— Что? Что — это?!
— Все! Бессмертных, Фалангу, Партию... — Он, не удержавшись, рыгает. Меня это оскорбляет.
— Если бы не Партия, перенаселение бы... Фаланга — единственный ее оплот. Все общество, вся идея вечной молодости... — Белый шум перекрывает мои мысли.
— Я же говорю, не надо к этому так серьезно относиться! Вечная молодость, перенаселение, вся эта пурга. Знаешь, система стоит, пока все в нее верят. Они больше всего боятся, что люди задумаются.
— Не о чем тут думать! Впервые за всю историю! Человечества! У нас есть вечная молодость!
— Тебе-то на хрена вечная молодость?
— Это благо!
— Это бла-бла-благо. Хочешь трудиться акушером всю жизнь? Достойная мужика работенка: бабам аборты делать. Мечта, а не работа!
— Это не работа, а служба. Мы служим обществу. Служим!
— Объездить мир. Воевать за латинских повстанцев, угнать одномоторный гидроплан, груженный оружием, вместе с единственной дочкой какого-нибудь диктатора, влюбиться в нее, бросить все и жить на острове в Тихом океане, где слыхом не слыхивали о перенаселении. Или осваивать вместе с китайскими чистильщиками радиоактивные джунгли Индии, отстреливать саблезубых тигров и спускать все свои сумасшедшие заработки на простую девчонку из Макао, которой врешь, что ты — иностранный принц! Или...
— Ты о чем вообще?
— У меня еще есть десятка три сценариев того, как тратить нашу молодость. Мы побыли уже акушерами, парень, может, хватит? Или тебе тут все на самом деле нравится? Как остальным ребятам?
— При чем тут — нравится или не нравится? У нас есть миссия!
— Да ну, брось! И какая?
— Мы защищаем право людей на вечную жизнь!
— Точно. Все время забываю. Отличная миссия.
Он берет бутылку и зашвыривает ее в глубину зала; чуть промахивается мимо упавшей люстры.
— Не понимаю, — Я сплевываю на пол. — Ради чего всем рисковать?! Жизнью ради чего рисковать?! Ради какой-то бабы! Ради клоунессы! Ради воздушной гимнастки?!
— Да потому что воздушные гимнастки вообще единственный смысл этой жизни! Какая без них жизнь — так, существование. Как у гриба или у инфузории какой-нибудь. Все остальные, парень, — от мухи до кита — только любовью и живут. Поиском и борьбой.
— Борьбой?
— Любовь, парень, — это борьба. Борьба двух созданий за то, чтобы стать одним!
— Ты пьян.
— Это ты пьян. Я как стекло.
— Я не хочу бороться. Я не хочу быть одним целым с другим созданием. Шеей своей ради этого рисковать?! Хера!
Базиль смотрит на меня сочувственно, треплет по плечу — и ставит диагноз:
— Значит, ты — гриб, парень. Значит, я гриб.
Обидно.
Мы немного молчим, потом я не удерживаюсь:
— Где ты ее вообще нашел-то?
— В купальнях познакомился.
— Нам же нельзя! Это же запрещено!
— Запрещено, — кивает он. — Ну и что?
— Ну и... И как там?
— Взгляд любопытный один девы прекрасной и юной стоит того, чтобы выговор в дело себе получить. Прикосновение втайне в чаше с бурлящей водою стоит всех штрафов на свете. А за ее поцелуй? С плеч моих рвите погоны. Под трибунал меня, сволочь. Лишь об одном сожалею — не нагрешил на расстрел.
Я сморкаюсь.
— А она... Кьяра твоя... Она правда такая... Особенная? Девятьсот Шестой улыбается:
— Кьяра любит длинные свободные платья — стесняется того, что полнеет. А у меня от ее живота, от бедер ее — голова кругом. И от ее историй — из Индокитая, из Панама, из Африки... Часами могу слушать. Что тебе еще о ней рассказать? Хочешь, познакомлю просто? У нее и подруги есть. Знаешь, там, в новостях, какие кадры встречаются!
— Изыди, сатана, — отвечаю я ему.
— Сам ты сатана! — обижается он.
— Это все всерьез, Базиль! Это все по-настоящему! Очнись! Это твоя жизнь!
— Вот! Жизнь! Жизнь, понимаешь? А не прозябание это. Лучше так — чиркнуть и сгореть, зато почувствовать что-то! Ну! Ты со мной?!
Я смотрю на Тоскану и понимаю: вот оно. Мой второй шанс. То, что я хотел сказать ему, когда нам было по двенадцать, он сейчас говорит мне: «Давай сбежим! Ты и я — вместе мы можем это сделать!»
— Не знаю, — мямлю я. — Не уверен. Мне надо подумать. Давай на следующей неделе выберемся куда-нибудь... Возьмешь текилу свою... Да хоть и эти холмы отыщем... Пикник... И все спокойно обсудим, а? Я не могу так. Не могу так быстро.
— А я не могу ждать. Еще чуть-чуть — и они меня прихлопнут. Надо сейчас. Если ты не поможешь вывезти Кьяру, мне самому придется. Одной я ей ехать не дам.
— Идиотский план!
— Извини, не было времени выдумать получше. Еле нашли этих типов в Доках...
— Ты не сможешь сбежать. У вас ничего не получится.
— С тобой...
— Нет. Нет. Я поговорю с Элом. Тебя простят, Базиль. Ничего тебе не сделают. Отправь свою бабу одну. Пусть едет в свой Панам. Останься с нами. Пожалуйста, Базиль. Я тебя прошу. Не делай этого. Не надо.
— Не могу. У меня выбора нет, — говорит он. — Я не могу без нее. Мне придется. Хотя бы не говори им ничего, ладно?
— Ладно.
Грохот и вой снаружи стихают — как будто Дворец кино передумали сносить.
— Жалко его будет, — говорю я. — Дворец. Ничего не останется ведь. И не вернешься уже сюда.
— Он уступит место прекрасной башне на тысячу ярусов, — возражает Базиль. — Да и потом, считай, мы его только что увековечили: мы-то с тобой его будем помнить всегда, так? А ведь мы бессмертные!
Может быть, если бы я помог ему бежать, он был бы сейчас жив. Купался бы со своей Кьярой в Тихом океане, играл бы в футбол с ее сыном или колесил с ними по всему Байкостал-Сити на кабрио. А может, расстался бы с ней и отправился в Южную Америку, воевать за каких-нибудь повстанцев, потому что влюбился бы в красавицу дочь вождя тамошней революции.
Нет, не может. Не может! Не может такого быть!
Никуда бы он не сбежал.
Никто никуда не может от них сбежать.
Все кончилось так, как и должно было кончиться.
В измельчителе.
От участия в казни Эл меня освободил.
Глава XX. МОРЕ
Не знаю, утро сейчас или вечер. Оконные шторы задернуты, но за шторами — просто стена, дешевые обои. В темноте светятся красные цифры поминутного счетчика оплаты за комнату. В часы проведенное тут нами время он не переводит; показывает «1276»; потом последняя цифра с тихим щелчком меняется на «7». Тысяча двести семьдесят семь минут с Аннели, которые я взял у Барселоны в кредит. Сколько это? Скоро сутки, кажется.
Я швыряю в счетчик подушку. Подушка придавливает красный свет, затыкает и душит тиканье. Вот так.
Становится темно и тихо. В соседних каморках никого — цены тут как в Европе, местным нищебродам такая любовь не по карману. А я могу себе позволить — и вряд ли можно придумать лучший способ растранжирить мое жалованье.
— Мы не можем тут оставаться бесконечно, — говорит мне Аннели. — Почему ты меня не слушаешь?
— Иди сюда, — отвечаю я ей.
Аннели на ощупь: сначала напружинена — ее тело спорит со мной; потом — когда я накрываю ее своими губами — смягчается, ее решимость встать, собраться, идти куда-то (Куда? Зачем?) проходит. Мои касания снимают спазм, она забывает, чего хотела только что, и начинает желать того, чего хочу я. Биология тут не может ничего объяснить; дело, наверное, в физике: или микрогравитация, или магнетизм, или статическое электричество — притягивает мои колени к ее коленям, мое лоно к ее лону, мои ладони к ее ладоням. Нам надо касаться друг друга всем, и разорвать это прикосновение больно. Физика учит: если поднести атомы разных тел достаточно близко друг к другу, они могут вступить во взаимодействие, и два тела станут одним. Я ложусь на Аннели — губы к губам, бедра к бедрам, соски к соскам — и прошусь в нее.
Она открывается мне сразу сверху и снизу, мы замыкаемся друг на друга и образуем бесконечность. И опять все иначе — не так, как в штормовой первый раз, не так, как в нескончаемый и изнурительный второй, не так, как в неспешный, осторожный третий. Сейчас мы сочетаемся, сливаемся. В темноте нет очертаний, и нам остаются одни касания, скольжения, щекотка, поглаживания и нарастающий зуд плоти, слепые облизывания, царапанье и укусы, трение и желанная боль. Лихорадка. Шепот — умоляющий, жалобный, подстегивающий. Нет ее и нет меня; мы кричим синхронно, мы дышим синхронно, наш пульс синхронизируется. Когда я делаю неловко и мы случайно распадаемся, Аннели паникует: «Нет-нет-нет-нет-нет!» — и сама скорее помогает мне вернуться в себя. Ее пальцы пытаются охватить мои ягодицы, вдавливают меня так глубоко, как я только могу, держат там — «Останься!» — и, не позволяя мне больше шевелиться, она распластывается, истирается об меня, подмахивает по-женски неумело. Она думает, что так сможет быть ближе ко мне. Потом ей становится мало такого, она хочет сцепиться со мной еще жестче, еще надежнее и отчаянней; перехватывает меня ловчее, ее палец нащупывает струящийся потом желоб между двумя моими половинами, гладит сначала и вдруг вонзается в меня, прямо внутрь; я дергаюсь — посаженный на крючок, — но другой рукой Аннели обнимает мой затылок, прижимает мое лицо к своему с внезапной силой и смеется сквозь стон. И чтобы наказать ее, я отвечаю ей тем же — но злее, настойчивей. Она неслышно вскрикивает. Хватаю ее обритую голову, сую ей пальцы в рот. И так, прорастая друг в друга корнями, лишенные уже подвижности, мы ерзаем, бьемся, раззуживаем один другого. Аннели кончает первая — и ей уже не надо, любовная чесотка отступила, теперь она чувствует все чрезмерно, — но я не оставлю ее, пока не получу своего. И я уже пытаю ее, пытаю — пока ее боль не сжигает наконец и меня.
Мы валяемся, контуженые или убитые, наши оторванные конечности разбросаны по черному полю, ночь — наше одеяло. Шуршит кондиционер, пот стынет и холодит истончившуюся кожу, перещелкивание оплаченных минут моей жизни не слышно за атласной бордельной подушкой, я понимаю, что остановил время.
Потом Аннели берет меня за руку, и мы засыпаем, и нам снится, как мы опять и опять занимаемся любовью, упрямо и бесплодно пытаясь стать одним существом.
Будит меня пульс счетчика; уже сквозь веки я вижу зарево цифр. Открываю глаза против воли. Аннели сидит в постели, смотрит на меня. Ее силуэт вычерчен красным. Прошло еще черт знает сколько минут.
— Живот от голода сводит, — говорит она.
— Ладно. — Я сдаюсь. — Пойдем прогуляемся.
Плачу по счетам: не важно, сколько. Выбегаем наружу.
И снова идем, взявшись за руки. Лавируем между телами — белыми, желтыми, черными — полуголыми и прикрытыми всевозможным тряпьем.
Когда я только попал в Барселону, меня всюду преследовала вонь передержанного пота. Теперь она исчезла. Я понял, что у толпы есть свой особый аромат, настоянный на пряностях, маслах и человеческих испарениях. Он терпкий и сильный, острый и непривычный для меня — в Европе не принято пахнуть, — но этот флер нельзя назвать неприятным или дурным. Он естественен — а значит, к нему привыкаешь. И я привыкаю быстро.
На ужин у нас пластиковое ведерко жареных креветок и пиво из водорослей.
— В Европе такие креветки целое состояние стоить будут! — Аннели неприлично чавкает, утирает текущий жир тыльной стороной ладони, улыбается. — А тут гроши! По вашим меркам, конечно...
— У вас все такое дешевое, потому что все ворованное, — сдержанно объясняю я. — Живут на наши пособия, да еще и тащат все, до чего дотянутся!
— Так вам и надо, буржуям! Наобещали людям красивой жизни, а сами заперли их в отстойнике!
— Мы ничего не обещали.
— Конечно! Только и слышишь: самое гуманное государство, самое справедливое общество, бессмертие для каждого, счастье на входе! Немудрено, что сюда со всего мира валом валят! Не врали бы, все эти люди сидели бы по своим домам!
— Ладно-ладно! Куда ты ведро забрала? Я тоже хочу!
В одну сторону через немыслимую давку протискивается китайское карнавальное шествие с огромным композитным драконом, который плывет над людьми, медленно поводя из стороны в сторону раскрашенной башкой и мигая зенками-лампами; его сопровождает какая-то рвань, бьющая в гонги и литавры. В другую, навстречу карнавалу, продирается похоронная процессия: покойника, обернутого в белое покрывало, несут на носилках, за телом шагает мулла, завывающий что-то унылое, жутковатое, дальше — эскорт рыдающих женщин в бурках и немые насупленные бородачи в халатах.
Кажется, сейчас столкнутся две колонны — и случится взаимная аннигиляция; как они вообще могут сосуществовать тут, в одном измерении? Литавры перебивают муллу и бабские причитания, драконья пасть наползает на человека в тряпке, так и жду: сейчас пожрет его! — а скорбящие с кулаками набросятся на празднующих! — вот будет месиво... Но они мирно расходятся, дракон не притрагивается к мертвецу, гонги аранжируют пение муллы, китайцы кланяются арабам, и каждая процессия движется дальше — в противоположных направлениях, буравя себе дорогу сквозь толпу, отогревая тех, кого только что остудил мертвец, и напоминая всем веселящимся, чем неизбежно кончится их жизнь.
— Пойдем на море! — зовет меня Аннели.
— На море?
— Конечно! Тут огромный порт и набережная — знаешь какая!
Мы выходим из ангара и поднимаемся, еле переводя дыхание, на двадцать какой-то ярус; старая, исконная Барселона отсюда не видна, убрана в металлический футляр. Тут только радужные столбы-цилиндры, показушное счастье безоблачной Европы, маяк, на который тянутся изо всех океанов потерпевшие кораблекрушение.
Хотя путь до порта неблизкий, нас так больше и не грабят.
— Надо держаться подальше от башен, — инструктирует меня Аннели. — А вообще хорошо знать, в каком районе кто заправляет. Где паки, где индусы, где русские, где китайцы, где сенегальцы... А еще лучше — их паханов по именам. Всегда можно договориться. Тут же нормальные люди живут, а не варвары какие-нибудь!
— Да тут у вас политика почище нашей, — говорю я ей. — Международные конфликты на каждом квадратном метре. Вавилон какой-то!
— Ты себе не представляешь! — подхватывает она. — Китайцы и индусы — ладно, но тут такие кварталы есть... Вон в той башне они провозгласили независимую Палестину, а в этой, синей, есть ассирийский квартал. Слышал про Ассирию? Я вот ничего не знала про нее, пока случайно не заплутала там. Такой страны уже тысячи три лет на карте мира нету — только тут, в Барсе. Прямо под Советским Союзом находится и над Российской Империей. Там на каждом этаже — по правительству в изгнании. Один знакомый врал, что посольство Атлантиды видел. Заходил, ему даже визу сделали и денег поменяли на какие-то фантики!
Креветки заканчиваются как раз к тому моменту, как мы добираемся до порта. Море выплескивается на нас: кругом обходим заслонявшую его ядрено-желтую башню, и вот оно затапливает нам весь обзор. Запруженный променад с мириадами ларьков, торгующих кокаином, семечками, проститутками-транссексуалами, шашлыком, национальной одеждой и огнестрельным оружием, возносится на сотню метров над водной поверхностью. За ним — стена до небес, композитные утесы гигаполиса.
Странно видеть место, где земля заканчивается.
Я бывал на море раньше. Обычно оно походит на рисовые поля или на венецианские каналы — сплошь уставлено сельхозплатформами. Весь океан — один садок, в котором человечество разводит себе всяческую живность на прокорм: тут лосося, там моллюсков, здесь планктон.
Но сейчас передо мной открывается великая пустошь. Никто не станет строить тут морские платформы — местные банды разграбят любую ферму в первый же день. У берега копошатся еще промысловые суденышки и кишат рыбацкие лодки, но горизонт чист.
И воздух тут совсем другой.
Словно не воздух, а гелий. Набираешь им два шара в своей груди — и можно лететь.
Мы сгоняем с погнутой скамейки какую-то малолетнюю шпану и садимся лицом в синь. Бриз гладит наши лица. Солнечные лучи плавят композит, из которого отлиты пятьсот семьдесят шесть одинаковых башен нового города. И где-то в его подполье живет город старый, город, который...
— Ну и как тебе Барса? — щурится на солнце Аннели. — Сущий ад, а? Обритая наголо, она кажется мне необычайно ломкой, хрупкой — и еще моей собственной; ведь это я сделал ее такой....который мог бы стать моим. Нашим.
Нет, мои мысли о том, чтобы получить работу в заповеднике Фьорентина, сделаться сторожем своих детских воспоминаний, затащить в этот гербарий Аннели и в нерабочие часы парка играть с ней в Адама и Еву — мечты имбецила. Через день после неявки по вызову меня найдут и выдернут на трибунал Фаланги, и тогда...
Черный зал, круг масок, кастрация и измельчитель; я стану компостом, а мое место в звене займет стажер, его быстро всему научат. Но Барселона...
Сюда не дотянутся Бессмертные. Здесь можно укрыться так, что нас никогда не найдут. Я жил в Европе, я привит от старости, и Аннели тоже. Ни старение, ни смерть нам не грозят. На первое время нашим домом могла бы стать квартира Раджа... А дальше — как знать? — не появится ли у нас настоящий дом и настоящая жизнь?
Барселона. Клоака. Карнавал. Бурление. Опасность. Жизнь.
Все, что я должен сделать — взять свой рюкзак с набором палача и зашвырнуть его прямо сейчас в море. Через несколько секунд он плюхнется в воду, приборы закоротит — и я больше не буду Семьсот Семнадцатым. Могу стать Эженом, а могу и остаться Яном.
— Барса? — Я пробую на вкус название нашего дома.
— Барса! — озорно глядит Аннели. — Что скажешь?
Свободная футболка трепещет на ветру, то прилипая и обрисовывая ее линии, то раздуваясь и забывая их. Аннели удрученно смотрит на свои перепачканные в масле руки.
— Слушай! У тебя же твоя форма с собой! Она ведь черная, так? На ней ничего не видно будет. Можно, я руки вытру? Один раз! Быстренько!
Она тянется к моему рюкзаку — я перехватываю ее запястье, отрицательно качаю головой. Она фыркает и отворачивается. Солнце заходит за облако. Мне неловко. Барселона — это ты, Аннели.
— В России есть одна странная болезнь. Горло от нее зарастает пленкой, и заболевший задыхается. Воздуха остается все меньше, пока он не умирает.
— Не переводи стрелки! — строго говорит мне она.
— Лечат они ее странной штуковиной, — продолжаю я. — Серебряной трубочкой. Пленка боится серебра. Врачеватель вставляет больному в горло маленькую серебряную трубочку, и тот дышит через нее, пока не одолеет болезнь.
Аннели не перебивает меня.
— Ты — моя серебряная трубочка. С тобой я начал дышать.
Она улыбается мне вполоборота, потом наклоняется и целует меня в губы.
А после вытирает свои руки о мои штаны.
— Ты поэт, а?
— Прости. Несу всякую ересь. Идио... Но она целует меня снова.
— Поправляйся. Не хотелось бы, чтобы ты задохнулся.
— Как считаешь, могли бы мы пожить у Раджа? — Я произношу это как бы в никуда, как бы в море.
— Ты что, дезертировать собрался? Жму плечами.
— Ты не сможешь! — уверенно заявляет она.
— Почему это?
— Если ты свою форму даже испачкать боишься! — Аннели цыкает. — Думаешь, я дурочка? У тебя сейчас отгул, вот ты и размечтался. А вызовут тебя на службу, мигом возьмешь под козырек. Что, не так?
Не знаю. Не знаю как.
— Я хочу быть с тобой.
— Детский сад. — Она хлопает меня по плечу. — Ясли.
— Что?
— Ты глупый. Даже странно.
Я лезу в рюкзак и достаю оттуда свой балахон.
— На, — говорю я ей. — Вытри руки. Пожалуйста.
— Не надо жертв, — усмехается она. — Спрячь, пока тебе морду за него не начистили. Тут у людей на вашу форму аллергия.
— Я хочу остаться. В Барселоне. С тобой.
— Вот это ересь так ересь!
— Мы можем пожить у Раджа, — твержу я. — Мы можем снять себе квартиру... Угол... Может, недалеко от твоей матери... Я найду какую-нибудь работу. Вышибалой там или... Ну... Радж, может, мне подыщет что-нибудь, или с Хему эту его идею... Не важно. Просто я не хочу возвращаться туда. Мне нужно с тобой... — Я прячу глаза, мне жарко, мне стыдно, я не могу заткнуться.
Она наполняет себя гелием. Зажмуривает глаза. Пресекает мое бормотание.
— Как твое полное имя?
— Ян.
— Полное. С идентификатором.
Мне трудно это дается. В концлагерных публичных банях я чувствовал себя менее голым, чем в ту минуту, когда мне приходится вслух — впервые за долгое время — назвать себя полностью. Но я должен перед ней обнажиться по-настоящему, иначе она не поверит мне, в меня. Это испытание.
— Ян. Нахтигаль. Два Тэ.
— Нах-те-галь? Н-А-Х-Т-Е-Г-А-Л-Ь?
— Через «и». НахтИгаль. «Соловей» по-немецки. И еще была такая нацистская дивизия. По распределению досталось, когда выпускался.
— Красота! Тебе очень идет! — Аннели спрыгивает со скамьи, сунув руки в карманы штанов, шагает куда-то.
— Куда ты? — Мне приходится ее догонять.
— За мной должок, — откликается она. — Хочу вернуть тебе его.
Ловлю ее у коммуникационного терминала — ярко-зеленого, в толстенном антивандальном корпусе. Европа расставляла такие в образцово-показательных кукольных домиках, чтобы наиболее мозговитые дикари могли интегрироваться в общее информационное пространство и приобщаться к прекрасному. Обычный комм тут роскошь...
— Запрос на поиск членов семьи, — произносит Аннели.
— Что ты делаешь?
— Идентифицируйте себя, — требует терминал.
— Аннели Валлин Двадцать Один Пэ, — четко произносит она, прежде чем я успеваю понять, что происходит.
— Принято. На чье имя вы хотите осуществить запрос?
— Поиск родителей. На имя Ян Нахтигаль Два Тэ.
— Зачем ты? Что ты делаешь?! — Я хватаю ее за руку, отдергиваю от терминала; меня прошибает насквозь холодом, в глазах темнота, ухает сердце. — Зачем?! Я тебя не просил! И зачем ты назвалась?!
— Запрос выполняется.
— Ты же не можешь искать от своего имени. Тебе запрещено узнавать, что с твоими родителями. Я тебе помогаю.
— Для чего?! Я не хочу знать, что с ними! Их нет! Зачем ты подставляешься?! Они могут понять, что ты не умерла!
— Это Барселона! — Аннели строит мне гримасу. — Пусть попробуют меня отсюда выцарапать!
— Ян Нахтигаль Два Тэ, — говорит терминал. — Результаты поиска. Личность отца не установлена. Мать — Анна...
Я должен скомандовать «Отмена!» — но язык присох к гортани; эта чертова зеленая тумба, грубый идол вандалов, превратилась в подлинного оракула, господь говорит со мной из груды композита.
— Ошибка.
Экран мигает и гаснет, терминал перезагружается. А мои нейроны уже вросли в его микросхемы, и меня выбивает тоже. Парализованный, я ловлю ртом воздух.
— Сделай еще раз. Оно начало уже говорить!
— Аннели Валлин Двадцать Один Пэ. Запрос на поиск членов семьи. Ян Нахтигаль Два Тэ.
— Запрос выполняется... Ян Нахтигаль Два Тэ. Результаты поиска: личность отца не установлена. Мать... Ошибка.
И снова у него инсульт, и беспомощное моргание, и обнуление, и забытье.
— Я не понимаю. Я не понимаю! — Я молочу по экрану кулаком, но терминал и рассчитан на таких, как я.
— Давай попробуем еще раз...
— Помолчи!
Она молчит; и тогда я слышу жужжание. Вибрацию. У меня в рюкзаке. Вызов. Вызов. Черт с ним, кто бы там ни был! Идите в задницу! В задницу! Заглядываю.
Эрих Шрейер. Лично. Зашвыриваю комм обратно. Стою перед онемевшим зеленым идолом, шея закупорена, голова сейчас лопнет, кулаки свело, костяшки ссажены, бум-бум-бум...
— Ян?
— Пойдем. Пойдем отсюда! — На прощание я пинаю терминал бутсой; он весит, как истуканы с острова Пасхи.
Мы идем, а комм продолжает звонить, звонить, жужжать у меня в рюкзаке, теребить меня, зудеть как насекомое, действовать мне на нервы. Нет, господин сенатор. Увольте. Чего бы вы от меня ни желали на сей раз...
Чего?
Вам же не могли так быстро доложить, что девчонка Рокаморы, которую я убил и пропустил через измельчитель, строчит запросы в базы данных из Барселоны? Не могли, а? Кто она, в конце-то концов? — просто досадный заусенец на одной из миллиона деталей безупречно работающего механизма, которым вы управляете! Это все я и моя паранойя — думать, что Аннели нужна кому-то еще, кроме меня...
Комм продолжает жужжать, назойливая дрянь.
— Смотри! — Аннели прикрывает глаза от солнца, указывает ввысь. — Да не там! Вон, за башнями! Выше!
Жирная черная точка. Еще одна. Еще. Еще. Далекий утробный вой.
— Что это?
— Турболеты. Транспортные.
Толстые сигары с крохотными крылышками. В городе такие редко увидишь. Не черные — темно-синие, с белыми цифрами на бортах. Известная расцветка.
— Отсюда не видно ничего. Давай поближе?
Они опускаются — один за одним, десять, двадцать, — приземляются между пестрых металлических башен брюхастые тяжелые машины с маленькими крылышками, безглазые и толстокожие. Я их узнаю. Штурмовые группы полиции. Толпа — врассыпную.
— Все. Дальше не пойдем.
— Что они тут забыли?
Коммуникатор с перерезанными связками все еще юлит на дне моего рюкзака, никак не успокоится. Еле заметные вибрации расходятся по ткани, по моим тканям.
Отваливаются люки-трапы, родятся из беременных летучих тварей синие блестящие личинки — отсюда маленькие, становятся цепью, рисуют круг, потом двойной. Их сотни, может, вся тысяча.
Толпу намагничивает — заряженная страхом и любопытством, она сначала растекается в стороны, но после стабилизируется и начинает густеть. Эхо катится от эпицентра к окраинам, и всего через минуту доходит до нас:
— Полиция. Полиция. Полиция. Полиция.
— Что случилось? Что за операция? — спрашиваю я у него.
Эхо повторяет мой вопрос и, перекладывая с наречия на наречие, уносит его куда-то в самую гущу голов, чтобы через некоторое время вернуться с ответом:
— Говорят, президент Панама к нам летит. Мендес. С нашим европейским вместе.
— Что? Зачем?
— Посмотри в новостях, — просит Аннели.
Я вынужден взять коммуникатор в руки и скинуть вызов Шрейера, чтобы прослушать последние известия.
«Пожелание посетить территорию Барселонского муниципалитета господин Мендес высказал в ходе переговоров с президентом Единой Европы Сальвадором Карвальо. Просьба была высказана в ответ на замечание президента Карвальо относительно гуманности мер пограничного контроля по периметру так называемой Стофутовой стены, которая отделяет Панамерику от южноамериканского континента...»
— Чего там толкуют? — озирается на меня копченый туарег с курчавой седой бородой.
— Он просто хочет ткнуть нас носом в наше собственное дерьмо. Дружественный визит, — объясняю я. — Карвальо попрекает его резней вдоль стены, а Мендес ему: слетаем-ка в Барселону, брат, и посмотрим, что творится у вас под носом.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |