Звучит призывный сигнал трубы (или барабана). Пионеры выходят на передний план площадки

Звучит призывный сигнал трубы (или барабана). Пионеры выходят на передний план площадки

В.Маяковский

Возьмем винтовки новые,

На штык флажки!

И с песнею в стрелковые

Пойдем кружки.

Раз, Два! Все В ряд!

Впе-

ред,

От-

ряд.

Когда

Война метелица

Придет опять –

Должны уметь мы целиться,

Уметь стрелять.

Ша-

гай

Кру-

че!

Цель-

ся

Луч-

ше!

И если двинет армия

Страна моя –

Мы будем

Санитарами

Во всех боях.

Ра-

нят

В ле-

су,

К сво-

им

Сне-

су.

Бесшумною разведкою –

Тиха нога –

За камнем

И за веткою

Найдем врага.

Пол-

зу

день

ночь

мо-

им

по-

мочь.

Блестят винтовки новые,

На них

Флажки.

Мы с песнею

В стрелковые

Идем кружки.

Раз, два!

Подряд!
Ша-

гай,

От-

ряд!

(Шумною ватагою пионеры разбегаются по сторонам влево-вправо. Остается на площадке один из них, который в качестве ведущего объявляет концертный номер).

ВЕДУЩИЙ. А сейчас наш хор исполнит …звучит песня «Эх хорошо в стране советской жить..»

В.Маяковский

Отрывок из поэмы «Хорошо»

Я

Земной шар

Чуть не весь

Обошел, -

И жизнь

Хороша,

И жить

Хорошо.

Вьется

Улица-змея.

Дома

Вдоль змеи.

Улица –

моя.

Дома –

Мои

Окна разинув,

Стоят

Магазины.

В окнах

Продукты:

Вина,

Фрукты.

От мух

Кисея.

Сыры

Не засижены.

Лампы

Сияют.

«Цены

снижены».

Стала

Оперяться

Моя

Кооперация

Бьем

Грошом.

Очень хорошо.

Розовые лица.

Револьвер

Желт.

Моя

Милиция

Меня

Бережет.

Жезлом

Правит,

Чтоб вправо

Шел.

Пойду

Направо.

Очень хорошо.

Надо мною

Небо.

Синий шелк!

Никогда не было

Так

Хорошо!

Звучит фонограмма: рев самолета, взрывы, пулеметная очередь.

Великая Отечественная война — слова, до боли знакомые всем в России. Ещё остались в живых ветераны, бойцы и командиры. Но есть ещё одна категория людей — те, кто во время войны были детьми. И по ним тоже прокатилась война своим железным катком. Этот период для большинства из них можно смело назвать — украденное детство.

Сегодня им за 70 и больше. Но память о пережитом живёт, и возникла потребность высказаться. Для детей, для внуков, чтобы знали, что пришлось пережить их родным.

Четыре зимы

И четыре задымленных

Лета.

Где жмых –

Вместо хлеба.

Белесый пожар –

Вместо света.

А как это так:

Закипает

Вода в пулемете, -

Поймете?

А сумрачный голос по радио:

«Нами оставлен…» -

представите?

Поймете,

Что значит

Страна –

Круговой обороной?

А как это выглядит:

Тонкий

Листок

Похоронный.

Тяжелый, как оторопь.

Вечным морозом по коже…

Мы

Разными были.

А вот умирали

Похоже…

******************

С.Кирсанов

ПАРЕНЬ. Письмо с фронта Фомы Смыслова своей жене Марье Смысловой.

(Выходит Фома Смыслов)

ФОМА. Уважаемая жена, Марья Смыслова! Что не часто пишу – не суди меня строго. Пишу из Сталинграда под вой снаряда. Толчем мы германцев в огненной ступе,-фриц валяется труп на трупе.

А планы немцев были какие? С востока придвинуться к сердцу России, перерезать дорожные жилы, к Москве не давать подбрасывать силы.Зайти со спины до кремлёвской стены и отрезать Москву от востока. Только они просчитались жестоко.

Эх, Марья, какой тут народ- держит каждую улицу и поворот! Вот один подвиг в памяти свеж. Тридцать три бойца охраняли рубеж. Танк за танком, вал за валом – их немчурня атаковала. Двинулись немцы 70 штук. Слова не слышно- рёв да стук. Но наши решили драться- как подобает сталинградцам! Заговорили ружьё да граната, воздух как студень, дрожит от раската. Вот загорелись 4 танка, пятый пробит,как консервная банка…

Короче убрались фашистские гады. А наши ребята рады. Что помогли Сталинграду. Вот так и воюем.

Марья! Жду от тебя я скорой вести. Как работаешь, как поживаешь и как меня домой ожидаешь. Гвардии красноармеец Фома Смыслов. Сталинград, ноябрь, восьмое число.

(Кланяется и уходит. Появляется девушка в фуфайке, платке. Мы узнаём в ней жену Фомы.)

МАРЬЯ. Здравствуй, муж мой Фома! Снишься ты мне ночами,

Будто стоишь за плечами. Взял бы ты меня с собой, вместе б ходили в бой – биться с фашистскими палачами.

А здесь трудовые дни – служу на заводе патронном. Набиваю я за патроном патрон, так что работаю тоже на фронт. Есть у меня, родной мой, такая задумка: дошла бы моя обойма до твоего подсумка. Пять патронов в винтовку вложи, пять фашистов насмерть уложи. Только даром не трать патрона.

Командир твой спросит: «Кто тут был, кто пятерых убил? А ты отвечай: «Я да Маша. Это работа семейная наша. Жена патрон набивает, а муж врага убивает».

А что до пуль и припасов прочих – можешь надеяться на рабочих: не растеряемся, постараемся. Все дадим, что на фронте надо: и патронов, и мин, и снарядов. А будет для нас награда за труд и бой – встреча меня с тобой. (Вдруг становится серьезной и далее говорит так, чтобы было ясно, что это не шутейно – не до шуток). А будет для нас награда за труд и бой – встреча моя с тобой.

(Выходят все участники. Возле Марии становится Фома, но теперь он серьезен).

ФОМА. (Очень серьезно). А будет для нас награда за труд и бой – встреча моя с тобой.

Артисты задумчиво смотрят вдаль, как бы мечтая о своей родине, доме, семье. Непродолжительная пауза

Письма с фронта... Они хранятся во многих семьях, в архивах, в музеях. Их берешь в руки так бережно, словно дорогой и хрупкий предмет. Пожелтевшие от времени листки, заполненные порой карандашом, неровным почерком. Строчки почти выцвели, а фронтовой конверт с пометкой “Воинское” по-прежнему призывает: «Помните о нас!»

: “Прощай, дорогая мамочка!

Это моё предсмертное письмо, и, если ты его получишь, знай, что дочери у тебя больше нет. Я погибла как твоя дочь и как дочь Родины. Я не пощадила своей жизни за благо и счастье людей, за вашу спокойную старость, за счастливую жизнь детей. Плакать не нужно! Гордись и помни меня. Рассказывай тем, которые ещё только растут, что была у тебя дочь и что она, не жалела себя, отдала свою жизнь за их счастье, за их радости. Я очень волнуюсь, когда пишу тебе это письмо, но твердо верю, что то, что не успела сделать я, закончат мои товарищи. Фашистов сметут с лица земли, им и на том свете не будет спокойствия. Целую в последний раз крепко, крепко!
Твоя дочь Ольга”.

: Из письма партизанки: «Вокруг все горело. Жги деревни вместе с людьми. Я сама огарки собирала… Собирала подруге семью…Косточки находили…Подняла я один лоскуток, она говорит: «Мамина кофта» и упала. Кто в простынку, кто в наволочку косточки собирал. Что у кого было чистое. И в могилку общую клали. После этого, куда бы меня ни посылали, я шла. Я хотела как можно больше помощи оказать.

: Из письма медсестры Марии Сосниной: Страшно ли было умирать? Конечно, страшно. Я до сих пор не верю, что живая осталась. Глаза закрою – все снова перед собой вижу…Бой…Раненые…

"У меня могла быть встреча... Я боялась этой встречи... Когда я училась в школе, а я училась в школе с немецким уклоном, к намв гости приезжали немецкие школьники. В Москву. Мы ходили с ними в театр,вместе пели. Я в одного немецкого мальчика... Он так хорошо пел. Мы с нимподружились, я даже в него влюбилась... И вот всю войну думала: а что, есливстречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, сдетства ужасно впечатлительная. Ужасно! Однажды иду по полю, только бой прошел... Своих убитых мы подобрали,остались немцы... Мне показалось, что он лежал... Ну, такой похожий молодойпарень... На нашей земле... Я долго над ним стояла..."

Мария Анатольевна Флеровская военврач

Били, подвешивали. Всегда абсолютно раздетую. Фотографировали. Рукамиможешь закрыть только груди... Я видела, как сходили с ума... Видела, какмаленький Коленька, ему не было года, мы его учили слову "мама", как он,когда его забирали у матери, понял сверхъестественным образом, что лишаетсяее навсегда, и закричал первый раз в своей жизни: "Мама!" Это было не словоили не только слово... Я хочу вам рассказать... Все рассказать... О, какихлюдей я там встретила! Они умирали в подвалах гестапо, и об их мужествезнали только стены. И теперь, сорок лет спустя, я мысленно опускаюсь передними на колени. "Умереть - проще всего", - говорили они. А вот жить... Какхотелось жить! Мы верили: победа придет, в одном только сомневались -доживем ли мы до этого великого дня? У нас в камере было маленькое окошко, на нем решетка, надо было, чтобыкто-нибудь тебя подсадил, и тогда увидишь - и то даже не кусочек неба, акусочек крыши. А мы все такие слабые, что подсадить друг друга не могли. Нобыла у нас Аня, парашютистка. Ее схватили, когда их забрасывали в тыл ссамолета, группа попала в засаду. И вот она, вся окровавленная, избитая,вдруг попросила: "Подтолкните меня, я выгляну на волю. Хочу туда!" Хочу - и все. Мы все вместе ее подняли, она вскрикнула: "Девочки, тамцветочек..." И тогда каждая стала проситься: "И меня...", "И меня..." Иоткуда-то у нас взялись силы помочь друг другу. А то был одуванчик, как егозанесло на эту крышу, как он там удержался, ума не приложу. Каждая что-тозагадала на этот цветок. Как я теперь думаю, каждая загадала: выйдет ли она

живой из этого ада?

Девочка: Кончились у нас дрова, и я ходила по дворам и потихоньку собирала щепки, досочки в разбомбленных домах. Мама мне разрешала, и было это очень страшно, так как в этих домах были крысы такие, как огромные кошки, они жутко кричали. Ну, иногда где-то щепочку найдешь, а сил не было, поэтому прицепишь эту щепочку за веревку – и тащишь по снегу. Сначала мы все спускались в бомбоубежище, а потом мы перестали ходить туда. И мама говорила: «Танечка, у нас есть полкусочка хлеба, давай его съедим, чтобы фрицам не досталось. А то если они нас разбомбят вечером, мы же голодными умрем». И мы съедали маленькую корочку и радовались, что фрицам не достанется этот наш кусочек (закрывая ладошку с хлебом другой и прижимая их к груди).

В блокадных днях
Мы так и не узнали:
Меж юностью и детством
Где черта?
Нам в сорок третьем
Выдали медали,
И только в сорок пятом —
Паспорта.
И в этом нет беды…
Но взрослым людям,
Уже прожившим многие года,
Вдруг страшно оттого,
Что мы не будем
Ни старше, ни взрослее,
Чем тогда…

(Ю. Воронов)

Ведущий: После войны весь мир узнал печальную историю 11-летней ленинградской школьницы Тани Савичевой. С сентября 1941 года по январь 1944 года, 900 дней и ночей, Ленинград был в блокаде. 640 тысяч ленинградцев погибло от голода и холода, ведь рабочим и инженерно-техническим работникам выдавали в день по 250г хлеба, а служащим и детям – по 125г.Немцы рассчитывали, что голодные, мерзнущие люди перессорятся между собой из-за куска хлеба, из-за полена дров, перестанут защищать город и сдадут его. Но они просчитались. Не погиб город, ведь на его защиту встали со взрослыми рядом дети Ленинграда.

Таня Савичева не совершила боевой подвиг. Ее подвигом было то, что она написала историю своей семьи. Большая дружная семья Савичевых жила на Васильевском острове. Блокада отняла у девочки родных и сделала ее сиротой. В те жуткие дни Таня сделала в записной книжке 9 коротких записей.

: Эта тонкая тетрадка стоит многих толстых книг.
Пионерка Ленинграда, потрясает твой дневник
Таня, Савичева Таня, ты в сердцах у нас жива,
Затаив на миг дыханье, слышит мир твои слова.
''Женя умерла 28 декабря в 12.00ч. утра 1941г."
"Бабушка умерла 25 января в З ч. дня 1942г. "
"Лека умер 17 марта в 5ч. утра 1942г. "
''Дядя Вася умер в 2ч. ночи 14 апреля 1942г. "
"Дядя Леша умер 10 мая в 4ч. дня 1942г."
"Мама умерла 13 мая в 7.30ч. утра 1942г. "
"Савичевы умерли".
''Умерли все".
"Осталась одна Таня".

Ведущий: А потом умерла и Таня. Она была вывезена с другими детьми в Горьковскую область. Сильное истощение и нервное потрясение сломили девочку. Умерла она 23 мая 1944 года.

Этот дневник на процессе Нюрнбергском
Был документом страшным и веским,
Плакали люди, строчки читая,
Плакали люди, фашизм проклиная.
Танин дневник – это боль Ленинграда,
Но прочитать его каждому надо.
Словно кричит за страницей страница:
"Вновь не должно это все повториться!"

Самое существенное, что запомнилось всем, это связано с едой, с чем-то вкусным, что перепадало крайне редко. Мой отец погиб на фронте в 1942 году, мы с мамой жили в ободранном бараке. Нам почти всем постоянно хотелось есть. И я хорошо помню эти 400 граммов чёрного хлеба — паёк иждивенца. И вот однажды, на какой-то праздник шефы угостили нас в детском саду. И выдали по кусочку белого хлеба, который я увидел впервые. Кусочек 5×5 см отличного, хорошо прожаренного, пористого белого хлеба. Да ещё со сливочным маслом. Правда, запомнилась такая деталь — после намазывания по хлебу поскребли ножом, и масло осталось только в порах. Но, тем не менее, до сих пор вспоминаю, что вкусно было невероятно.

/

Солдатское письмо

Здравствуй, моя маленькая девочка. Я не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь, но я хочу, чтобы ты знала, что я помню о тебе, что я никогда, никогда тебя не забуду.

Мама всегда рассказывает мне о тебе в своих письмах… Недавно она прислала мне твою фотографию.
Эту маленькую карточку я ношу на груди, около сердца – она моя самая дорогая медаль. Знаешь, если мне суждено будет выбраться отсюда живым, мне не нужны никакие награды. Никакие ордена не способны отобразить счастье Жизни. Её цена здесь так ничтожна! И в то же время непомерно высока, слишком высока, нам не по карману… И единственная моя защита здесь – это ты. Все свои награды я, ни на секунду не задумываясь, отдам за то, чтобы быть вместе с вами: с тобой и твоей мамой.
Я закрываю глаза – и мне кажется, что ты идёшь рядом со мной, и что мир царит вокруг. Что в редкие минуты отдыха ты вскарабкиваешься мне на колени, нежной детской ручонкой гладишь моё грубое, в шрамах, лицо и смешно взъерошиваешь жесткие, выгоревшие на солнце волосы. И я знаю, что выиграю любой бой, выживу в самой адской битве, пока вместе со мною будет твой образ…
И всё-таки какое счастье, что ты далеко! Что ты не знаешь, что такое война! Для тебя война – это холод квартиры зимой, периоды голода и мама сутками на работе – конечно, ничего приятного, но ты не видишь, не понимаешь ещё всего её ужаса. Ты ещё не понимаешь смерти.
А здесь всё иначе. Здесь всюду смерть. Жизнь или смерть, да или нет – и нет места ни сомнениям, ни тревоге. Нужно быть спокойным, уверенным и уметь убивать… Ты, верно, никогда этого не поймешь, да и не надо. Убивать, чтобы жить – не парадоксально ли это? Я не хочу, чтобы ты этого понимала. Это неправильно, ненормально, нечеловечно.
Я хочу, чтобы ты оставалась такой же светлой и чистой, маленький мой ангелочек! Лишь память о тебе и твоей матери спасает меня от озлобленности и жестокости войны. Но этому наступит конец. Мы возвратимся домой и принесём мир. Даст Бог, возвратимся! Верю!!!
И всё же помни: я тебя люблю и до последней минуты помню о тебе… А вдруг я больше не смогу сказать тебе об этом?

“Первая медаль “За отвагу”… Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: “Вперед! За Родину!”, а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой…”

“Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает – пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: “Как жаль, девочки”. Потом помолчала и улыбнулась нам: “Девочки, неужели я умру?” В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: “Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома…” Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: “Дорогая моя, любимая доченька…” Возле меня стоит врач, он говорит: “Это – чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины…” Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза…”

“А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне – носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?”

“Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я – тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы – понимаете?”

“Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров…”

Помните! Через века, через года, - помните!

О тех, кто уже не придет никогда, - помните!

Не плачьте! В горле сдержите стоны, горькие стоны.

Памяти павших будьте достойны! Вечно достойны!

Хлебом и песней, мечтой и стихами, жизнью просторной.

Каждой секундой, каждым дыханьем будьте достойны!

Люди! Покуда сердца стучатся, - помните!

Какою ценой завоевано счастье, - пожалуйста, помните!

Песню свою отправляя в полет, - помните!

Детям своим расскажите о них, чтоб запомнили!

Детям детей расскажите о них, чтобы тоже запомнили!

Во все времена бессмертной земли помните!

К мерцающим звездам ведя корабли, -

о погибших помните!

Встречайте трепетную весну, люди земли.

Убейте войну, прокляните войну, люди земли!

Мечту пронесите через года и жизнью наполните!..

Но о тех, кто уже не придет никогда, - заклинаем, - помните!

ЗАПАС ПРОЧНОСТИ
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.

И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать!-- Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.

*******************************

Глаза девчонки семилетней
Как два померкших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.
Она молчит, о чем ни спросишь,
Пошутишь с ней, – молчит в ответ.
Как будто ей не семь, не восемь,
А много, много горьких лет.
(А. Барто)

Детский ботинок

Занесенный в графу
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.
Его номер по книге:
"Три тысячи двести девятый".
"Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой..."
Кто чинил его? Где?
В Мелитополе? В Кракове? В Вене?
Кто носил его? Владек?
Или русская девочка Женя?..
Как попал он сюда, в этот склад,
В этот список проклятый,
Под порядковый номер
"Три тысячи двести девятый"?
Неужели другой не нашлось
В целом мире дороги,
Кроме той, по которой
Пришли эти детские ноги
В это страшное место,
Где вешали, жгли и пытали,
А потом хладнокровно
Одежду убитых считали?
Здесь на всех языках
О спасенье пытались молиться:
Чехи, греки, евреи,
Французы, австрийцы, бельгийцы.
Здесь впитала земля
Запах тлена и пролитой крови
Сотен тысяч людей
Разных наций и разных сословий...
Час расплаты пришел!
Палачей и убийц – на колени!
Суд народов идет
По кровавым следам преступлений.
Среди сотен улик –
Этот детский ботинок с заплатой.
Снятый Гитлером с жертвы
Три тысячи двести девятой.
(С. Михалков)

Дата добавления: 2015-08-28