— Вам нагреть офуро?
— Нет, спасибо! — сказал Судзуки.
— Не желаете ли выпить саке?
— Нет, спасибо!
— Что ж! — сказал мужчина и ощерился в лукавой улыбке: — Тогда я расстелю вам, а то молодым всегда не терпится в постель.
В соседней комнате размером в два татами двое ожидали, когда для них будут постелены футоны. Они не разговаривали. Судзуки предложил Юити закурить. Тот ответил согласием. Судзуки сунул в рот две сигареты, прикурил их, затем одну протянул Юити и улыбнулся. Каким-то чутьем Юити угадывал в деланом спокойствии своего товарища мальчишескую невинность.
Раздались дальние раскаты грома. В течение дня дождевые ставни оставались закрытыми.
Их позвали в спальню. У изголовья постели горела лампа. «Гоюккури», — пожелал мужчина приятного времяпрепровождения из-за фусума[20], и его шаги зацокали в глубине крытой галереи. Солнце светило слабо, и поскрипывания половиц как бы олицетворяли этот день.
Судзуки расстегнул на груди пуговицу, прилег на покрывало; оперся на локоть, затянулся сигаретой. Когда звуки шагов удалились, он подскочил, как игривый щенок. Он был чуточку ниже Юити, который стоял с рассеянным видом. Он вскочил, обхватил Юити за шею и прильнул к его губам. Около четырех или пяти минут двое студентов целовались стоя. Юити проник своей рукой под китель студента. Сердце его ухало как сумасшедшее. Они отстранились, стали друг к другу спиной и в одном порыве скинули с себя все одежды.
Когда двое нагих парней обнялись, до них докатился грохот трамваев, долетели неурочные крики петухов, словно на дворе была полночь. Однако сквозь щели на окнах между наружными створками амадо[21] проникали лучи западного солнца, заставляя кружиться в танце пылинки. Капельки загустевшей древесной смолы на досках просвечивали насквозь рубиновым оттенком крови. Тоненький лучик поблескивал в замутненной воде цветочной вазы в токонома. Юити зарылся лицом в волосы юноши. Ему был приятен аромат его волос, спрыснутых лосьоном, а не напомаженных маслом. Судзуки уткнулся в грудную клетку Юити. Тускло заблестели слезные дорожки у наружных уголков его сомкнутых глаз.
В полузабытьи Юити услышал звуки пожарной сирены. Удаляясь, прозвучала сирена еще одной машины. И напоследок подала тревожный сигнал третья машина, промчавшаяся в неизвестном направлении.
«Опять где-то пожар… — форсировал Юити неясный поток своих мыслей. — Как в тот день, когда первый раз пошел в парк. В больших городах всегда случается где-нибудь пожар. И всегда где-то совершается преступление. Господь, махнув рукой на зло и смрад, возможно, нарочно в равной мере распределяет по земле и пожары, и преступления. Огонь никогда не пожрет преступления, пока не сгорит невинность. Вот почему страховые компании преуспевают! Чтобы искупить свою вину, чтобы очиститься, не должен ли я предать огню свою невинность? Ясуко, моя совершенная невинность… Разве раньше я не просил о своем перерождении ради самой Ясуко? Вот сейчас?»
В четыре часа дня двое студентов пожали друг другу руки напротив станции «Сибуя» и расстались. Ни у кого из них не возникло ни малейшей уверенности в том, что он покорил другого.
Когда Юити пришел домой, Ясуко удивилась:
— Сегодня ты раньше, чем обычно. Весь вечер дома проведешь?
Юити ответил, что будет дома. Однако вечером они вдвоем пошли в кинематограф. Стулья стояли близко. Ясуко, прильнув к его плечу, вдруг отпрянула. Глаза ее сузились, как у собаки, что-то почуявшей.
— У тебя хороший аромат. Ты побрызгался лосьоном, да?
Юити хотел было отрицать, но спохватился и подтвердил ее слова. Ясуко, кажется, поняла, что это аромат не ее мужа. И что если это так? Ведь это был не женский одеколон.
Глава девятая
РЕВНОСТЬ
«Я откопал замечательный клад! — записывал Сюнсукэ в дневнике. — Надо ж было найти такую живую бесподобную куколку! Юити — все-таки прелестная штучка. Исключительная! Кроме того, он оказался морально фригидным. Он никогда не взваливал на себя ответственность за свои поступки, как некоторые молодые люди, пропахшие монашеским духом самобичевания. Мораль этого юноши излагается краткой формулой: „Ни во что не встревать!“ Если он что-то предпринимал, то никогда не руководствовался моралью. Этот парень распадается, словно радиоактивное вещество. Это как раз тот типаж, который я давно разыскивал. Юити не верит ни в какие бедствия современности».
По прошествии нескольких дней после благотворительного бала Сюнсукэ разработал план нечаянной встречи Кёко и Юити. Он был наслышан о злачном заведении от Юити. Сюнсукэ предложил встретиться в баре «Рудон» вечером.
В тот день после полудня господин Хиноки Сюнсукэ читал лекцию, чего всегда не любил делать. Его понуждало к этому выступлению издание полного собрания сочинений. Во второй половине дня ощущалась прохлада ранней осени; ассистенты по лекции раболепствовали перед этой стариковской мрачноватой фигурой, облаченной в европейский костюм. Сюнсукэ стоял на кафедре в кашемировых перчатках. Надевать их не было никакого резону. Просто один из молодых ассистентов имел наглость указать Сюнсукэ, что тот забыл снять перчатки, поэтому он нарочно вышел в них, чтобы позлить этого невежу.
Конференц-зал, вмещавший около двух тысяч слушателей, был заполнен. Сюнсукэ с презрением оглядывал аудиторию. Среди присутствующих в зале мельтешили все те же чудаковатые неофиты современного искусства фотографии. Это были охотники за оплошностями и спонтанными мгновениями, любители естественности, поклонники превозносимой ими повседневности и радетели неприкрашенной правды, имеющие пристрастие к анекдотам, — одним словом, невежды, уверовавшие в то, что человек состоит только из всего этого хлама. Фоторепортеры требовали: «Расслабьтесь, пожалуйста!»; «Продолжайте говорить, пожалуйста!»; «Улыбайтесь, пожалуйста!» Того же они требовали от аудитории и тем самым разоблачали себя вместе со своим искусством. Сюнсукэ презирал современную психологию за ее шпиономанию в отношении оговорок и промахов, которые человек совершает в повседневной спешке и тем самым якобы раскрывает свою подлинную натуру в большей мере, нежели его литературно отшлифованные высказывания.
Бесчисленным любопытствующим глазам предстало привычное лицо Сюнсукэ. Перед этой интеллектуальной чернью, не сомневающейся в том, что индивидуальность стоит превыше красоты, он нисколько не чувствовал себя уязвимым. Сюнсукэ расправил свои мятые заметки и придавил их стеклянным граненым графином с водой. Капельки конденсата скатились на рукопись, иероглифы расплылись красивыми голубыми разводами. Это напомнило ему о море. Вдруг ему померещилось, будто в черной двухтысячной толпе притаились Юити, Ясуко, Кёко, Кабураги… Он любил их всех вместе, поскольку они были из той породы людей, которые не ходили на публичные лекции такого толка.
— Подлинная красота повергает людей в немоту, — безо всякого воодушевления начал свое выступление стареющий писатель. — В наши дни, когда вера еще не до конца разложилась, критика, естественно, приобрела статус профессии. Критика исчерпала себя в своих потугах подражать красоте. — Сюнсукэ махнул рукой в кашемировой перчатке. — Короче, критика, так же как и красота, ставит своей конечной целью поразить людей настолько, чтоб они онемели. Это как объективная, так и необъективная задача. И без опоры на красоту критический метод может повергнуть в молчание. Это зависит от силы логоса. Вместе с подавляющей силой красоты логика критического метода заставляет замолчать оппонента. Эффект молчания, как и результат критики, зависит от того, насколько они способны вызвать иллюзию существования красоты именно здесь и сейчас. Иначе говоря, пустоте посильно владение формой красоты. И только в этом случае критика становится творчески пригодным методом…
Стареющий писатель пробороздил взором аудиторию, заметил тройку беспардонно зевающих студентов. «Вот эти-то юнцы, видать, и проглотили аппетитными зевками мои слова», — усмехнулся он.
— …Тогда как вера в то, что красота отнимает дар речи, занимала умы и в прошлые времена. Красота опускается не только до молчаливых людей, она приходит туда, где разгар пиршества и веселья. Среди тех, кто бывал в Киото, наверняка найдутся люди, посетившие Сад камней в храме Рёандзи[22]. В связи с этим садом не возникает сложных вопросов — здесь простая чистая красота. Есть сады, заставляющие людей смыкать уста. Однако по иронии в наше время появились люди, которым вовсе не нравится хранить молчание во время посещения этих величественных садов. Они говорят, что у них нет слов, и все же морщат свои лица, чтобы выжать из себя хоть какое-нибудь захудалое хайку. Красота заставляет людей быть болтливыми. В присутствии красоты кто-то принуждает людей выражать свое впечатление второпях, у них появляется чувство долга скоренько конвертировать красоту в слова. И не сделать этого нельзя — чревато опасностью! Ибо красотой, подобно взрывом, трудно овладеть. Дар молчаливого обладания красотой, эта величественная сила самоотречения, кажется, уже растрачен людьми навсегда. Вот когда начинается эпоха критицизма. Критика не занимается имитацией красоты, ее назначение в том, чтобы заниматься конверсией красоты. Критика направляет свои усилия в противоположную от творчества сторону. Раньше критика была сподвижницей красоты, а теперь стала ее биржевым маклером, судебным исполнителем. То есть с упадком веры в способность красоты отнимать у людей дар речи критика должна была подменить собой эту печальную власть. Красота сама по себе не может сделать человека немым; но еще меньше это по силам критике. Итак, мы вступили в грязную эпоху всеобщего говорения и всеобщей глухоты. Красота делает людей болтливыми. В довершение всего, благодаря этой болтливости, красота становится в один прирастающий ряд многочисленных артефактов — искусственных предметов. (Это странно слышать.) Началось массовое производство штамповок. И вот критика, обратившись к этим подделкам красоты, обрушивается на нее потоками проклятий — хотя сама сошла с того же конвейера…
Но когда вечером после своего выступления Сюнсукэ появился на пороге бара «Рудон», чтобы встретиться с Юити, посетители только мельком взглянули на этого суетливого одинокого старика и тут же отвернулись от него. Появление Юити они тоже встретили молчанием, но не оттого, что были поражены его красотой, а просто из равнодушия. В этой тишине не было ничего гнетущего.
Старик поклонился Юити, который разговаривал с парнем в углу, затем присел к Сюнсукэ. Только тогда в глазах посетителей взыграло любопытство.
Юити перекинулся с ним парой слов, извинился и снова отошел. Когда вернулся, он сказал:
— Кажется, все думают, что я ваш мальчик, сэнсэй. Они спрашивают меня, так ли это на самом деле; я ответил, что это так. Отныне вы без труда можете захаживать в этот ресторанчик. Как писатель, думаю, вы найдете здесь много интересного.
Сюнсукэ был поражен, но не стал упрекать Юити за его поспешность. Он предпочитал, чтобы события шли своим чередом.
— Как мне себя вести, коль ты назвался моим мальчиком?
— Я даже и не знаю. Если вы будете просто молчать и казаться счастливым, этого будет вполне…
— Я, счастливым?
Это уж слишком, чтобы Сюнсукэ, этот мертвяк, изображал счастье! Его сбила с толку эта нежданная и неуместная роль, навязанная постановщиком какого-то невнятного спектакля. Он взял обратный ход, хотел было изобразить кислую физиономию. Это давалось ему с трудом. Во всем этом чувствовался комизм, и Сюнсукэ отказался от своей затеи. В это мгновение он не осознавал, что лицо его излучает счастье.
Легкости сердца своего он не находил подобающего объяснения, а потому списывал его на счет профессионального любопытства. Стареющий писатель, уже растерявший литературное дарование, сам застыдился своей фальшивой горячности. Сколько раз за эти последние десять лет переполняли его творческие импульсы — прилив за приливом! Сюнсукэ хватался за перо, но дальше одной строчки перо его не продвигалось. Вот когда он стал проклинать свое вдохновение, от которого оставалось гнетущее чувство неоплаченных по счетам долгов. В дни молодости творческие позывы, словно болезни, преследовали его по пятам, а ныне они заглохли и стали на потребу его бесплодного изголодавшегося любопытства.
«Какой красавец все-таки этот Юити! — Старый писатель издали подглядывал за ним, сидя на своем стуле, и предавался размышлениям. — Среди тех четырех-пяти юных красавцев только он и выделяется. Красота оставляет ожог, когда к ней прикасаешься руками. Немало гомосексуалистов, должно быть, обожглись по его милости… В странное сообщество вошел я, будто меня впихнули в него. Изящный такой толчок получился. Что до меня самого, то я здесь всего лишь соглядатай — как всегда. Мне понятно теперь чувство неловкости всех этих шпионов, разведчиков, агентов. Их деяния не подвластны желаниям. Так что любой их поступок, совершенный из патриотических побуждений, в сущности, пропитан подлостью…»
Юити стоял в окружении троих парней, которые вытащили из-под пиджаков свои новенькие галстуки и щупали их друг у друга — словно хвастающие воротничками нижнего кимоно молоденькие гейши-подружки. Электрический патефон непрестанно наигрывал слишком шумную танцевальную мелодию. Эти мужчины были более дружелюбны, чаще трогали друг друга за плечи и за руки, чем обычные мужчины.
Сюнсукэ размышлял: «И в самом деле, гомосексуальные мужчины преследуют своей целью чистое наслаждение. И эксцентричные отклонения, какие бывают в гомоэротических изображениях, есть не что иное, как проявление чистого страдания. Эти движимые отчаянием мужчины, не способные обесчестить, очернить, запятнать своего партнера, обречены на исполнение прискорбных фигур любви…»
В это время у него на глазах произошла смена позиций. Юити пригласили за столик двух иностранцев. Вместо ширмы их столик отделялся от столика Сюнсукэ аквариумом с плавающей пресноводной рыбой. В аквариуме была замаскирована зеленая лампа, просвечивающая сквозь заросли водорослей. На лице одного иностранца с лысой головой отражались световые разводы. Его спутник, тоже иностранец, был гораздо моложе и, похоже, представлялся его секретарем. Пожилой мужчина не говорил по-японски, и этот секретарь переводил весь разговор с Юити. И бостонский английский пожилого иностранца, и беглый японский его молодого секретаря, и односложные ответы Юити — все достигало ушей Сюнсукэ.
Сначала мужчина угостил Юити пивом, а затем принялся нахваливать его красоту и молодость. Его цветастые выражения в переводе звучали выспренно. Сюнсукэ прислушался. Стало понятно, о чем примерно шла речь. Этот пожилой иностранец оказался коммерсантом. Он подыскивал молодых симпатичных японцев себе в компаньоны. Ему нужен был помощник, чтобы заниматься подобной работой. Нынешний секретарь рекомендовал своему работодателю много разных молодых людей, но никто из них не приглянулся ему. По правде говоря, он наведывался сюда уже несколько раз. Сегодня вечером впервые обнаружил свой эталон юноши. На первых порах, сказал он, их отношения могли бы остаться платоническими, а в дальнейшем — как получится и как пожелает Юити.
Сюнсукэ уловил странную разноголосицу между словами этого господина и их интерпретацией. В переводе позиции подлежащего и определения были намеренно стушеваны, отчего суть стала казаться несколько замысловатой, а манера высказывания кокетливой. У секретаря был решительный профиль, как у германца. Тонкие губы его издавали свистящие и сухие звуки японской речи. Сюнсукэ посмотрел под стол и онемел. Ноги юного секретаря переплетались с левой лодыжкой Юити. Второй иностранец, кажется, не подозревал о таком нахальном заигрывании.
Наконец пожилой иностранец догадался, в чем тут дело. Секретарь не врал, когда переводил, просто он был на один шаг впереди своего босса в стремлении добиться расположения Юити.
Как же называется это невыразимое никаким словом тягостное чувство, которое навалилось сейчас на Сюнсукэ? Он вглядывался в тень от ресниц, упавшую на скулы Юити. Эти длинные ресницы, навевавшие мысли о том, как красиво смотрелись бы они в постели, вдруг затрепетали. Взгляд юноши, сияющий радостью, окинул стареющего писателя. Сюнсукэ вздрогнул. И снова еще крепче защемило в сердце какое-то странное, подозрительное отчаяние.
«Уж не заревновал ли ты? — вопрошал себя Сюнсукэ. — Будто тлеющие угли зачадили у тебя в груди…»
Он вспомнил каждый нюанс того тягостного чувства, когда много лет назад в дверях кухни на рассвете застал свою распутную жену за изменой с молочником. Та же тяжесть в груди и безысходность. В этом чувстве — из всех идей этого мира — единственной ценностью, единственным утешением стала его собственная уродливость.
Это называется ревностью. Щеки этого мертвяка вспыхнули от стыда и гнева.
— Чек! — раздался его пронзительный голос.
Он встал.
— Какое пламя ревности распалило этого старичка, — шептался Кимитян с Сигетяном.
— А Ютян с причудами. Интересно, во сколько лет он подцепил этого старикашку?
— Старик приплелся сюда вслед за Ютяном, — не без враждебности подпевал ему Сигетян. — И вправду наглый старик! С гонором пришел сюда…
— Судя по виду, клиент он выгодный.
— Чем он занимается? Деньжат, должно быть, водится у него немало.
— Может, шишка какая-нибудь из муниципалитета?
У дверей Сюнсукэ понял каким-то чутьем, что Юити поднялся и молча пошел следом за ним. На улице Сюнсукэ выпрямился и похлопал себя по плечам сначала одной, а затем другой рукой.
— У вас плечи занемели? — мягко и спокойно прозвучал голос Юити.
Он давал понять Сюнсукэ, что открыт для него всей душой.
— И с тобой случится когда-нибудь то же самое. Стыд имеет свойство постепенно проникать внутрь тебя самого. Когда молодые люди стыдятся, у них краснеет кожа. Мы же чувствуем стыд плотью, костями. Мои косточки горят, потому что меня причислили к этому гомосексуальному братству…
Некоторое время они шли плечом к плечу, пробираясь сквозь толпы прохожих.
— Вы недолюбливаете молодежь? — Юити произнес это внезапно для себя самого.
Сюнсукэ не ожидал такого вопроса.
— С чего ты взял? — оскорбился он. — Не любил бы я молодежь, не притащил бы сюда свои старые кости.
— И все-таки вы не любите молодых! — заключил Юити.
— Молодость не блистает красотой. «Красивая юность» — это всего лишь докучливая заезженная фраза. Моя юность была отвратительна. Тебе этого не понять. В юности я желал заново переродиться.
— И я тоже, — сказал Юити, склонив голову.
— Ты не смеешь так говорить! Этими словами ты нарушаешь своего рода табу. Тебе судьбой велено ни в коем случае не произносить такие слова. Кстати, не помешал ли я поспешным уходом твоим отношениям с тем иностранцем?
— О нет! Вовсе нет! — беспечно воскликнул юноша.
Время близилось к семи. После войны магазины закрывались рано, поэтому в этот час на улицах был наплыв людей. Из-за глубокого вечернего тумана отдаленные магазинчики очертаниями походили на литографии на медных пластинах. В ноздри вторгался назойливый запах сумеречных улиц. В это время года особо тонко чувствовались запахи — фруктов, фланели, типографской краски свежеизданных книг, вечерних газет, стряпни, кофе, ваксы для обуви, бензина, маринадов… Все это смешивалось и создавало прозрачную картину торговой улицы. Грохотали электрички на эстакаде, заглушая их разговор.
— Вон там обувной магазин, — указал старый писатель на яркую нарядную витрину. — Этот дорогой магазин называется «Кирия». Кёко заказала здесь танцевальные туфли, сегодня вечером они будут готовы. Кёко подойдет за ними к семи часам. Я хочу, чтобы ты прогуливался здесь, рассматривая мужскую обувь. Кёко весьма пунктуальная дама. Когда она войдет, изобрази удивление, скажи просто: «О?!» А после пригласи ее на чашечку чаю. О дальнейшем она позаботится сама.
— А вы, сэнсэй?
— Я буду пить чай вон в том маленьком ресторанчике.
Юити сбило с толку предвзятое отношение Сюнсукэ к его юности. Он отнес это на счет бедности в годы молодости. Это предубеждение запало в голову Юити, и он уже не мог не думать о подлом уродстве юности, которое оживит щеки старого писателя, когда тот будет околачиваться в районе обувного магазина в ожидании Кёко в назначенное время. Однако больше, чем мысли о себе, мысли о других его не занимали. Кроме того, привычка любоваться собой в любых обстоятельствах уже сделала Юити своим рабом из-за его ненормально близких отношений с зеркалом.
Глава десятая
НЕЧАЯННАЯ ЛОЖЬ И НЕЧАЯННАЯ ПРАВДА
В этот день Кёко Ходака не могла думать ни о чем, кроме танцевальных туфель цвета шартрез. Ничего важней туфель в этом мире для нее не было. Кто бы ни взглянул на Кёко, посчитал бы, что на этой женщине печать фатума. Подобно бедолаге, который бросается очертя голову в воды соленого озера, а потом вдруг спасается вопреки своей воле, оказавшись на плаву как буй, Кёко никогда не заносило на дно ее волнений. И хотя эта легкость проистекала из душевного равновесия, ее легкомысленная веселость казалась кем-то навязанной извне, принудительной.
Были времена, когда ее часто видели возбужденной; однако люди всегда усматривали за ее спиной хладнокровную руку мужа, разжигавшего фальшивые страсти. Откровенно говоря, Кёко была под стать хорошо воспитанной собаке, сообразительность которой не превышала силы приобретенных привычек. Эти впечатления говорили в пользу ее природной красоты — красоты растения, взращенного трудолюбивыми руками.
Полное отсутствие чистосердечия у Кёко утомляло ее мужа. Чтобы разжечь страсть в своей жене, он прибегал к различным уловкам любовной техники; а чтобы сделать ее серьезной, прикидывался волокитой безо всякого на то повода. Кёко частенько плакала. Слезы ее, однако, текли ручьями. Если она начинала рассказывать что-то серьезное, то хихикала, как от щекотки. Притом что ей чертовски не хватало остроумия и юмора, которые возместили бы ее женские недостатки.
Если утром в постели ей в голову приходило с десяток замечательных идей, дай бог, чтобы к вечеру она вспомнила хотя бы парочку из них. Ее план сменить картину в гостиной будет отсрочен дней на десять. Несколько застрявших в ее голове затей будут дожидаться своей участи, пока они не станут ей докучать.
Иногда двойные складки век ее каким-то образом утраивались, и супруг пугался этого жуткого зрелища. Кёко пребывала в неведении об этом.
В этот день Кёко делала покупки в ближайших от дома магазинах со своей бывшей служанкой, а после полудня принимала двух кузин своего мужа. Кузины играли на пианино, Кёко просто сидела и не слушала. Когда они закончили играть, Кёко захлопала в ладоши и осыпала сестер высокопарными комплиментами. После этого они болтали о кондитерских на Гиндзе, где европейские сласти вкусней и дешевле; о том, что наручные часы, купленные одной из них за доллары, продаются в универсальном магазине на Гиндзе втридорога; зашла речь о демисезонных тканях, потом заговорили о популярных романах; развели дискуссию о том, что эти романы хотя и дешевле европейских тканей, однако их не оденешь на себя и не выйдешь прогуляться. При этом разговоре Кёко все время предавалась мыслям о своих танцевальных туфлях, и этот витающий в облаках взгляд не ускользнул от кузин, которые ошибочно рассудили, что она, вне сомнения, в кого-то влюблена. Это уж слишком, чтобы Кёко была способна любить что-нибудь больше, чем свои танцевальные туфли!
По этой причине, несмотря на упования Сюнсукэ, Кёко вовсе забыла о том красивом юноше, который был чрезмерно обходителен с нею на последнем балу. По дороге в магазин ее занимали только туфельки, которые ей предстояло вскоре увидеть. Когда она столкнулась с Юити лицом к лицу, то не сразу удивилась такому случаю и поздоровалась с ним торопливо.
Юити вздрогнул. В каком низком, подлом положении он оказался! Он чуть было не ушел восвояси, но гнев заставил его вернуться. Юити возненавидел эту женщину. Отступило даже его прежнее раздражение по отношению к Сюнсукэ — это уже говорило о том, что страсть Сюнсукэ начинала завладевать им. Юити беспечно насвистывал и разглядывал изнутри оконные витрины. В свисте его звучали нотки разочарования. Изредка он оглядывался на примеривающую свои туфельки Кёко, при этом каждый раз в нем возрастал мрачный дух соперничества. «Ну ладно! Я сделаю эту женщину поистине несчастной!»
Туфельки цвета шартрез угодили фасоном счастливой Кёко. Она распорядилась, чтобы клерк упаковал их. Лихорадка ее потихоньку стала спадать.
Она обернулась и улыбнулась. Сейчас только заприметила она одинокого молодого красавца.
Кажется, сегодня вечером фортуна сулила ей беспроигрышную карту. И хотя не в правилах Кёко приглашать на чашку чаю малознакомого мужчину, она подскочила к Юити и ласково пропела:
— Не составите ли мне компанию выпить чашку чаю?
Юити молча кивнул.
Большая стрелка часов перевалила за семь, много магазинов было закрыто. Чайная, где отсиживался Сюнсукэ, была ярко иллюминирована. Когда они проходили мимо, Кёко хотела войти, но Юити спешно преградил ей путь. Они пропустили еще пару заведений с опущенными занавесками; наконец они набрели еще на одно, которое, кажется, работало допоздна.
Они присели за столик в углу. Кёко небрежно стянула кружевные перчатки. Глаза ее сияли. Взглянув пристально на Юити, она спросила:
— Как ваша жена, в здравии?
— Да.
— Вы сегодня одни?
— Да.
— Что ж, понятно. Вы собираетесь встретиться со своей женой здесь, в таком случае позвольте мне остаться с вами до ее прихода.
— Да нет, что вы, я и вправду сегодня один!
— Ах вот как! — Из ее голоса исчезли нотки предосторожности. — Я не видела вас с тех самых пор…
Память медленно возвращала Кёко в тот вечер: вот у темной стены юноша, как волк, исполненный великолепия, прижимается к ней своим телом; вот его напряженный взгляд, в котором больше притязания на нее, чем мольбы о прощении; вот его длинноватые волосы на висках и сладострастные щеки; вот его невинные мальчишеские губы, которые как будто только что закончили бормотать свои жалобы…
Затем в ее голове стали воскресать и другие отчетливые воспоминания о нем. Она решила применить маленькую хитрость. Кёко придвинула к себе пепельницу. Теперь, когда молодой человек хотел стряхнуть пепел, ему приходилось склонять голову перед ней, под стать теленку. Она вдохнула аромат его напомаженных волос. Это был запах, пульсирующий юностью. Что за аромат!
С того вечера на балу запах этот не раз вспоминался ей — даже во сне. Однажды утром этот навязчивый аромат, когда она проснулась, преследовал ее и после пробуждения. Она собиралась сделать кое-какие покупки в городе, и спустя час после ухода мужа на службу в Министерство иностранных дел она села в автобус, переполненный людьми, начинавшими работу позже. Она почуяла все тот же сильный запах. Грудь ее стиснуло от волнения. Взглянув в лицо молодого мужчины, который пользовался этим ароматом, Кёко испытала разочарование: аромат был тот же самый, что и во сне, однако лицо было другим. Она не знала, как называется помада, но время от времени этот аромат настигал ее и в автобусе, и в магазине. Запах шел непонятно откуда, захватывал ее, и Кёко не могла понять, отчего это все происходит.
Да вот же он! Это тот самый запах! Кёко пристально посмотрела на Юити новыми глазами. Она почуяла в нем опасную власть, которая подчиняла себе; это была царственная, ослепительная власть.
Кстати, эта женщина, поистине легкомысленная, посмеивалась над властью, которую каждый мужчина считал вполне естественной для своего звания. Все мужчины, красивые или уродливые, этот нелепый принцип «господства — подчинения» по привычке называют страстью. Кажется, с выходом из подросткового возраста нет ни одного мужчины, который не зачитывался бы дешевенькими эротическими романами с замусоленной темой: «Нет большего счастья для женщины, когда она видит в глазах мужчины его желание».
Все еще уверенная в своей неугасаемой молодости, Кёко размышляла: «Как тривиальна юность этого мальчика! Этого добра сколько угодно! В этом возрасте молодые сами знают, как легко путается искренность с желанием».
Кёко была единодушна со своим недомыслием, а туман в глазах Юити объясняла утомленной истощенной страстью. Эти глаза невозможно забыть, в их влажной природной черноте ей слышался стремительный шум подземной сточной канавы.
— Вы танцевали еще где-нибудь с тех пор, как я вас видела?
— Нет, не приходилось.
— Что так, разве ваша жена не любит танцевать?
— Она обожает танцы.
Как шумно! Ресторан был довольно спокойным местом. И все же приглушенное звучание проигрывателя, шарканье подошв, звяканье тарелок, редкие смешки посетителей и трели телефона смешивались в один усилившийся раздражительный шум. Будто с каким-то злым намерением эта какофония вклинивалась в их устоявшуюся светскую беседу. Кёко чудилось, будто она разговаривает с Юити под толщей воды.
Едва сердце ее порывалось приблизиться к нему, как Юити отдалялся. Кёко, никогда не унывавшая, только начинала понимать, какая пропасть лежит между ней и этим юношей, который, казалось, так страстно желал ее. «Интересно, мои слова доходят до него? Или стол между нами слишком широк?» — подумала Кёко. Сама того не сознавая, она нагнетала свои чувства.
— Видно, тебе уже ничего не надо от меня, удовлетворился одним танцем.
Юити сделался печальным. Если такого рода податливость, если такая почти безыскусная игра стала его второй натурой, то во многом благодаря воле своего безмолвного наставника — двойника в зеркале. Зеркало вышколило в нем умение выражать разные эмоции во всех оттенках и ракурсах его красоты. Со временем, усилиями его рефлексии, красота Юити отделилась от него самого и стала верховодить им по своей прихоти. Возможно, поэтому Юити не выносил долгого смущения, которым томился перед Ясуко до их женитьбы. Скорее он преуспел в том, чтобы вволю отведать почти эротических наслаждений с женщинами. Эта смутная, абстрактная сексуальность, это чарующее чувство возникало у него и прежде, когда он прыгал с вышки и плавал. Свободный от пут сексуального желания, этого великого противника, он ощущал свое собственное существование как тонкий всесильный механизм.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |