Сергей Сергеевич Минаев 13 страница

В любом случае, теперь эти разговоры не имеют смысла. В последние годы лучшей иллюстрацией моего желания жить, как Лимонов, но зарабатывать, как Прохоров, стал собственный туалет. Там лежит книга «Американская пастораль» Филипа Рота и каталог «Коммерсантъ — Подарки». Из первого я так и не смог дочитать больше половины, из второго — ничего приобрести. Они лежат там чуть больше года.

Впрочем, теперь и туалет не мой. И даже непонятно — выгнали меня, или я сам ушел. Атмосфера недосказанности — форточка для оправдания собственного ничтожества.

— А я чай пью с морошкою. А мне так ягода нравится, — раздается из подъехавшей машины. Тушу сигарету, сгибаюсь и гусиным шагом заползаю в детский деревянный домик. Хлопают дверцы, выплевывая на улицу гопоту, которая тотчас же принимается скандировать: «В России нет еще пока команды лучше „Спартака“!», «Красно-белый» и, наконец, «Россия для русских, Москва для москвичей!». Закончив с речевками, гопники делают громче музыку и принимаются нарочито хрипло подпевать.

Я сижу в домике, обняв руками колени, изредка отхлебываю из бутылки и молюсь, чтобы этим дебилам не пришло в голову переместиться на детскую площадку. Но в этот момент кто-то кричит из окна, что вызовет милицию, если они к ебене матери не уйдут, дверца опять хлопает и машина отъезжает, а я прижимаюсь к стенке домика и вижу в щель между досками, что уехали не все. Двое пассажиров решительным шагом направляются в мою сторону.

Они подходят, садятся на скамейку. Точнее, на спинку. Я этого видеть не могу, но точно знаю, что эти мудаки садятся на спинку скамейки.

— Я бы еще въебал, — говорит один.

— Мишань, ты в курсе, сколько времени? Все магазы закрыты, бухло только в кабаках.

— Ну, пошли в кабак?

— Гы-гы-гы. У тя чё, лаве есть, на кабак?

— Ну… нет, — после некоторой паузы отвечает первый гопник, — можно, типа, найти. Нагрузить кого-нибудь.

— Кого ты нагрузишь, ебана? — ржет второй.

— Ну ща, — первый смачно плюет, — найдем кого.

Я вжимаюсь в угол домика, отчаянно сжимая горлышко бутылки. По слухам, можно сделать «розочку», для самообороны. Но это только по слухам.

— Я вот чё думаю, — снова возникает голос первого, — а Олька эта охуенная все-таки телка, да?

— Базара нет. А тебе-то чё? Она же вроде с этим длинным тусует. Как его?

— Да нихуя. Мне Витек сказал, который из хозяйственников, что она одинокая.

— Ну, даже если и так. Тебе-то полюбасу не даст, гы-гыг.

— Да хорош! Я вот чё думаю сделать…

Далее следует описание детального плана охмурения незнакомой мне Ольки с анатомическими подробностями первого полового акта, который случится между партнерами после посещения «суши кафе там одного». И пока второй гопник цокает языком и стучит рукой по лавке, будто описанный акт любви происходит на его глазах, я думаю о всей уебищности нашей интеллигентской философии умиления народными массами. Опыт семнадцатого года, когда воспетый Тургеневым крестьянин из «Бежина луга» пожег и разворовал все вокруг, никого ничему не научил. Так и мы еще вчера, со всем нашим интеллектуальным багажом и хорошими семьями в бэкграунде, под водку слушали «Пластмассовый мир победил» и рассуждали о том, как простые люди из далеких городов России, в которых мы никогда не были, левым фронтом снесут к ебеням всех этих портфельных инвесторов, депутатов, чиновников, ментов и гэбню вместе с их расфуфыренными шлюхами, а мы будем выезжать на пепелища Жуковки с «зеркалками» или «лейками», чтобы делать красивые полупостановочные фото для фейсбука.

И вот меня с простыми людьми разделяет тоненькая доска. Только, в отличие от тех ребят из наших разговоров, эти не слушали Летова. И даже если я скажу им про свое сочувствие их классовой борьбе и желание влиться в их «левый фронт», это не помешает им отмудохать меня по полной программе. Потому что их «левый фронт» — это засадить «Ольке» и «нагрузить кого-нить».

— Ладно, надо завязывать, — резюмирует первый гопник, — пора домой валить, время четыре утра.

— Типа того, — соглашается второй.

— На крышу добьешь? — слышится звук расстегиваемого зипа.

— Не знаю. А ты?

— Давай кто выше!

— Со скамейки или с земли?

— Давай со скамейки!

Сначала по крыше моего домика скатывается хилая россыпь капели, потом два потока усиливаются, град тяжелеет и падает как-то с паузами, видимо, ублюдки долго тренировались испражняться порционно, но точно. Наконец все стихает, гопники, довольные собственной меткостью, решают «курнуть на ход ноги».

Крыша начинает протекать. Капли мочи трудового народа падают мне на лицо. Я закрываю глаза. Как в детстве. Если ты никого не видишь, то и тебя никто. Смешанное чувство бессильного стыда и панической злобы. Бешеное желание — выскочить наружу и уебать первого из них бутылкой по голове, а дальше будь что будет. Но врожденное чувство собственной физической слабости еще сильнее вжимает в стенки домика.

Поменяться бы сейчас местами с тем психом-извращенцем с зайчиком, который ко мне за деньгами приходил. Уж он-то бы не забился в домик. Завалил бы этих лохов без размышлений о философии и революционном сознании.

В сущности, всю жизнь, еще со школы, я мечтал быть таким парнем. Счастливым человеком, живущим в мире, где все плохие парни наказаны или будут наказаны. Человеком, у которого есть связи, деньги и женщины. Этаким ковбоем в постмодернистском смысле.

У меня нет ничего такого. По совести сказать, и меня нет. Так, одни паспортные данные и прописка в хорошем районе. Я крыса, загнанная в угол. И для меня даже сырого подвала не нашлось, только домик на детской площадке. Перед глазами лишь тени, в душе — страх. И мне бы сейчас испариться, да мешает стена позади, остается только броситься от страха вперед. Знать бы еще, на кого.

Гопники уходят. Я отхлебываю водку, надеваю наушники и нащупываю кнопку плеера:

Я ранен светлой стрелой, меня не излечат.

Я ранен в сердце чего мне желать еще?..

…Но словно бы что то не так,

Словно бы блеклы цвета,

Словно бы нам опять не хватает тебя, —

шепчет БГ, высвобождая из памяти какие-то полустертые образы. Спиртное ясности мыслям не добавляет, зато оживляет забытые было страхи. Чеченцы не перестанут меня искать и рано или поздно найдут и убьют. Скорее рано. Убьют не из-за того, что ненавидят, и не из мести, а просто потому, что так положено. Это их порядок вещей, а я в него влез, да еще и кейс прихватил. В общем, все справедливо.

И главное, ведь никого моя смерть не всколыхнет. Я не журналист, не политик и не бизнесмен. Просто Денис с Остоженки. Друзья, конечно, выпьют на поминках, Света, скорее всего, всплакнет. Пару раз во время посиделок знакомые будут говорить что-то вроде: «Как сказал бы Денис, — ты чего, хипстер?». Потом уйдет мода на хипстеров, и про меня совсем забудут. Все как у Баркова: Жил грешно, и умер смешно.

И эта холодная пустота фразы — «про меня совсем забудут» — разливается по всему телу. Кажется, руки не поднять, до того страшно.

Каждое литературное произведение или кино, описывающее последние минуты жизни героя, обязательно позволит себе цыганочку с выходом — «в этот момент вся его жизнь, с самого рождения, пронеслась перед глазами». Не верьте этому бреду, я вам точно говорю. Зная, что неминуемо склеишь ласты, ни о чем таком не думаешь.

