Большая грудь, широкий зад 22 страница

На их плач обратили внимание и на возвышении, и под ним. С мрачным видом на них уставился и важный чиновник.

Сюй Сяньэр, даром что незрячий, подполз на коленях прямо к нему и слёзно возопил:

— Заступись за слепенького, высокий начальник! — И с завываниями стал биться лбом о землю, измазавшись жёлтой глиной.

Лу Лижэнь умоляюще глянул на важное лицо, но тот ответил ледяным взором, пронзающе острым, как свежевальный нож. Лицо Лу Лижэня покрыл холодный пот, взмокла и красная повязка на лбу, отчего казалось, будто он тяжело ранен. Утратив самообладание, он то стоял, опустив голову и глядя себе на ноги, то поднимал глаза, чтобы посмотреть на сидящих внизу. Встречаться взглядом с важным лицом он уже не решался.

С Паньди тоже слетела вся внушительность. Широкое лицо её раскраснелось, толстая нижняя губа подрагивала, словно в лихорадке, и она вдруг заорала, как скандальная деревенская баба:

— Ты, слепой Сюй, нарочно тут воду мутишь! Чем моя семья перед тобой провинилась? Эта твоя вертихвостка жена затащила Сыма Ку на пшеничное поле, там их и поймали. Стыдно стало людям в глаза смотреть, вот опиума и наглоталась. Ещё я слыхала, кусал ты её по ночам, как пёс. Известно тебе, скольким людям жёнушка твоя искусанную грудь показывала, а? Это ты её до смерти довёл. С Сыма Ку никто вины не снимает, но главный преступник — ты! Думаю, если кого и расстреливать, так в первую очередь тебя!

— Вот, слыхали, высокий начальник? — взвился слепец. — Только гаолян скосил, глядь — на волка угодил.

На помощь Паньди поспешил Лу Лижэнь. Он попытался поднять Сюй Сяньэра, но тот лишь колыхался, как желе.

— Требуя расстрелять Сыма Ку, ты, дядюшка, прав, — увещевал его Лу Лижэнь, — но настаивать на расстреле детей неправильно, дети не виноваты.

— А Чжао Шестой в чём виноват? — возразил Сюй Сяньэр. — В том, что продал несколько пирожков? Разве дело не в его ссоре с Чжан Дэчэном? А вы сразу — расстрелять! Тут же и потащили расстреливать! Нет, почтенный уездный начальник, пока не расстреляете потомство Сыма Ку, не сдамся!

— А ведь мать Сюй Сяньэра приходилась Чжао Шестому тёткой. Стало быть, они двоюродные братья, — послышался негромкий голос из толпы.

С застывшей на лице неестественной улыбкой Лу Лижэнь нерешительно подошёл к важному лицу и что-то конфузливо проговорил. Тот потёр гладкую поверхность тушечницы, на его худощавом лице появилось свирепое выражение.

— Неужели и с такими пустяками надо вместо тебя разбираться? — ледяным тоном бросил он, уставившись на Лу Лижэня побелевшими от ярости глазами.

Лу Лижэнь полез за носовым платком, чтобы вытереть взмокший лоб, обеими руками поправил сзади красную повязку и подошёл к краю возвышения с застывшим, как воск, лицом:

— Наше правительство — правительство широких народных масс, — громко провозгласил он, — и мы исполняем волю народа. Сейчас прошу поднять руки тех, кто за то, чтобы расстрелять детей Сыма Ку!

— Ты что, рехнулся? — в бешенстве набросилась на него Паньди.

Народ внизу сидел молча, потупив головы. Ни поднятых рук, ни малейшего звука.

Лу Лижэнь вопросительно посмотрел на важное лицо. Тот холодно усмехнулся:

— Спроси, кто за то, чтобы детей не расстреливать.

— Прощу поднять руки, кто за то, чтобы детей Сыма Ку не расстреливать! — возгласил Лу Лижэнь.

По-прежнему никто не поднял головы и не издал ни звука, ни одна рука не потянулась вверх.

И тут неторопливо поднялась матушка:

— Если тебе нужна чья-то жизнь, Сюй Сяньэр, пусть расстреляют меня. А мать твоя не повесилась. От маточного кровотечения она умерла, это у неё ещё с тех пор, когда бандиты бесчинствовали. Моя свекровь помогала готовить её к погребению.

Важное лицо встал, повернулся и отошёл за возвышение. Лу Лижэнь поспешил за ним.

Там, на пустыре, важный чиновник говорил ему что-то, негромко, но быстро, при этом время от времени поднимал тонкую и нежную белую ручку и разрезал ею воздух, словно рубил сверкающим мечом нечто невидимое. Потом его окружили телохранители, и они, громко топая, удалились.

Лу Лижэнь стоял потупившись и будто одеревенев. Потом, словно очнувшись, он, волоча отяжелевшие ноги, вернулся на своё место и долго таращился на нас застывшим взором. Вид у него был жалкий. Наконец он заговорил, и глаза его яростно сверкнули, как у игрока, сделавшего большую ставку:

— Сыма Лян, сын Сыма Ку, приговаривается к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно! Сыма Фэн и Сыма Хуан, дочери Сыма Ку, приговариваются к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно!

Матушка вздрогнула всем телом, но в тот же миг взяла себя в руки.

— Только попробуйте! — бросила она, обнимая обеих девочек.

Нерастерявшийся Сыма Лян опустился на четвереньки и потихоньку пополз прочь. Люди в толпе переминались с ноги на ногу, стараясь прикрыть его.

— Сунь Буянь! Почему не выполняешь приказ?! — заорал Лу Лижэнь.

— Совсем у тебя с головой плохо, раз такие приказы отдаёшь! — накинулась на него Паньди.

— С головой у меня всё в порядке, трезвая и ясная. — И он стукнул себя по макушке кулаком.

Немой нерешительно спустился вниз. За ним последовали двое милиционеров.

Сыма Лян тем временем выбрался из толпы, вскочил на ноги и, скользнув между двумя часовыми, припустил к реке.

— Сбежал, сбежал! — закричали с возвышения.

Часовой скинул с плеча винтовку, передёрнул затвор и пару раз пальнул вверх. А Сыма Лян уже скрылся в кустах на дамбе.

Пробравшись между стоящими, немой с милиционерами оказались наконец перед нами. На него угрюмо и дерзко глянули его сыновья — Старший Немой и Младший Немой. Он протянул свою лапищу и тут же получил плевок в лицо от матушки. Отдёрнул руку, утёрся, потом протянул её снова. Матушка опять плюнула, но на этот раз не столь метко — плевок попал ему на грудь. Немой обернулся на тех, кто был наверху. Лу Лижэнь расхаживал, заложив руки за спину. Паньди сидела на корточках, обхватив голову руками. Застывшие лица уездных и районных ганьбу и вооружённых милиционеров напоминали глиняных идолов в храме местного божка. Нижняя челюсть у немого привычно затряслась, и он выдохнул своё «То, то, то…».

— Ну давай, скотина! — пронзительно вскрикнула матушка, выпятив грудь. — Убей меня первой! — И тут же бросилась на него, вцепившись ему в лицо. На щеке немого заалела глубокая царапина. Он дотронулся до неё, поднял пальцы к глазам и тупо уставился на них, будто не понимая, в чём они испачканы. Потом поднёс к приплюснутому, как у мопса, носу и принюхался. Высунул толстый язык и лизнул. И вдруг с мычанием толкнул матушку так, что она, отлетев, как пёрышко, упала навзничь. Мы с плачем бросились к ней.

Немой начал ожесточённо расшвыривать нас в разные стороны. Я упал, ткнувшись в спину какой-то женщины, Ша Цзаохуа плюхнулась мне на живот. Лу Шэнли отлетела на какого-то старика, а восьмая сестрёнка ударилась в плечо старухи. Старший Немой вцепился в руку отца, и как тот ни старался стряхнуть его — безрезультатно. А малец ещё и впился ему в кисть зубами. Младший немой, обхватив руками ноту отца, грыз его твёрдое колено. Немой тряхнул ногой, и младший сын, перевернувшись через голову, свалился на мужчину средних лет. Потом немой с силой взмахнул рукой, и старший сын с куском отцовской плоти в зубах отлетел на колени сидевшей неподалёку старухе.

С Сыма Фэн в одной руке и Сыма Хуан в другой немой топал по грязи, высоко поднимая ноги и оставляя глубокие следы. Подойдя к возвышению, он зашвырнул их туда — сначала одну, потом другую. С громким криком: «Бабушка!» — девочки спрыгнули вниз, но немой поймал их и снова забросил наверх. Туда, пошатываясь, рванулась поднявшаяся с земли матушка, но сделала лишь пару шагов и снова упала.

Лу Лижэнь остановился и горестно произнёс:

— Вот скажите мне, бедняки… Думаете, я, Лу Лижэнь, не человек? А что у меня творится на душе, если приходится расстреливать детей?.. И у меня сердце болит, ведь это, в конце концов, дети, к тому же мои родственники. Но именно по этой причине мне ничего другого не остаётся, как приговорить их к смерти, хоть слёзы и застилают мне глаза. Поверьте, братья, расстреливая детей Сыма Ку, мы не отступаем со своего пути. Это только кажется, что мы казним невиновных. На самом деле мы приговариваем к смерти реакционную, отсталую общественную систему, расстреливаем два её символа! Есть только два пути — революционный и контрреволюционный, середины нет! — Он уже так кричал, что зашёлся в безостановочном кашле, весь аж побелел. Один из уездных ганьбу стал стучать ему по спине, но он отмахнулся от него. Отдышавшись, он наклонился, выхаркнул белую мокроту и выдохнул, как чахоточный: — Привести приговор в исполнение…

Немой запрыгнул на возвышение, заграбастал обеих девочек и широкими шагами направился к пруду. Там он швырнул их на землю и отошёл на десяток шагов. Девчушки обнялись, маленькие вытянутые личики будто обсыпал слой золотистой пудры. Две пары глаз в ужасе смотрели на немого, который уже вытащил револьвер. Рука у него была в крови и дрожала, будто револьвер весил цзиней двадцать. Раздался выстрел. Из дула потянулся сизый дымок, и отброшенная отдачей рука бессильно повисла у бедра. Пуля просвистела над головами девочек и вошла в землю на берегу пруда, разбросав комья грязи.

По дамбе вдоль заросшей пожелтевшей травой тропинки, словно джонка с косым парусом, стремительно скользила какая-то женщина, квохча на бегу, будто созывающая цыплят клуша. Когда она спустилась с дамбы, я разглядел, что это была старшая сестра. Её, как не вполне нормальную, освободили от участия в общественном суде. Как вдову предателя Ша Юэляна её точно приговорили бы к расстрелу. А узнай они о её романтической ночи с Сыма Ку, расстреляли бы дважды. Меня охватила глубокая тревога, когда я увидел, что она сама идёт в расставленные сети. Сестра направилась прямо к пруду и встала перед девочками.

— Меня убейте, меня! — завопила она, как безумная. — Это я переспала с Сыма Ку, я их мать, я!

У немого опять заходила нижняя челюсть — верный знак того, что в душе у него поднимается буря. Вскинув револьвер, он с мрачным видом завёл свои придыхания: «То, то, то — скинь, скинь, скинь…»

Без малейшего колебания сестра расстегнула пуговицы и вывалила всем на обозрение свои великолепные груди. Немой уставился на них, и челюсть у него затряслась ещё больше. Казалось, сейчас она упадёт и, как черепица, разлетится на куски, большие и маленькие. А без челюсти немой явит собой жуткое зрелище. Придерживая челюсть рукой, он снова стал выдыхать свои «скинь», хотя, вероятно, имел в виду совсем другое. Сестра послушно скинула кофту, обнажившись до пояса. Лицо загорелое, а тело отливало белизной, как фарфор. Так сестра и стояла в утренней дымке с оголённой спиной и состязалась с немым — кто кого. Он добрёл к ней на подкашивающихся ногах и остановился. Этот железный боец походил на снеговика, тающего под лучами солнца: хлоп — отвалилась рука, бац — нога, огромной змеёй свернулись на земле кишки, а в ладони затрепетало алое сердце. С большим трудом все эти части снова собрались вместе; немой опустился перед сестрой на колени, обнял её за бёдра и уткнулся большой головой ей в живот.

Эта перемена произошла так внезапно, что Лу Лижэнь и все остальные смотрели, онемев и разинув рты, словно набили их горячими сластями. Остаётся только гадать, какие чувства испытывала толпа, молча пялившаяся на то, что происходило возле пруда.

— Сунь Буянь! — крикнул совершенно растерявшийся Лу Лижэнь, но громила и ухом не повёл.

Паньди спрыгнула вниз, подбежала к пруду, подобрала с земли кофту и укутала сестру. Она хотела оттащить её в сторону, но с нижней половиной тела сестры уже слился немой — разве оттащишь! Тогда Паньди, схватив револьвер, шарахнула его по плечу. Немой поднял на неё глаза, полные слёз.

То, что случилось потом, остаётся загадкой и теперь. Объяснения предлагались самые разные, но правда это или выдумки — кто знает. В тот самый момент, когда Паньди застыла, глядя в полные слёз глаза немого; когда Сыма Фэн и Сыма Хуан поднялись, поддерживая друг друга, и полными ужаса взорами искали свою бабушку; когда матушка пришла в себя и, что-то бормоча, побежала к пруду; когда у слепца Сюй Сяньэра проснулась-таки совесть и он обратился к Лу Лижэню: «Уездный начальник, не надо убивать их, моя мать не повесилась, и жена умерла не только по вине Сыма Ку»; когда за развалинами дома мусульманки сцепилась пара диких собак; в тот самый момент, когда на меня нахлынули сладкие и печальные воспоминания о тайных играх, которым мы с Лайди предавались в ослином корыте, и рот наполнился запахом её немытых упругих грудей; когда все остальные гадали, что за птица этот важный начальник и куда он подевался, — в это самое время с юго-востока вихрем ворвались два всадника. Один конь был белый как снег, другой чёрный как уголь. Всадник на белом коне был одет во всё чёрное, нижняя половина лица закрыта чёрной тканью, а на голове — чёрная шапка. Всадник на вороном был весь в белом, белый платок закрывал низ лица, на голове — белая шапка. Они мчались с револьверами в руках и, как искусные наездники, сидели в сёдлах, выпрямив ноги и подавшись корпусом вперёд. Приблизившись к пруду, пальнули несколько раз в воздух и так напугали уездных и районных ганьбу вместе с вооружёнными милиционерами, что те бросились на землю. Нахлёстывая коней, всадники летали вокруг пруда, и кони их изящно изгибались на всём скаку. Нарезая очередной круг, они сделали ещё по выстрелу, пришпорили коней и умчались прочь. Сначала скрылись из виду развевающиеся конские хвосты, потом и сами всадники. Вот уж поистине, как говорится, дохнул весенний ветерок, а прочь летит осенний. Были они или не были — на сон похоже. Люди постепенно пришли в себя и лишь тогда увидели, что Сыма Фэн и Сыма Хуан лежат на берегу пруда мёртвые и во лбу у каждой — точно посередине — зияет отверстие от пули, вышедшей через затылок. Пули легли так одинаково, что народ не мог сдержать возгласов удивления.

Глава 26

В первый день эвакуации население восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми, волоча свою живность, поддерживая стариков и неся на себе малышей, шумя и галдя, со страшной тревогой в душе собралось на солончаковой пустоши на северном берегу Цзяолунхэ. Землю покрывал слой соли, похожей на нерастаявший иней. На леденящем ветру дрожали и покачивались стойкие к солончакам бурые мохнатые метёлки темеды и пожухлые листья тростника. Прямо над головами с оглушающим карканьем летали охочие поглазеть на происходящее вороны. Пониженный в должности до заместителя начальника уезда Лу Лижэнь стоял перед каменным жертвенным столиком высоченной усыпальницы какого-то цинского цзюйжэня [121]

и надрывался до хрипоты, призывая всех покинуть насиженные места. Упирал он главным образом на то, что близится суровая зима, Гаоми скоро превратится в огромное поля боя и отказ от эвакуации равносилен смерти. Вороньё, облепившее чёрные ветки сосен, каменные статуи людей и лошадей перед усыпальницей — всё это усугубляло и без того мрачную атмосферу, наполняя души людей ужасом даже больше, чем речи Лу Лижэня, укрепляя их в решимости бежать от погибели вместе с уездными и районными властями.

По сигнальному выстрелу отступление началось. Чёрная масса людей с гулом и скрежетом пришла в движение. Закричали ослы, замычали коровы, затрепыхались куры, запричитали женщины и заплакали дети. По тянущейся до самого горизонта покрытой колдобинами дороге носился туда-сюда на низенькой белой лошадке молодой ганьбу с печально свисавшим красным флагом в руках, время от времени указывая этим флагом, куда идти. В голове колонны уныло плелись под присмотром солдат мулы, гружённые документами уездной управы. За ними вышагивал оставшийся ещё со времён Сыма Ку облезлый верблюд, тащивший два металлических сейфа. Он столь долго пробыл в Гаоми, что из верблюда превратился в корову. За ним следовали носильщики-ополченцы: они несли печатный станок из уездной управы и оборудование из механической мастерской уездной милиции. Носильщиков было немало, все загорелые и крепкие, в нестеганых куртках с подкладными плечами в форме лотоса. По тому, как они пошатывались, приоткрыв рты и нахмурив брови, было понятно, какие все эти железяки тяжеленные. За ополченцами нестройными рядами брёл народ.

Лу Лижэнь, Паньди и другие уездные и районные ганьбу верхом на мулах или на лошадях разъезжали по усыпанной солью земле на обочинах, изо всех сил пытаясь упорядочить движение. Но дорога была узкая, идти по солончакам было в общем-то сносно, поэтому народ сворачивал на обочину и продвигался вперёд разрозненными группами, громко хрустя по соляной корке. В результате едва начавшаяся эвакуация превратилась в беспорядочное бегство.

Стиснутая людским потоком, наша семья тоже двигалась то по дороге, то по обочине, а потом уже было и самим не разобрать, где ступает наша нога. С пеньковой лямкой на шее матушка толкала тележку на деревянных колёсах. Ручки тележки отстояли друг от друга так далеко, что ей приходилось широко расставлять руки. По бокам к тележке были привязаны две большие прямоугольные корзины. В левой поместились Лу Шэнли, наше одеяло и одежда. В правой сидели братья-немые. Мы с Ша Цзаохуа шагали по обе стороны, держась за корзины. Слепая восьмая сестрёнка, спотыкаясь, ковыляла за матушкой, вцепившись в её штаны. Впереди брела Лайди. Она пребывала то в ясном сознании, то в помутнённом и, сгорбившись и вытянув шею, как послушный буйвол, волокла тележку за наброшенную на плечи лямку. Колёса невыносимо скрипели. Трое детей в корзинах вертели головой, разглядывая всё, что творилось вокруг. Под ногами хрустела соль, в воздухе стоял резкий запах.

Поначалу всё это казалось интересным, но через несколько ли ноги заныли, голова отяжелела, сил явно поубавилось и под мышками выступил пот. Позади меня, не отставая, трусила моя сильная, как маленький мулёнок, белая молочная коза. Она понимала, что происходит, и привязывать её не было нужды.

В тот день с севера налетал сильный порывистый ветер и безжалостно хлестал по ушам. По всей равнине поднимались клубы белой пыли из щёлочи, соли и селитры, она порошила глаза, вызывая слёзы, оседала на коже, отчего та невыносимо зудела, а во рту от этой пыли ощущался отвратительный привкус. Люди шли, склонясь от ветра, глаза — узкие щёлочки. Одежда ополченцев, тащивших станки, пропиталась потом и покрылась осевшей на них пылью, так что все они побелели. У матушки брови и волосы тоже будто поседели. Мы вышли на болотистую низину, и колёса нашей тележки проворачивались уже с большим трудом. Старшая сестра впереди напрягала все силы, лямка глубоко впивалась ей в плечо. Она тяжело дышала, словно в приступе астмы, и смотреть на всё это было просто невыносимо. Ну а матушка? Кроме того что она толкала тележку, она ещё испытывала муки, подобные крёстным мукам Христа. Из печальных глаз без конца катились слёзы, которые вместе с каплями пота оставляли на лице алые бороздки. Следом брела вцепившаяся в неё восьмая сестрёнка, болтаясь туда-сюда, словно тяжеленный тюк. За нами тянулась глубокая колея, которая, однако, быстро исчезала под колёсами тележек, едущих следом, под копытами животных и ногами людей. Со всех сторон нас окружали беженцы. Множество знакомых и незнакомых лиц — не разберёшь, кто есть кто. Тяжело приходилось всем — людям, лошадям, мулам. Сравнительно вольготно чувствовали себя пристроившиеся на руках у хозяек несушки да моя коза, которая проворно перебирала копытцами и даже ухитрялась щипнуть на ходу пожухлых листьев камыша.

Солончаки ярко отсвечивали на солнце, напоминая расплавленное серебро, и этот блеск так резал глаза, что всё время хотелось их прикрыть. Простиравшаяся до горизонта пустынная равнина представлялась северным морем из старинных преданий.

К полудню люди стали без всякого сигнала по одному и группами опускаться на землю, словно их подкосила неведомая эпидемия. Воды не было, горло пересохло, языки, шершавые, словно распухшие, еле ворочались. Изо рта шёл пар, а спина и живот заледенели. Северный ветер продувал пропотевшую одежду насквозь, и она задубевала, как панцирь. Матушка присела на оглоблю, вынула из корзины несколько засохших, потрескавшихся лепёшек и поделила их между нами. Старшая сестра кусила, и из трещины на сухих губах тут же выступила кровь, закапав лепёшку. Трое малышей на тележке — с запылёнными лицами и грязными ручонками, они больше смахивали на храмовые изображения злых духов — понурили головы и есть не стали. Восьмая сестрёнка пыталась глодать серую, сухую лепёшку своими маленькими белыми зубками.

— Это всё ваши добрые папы и мамы удумали, — вздохнула матушка.

— Бабушка, пойдём домой… — захныкала Ша Цзаохуа.

Матушка подняла глаза на усыпавших землю людей и снова вздохнула. Потом взглянула на меня:

— С сегодняшнего дня, Цзиньтун, будешь есть по-другому.

Достав из тюка эмалированную кружку с пятиконечной красной звездой, она подошла к козе, присела на корточки, оттёрла с соска пыль и велела мне держать козу. Я обнял её холодную голову и стал смотреть, как матушка давит на сосок. В кружку тоненькой струйкой брызнуло молоко. Козе, конечно, было не по себе: она привыкла подпускать меня под брюхо, чтобы я пил прямо из соска. Она пыталась крутить головой и выгибала спину, как змея. А матушка знай повторяла эти страшные слова:

— И когда ты, Цзиньтун, научишься есть как все?

Мне уже приходилось пробовать самую разную еду, но как бы ни было вкусно, начиналась невыносимая боль в животе, а потом — неукротимая рвота, аж до жёлтой слизи. Я смотрел на матушку, и мне было очень стыдно. «Сколько хлопот я доставляю матушке, да и самому себе, из-за этой своей странности», — корил я себя. Наверное, Сыма Лян мог бы что-нибудь придумать, но он убежал и с того самого дня больше не показывался. Перед глазами встало его милое хитрое личико. А как страшны были отливающие металлической синевой пулевые отверстия во лбах Сыма Фэн и Сыма Хуан! Вспомнилось, как они лежали рядом в маленьком ивовом гробике. Матушка тогда заклеила эти отверстия кусочками красной бумаги, и получились симпатичные мушки.

Нацедив полкружки, матушка встала, нашла бутылочку, которую когда-то принесла барышня Тан для кормления Ша Цзаохуа, отвинтила крышку, перелила туда молоко и вручила мне, глядя на меня с искренней жалостью. Хоть и не без колебаний, я взял бутылочку. Не мог же я обмануть матушкины ожидания! Тем более, что это для моей же свободы и даже счастья. Я взял в рот яично-жёлтый резиновый сосок. Ну разве можно сравнить эту безжизненную резиновую соску с соском матушки — воплощением любви, поэзии, с этим бескрайним небесным простором, с изобильной нивой, где волнами колышутся золотистые колосья! Не сравнишь её и с большущим, раздувшимся, крапчатым соском моей козы — бушующая жизнь, шквал ощущений! А тут — нечто бездушное. Тоже скользкое, но не влажное. А самое Ужасное — вообще никакого запаха! Во рту, на слизистой, ощущение чего-то холодного, маслянистого. Ради матушки и ради себя самого я подавил отвращение и нажал на соску. Она тут же отозвалась негромким звуком, через мгновение выплеснулось молоко с тошнотворным привкусом солончаков, затекло под язык и оросило стенки рта. Я сделал глоток и сказал про себя: «Это за матушку». Ещё один глоток: «Это за Цзиньтуна». Так я и сосал, делая глоток за глотком — за Лайди, за Чжаоди, за Няньди, за Линди, за Сянди, за всех своих родных Шангуаней, которые любили меня, переживали за меня, помогали мне, а также за этого непоседливого чертёнка Сыма Ляна, хоть его и не связывали с семьёй Шангуань кровные узы. Я задерживал дыхание и, приспособившись таким образом, вбирал в себя животворную жидкость. Когда я возвращал бутылочку, матушка уже вся уплакалась. Лайди радостно улыбнулась.

— Младший дядюшка стал большой, — сказала Ша Цзаохуа.

Борясь с рвотными позывами и тая боль глубоко в животе, я как ни в чём не бывало прошёл вперёд и, как настоящий мужчина, помочился на ветру. Воспрянув духом, я старался направить жёлтую струйку как можно выше и дальше. Совсем близко виднелась дамба на Цзяолунхэ, шпиль деревенской церкви и высоченный тополь во дворе семьи Фань Сяосы. Брели с такими трудностями всё утро, а прошли, оказывается, так мало, что даже смешно.

На старой кляче, слепой на левый глаз и клеймённой арабскими цифрами на правом боку, с запада к нам подъехала Паньди, пониженная в должности до председателя районного комитета женского спасения. Лошадь держала голову под странным углом и неуклюже переставляла копыта с изношенными подковами, а при этом ещё и подщипывала. Когда-то это был вороной жеребец, потом его оскопили, и голос у него стал тонким, а характер сварливым. Ноги и брюхо у него были в белой соляной пыли, а от пропитанной потом упряжи несло кислятиной. Вообще-то он всегда был смирный и даже терпел, когда дети дёргали его за хвост. Но в один прекрасный день вдруг завредничал и резко изменился. Прошлым летом — ещё во времена Сыма Ку — он укусил за голову Фэн Ланьчжи, дочку конюха Фэн Гуя. Девочка еле выжила, но на лбу и на затылке остались страшные шрамы. Таких лошадей обычно пускают под нож, но этого за какие-то боевые заслуги пощадили. Он остановился перед тележкой, покосился единственным глазом на нашу козу, которая сторожко отошла туда, где на земле был самый толстый слой соли, и стала лизать её. Паньди, можно сказать, лихо спрыгнула с лошади, хотя живот у неё торчал уже очень заметно. Я уставился на него, пытаясь представить там ребёнка, но тщетно — разглядеть удалось лишь тёмно-красные потёки на серой армейской форме.

— Мама, не останавливайтесь здесь, впереди, в деревне, мы уже воды накипятили, там и перекусить можно, — сообщила она.

— Вот что я скажу тебе, Паньди. Не будем мы отходить вместе с вами, — заявила матушка.

— Об этом и речи быть не может, мама, — энергично запротестовала Паньди. — При этом прорыве противника всё, верно, будет иначе. В Бохайском районе за день убили три тысячи человек. Озверевшие бандиты из отрядов по возвращению родных земель убивают даже собственных матерей.

— Никогда не поверю, что есть люди, которые убивают своих матерей, — сказала матушка.

— Что бы ты ни говорила, мама, я не могу позволить вам вернуться, — стояла на своём Паньди. — Это значит самому броситься в западню, это погибель. И если тебе наплевать на себя, подумай о детях. — Она достала из сумки небольшой флакончик, отвинтила крышку, высыпала оттуда несколько маленьких белых пилюль и передала матушке: — Это витамины, принять одну пилюлю всё равно что съесть большой кочан капусты и два яйца. Когда ты, мама, действительно выбьешься из сил, прими пилюлю и детям по одной дай. Солончаки скоро пройдём, впереди дорога хорошая, бэйхайские должны оказать нам тёплый приём. Поторопитесь, мама, нельзя здесь рассиживать. — Она вцепилась в гриву, вставила ногу в стремя и взгромоздилась на коня. Пришпорив его, она помчалась вперёд с криком:

— Земляки, поднимайтесь, не останавливайтесь! Совсем недалеко деревня Ванцзяцю, там для всех приготовлена горячая вода, масло, солёные овощи и лук…

Слыша её призыв, люди вставали и брели дальше.

Матушка завернула оставленные пятой сестрой пилюли в платок и положила в карман. Потом надела на шею лямку и взялась за ручки:

— Пошли, дети.

Толпа беженцев растянулась так, что ей не видно было ни начала, ни конца. Когда мы добрались до Ванцзяцю, никакой горячей воды там не оказалось, не говоря уж о масле, солёных овощах и луке. До нас здесь прошла колонна уездной управы на мулах, вокруг валялись оставленная ими солома и помёт. Народ стал разводить костры, чтобы сварить свои жалкие припасы. Несколько мальчишек, заострив ветки, отправились копать дикий чеснок. Уже покидая эту деревушку, мы увидели немого во главе десятка районных милиционеров. Они возвращались в Ванцзяцю. Не сходя с коня, немой вытащил из-за пазухи пару полусырых бататов и здоровенную редиску и бросил в сторону корзин на нашей тележке. Этой редиской он чуть не пробил голову своему сынку, Второму Немому. Я заметил, как он ощерился в звериной улыбочке, глядя на старшую сестру. Поговаривали, что они уже муж и жена. Все запомнили разыгравшуюся между ними потрясающую сцену во время расстрела у пруда.

У каждого из милиционеров за спиной висела винтовка, у немого за поясом торчал револьвер, а на шее болталась пара чёрных мин.

Солнце уже закатилось за холмы, когда мы, отбрасывая длинные тени, добрели до маленькой деревушки. Над крышами домов поднимался белый дым, а на улице царила суета. Среди измождённых людей, которые лежали вповалку прямо на улице, словно беспорядочно разбросанные брёвна, шныряли серые фигуры сравнительно бодрых ганьбу. У колодца на краю деревни толпились желающие набрать воды. От запаха свежей колодезной воды люди оживлялись. Громко фыркала и моя коза. К колодцу попыталась протиснуться Лайди с большой чашей в руках, про которую говорили, что это редкий образец старинного синего фарфора, бесценное сокровище. Несколько раз сестра оказывалась уже почти у самого колодца, но её снова и снова выпихивали. Нас признал старый повар — он готовил для уездной управы — и принёс нам ведро воды. Первыми к ведру подоспели Ша Цзаохуа и Лайди. Они встали на четвереньки и жадно приникли к воде, даже столкнувшись при этом лбами.

— Пусть дети сначала попьют! — недовольно выговорила старшей сестре матушка. Та замерла, а Ша Цзаохуа чуть ли не голову в ведро засунула. Она шумно лакала, как телёнок, с той только разницей, что держалась за ведро грязными ручонками.

— Хватит уже, деточка, не надо пить столько, живот болеть будет, — уговаривала матушка и даже потянула её за плечо, чтобы оторвать от ведра. Девочка облизала губы, чтобы ни одна капля не упала; в животе у неё громко урчало. У старшей сестры, когда она встала, напившись досыта, живот аж выпирал. Зачерпнув чашкой из ведра, матушка напоила братьев-немых. Подобралась к ведру и восьмая сестрёнка. Она опустилась на колени и ткнулась в воду лицом.

Дата добавления: 2015-08-29