оказался болваном. Наводнение спасло твою низкую душонку, это ты хоть понимаешь? — Цзиньтун тупо кивнул. — Я видела, её труп уже унесло, улик против тебя нет.

Тебе нужно упорно отрицать, что у тебя с ней что-то было, если, конечно, мы выживем, — спокойно проговорила эта женщина, считавшая себя моей седьмой сестрой.

Всё вышло как и предвидела Цяо Циша: наводнение оказало Цзиньтуну большую услугу. К тому времени, когда начальник следственного отдела уездного отделения госбезопасности и судмедэксперт прибыли на резиновой лодке на дамбу, половина людей лежала в голодном обмороке. Остальные сидели на корточках и жевали, как лошади, выловленную из реки гнилую траву. Когда следователь с медэкспертом вышли из лодки, их окружила толпа выживших в надежде получить хоть что-нибудь съестное. Но те представили документы и вытащили пистолеты, заявив, что у них приказ расследовать дело об изнасиловании и убийстве женщины-героя. Толпа ответила злобными ругательствами. Чернобровый следователь с грозным взглядом обошёл всю дамбу, ища руководителя.

Дата добавления: 2015-08-29