Думаешь о том, что скоро ты уже не увидишь московские дома, серые дыры подъездов, прохожих, пробки и мутную воду Москвы-реки. Люди будут рожать детей, жениться, ругаться и делать карьеру. Кто-то купит себе японский автомобиль в кредит, кто-то напишет песню. На экраны выйдут сотни новых фильмов, в интернете появится несколько социальных сетей, изобретут видеотелефон и лекарство от СПИДа, сменятся президенты, а государства, возможно, двинутся границами. Но все это будет уже без тебя!

Серебро Господа моего,

Серебро Господа,

Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе,

Серебро Господа моего,

Серебро Господа —

Выше звезд, выше снов, вровень с нашей тоской.

Слезы катятся по щекам, а я даже не пытаюсь их смахивать. Только отхлебываю из бутылки и прикуриваю одну сигарету от другой. Безумно жалко родителей. Отец еще выдержит, а мать… Позвонить предупредить? А что я им скажу? Меня сегодня-завтра убьют, вы там уж осторожней, чтобы вас не задело? Глупо…

Бежать за защитой? К кому? К ментам, прокурорам или эфэсбешникам? Там наверняка все куплены ими. Не то что не помогут, а еще и выдадут скорее.

Такое впечатление, что вышел из дома за сигаретами, а попал в кинофильм «Бумер».

Вспомнив о ментах, машинально достаю еще одну пачку сигарет, пустую, которую машинально сунул в карман, уходя из дома. На пачке пляшущие буквы: — Панкратьевский переулок, дом шесть, квартира сорок девять.

Всплывают детали разговора с начальником Пети, я делаю пару глотков, прямо из горла, смотрю на пачку и, кажется, говорю сам с собой уже вслух:

— Нет-нет, я не смогу!

«В десять ноль-ноль встречаемся там».

— Как? Приеду к ней раньше, чем они, и что? Отберу силой?

«В отделение не заезжай».

— Я с ней драться буду? Чего мне ее, убить, что ли?

«И я от тебя по куску буду отрезать, медленно, сука!»

«Вы даже деньги не можете спиздить, не сверившись сперва с томиком Достоевского».

«Денис Васильевич: это НЕ серьезно».

«Вот если бы у тебя такие бабки оказались, ты бы что сделал?»

Обрывки голосов чеченцев, ментов, маньяка Вовы, моей жены, мой собственный, сливаются в один. Я вдавливаю наушники в ушные раковины, чтобы заглушить этот хор. Я не хочу их слышать. Я хочу, чтобы они замолчали.

И единственный вопрос — почему я? За что меня вырвали из пятничных посиделок, уютной кухни, дыма сигареты или косяка, обволакивающего шороха имен Линча, Бёртона, Содерберга, творчество которых здесь в тысячный раз обсуждается. И если еще вчера я клял себя и свое окружение за никчемность, то сегодня я был бы рад навсегда погрузиться в привычное милое болото своей обычной жизни и больше никогда не высовывать голову, что бы ни происходило. Ницше потребовалась целая жизнь на осмысление человеческого пути, мне же хватило чуть больше суток.

И как деревенский кузнец,

Я выйду засветло.

Туда, куда я,

За мной не уйдет никто.

И, может быть, я был слеп,

И может быть, это не так,

Но я знаю, что ждет перед самым

концом пути.

Я выползаю из домика. Закуриваю. Поднимаю голову вверх и смотрю на редкие светлые окна. Хочется закричать. О том, что я не готов. О том, что мне надо подумать. Но окна молчат. Когда-то милые московские окна. Они молчат чужим светом и не оставляют шансов.

И тут приходит не известное мне прежде чувство оцепеняющего безразличия. То ли я наконец напился, то ли пережитый стресс взял свое. Мне стало совершенно все равно, что будет дальше.

Значит, остается исполнить свой выход в красное. Надо поутру идти туда. Это не страшнее, чем бегать от чеченцев, и уж точно не страшнее, чем прятаться от гопников в детском домике. В конце концов, эту девчонку можно уговорить, запугать, обмануть. Я придумаю. Я что-то придумаю. У меня нет ни одного шанса вернуться во вчера. Теперь только завтра. Еще бы Господа найти, которому помолись — и поможет. Но, я слышал, московские боги особенно злые. В любом случае, мне нечего терять. После меня ничего не останется. Только пепел в песочнице.

ОГНИ МОСКВЫ

Куда мне укрыться от нашей капризной

любви, Москва?

Блестит на ресницах твоих проводов

Мокрый свет, Москва

На башнях горят огни.

Несчастный Случай. Песня о Москве — Свиньи, бля! — Михалыч покосился на катившуюся по асфальту банку из-под чипсов, которая секунду назад вылетела из окна проезжавшего мимо автомобиля. — Музыку ведь хорошую слушают, а все равно свиньи!

— Отдыхай, Михалыч! — хлопнул его по плечу Игорек.

— Не, ну, в натуре, разве так себя ведут?

— Да не парься ты по ерунде!

— А не могу не париться! Бесит, аж зубы сводит!

— Ну, ты, Михалыч, конечно, мужик! — Игорек утер губы тыльной стороной ладони, глубоко вдохнул и разразился громким чохом. — В натуре, сколько тебя знаю, а не могу понять, что ты, Михалыч, такое есть?

— А я и сам не знаю, Игорек. — Михалыч разлил водку по стаканам. — Вздрогнем?

— Другое дело, — оскалился Игорек.

Костюм непривычно поджимал. Михалыч снял пиджак, свернул и положил на свободный пивной ящик.

— Давит? — сочувственно посмотрел на Михалыча Игорек. — Привыкай, дядя. С такими-то деньжищами.

— Да разве это деньжищи? — Михалыч снял галстук и засунул его в карман штанов. — По теперешней-то жизни.

— Да ты обурел, что ли? — Игорек хлопнул себя ладонями по ляжкам. — Такие деньги теперь только у банкиров.

— Ну, мы, Игорек, не банкиры, конечно, но и не рвань! — Михалыч похлопал по свернутому пиджаку. — Копеечку имеем.

— А хорошо попарились сегодня! — Игорек нырнул рукой в пластиковый пакет и достал новую бутылку. — Я уж и не помню, когда последний раз в бане был.

— Завтра еще пойдем. — Михалыч достал сигарету и разминал ее в пальцах. — Я сегодня в парной подумал: а что если квартиру снять?

— Квартиру? — Игорек услужливо поднес к сигарете Михалыча огонек зажигалки. — Это дело такое. А где снимать-то надумал и для чего?

— А чего жить как скотам? Не надоело, Игорек?

— Надоело, — с готовностью вздохнул Игорек и принялся разливать водку.

— Сниму квартиру, там, может, баба появится.

— Эти сразу налетят, как бабки учуют.

— Да мне не жалко. — Михалыч в три глотка выпил свой стакан. — В гости ко мне приходить будешь. Придешь?

— Конечно приду. Там, может, ты и мне какую бабу присмотришь. Из подружек твоей.

— Какой моей? — Михалыч свел брови к переносице.

— Ну, с которой ты жить начнешь. Сам же сказал, баба появится.

— А… ну да…

С минуту они молча курили, потом Михалыч молниеносно налил «губастый» стакан, залпом выпил, притянул к себе Игорька и жарко задышал ему в ухо:

— А звезд-то отсюдова не видно… не видно звезд-то. Еще бы их было видно, из-под моста-то… да, Игорек?

— Каких звезд, Михалыч? Ты чего, в натуре?

— Проехали!

Михалыч потряс головой, как бык после удара в лоб, резко встал, пошел вперед, замер как вкопанный, будто старался рассмотреть в ночи то, что другим не видно, потом повернулся и совершенно трезвым, как показалось Игорьку, голосом сказал:

— Вставай!

— Ты чё, Михалыч, в натуре? Все же ровно! Сидим, выпиваем.

— Нечего здесь сидеть! — Михалыч рубанул воздух ладонью. — В кабак пойдем!

— В какой кабак, Михалыч?! — взмолился Игорек. — Чего тебе здесь не сидится?

— Я сказал. В кабак пойдем! Костюмы у нас есть? Есть! Бабки есть? Есть! Пошли, говорю!

— Да кто нас в кабак пустит? Мы ж бомжи, Михалыч!

— Чего?! — Михалыч воинственно направился к Игорьку. — Кто тут бомж?

— Ну… ты… конечно, нет… а я… — Игорек вжал голову в плечи, ожидая удара.

— Ты! — Михалыч ткнул его пальцем в грудь. — Такой же москвич, как вся эта пидорасня, которая там, наверху, на тачках дорогих разъезжает! Даже лучше! Ты мой друг, понял, нет?

Михалыч, качаясь, вышел из-под моста, поднял вверх кулаки и стал орать на проезжавшие по набережной машины:

— Вы чё думаете, вы тут все купили, да? Залупу вам на воротник! Козлы! Козлы вы все, в натуре! Думаете, вы лучше нас, умнее или работали больше? Думаете, если вы тут все спиздили, вам кланяться будут? Крутые стали?

— Михалыч, осади! — подал голос Игорек. — Все ровно, Михалыч! Хорош буровить, слышь, чё говорю?

Но Михалыч не слышал. Потрясая кулаками, он ходил по какой-то странной, похожей на недописанную восьмерку траектории и поливал всех на чем свет стоит. Машины, прохожих, ментов, мэра, помянул каких-то воров и гадов, депутатов, черножопых и узкоглазых.

«Сейчас дойдет до президента, тут нас и повинтят», — подумал Игорек.

Он встал, оперся о стену, пытаясь справиться с резким головокружением, сделал робкий шаг вперед, потом другой. И не отрывая руку от стены, дошел до противоположного конца мостовой арки.

«А говорил, уедет. Дом купит, будет картошку растить или чего он там хотел, — ерничал про себя Игорек. — Первым, говорил, поездом. Ха-ха! Герой! Столько понтов нагнал, а все закончилось в ту же степь. Водка, бабы, теперь вот в кабак удумал. Ладно хоть в баню сходили. — Игорек обернулся, словно желая убедиться, что Михалыч его не слышит. Тот продолжал изрыгать проклятия. — Жаль, я у него половину взять не успел. Все равно ментам достанется. Или еще кому. Почему таким дуракам везет? Уедет он! Он думал, он герой! И не таких ломало. Никого отсюда не отпускает. Никого. Говно он, а не герой».

Игорек расстегнул ширинку и начал мочиться. Его сильно качало, и для верности он уперся в стену двумя руками.

«Главное костюм не обоссать, — думал Игорек, — а то завтра не продать. Не продать завтра. Хорошо хоть в баню сходил».

Игорек закончил, вышел из-под моста и сел на траву. Мимо проехала машина с открытым верхом, набитая хохочущей молодежью.

«Весело им, — Игорек сплюнул под ноги. — Чего весело? Зачем живут? Для чего живут? Непонятно. Раньше люди города строили и на войну ходили, умирали героями, а теперь? Детей ведь родят таких же, которые ничего не построят, а только все просрут. Блядство одно. Да и мы тоже…»

В луче дорожного фонаря блестела журнальная обложка. Игорек протянул руку, подтащил журнал к себе, открыл на середине и начал читать первую попавшуюся статью:

Старый герой был ухоженным мальчиком двадцати пяти лет, стоявшим на перекрестке Кузнецкого и Неглинки. Мальчик пытался сделать мучительный выбор между поездкой к двадцатитрехлетней проститутке Эле и сорокатрехлетней честной женщине Анне. Он мучился этим выбором ровно четырнадцать минут сорок одну секунду. На пятнадцатой минуте к нему подходил неопрятно одетый джентльмен и просил сигарету. Несмотря на то, что у мальчика была полная пачка, он отрицательно вертел головой, а потом ехал к двадцатисемилетнему редактору Денису, чтобы провести с ним остаток вечера. Его глаза горели, потому что в этом городе для него было слишком много возможностей.

Новый герой стоял на том же месте и с той же пачкой сигарет. Ему те же двадцать пять, но на просьбу джентльмена он отвечает ударом в лицо только потому, что его осмелились попросить. Ему одинаково неинтересны Эля и Аня, а Дениса он выебал еще в канун своего семнадцатого дня рождения. Любую просьбу он воспринимает как личное оскорбление. И остатки всех вечеров в его жизни давно истлели в исписанных органайзерах родителей. Он не рвался в новые герои, просто у него не было выбора не стать им. Его глаза пусты, потому что единственная возможность города — он сам.

Первый мальчик женился и произвел на свет близнецов. Они с женой много зарабатывали и еще больше тратили. А потом он банально сгорел в костре Одноклассников. ру в подагрических руках своей первой любви. И даже фотографий не осталось.

Второй стал кем-то очень главным и застрелился на следующий день, предварительно выложив на WikiLeaks видео и аудиозаписи своего полового акта с высшим чином из РПЦ.

Он так и не узнал, что быть новым героем в наши дни все равно что пытаться отсосать у самого себя, на вытянутой руке держа айфон для глубины кадра.

— Хуетень какая-то, — Игорек отбросил журнал, повернул голову, чтобы позвать Михалыча, но осекся.

Михалыч стоял, приложив обе руки к груди, на манер кающегося грешника, и что-то бубнил, вперившись в небо. До Игорька несколько раз долетели слова «завтра» и «клянусь».

— Ну, все. Кажись окончательно ебнулся, — усмехнулся Игорек. — Хотя здесь все такие. Пропал город! — Игорек назидательно поднял указательный палец. — Пропал. А мне и не жалко нихера.

Впрочем, это пессимистическое утверждение совершенно не разделяли двадцатитрехлетние Тохта и Тоджибек, спускавшиеся на набережную со стороны Нового Арбата.

Также они ровным счетом ничего не знали о пронизанной светлой печалью статье «Поминки по Столице», которую читал Игорек и которую вот уже вторые сутки обсуждали пятнадцать с половиной хипстеров на портале OpenSpace.ru.

Одни утверждали, что город сгубило отсутствие велосипедных дорожек и плохое качество латте практически во всех заведениях «Красного Октября». Другие говорили, что проблема в самих жителях города, отличающихся крайней степенью снобизма вкупе с «зеро-толерантностью». Нашелся даже кто-то, написавший, что «скоро наступят новые времена, в которых калейдоскопичность смены незначимых героев Москвы сделает само понятие „москвич“ чем-то анекдотичным».

Даже если бы Тохта и Тоджибек владели русским на уровне школьников третьего класса и имели компьютер с выходом в интернет, вряд ли бы они поняли, о чем речь. Снобизм был им неведом с рождения, равно как и латте, а новые времена они делали здесь и сейчас. Единственное, что могло бы заставить их согласно кивнуть, это расшифровка термина «зеро-толерантность».

С нетерпимостью здешних жителей к приезжим ребята познакомились сразу как приехали. В момент выхода с вокзала, когда истинные москвичи Муса и Ваха обстреляли их из травматического оружия, пронесшись мимо в наглухо тонированном джипе, заднее стекло которого было задрапировано флагом Ингушетии.

— А городские нигде приезжих не любят, — сказал тогда Тохта. — Как-то обживемся, что делать?

Они спустились к гранитному парапету и стали смотреть на воду.

— Дорогие москвичи! Доброй ночи! Доброй вам ночи, вспомина-а-а-а-айте нас! — донесся с другой стороны пьяный рев. Ребята заржали.

— Чё ржешь! — заорали из-за реки. — Ебало завали! Понаехали черножопые! Ебало, те говорю, завали!

Тохта и Тоджибек переглянулись и, не сговариваясь, побежали через улицу. На дорогу выскочила кавалькада черных лимузинов. Таджики по-птичьи метнулись на тротуар, а Тохта едва не упал прямо под колеса большого джипа. Джип сбавил скорость, и Тохта увидел, как опустилось заднее тонированное стекло, явив миру здоровенную небритую рожу в темных очках. Тохта инстинктивно прикрыл голову руками и начал молиться. Но джип проехал, не останавливаясь.

Оказавшись на спасительном тротуаре, таджики взялись за руки, ускорили шаг, перешли на бег и юркнули в ближайшую арку.

Мерцали редкие неспящие окна. Москва готовилась встречать новый день. Телевизоры показывали ночные новости про рост производства, успехи полиции в борьбе с коррупцией, экономический кризис в США, победы антиалкогольной кампании, покупку Роналдо в «Анжи» и панду, которая в одном европейском зоопарке родила пятерых медвежат.

Тем временем студенты продолжали убивать родителей из-за квартир, чьи-то дочери становились проститутками, изобреталась очередная революционная социальная сеть, политики голосовали против ужесточения наказания за педофилию, сталелитейный монстр готовился выйти на IP0, пользователи интернета глумились над фотографиями собачки высокого чиновника, которую возили к ветеринару на машине с мигалкой, очередной аптечный препарат становился доступным наркотиком, на Новой Риге закрывали очередное подпольное казино, а енот, если верить порталу Life.ru, утащил на тот свет охотника, перед этим съев незаконнорожденного сына известного на всю страну певца.

Люди жили и умирали для того, чтобы завтра стать новостями в твиттере. В городе, который они любили, и который их тоже нет.

В застегнутой на все пуговицы военной куртке, положив под голову рюкзак, скрючившись в три погибели на узкой скамейке, в деревянном домике на детской площадке спит неудавшийся московский режиссер.

Он мечтает поскорее проснуться в завтра. Туда, где в доме шесть по Панкратьевскому переулку лежит его кейс. В первом сне он видит котов, во втором — самого себя, видящего во сне котов. В третьем он вспоминает, что коты снятся к неприятностям, а четвертый сон он не успеет досмотреть, потому что дворник таджик разбудит его раньше будильника, и он быстрым шагом двинет к метро.

Борян, Геша и Ромуля спят на полу в большой комнате на Садовом кольце, которую они сняли на одну ночь у подвыпившей тетки с пуделем и золотыми зубами. Они лежат на полу, головами к центру комнаты, а ногами в разные углы, образовывая морскую звезду. Довольно пьяную и счастливую морскую звезду, которая завтра, часов в шесть, отправится к дверям салона сотовой связи, дожидаться этого обсоса, у которого в коробке для мусора лежат их деньги.

Ромуле снится автосервис и сын, которого у него нет, но который обязательно будет. Сын стоит рядом и подает инструменты, а Ромуля сноровисто управляется с автомобильным мотором.

Борян видит во сне Зону. Себя, сидящего на бревнах с сигаретой в зубах. В небе пролетает косяк птиц неизвестной породы, а Борян думает о машине, которую он так и не забрал из сервиса, перед тем как его закрыли. Еще он вспоминает, как Гешка в той больничке, на свободе, давал актера перед медсестрой. Папироса тлеет в пальцах, но Борян не чувствует ожога. Он смотрит на птиц.

А Гешка в своем сне ведет медсестру в кабак, где его уже ждут ребята. И потом все поедут в сауну, и там он многократно медсестру трахнет. Даже не потому, что он так сильно ее хочет, а чтобы пацаны прекратили его подкалывать за актера. Они думали, он ее не запутает, а он запутал, да и в принципе девчонка хорошая, думает Гешка и улыбается во сне.

Лейтенант Федоров тоже улыбается и даже обнимает спящую жену. Он не спит и курит прямо в постели, что позволяет себе крайне редко. Он точно знает, что его кейс лежит в доме в Панкратьевском переулке. И главное — чтобы этот мудак Кустов не опоздал. А даже если опоздает, он эту девчонку один схлопнет, и потом земля на Истре, Египет, машина новая.

А Даша не думает о новой машине, равно как о земле на Риге или о Египте. Она решила, что там, где она окажется, стоит начать жить по-другому. Прекратить обрастать вещами, машинами, квартирами и… просто путешествовать, например. Даша налила себе еще один бокал, сделала небольшой глоток и выплеснула содержимое в раковину. На сегодня с алкоголем был явный перебор.

По дороге в спальню Даша бросила взгляд на стоявший в прихожей кейс и даже решила было открыть его, чтобы снова пересчитать деньги. «С другой стороны, — подумала она уже лежа в постели, — денег там больше не станет. И меньше тоже».

Завтра они так же, как деревенский кузнец из песни Гребенщикова, выйдут засветло. А пока они спят. И каждый из них знает, что ждет его перед самым концом пути. Что нужно сделать перед щелчком замков кейса марки Samsonite серого цвета. Кейса, в котором лежит не просто миллион долларов, а билет в один конец. Туда, где всё и все начнут сначала. И всё будет хорошо. Не так, как здесь.

Деревья снова станут большими, а проблемы маленькими. И все девочки и мальчики будут вечно молодыми, а вино — старым. Наркотики и алкоголь перестанут вредить здоровью. Появятся настоящие друзья и игрушечные проблемы. И баннеры в интернете — «Узнай, когда ты встретишь свою любовь» — перестанут звучать, как угроза.

И только Константин Владимирович Затурин не думал о чемодане с чеченскими деньгами. Он ехал по Новому Арбату домой. Ехал от своей любовницы Даши и говорил вслух, сам с собой. О том, что с ней нужно завязывать. О том, что Даша стала слишком требовательной, слишком вязкой и какой-то истеричной. О том, что в конце концов Даша стала чем-то… обязательным. Как спортзал или сериал «Секс в большом городе» на ночь с женой.

Уже дома он откроет свой кейс и поймет, что его нынешнее содержимое не имеет ничего общего с тем, что находилось в кейсе с утра. Он моментально сообразит, что где-то цапнул чужой кейс, и это «где-то» находится в Дашиной квартире. В ее прихожей, снимая обувь, он видел серебристый чемодан, похожий на его собственный как две капли воды. Мысленно перебирая содержимое оставленного у Даши кейса, он не обнаружит там ничего ценного, кроме документов, которые всегда можно восстановить. «Неплохой бонус-трек», улыбнется Константин Владимирович своему отражению в зеркале и тут же вспомнит слова своего деда: легко пришли — легко уйдут.

Завтра Константин Владимирович примет единственно верное решение — он вернет деньги, которые подарил ему город-герой Москва, обратно городу. Склонный к бытовой религиозности, замешанной на народных приметах, Константин Владимирович всегда считал, что сатана искушает через потакание слабостям. Затурин не велся по мелочам, и, видимо, покровитель столицы — Золотой Телец — решил на этот раз сыграть по-крупному. А уж если возвращать отравленные дары Тельца, то лучше действовать через служителей его культа. Так рассудит Константин Владимирович, и утром следующего дня, на втором этаже итальянского ресторана «Кантинетта Антинори», он передаст этот чемодан чиновнику московской мэрии — Алексею Ивановичу Друяну, в обмен на продление договора аренды на ряд помещений по Большой Дмитровке.

Затулин пропустил нервно дергающийся позади «Рендж Ровер», закинул в рот последний лепесток картофельных чипсов, жестяную банку выкинул в приоткрытое окно и сделал радио громче.

— Затихает Москва, стали синими дали, — разлился по салону бархатный голос Утесова, — Ярче светят кремлевских рубинов лучи. День прошел, скоро ночь. Вы, наверно, устали? Дорогие мои москвичи! Ну что сказать вам, москвичи, на прощанье?

Дата добавления: 2015-08-29