— Все в порядке, — ответил я. — Просто решил проверить перед выездом.
— Понятно, — снова улыбнулась она. И я вспомнил другую девчонку, с которой учился еще в старших классах. Большая умница, дружить с ней было весело и легко. После школы поступила в университет, выскочила за ультралевого радикала, родила ему двойню, а потом бросила мужа с детьми и исчезла в неизвестном направлении. Миновало полжизни — и я вспомнил ее, глядя на девчонку из автопроката. Кто мог тогда представить, что семнадцатилетний ангел, обожающий Сэлинджера и Харрисона, через несколько лет родит двойню революционеру и сгинет черт знает куда?
— Жаль, что не все клиенты такие осмотрительные, как вы, — посетовала девчонка. — У последних моделей эти компьютерные панели такие навороченные — никто даже не пытается в них разбираться. А потом на проблемы жалуются.
Я кивнул. Слава богу. Выходит, не я один такой троглодит.
— Скажите, какой кнопкой здесь извлекают квадратный корень из ста восьмидесяти пяти? — спросил я.
— Боюсь, вам придется подождать следующей модели! — засмеялась девчонка. — А это у вас Боб Дилан?
— Он самый, — сказал я. Играла «Положительно 4 я улица». Положительно, хорошие песни и через двадцать лет хороши.
— Все таки Боба Дилана ни с кем не спутаешь, — убежденно сказала она.
— Потому что его гармошка еще ужасней, чем у Стиви Уандера?
Она опять засмеялась. Я поймал себя на том, что мне нравится ее смешить. Как ни странно, я еще способен смешить симпатичных девчонок.
— Нет, конечно, — ответила она. — Просто у него голос особенный. Как у ребенка, который смотрит на дождь из окна.
— Отличное сравнение, — оценил я. И правда, здорово сказано. О Дилане я прочитал книг пять или шесть, но такого сравнения не встречал. Точного и тонкого. От моей похвалы девчонка порозовела.
— Ну, не знаю... Просто я так чувствую.
— Подобрать к чувствам слова непросто, — улыбнулся я. — Все мы что нибудь чувствуем. Только мало кому удается сказать.
— Я мечтаю написать книгу, — призналась девчонка.
— Могу спорить, это будет очень хорошая книга, — уверенно сказал я.
— Спасибо, — улыбнулась она.
— И все таки сегодня ваши ровесницы не слушают Боба Дилана.
— А я вообще люблю старую музыку. Дилана, «Битлз», «Дорз», «Бёрдз», Джими Хендрикса и все такое.
— Это здорово... — Я посмотрел ей в глаза. — Нам бы как нибудь встретиться, поболтать...
Она улыбнулась и чуть заметно склонила голову набок. У каждой симпатичной девчонки найдется триста разных ответов на подобные предложения. Как для сверстников, так и для тридцатипятилетних разведенных холостяков.
— Спасибо, — сказал я ей и тронул машину с места. «Застрявший в драндулете под Мемфис блюз опять»... После разговора с девчонкой настроение резко улучшилось. Выбирая «карину 1800», мой внутренний голос не прогадал.
Табло на панели показывало 16:42. Пустое, без солнца небо заливали сумерки. Я ехал домой, тормозя у каждого светофора. Это не обычная воскресная пробка: целый квартал парализовало аварией. Зеленая спортивная легковушка вляпалась в восьмитонный грузовик с бетонными плитами и теперь напоминала пустой картонный ящик, на который уселся чей то огромный зад. Когда я подъехал, вокруг уже суетились полицейские в черных дождевиках, а груду зеленого лома цепляли тросом к огромному эвакуатору.
Авария задержала меня на полчаса, но до встречи с библиотекаршей время еще оставалось. Я закурил и, слушая Дилана, попытался представить, что значит быть женой революционера. С одной стороны, революционер — все таки не профессия. А вот политик — профессия. Но революция ведь тоже политика, как ни крути. Я вконец запутался и помотал головой.
О чем говорит такой муж за ужином после работы? Неужели о том, насколько назрела сегодня революционная ситуация?
Боб Дилан затянул «Как последний хмырь». Я плюнул на революцию и решил помычать с Диланом. Все мы стареем. Это ясно, как дождь за окном.
Глава 34. Конец света
Черепа
Летят птицы. Проплывают над мерзлым склоном Западного Холма, исчезают с глаз.
Греясь у печки, я пью заваренный Полковником чай.
— Сегодня опять пойдешь сны читать? — спрашивает старик. — Смотри, к вечеру так заметет — на холм не заберешься. Что, не можешь хоть денек отдохнуть?
— Как раз сегодня нужно сходить обязательно, — отвечаю я.
Старик качает головой, выходит из комнаты и вскоре возвращается с парой зимних ботинок.
— На ка, примерь. В этих не поскользнешься. Ботинки мне в самый раз. Добрый знак.
Пора. Я заматываю шею шарфом, надеваю перчатки и шапку, которую одолжил мне Полковник. Сую в карман сложенный аккордеон. Не знаю, почему, но я привязался к нему так, что не хочу расставаться.
— Будь осторожнее, — говорит старик. — Трудное у тебя сейчас время. Какое решение ни примешь — обратной дороги не будет.
— Да, — отвечаю я. — Я понимаю.
Как и следовало ожидать, яму порядком замело. Вокруг уже ни стариков, ни инструментов. Можно не сомневаться — к утру снег похоронит яму целиком. Я стою перед ней и смотрю на падающие хлопья. А они все гуще — за несколько метров уже ничего не разглядеть. Я снимаю черные очки, прячу в карман, заматываю лицо шарфом до самых глаз и спускаюсь по склону. Рифленые подошвы скрипят на ходу. Иногда из леса доносятся крики птиц. Не знаю, каково птицам в такую метель. А что сейчас делают звери? О чем они думают в таком непролазном снегу?
Я прихожу в Библиотеку на час раньше обычного, но она уже ждет меня, затопив печку. Приняв у меня пальто, отряхивает налипший снег и помогает сбить с ботинок кусочки льда.
Я был здесь только вчера, но мне уже не хватает Библиотеки. Желтой лампы под матовым абажуром, тепла печки, аромата закипающего кофейника, старых воспоминаний, осевших по углам невидимой пылью... И ее — спокойной, в любую секунду готовой прийти на помощь. Всего этого мне уже так давно недостает. Расслабившись, я погружаюсь в уют Библиотеки. Очень скоро я потеряю этот тихий мир навсегда.
— Сейчас поешь? Или позже?
— Вообще не буду, — говорю я. — что то не хочется.
— Ладно, проголодаешься — сразу скажи. Может, кофе?
— Давай.
Я вешаю над огнем мокрые перчатки и, фея пальцы, смотрю, как она разливает по чашкам кофе. Одну чашку ставит мне, а с другой садится за стол.
— Жуткий снег, — говорю я, — Ничего не видно.
— Да уж... Теперь зарядит на несколько дней. Пока все тучи на землю не выпадут.
Я сажусь напротив и смотрю ей в лицо. Невыразимая тоска опять словно затягивает меня куда то.
— Когда кончится снег, наметет такие сугробы, каких ты никогда не видел, — говорит она.
— И, наверно, никогда не увижу. Она смотрит на меня.
— Почему? Каждый может смотреть на снег.
— Давай, мы сегодня не будем читать сны? Просто поговорим, — предлагаю я. — Это очень важно. Я хочу рассказать тебе кое что и послушать, что ты об этом думаешь. Согласна?
Даже не представляя, о чем я, она сцепляет ладони и кивает, глядя сквозь меня.
— Моя тень умирает, — начинаю я. — Сама понимаешь, такую суровую зиму ей не пережить. Если она умрет, я навсегда забуду, кто я такой. Поэтому я должен решить кое что важное. Это касается и меня, и тебя. А времени очень мало. Я много думал, но вывод всегда получался один. А потом — решил.
Я глотаю кофе и в который раз задумываюсь — не ошибка ли? Нет, все правильно. Не потерять ничего мне уже все равно не удастся.
— Завтра я уйду из Города, — продолжаю я. — Не знаю, как и откуда. Это мне объяснит моя тень. Я уйду вместе с ней. Мы вернемся в мир, откуда пришли, и будем там жить. У меня снова появится тень, я буду страдать и переживать, а потом состарюсь и умру. Такая жизнь — как раз для меня. Мое «я» будет таскаться везде за мною, доставать меня и вертеть мною, как ему вздумается. Но... ты просто не можешь представить, как для меня это важно.
Она смотрит прямо перед собой — то ли на меня, то ли в пустоту, где я должен сидеть.
— Тебе не нравится Город?
— Помнишь, ты говорила: если я ищу покоя — мне здесь понравится? Да, мне нравятся здешние мир и покой. И если я останусь и забуду себя — эти мир и покой станут абсолютными. Ведь в Городе ничего не заставляет мучиться и страдать. Возможно, я всю жизнь буду жалеть, что ушел отсюда.
Но стать жителем Города я не могу. Внутри что то пока еще говорит со мной. Оно никогда не простит, если я останусь, а моя тень умрет и будут гибнуть звери. Каким бы покоем меня за это ни наградили — обмануть это что то внутри невозможно. Может быть, оно скоро исчезнет. Но это уже другая история. Все, что в нас исчезает — даже если оно исчезает навеки, — оставляет после себя дыры, которые не зарастут никогда... Понимаешь, о чем я?
Она очень долго смотрит на свои пальцы. Над чашками с кофе больше не поднимается пар. Все вокруг замирает.
— То есть, ты никогда не вернешься? Я качаю головой.
— В Город не возвращаются. Никогда. Даже если я снова приду к Стене, Ворота уже не откроются.
— И тебе не больно?
— Больнее всего потерять тебя. Но я люблю тебя, и это — самое важное. Я не хотел бы приручать тебя и уродовать то, что ты для меня значишь. Уж лучше потерять тебя так, чтобы ты навсегда оставалась во мне. Но только не наоборот...
По комнате вновь растекается тишина. Только угли в печке трещат будто бы резче обычного. На стене рядом с печкой висят мои пальто, шарф и шапка. Все это я получил от Города. Простые, скромные вещи, но в каждой — чье то тепло.
— Сначала я думал помочь тени бежать, а самому остаться, — продолжаю я. — Но потом понял: тогда меня выселят в Лес, и мы с тобой больше не увидимся. Ты ведь не сможешь в Лесу. Там живут только те, кто не смог до конца убить свою тень, кто заблудился в своих полумертвых воспоминаниях. Я останусь с искореженным «я» — а ты у себя так и не появишься. Ты будешь нужна мне — но никогда не ответишь мне тем же.
Она качает головой.
— Да, — тихо говорит она. — Я не знаю, кто я. А мама знала, кто она. За это ее и прогнали в Лес. Я совсем не помню себя — но хорошо помню, как прогоняли ее. И сейчас еще думаю... Если бы я вдруг поняла, кто я такая, я смогла бы жить с мамой в Лесу. И ты был бы мне нужен так же, как я тебе.
Я не верю своим ушам.
— Ты готова жить в Лесу, лишь бы понять, кто ты на самом деле?
Она смотрит на свои пальцы еще немного — и расцепляет руки.
— «Тому, кто помнит себя, терять больше нечего». Я помню, так мама говорила. Это правда?
— Не знаю, — отвечаю я. — Но твоя мать в это верила. Веришь ли ты — вот вопрос.
— Наверное, я могла бы в это поверить. Она глядит мне прямо в глаза.
— Поверить? — поражаюсь я. — Ты умеешь верить!
— По моему, да, — отвечает она.
— Эй, подумай хорошенько... — говорю я. — Ты даже не представляешь, как это важно! Что бы с тобой ни случилось раньше — верить без «я» невозможно. Представь сама. Ты решила во что то поверить. Ты допускаешь, что тебя могут предать, и тогда тебя захватят боль и отчаяние. Но ты все равно веришь. Все это и есть твое «я»! Выходит, ты знаешь, кто ты?
Она качает головой.
— Не знаю. Я просто думаю о маме. Что с этим дальше делать — не понимаю. Только чувствую, что могла бы поверить, и все.
— Я думаю, в тебе осталось что то от твоего «я». Но оно очень плотно заперто и никак не показывается наружу. Эта связь в тебе так глубоко, что даже Стена не может ее распознать, а потому и не выгоняет тебя из Города.
— Значит, я, как и мама, не смогла до конца убить свою тень?
— Да нет. Твоя тень действительно мертва и похоронена в Яблоневом Лесу. Об этом есть запись в метриках. Но какая то часть материнской памяти в тебе живет. Обрывки ее переживаний, картинки ее воспоминаний дышат в тебе — и заставляют чувствовать. Думаю, если ты сможешь нащупать их — найдешь в себе то, что искала все это время, но никак не могла найти.
Вокруг тихо — словно все звуки комнаты всосал в себя снег, танцующий за окном. Громадная Стена нависает над нами и слушает каждое наше слово. Иначе с чего бы вокруг стояла такая мертвая тишина?
— Насчет старых снов, — говорю я. — Я правильно понял, что звери вдыхают умирающую память жителей Города? А после смерти зверей та превращается в старые сны?
— Да. После смерти человеческой тени «я» умирает, и звери вбирают его в себя без остатка.
— Значит, читая старые сны, я могу найти твое «я»?
— Нет, не можешь. Мое «я» не умирало какой то одной историей. Оно рассыпалось на отдельные воспоминания и передавалось разным зверям по кусочкам, перемешиваясь с такими же кусочками памяти других людей. Читая разные черепа, ты никогда не сможешь сказать, что там мое, а что — чужое. На то они и старые сны. Вечный Хаос, который никогда никому не распугать и не сложить в одну историю...
Я хорошо понимаю, что она хочет сказать. Я столько дней читал старые сны, но еше ни разу не понял смысла ни одного отрывка. И теперь у меня остается всего двадцать часов с небольшим. Двадцать часов, чтобы добраться до ее памяти. Удивительно, поражаюсь я. В этом Городе, где человеческое время бессмертно, у меня есть только двадцать часов, чтобы сделать выбор... Я закрываю глаза и глубоко вздыхаю.
Нужно собрать все силы, найти самую главную нить, потянуть за нее — и распустить это страшное кружево, что застит мои глаза.
— Идем к черепам! — говорю я.
— Зачем? — не понимает она.
— Я посмотрю на них и подумаю. Где то должен быть выход...
Я беру ее за руку. Обогнув стойку, мы открываем дверь и заходим в хранилище. Девушка нашаривает на стене выключатель — и тусклый свет стекает на полки со старыми снами. Потерявшие цвет и окутанные густым слоем пыли, они тянутся бесконечными рядами в призрачных сумерках. Их пасти распахнуты под одним и тем же углом. Пустые глазницы бессмысленно буравят пустоту. Их ледяное молчание оседает на стенах хранилища едва различимой испариной. Я стою и разглядываю спящую армию человеческих грез. Могильный холод ползет по коже и прокусывает до самой кости.
— Ты правда думаешь, что сможешь меня прочитать? — спрашивает она, заглядывая мне в глаза.
— Думаю, да, — тихо отвечаю я.
— Но как?
— Пока не знаю. Но уверен, что это возможно. Ведь должен быть какой то выход. И я обязательно его найду.
— Но это же все равно что искать дождинку в Реке...
— Послушай. Жизнь человека — не капля дождя. Она не падает с неба, и ее не спутать с миллионами ее близнецов. Если ты и правда способна верить — верь мне. И тогда я тебя найду. Сейчас перед нами есть все — и нет ничего. Но то, что мне нужно, я найду обязательно.
Тишина маятником долго раскачивается между нами.
— Найди мне меня, — наконец говорит она.
Глава 35. СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Кусачки для ногтей. Сливочный соус. Железная ваза
К библиотеке я подъехал в 17:20. Времени еще до чертиков, и я решил прогуляться по городу. Заглянул в кофейню, выпил кофе и посмотрел по телевизору бейсбол. Потом зашел в развлекательный центр и убил еще какое то время игрой. Через реку переправлялись вражеские танки, а я должен был расстреливать их из пушки. Сначала я выигрывал, но уже минут через пять танки поползли на меня, словно стадо обезумевших леммингов, и не успокоились, пока не сравняли мою пушку с землей. В миг, когда меня уничтожили, экран залила ослепительно белая вспышка, похожая на ядерный взрыв, и замигала надпись: «GAME OVER — INSERT COIN». Я решил попытать счастья снова и покорно сунул в щель очередные сто иен. Заиграла электронная музыка, и передо мной вновь появилось дуло, целое и невредимое. Игра была в буквальном смысле на поражение. И слава богу. Если б я не проигрывал, она бы длилась бесконечно, а в бесконечной игре нет никакого смысла. Да и хозяевам игрового центра, мягко говоря, было бы неудобно. Не говоря уже обо мне самом. А потому меня опять уничтожили. Ядерный взрыв. «GAME OVER — INSERT COIN»...
Выйдя из игрового центра, я остановился у витрины скобяной лавки. Под стеклом разложены самые разные инструменты. Гаечные ключи, сверла, пистолеты для забивания гвоздей, электрические отвертки. Чемоданчик размером с дамскую косметичку умудрился вместить целую кучу миниатюрных железяк, включая молоток с ножовкой и электроскоп. Рядом выставлен роскошный набор из тридцати резцов по дереву. Я никогда не думал, что дерево можно резать тридцатью различными способами — и от такого изобилия слегка обалдел. Все резцы отличались друг от друга, и каждый третий был такой странной формы, что я в жизни бы не сообразил, как им пользоваться.
После механических воплей игрового центра здесь было тихо, как за огромным айсбергом. Хозяин, средних лет мужчина в очках и с проплешиной на затылке, сидел за прилавком и разбирал отверткой какой то замысловатый прибор.
Я пошарил глазами по стеллажам, пытаясь найти кусачки для ногтей, и обнаружил их рядом с бритвенными приборами. Два десятка кусачек были разложены на полке аккуратно, словно коллекция экзотических насекомых. Одни показались мне особенно странными. Плоский обрубок металла в пять сантиметров длиной без каких либо зубцов, рычажков и упоров. Как им стричь ногти — сам черт бы не разобрал.
Взяв это чудо бытового дизайна, я подошел к прилавку. Хозяин отложил полуразобранный миксер и объяснил, как пользоваться тем, что я ему показал.
— Смотрите внимательно. Делаем раз. Делаем два. Делаем три. И получаем обычные кусачки для ногтей!
— С ума сойти, — сказал я. Действительно, очень просто. Он свернул их и предложил мне попробовать самому. У меня тоже получились кусачки.
— Отличная вещь! — сообщил хозяин тоном человека, выбалтывающего страшную тайну. — Фирма «Хенкель», Западная Германия. Всю жизнь будет служить. В дороге незаменима. Не ржавеет, не тупится — хоть собакам когти стриги...
Я заплатил ему две тысячи восемьсот иен. Он поместил кусачки в черный кожаный футляр, вручил мне покупку вместе со сдачей и опять уткнулся в свой миксер. Извлеченные из миксера шурупы он раскладывал по отдельным блюдечкам в зависимости от размера. Черные шурупы в белоснежных блюдечках казались очень счастливыми.
Купив кусачки, я вернулся в машину и стал дожидаться библиотекаршу, слушая «Бранденбургские концерты». А заодно размышляя, отчего шурупы на блюдечках так счастливы. Может, радуются, что наконец отделились от миксера и обрели независимость? А может, им лестно оказаться в таком эксклюзивном месте, как чистое белое блюдечко? Так или иначе, если у тебя перед глазами кто нибудь настолько счастлив, его радость невольно передается тебе самому.
Я достал из кармана кусачки, собрал, опробовал на собственном ногте и снова спрятал в футляр. Приятная вещь. Похоже, не зря эта скобяная лавка напомнила безлюдный океанариум, куда я так любил ходить в детстве.
За несколько минут до шести из библиотеки повалил народ. В основном — старшеклассники, которые пытались чему то научиться в читальном зале. У многих свисали с плеч такие же спортивные сумки, как у меня. Разглядывая старшеклассников, я вдруг поймал себя на мысли, что тинейджеры, в принципе, — довольно неестественные существа. В каждом что то переразвито, а чего то пока не хватает. Хотя, возможно, я в их глазах выгляжу еще неестественнее. Такая уж это штука — разница в возрасте. «Generation gap», как это называют сегодня.
В толпе молодежи, впрочем, попадались и старики. Каждый такой старичок приходит в воскресный полдень в читальный зал и неспешно просматривает четыре разные газеты. А потом, стараясь не расплескать полученные знания, идет домой ужинать, как мудрый неторопливый слон. В отличие от тинейджеров, в стариках я ничего неестественного не заметил. Вскоре весь народ покинул библиотеку, и прозвучал сигнал. Шесть часов. Я вдруг почувствовал, что не на шутку проголодался. Если вспомнить, все, что я сегодня ел — половинка сэндвича с ветчиной и яйцом, крохотный чизкейк и пять сырых устриц. А вчера так вообще ни крошки. Мой желудок напоминал огромную яму. Черную и бездонную: брось в нее камень — не дождешься ни звука. Откинувшись на подушку сиденья, я глядел в потолок машины и сосредоточенно думал о еде. Самые разные блюда проплывали в моей голове. Иногда меж тарелок попадались блюдца с шурупами. С белым соусом и круассаном даже шурупы выглядели вполне аппетитно.
В шесть пятнадцать она вышла из дверей библиотеки. Удивилась:
— Твоя машина?
— Да нет, взял напрокат, — ответил я. — А что, не подходит?
— Как то не очень, — сказала она. — На таких, по моему, ездят люди помоложе.
— В прокате все разобрали. Взял, что осталось. Какая разница?
— Хм м... — Обойдя машину, она открыла дверцу. Усевшись рядом, придирчиво оглядела салон, заглянула в пепельницу и исследовала содержимое бардачка.
— «Бранденбургский»?
— Ага. Нравится?
— Да, очень. Постоянно его слушаю. Больше всего люблю, когда Рихтер играет, но с Рихтером запись совсем недавно вышла. А это кто?
— Тревор Пиннок.
— Любишь Пиннока?
— Да нет, — пожал я плечами. — Что увидел, то и купил. Но, по моему, неплохо.
— А ты слышал, как это играет Пабло Казальс? — Нет.
— Обязательно найди и послушай, хотя бы разок. Не совсем каноническое исполнение, но с таким чувством — просто блеск!
— Обязательно найду и послушаю, — пообещал я, совершенно не представляя, когда же я все это успею. За оставшиеся восемнадцать часов я еше должен хоть немного поспать. Что ни говори, а двое суток без сна могут испортить любое последнее удовольствие.
— Где поужинаем? — спросил я.
— Как насчет итальянской кухни?
— Замечательно.
— Я знаю одно местечко, недалеко. Там всегда все самое свежее.
— Я голодный, как слон, — предупредил я. — Могу съесть хоть шурупы в белом соусе.
— Я тоже, — кивнула она. — У тебя очень стильная рубашка.
— Спасибо.
Ресторанчик находился в каких то пяти минутах езды от библиотеки. Мы проехали по извилистой улочке с пешеходами и велосипедистами, и на одном домике вдруг показалась маленькая скромная вывеска: «Итальянская кухня». Европейский деревянный домик отличался от соседних жилых домов только вывеской. Кроны гималайские кедров у тротуара закрывали вечернее небо над головой.
— В жизни бы не догадался, что здесь ресторан, — сказал я, загоняя машину на стоянку перед домом.
Внутри заведение оказалось совсем крошечным — три столика и четыре табурета у стойки. Официант в белом фартуке посадил нас за у окошка в дальнем углу. За стеклом росла ветвистая слива.
— Ты какое вино будешь? — спросила она.
— Не знаю... Полагаюсь на тебя, — сказал я. В винах я разбираюсь гораздо хуже, чем в пиве. Пока она выпытывала у официанта секреты карты вин, я разглядывал сливу за окном. Японскую сливу в садике итальянского ресторана. Странное сочетание. А может, и не странное. Возможно, в Италии тоже бывают японские сливы. Как во Франции — выдры.
Решив, что будем пить, мы разработали план наступления на местную еду. Это заняло у нас кучу времени. Покопавшись в aperitivo, мы выбрали салат из креветок в земляничном соусе, сырые устрицы, паштет из гусиной печенки по итальянски, жареную каракатицу в собственных чернилах, маринованную корюшку и баклажаны, запеченные в сыре. Из пасты она остановилась на spaghetti al pesto genovese, а я предпочел tagliatelle alla casa.
— Может, возьмем еще одну macchemni al sugo di pesce и разделим на двоих? — предложила она.
— Неплохая мысль, — одобрил я.
— Какая сегодня фирменная рыба? — спросила она у официанта.
— Только что привезли branzino, — ответил тот. — Судака, иначе говоря. Для вас можем запечь его в миндальном соусе.
— О да, пожалуйста! — тут же попросила она.
— И мне тоже, — добавил я. — А вместо гарнира — грибное rizotto со шпинатом.
— А мне — овощное с помидорами.
— Вообще то, rizotto у нас очень большие... — забеспокоился официант.
— Ничего, — сказал я. — Я со вчерашнего утра ничего не ел, а у нее растяжение желудка.
— Ага, — кивнула она. — Просто не желудок, а черная дыра.
— Как изволите, — сдался официант.
— На десерт — виноградный шербет и лимонное суфле, — добавила она. — А напоследок «эспрессо».
— Тогда и мне то же самое, — попросил я. Зачитывая вслух наш заказ, бедняга официант дважды
переводил дух. Когда он, наконец, удалился, она рассмеялась:
— Ты столько себе заказал... Зачем? Лишь бы от меня не отстать?
— Вот еще, — возразил я. — Я сейчас хоть слона могу съесть, не веришь? Тысячу лет уже так не голодал.
— Это здорово! — похвалила она. — Людям, которые мало едят, я не доверяю. Так и кажется, будто они что то скрывают. Правда же?
— Не знаю... — пожал я плечами. Я и правда не знал.
— «Не знаю» — твое любимое выражение, да? Я не знал, что на это ответить, и просто кивнул.
— С чего бы это, а? Почему все твои образы такие неопределенные?
«Не знаю», — чуть не ляпнул я снова, но тут появился официант. С почтительностью придворного костоправа, исцеляющего ножку Его Высочества, откупорил бутылку и разлил вино по бокалам.
— Помнишь Камю, «Постороннего»? Там главный герой все время говорил «я не виноват». Как же его звали то...
— Мерсо, — подсказал я.
— Точно, Мерсо! Я давно читала, еще в школе... А сегодняшние школьники Камю не читают. Вообще. Я на работе все эти данные обрабатываю, так что знаю. А ты каких писателей любишь?
— Тургенева.
— Ну, Тургенев... Это все таки не очень великий писатель. Да и старомодный какой то.
— Не знаю, — пожал я плечами. — Мне нравится... Флобер тоже неплох. И Томас Гарди.
— А современных совсем не читаешь?
— Иногда. Сомерсета Моэма.
— Считать Моэма современным, — она потянулась к своему бокалу, — это все равно что искать пластинки Бенни Гудмена в музыкальных автоматах.
— Главное, читать интересно, — не сдавался я. — Помню, «Острие бритвы» прочел раза три. Пускай и не памятник литературы, зато увлекательно. По моему, лучше так, чем наоборот.
— М да... — Она задумалась. — Ну ладно. Рубашка у тебя все равно очень стильная.
— Спасибо, — улыбнулся я. — Ты тоже прекрасно выглядишь.
— Благодарю, — сказала она. На ней было платье из темно синего бархата с белым кружевным воротничком. На шее — две серебряные цепочки.
— Сразу после твоего звонка пошла домой и переоделась, — объяснила она. — У меня работа от дома в двух шагах. Очень удобно.
— И не говори, — кивнул я. «И правда, удобно!» — хмыкнуло эхо в моей голове.
Принесли закуски. Мы замолчали и накинулись на еду. Каждое блюдо было легким и аппетитным — не к чему придраться. Все продукты свежайшие. Упругие устрицы пахли так, будто их подобрали с морского дна всего минуту назад.
— Как твои дела? — спросила она, вонзая вилку в устрицу. — Разобрался со своими единорогами?
— Пожалуй, — кивнул я, стирая с губ салфеткой чернила каракатицы. — Можно сказать, разобрался.
— И где же ты их нашел?
— Вот здесь, — сказал я и постучал себя пальцем по лбу. — Единороги живут у меня в голове. Целое стадо.
— Это ты в переносном смысле?
— Да нет. Переносить тут нечего и некуда. Они действительно обитают в моем сознании. А кое кто их обнаружил и рассказал мне их историю.
— Интересно. Какую?
— Да ничего интересного... — Я передал ей блюдо с баклажанами. Она взамен отдала мне корюшку.
— Нет, расскажи! Я правда хочу послушать.
— В общем, у каждого человека в глубине мозга существует нечто вроде ядра, которое он не может ни осознать, ни почувствовать. В моем случае это ядро имеет форму города. По городу течет река, а сам он обнесен высокой кирпичной стеной. Жители города не могут выйти за стену. Это могут только единороги. Единороги вдыхают в себя чувства и воспоминания горожан. Они впитывают человеческое «эго», как промокашка воду, и уносят из города во внешний мир. Поэтому в самом городе нет никакого «эго». Нет понятия человеческого «я». И я живу в этом городе... Вот такая история. Сам я этого города никогда не видел, поэтому больше ничего о нем не знаю.
— Какая оригинальная история, — восхитилась она.
Я вдруг понял, что старик ничего не рассказывал мне про Реку. Черт побери, похоже, меня все больше затягивает в тот мир.
— Но я же не сочинял ее специально, — сказал я.
— Ну и что? Пускай даже на уровне подсознания — она же все равно твоя и больше ничья, так или нет? Никто у тебя ее не отнимет.
— В этом смысле — конечно...
— Неплохая корюшка, правда?
— Объедение.
— А тебе не кажется, что твоя история похожа на ту, что я тебе рассказала, про Ленинград? — проговорила она задумчиво, разрезая баклажан пополам. — Ведь украинские единороги тоже существовали обособленно от всего мира — то ли в кратере, то ли за какой то стеной?
— Да, — соглашаюсь я. — И правда похоже.
— По моему, тут должно быть какое то общее звено...
— Ах, да, — вспомнил я и сунул руку в карман пиджака. — У меня для тебя подарок.
— Серьезно? — обрадовалась она. — Обожаю подарки.
Я вытянул из кармана футляр с кусачками для ногтей и положил ей на ладонь. Она с удивлением повертела инструмент в пальцах.
— Что это?
— Давай покажу, — сказал я и взял у нее металлический брусочек. — Вот смотри. Делаем раз. Делаем два. Делаем три...
— Кусачки для ногтей?
— Угадала. Удобная штука, особенно в дороге. Захочешь сложить — делай все в обратном порядке.
Я сложил кусачки и отдал ей. Она попробовала сама: развернула, а потом сложила обратно.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |