чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не
встану".
Не то что встать, -- ему казалось, что он не может открыть глаз, потому
что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же
разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными
яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым
ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта
связана со звуками какого-то назойливого патефона.
Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно -- что,
кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался
поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в
полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: "Нет,
нет, меня не будет дома!" -- а Степа упорно настаивал на своем: "А я вот
возьму да и приду!"
Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни
какого месяца -- Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять,
где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого
разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.
Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати,
то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в
голову, что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у
себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом,
в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.
Надо сказать, что квартира эта -- N 50 -- давно уже пользовалась если
не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года тому
назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере,
пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала
жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому -- с
утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю
второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят на
минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец приказал
Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в
случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел
вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не
только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего
то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать -- суеверная, Анфиса так напрямик и
заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она
прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет
говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж
его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в
среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других
обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его
на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не
вернулась.
Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое
было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую
Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже гражданки
Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали
супруги Беломут, оказались запечатанными.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это время
бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли
говорить, что она не вернулась!
Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу
ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других
квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы
до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы
нет!
Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякие
легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы
носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных
бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае на
той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой
какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых
денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то
не ручаемся.
Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только
неделю, а затем в нее вселились -- покойный Берлиоз с супругой и этот самый
Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали в
окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного
месяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиоза
рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а
супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор
Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей
комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...
Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать
у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости... Что
никакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощь
Берлиоза, дважды простонал: "Миша... Миша...", но, как сами понимаете,
ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.
Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся
рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не
определил.
Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решил
подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.
Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде
человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной
щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и
галстуком, в кальсонах и в носках.
Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел неизвестного
человека, одетого в черное и в черном берете.
Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на
неизвестного.
Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и
с иностранным акцентом следующие слова:
-- Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!
Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие,
Степа выговорил:
-- Что вам угодно? -- и сам поразился, не узнав своего голоса. Слово
"что" он произнес дискантом, "вам" -- басом, а "угодно" у него совсем не
вышло.
Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным
треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
-- Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы
назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!
Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:
-- Извините... -- надел их и хрипло спросил: -- Скажите, пожалуйста,
вашу фамилию?
Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему иголку в
мозг, причиняя адскую боль.
-- Как? Вы и фамилию мою забыли? -- тут неизвестный улыбнулся.
-- Простите... -- прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его
новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что
сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
-- Дорогой Степан Богданович, -- заговорил посетитель, проницательно
улыбаясь, -- никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому
правилу, -- лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни,
это две стопки водки с острой и горячей закуской.
Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж
его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
-- Откровенно сказать... -- начал он, еле ворочая языком, -- вчера я
немножко...
-- Ни слова больше! -- ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован
поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые
маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в
объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что графин
запотел от холода. Впрочем, это было понятно -- он помещался в
полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной
и ловко налил ему полстопки водки.
-- А вы? -- пискнул Степа.
-- С удовольствием!
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом
проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа выдавил из
себя слова:
-- А вы что же... закусить?
-- Благодарствуйте, я не закусываю никогда, -- ответил незнакомец и
налил по второй. Открыли кастрюлю -- в ней оказались сосиски в томате.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться
слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело вчера было на
Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и возил Степу в
таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у "Метрополя",
был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в чемоданчике. Да,
да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот
только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт
ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.
Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас
гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности, появление в
спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно было бы
разъяснить!
-- Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?
Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.
-- Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да
разве это можно делать!
-- Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, -- заискивающе
сказал Степа.
-- О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, не
ручаюсь.
-- А вы разве знаете Хустова?
-- Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но
достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он --
сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
"Совершенно верно!" -- подумал Степа, пораженный таким верным, точным и
кратким определением Хустова.
Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала
директора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла преогромная
черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем
кабинете вчера никак не видал.
-- Профессор черной магии Воланд, -- веско сказал визитер, видя Степины
затруднения, и рассказал все по порядку.
Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе
и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую областную
зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и заморгал
глазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений
(Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для уточнения
деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!
Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила, что сама
она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если
визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в спальню
сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не берется.
Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший
гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...
-- Позвольте с вами рассчитаться, -- проскулил убитый Степа и стал
искать бумажник.
-- О, какой вздор! -- воскликнул гастролер и слушать ничего больше не
захотел.
Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было жалко
взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не
видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.
-- Разрешите взглянуть на контракт, -- тихо попросил Степа.
-- Пожалуйста, пожалуйста...
Степа взглянул на бумагу и закоченел. Все было на месте. Во-первых,
собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку рукою
финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых
ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей.
Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже
получил!
"Что же это такое?!" -- подумал несчастный Степа, и голова у него
закружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти?! Но, само собою, после
того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы
просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,
как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул в
направлении кухни:
-- Груня!
Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза,
бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он
разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! -- рявкнул
кто-то в голове у Степы. -- Этого еще недоставало!" И тут Степины мысли
побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время
катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда. Головную Степину кашу
трудно даже передать. Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и
невероятным контрактом, -- а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать
на двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, -- не
поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...
И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки о
статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для
напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, и
деньги-то маленькие...
Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о
каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать
четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом
Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот
сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это
был разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы,
граждане, его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот мог
считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...
"Ах, Берлиоз, Берлиоз! -- вскипало в голове у Степы. -- Ведь это в
голову не лезет!"
Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинете
финдиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое: во-первых,
иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того, как был
показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. В
самом деле, ведь не спросишь его так: "Скажите, заключал ли я вчера с
профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?" Так
спрашивать не годится!
-- Да! -- послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.
-- Здравствуйте, Григорий Данилович, -- тихо заговорил Степа, -- это
Лиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э... артист
Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..
-- Ах, черный маг? -- отозвался в трубке Римский, -- афиши сейчас
будут.
-- Ага, -- слабым голосом сказал Степа, -- ну, пока...
-- А вы скоро придете? -- спросил Римский.
-- Через полчаса, -- ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячую
голову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с памятью,
граждане? А?
Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и Степа тут же
составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчас
первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно, намерен
сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?
Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней,
давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то странного
субъекта -- длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был Иван
Николаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!). А тот отразился и тотчас
пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его
качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.
У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
"Что же это такое? -- подумал он, -- уж не схожу ли я с ума? Откуда ж
эти отражения?!" -- он заглянул в переднюю и испуганно закричал:
-- Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним??
-- Не беспокойтесь, Степан Богданович, -- отозвался голос, но не
Грунин, а гостя из спальни, -- кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, я
услал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы давно уже не
даете ей отпуска.
Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что
ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге.
Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.
Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором кресле
сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден:
усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка нет. Но
оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе
развалился некто третий, именно -- жутких размеров черный кот со стопкой
водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб,
в другой.
Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Степы.
"Вот как, оказывается, сходят с ума!" -- подумал он и ухватился за
притолоку.
-- Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? --
осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, -- а между тем удивляться
нечему. Это моя свита.
Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.
-- И свита эта требует места, -- продолжал Воланд, -- так что кое-кто
из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний -- именно вы!
-- Они, они! -- козлиным голосом запел длинный клетчатый, во
множественном числе говоря о Степе, -- вообще они в последнее время жутко
свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое
положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что
ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!
-- Машину зря гоняет казенную! -- наябедничал и кот, жуя гриб.
И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда
Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий,
в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того
невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.
-- Я, -- вступил в разговор этот новый, -- вообще не понимаю, как он
попал в директора, -- рыжий гнусавил все больше и больше, -- он такой же
директор, как я архиерей!
-- Ты не похож на архиерея, Азазелло, -- заметил кот, накладывая себе
сосисек на тарелку.
-- Я это и говорю, -- прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду,
добавил почтительно: -- Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из
Москвы?
-- Брысь!! -- вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолоку
головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."
Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то
каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, он
увидел, что шумит море, и что даже больше того, -- волна покачивается у
самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под
ним голубое сверкающее море, а сзади -- красивый город на горах.
Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиеся
ноги и пошел по молу к берегу.
На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На Степу он
поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку:
стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:
-- Умоляю, скажите, какой это город?
-- Однако! -- сказал бездушный курильщик.
-- Я не пьян, -- хрипло ответил Степа, -- я болен, со мной что-то
случилось, я болен... Где я? Какой это город?..
-- Ну, Ялта...
Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый
камень мола.
Глава 8. Поединок между профессором и поэтом
Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около
половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному,
проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое время он
соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми
стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с
белой шторой, за которой чувствовалось солнце.
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что
он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели
Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись,
Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое
время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван
увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без
надобности, Иван нажал ее. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за
нажатием кнопки, но произошло совсем другое. В ногах Ивановой постели
загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: "Пить". Постояв
некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила
надпись: "Няня". Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил
Ивана. Надпись "Няня" сменилась надписью "Вызовите доктора".
-- Гм... -- молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше.
Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове
"Фельдшерица". Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в
комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала
Ивану:
-- Доброе утро!
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях
неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще
делают вид, что это так и нужно!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при
помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через
широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце.
За решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее
берегу -- веселый сосновый бор.
-- Пожалуйте ванну брать, -- пригласила женщина, и под руками ее
раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и
прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя,
как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
-- Ишь ты! Как в "Метрополе"!
-- О нет, -- с гордостью ответила женщина, -- гораздо лучше. Такого
оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают
осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
При слове "интурист" Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант.
Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
-- Интуристы... До чего же вы все интуристов обожаете! А среди них,
между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился,
что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался,
понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не
может.
Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно все, что
необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки. Но
этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
-- Что желаете надеть -- халатик или пижамку?
Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не
всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой
байки.
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору
и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему,
что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно
окрестил кабинет "фабрикой-кухней".
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими
никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного
устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок,
и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные
приборы.
В кабинете за Ивана принялись трое -- две женщины и один мужчина, все в
белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что
у него повыспросить. Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три
пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые
вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой
протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже значительно
отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным:
чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому
первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о
консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показал, что этому
рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от
этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.
Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей, пришлось
отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.
И у Ивана выспросили решительно все насчет его прошлой жизни, вплоть до
того, когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад. Исписав
за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом перешла к
расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер,
когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в
таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на
Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не
удивлялись.
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни
о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела, посчитал
пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь
мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину,
рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали
молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали
из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые
браслеты...
Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как все это
глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |