Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Это записка самоубийцы. Когда вы ее отложите (а такие вещи всегда нужно читать медленно, чтобы не упустить ни одной улики, ни одной красноречивой оговорки), Джона Сама уже не будет. По крайней мере, 5 страница



— Пока нисколько.

— Ну пожалуйста. Я бы тебе обязательно дал.

— Где-то я уже это слышал.

— Я верну через десять дней. Честное слово. Я жду одного чека... Это как краткосрочный кредит, ну, на покупку нового дома, пока старый не продам.

— Я в курсе про краткосрочный кредит.

С краткосрочными кредитами опыта мне было не занимать. И так каждый раз. Деньги, прихода которых ожидал Алек, — они всегда представлялись моими. Будто каждая купюра снабжена специальной меткой: для меня. Но когда деньги в натуре приходили, то уже совсем не были похожи на мои. Гораздо больше они напоминали деньги Алека. И ему вовсе не улыбалось транжирить на меня всю сумму. Вот такие они, деньги, ненадежные. Этого у них не отнять, что да, то да.

Кое-что из этого я высказал Алеку. Он не слушал. Я тоже. Отворилась внутренняя дверь, и в комнату на цыпочках вошла высокая деваха в плиссированных трусиках. Вот это да, подумал я, вот это настоящая дока по части трусиков, спору нет. Кожа ее имела экзотический оттенок, почти смехотворно экзотический. Откуда она? С Борнео, Мадагаскара, Меркурия? Прикрывая рукой лицо, она потянулась за своей сумочкой. Щеголять грудью цвета красного дерева она не стеснялась, и заценить эти буфера доводилось уже явно куче народу. За ее спиной ослепительно, как нить накаливания, сияла кафелем каморка без единого окна. С такими ванными комнатами я был хорошо знаком, не ванная, а сплошное оскорбление действием (можно подумать, ванная как таковая — недостачточное испытание). Ощущаешь себя крысой, мочишься по-крысиному, под неусыпным оком высокоученых крысоведов.

— Куда деться косметичка, — наконец выговорила прекрасная туземка.

— Милочка, хочешь перно? — сказал Алек. — Джон, это Эйлин. Эйлин, это Джон.

— Только что зубы почистить, — ответила она, развернулась и снова исчезла в ванной, двигаясь, правда, уже более естественно. Алек и я молча проводили взглядом ее дивно покатые плечи, ухоженную попку.

— Где это можно так загореть? — полюбопытствовал я. — На острове каком-нибудь?

— "Ши-глосс"[12] творит натуральные чудеса, — процитировал он рекламный ролик, не отрывая взгляда от закрытой двери ванной. — Не поверишь, но задница у нее белая, как эти трусики. Эйлин не хочет, чтобы о ней думали, будто она загорала голышом. Считает, это неприлично. Смех, да и только.

— Трусики-то призовые, — живо отозвался я. — А теперь послушай. — Я предупреждающе постучал пальцем по бутылке. — Может, перекрыть тебе кран? Вдруг ты опять все врешь? Хотелось бы знать вообще, куда все эти бабки деваются, что я тебе даю и даю — как в прорву. — На кровати лежали, свернувшись в трубочку, два авиабилета. Я подобрал их и развернул. Лондон—Париж, первый класс. — А кто Эйлин по твоей классификации? Толстая медсестра?



— Нет, сука деловая. Билеты она покупала. И ей я тоже денег должен. — Он содрогнулся и брезгливо всплеснул руками, будто стряхивал невидимую грязь. — Как меня все это уже достало, мочи нет. Тебе-то что, попал в струю, и ни забот, ни хлопот. Слушай, душу не трави, дай денег, а?

Этого мне и надо было. Именно это я хотел увидеть, услышать и ощутить — приветственный залп его страха, на встречных курсах. Мой взлет, его падение. Воз можно, за это я на самом деле и платил.

— Ну, посмотрим, — сказал я. — Может, и придумаю чего-нибудь.

Резко тренькнул звонок, потом в дверь трижды постучали, угрюмо и сосредоточенно. Алек был уже на ногах и с натренированной бесшумностью пятился к ванной, взмахом ладони показывая, что его нет и не будет. Напоследок он энергично мотнул головой и сгинул.

Не расставаясь со стаканом и сигаретой, я отодвинул запоры и пихнул входную дверь ногой. На пороге, облокотившись о косяк, словно успел утомиться, стоял взлохмаченный толстяк и тер кулаками глаза. Скалился он злобно и устало, но во взгляде, когда он поднял голову, еще не успели погаснуть веселые искорки. Да, крупный тип, моего примерно веса. Блестящая ткань дорогого костюма отражала свет из окна в торце коридора.

— Чего надо?

— Мистер Ллуэллин? — выпрямился он.

Он явно не ожидал увидеть меня; такого, как я. Куда мне до сухопарой франтоватости Алека, до беспредельной ушлости великосветского сорвиголовы. Визитер явно не ожидал увидеть меня; такого, как он сам.

— А кто спрашивает?

— Мистера Ллуэллина случайно нет дома? Я его не застал? Не возражаете, если я взгляну?

— Возражаю.

— На самом деле, — проговорил он, — это просто глупость. Ваш приятель капитально сглупил. Но мы шутить не любим. С шутниками у нас разговор короткий. — Он шагнул вперед. — Давайте-ка разберемся.

— Как же, как же, — сказал я и шагнул ему навстречу. — Плавали — знаем. Скупаете небось чеки недействительные за полцены, а потом с ножом к горлу. — Впрочем, к моему собеседнику это явно не относилось; не костолом и не мордоворот, мелкая сошка. Вольный стрелок или фуражир. Он не выбивал из вас деньги, а нудил и выклянчивал — не мытьем, так катаньем. Занудство как средство к существованию. — Надо бы на вас заявить, — добавил я. — Тоже мне, ковбой[13] выискался. Гроза автострады.

Толстяк понуро ссутулился и отвел взгляд. На мгновение мне представилось, как он сидит у обочины в своем"криминале" или «666», весь красный и запыхавшийся, и соображает, как бы спасти положение. Но вот он плюнул на пол и криво усмехнулся.

— Передайте своему дружку, мы еще встретимся. И с вами тоже,

— Ой, боюсь, боюсь, — отозвался я.

По части запугивания этому типу ничего не светило. Тоже мне, страшилу нашли.

— До скорой встречи, — буркнул он и направился прочь по коридору, бренча ключами в кармане.

Взбодренный, я вернулся в квартиру.

— Он ушел, — провозгласил я, распахнув дверь ванной.

...Ах, порнография! Эйлин взгромоздилась на умывальник, совершенно голая. Нет, в белых трусиках. Нет, все-таки голая: молочно-белый контур— это призрак бикини. Сколько трудов-то (вдруг подумал я) ради натурализма — но, с другой стороны, чего стоит плясуньям притворяться марионетками?.. В резком белом свете ноги ее болтались на плечах у Алека, который обернулся ко мне с выражением досады и натуги. Эйлин тоже повернула голову. Взгляд ее был тусклый и фокусировался с явной неохотой — будто перед зеркалом, и заведомо без шансов обрадоваться тому, что там увидишь. Но самое странное — это был ее рот. Вот, значит, и трусики. Кружевная окантовка пенилась в углах губ, словно мятый букет.

Чек я оставил на кровати. Уже подходя к лестнице, я услышал на удивление ясный и ритмичный звук — поддакивающие всхлипы, судорожные вздохи ребенка перед чихом — и решил, что это Эйлин выплюнула кляп.

 

Толстый Пол нагнулся, отодвинул тяжелые черные засовы. И вот в «Шекспир» заходит Дорис Артур, гадая, на кого обратить свою благодарную улыбку. Но Толстый Пол втягивал голову в плечи, как все привратники ада, как все адские вышибалы... Филдинг Гудни сказал мне, что Дорис — «гений феминизма». Ядумал, это он так насчет постельного таланта прикалывается, но теперь у меня возникли сомнения. Я хлебнул пива и приложился к скотчу, ничем себя не выдавая в слепящем сумраке. В конце концов, за плечами у Дорис университетское образование, Гарвард. Так что сориентируется как-нибудь. Вообще-то, я терпеть не могу тех, у кого за плечами университетское образование. Ненавижу всю эту публику с их учеными степенями, дипломами и похвальными грамотами, именными стипендиями и стенографией. И вы меня тоже терпеть не можете, точно? Правда, правда. Потому что я из новых людей, у нас есть деньги, но распоряжаемся мы ими на редкость бездарно. Но что я говорю: а разве нам давали шанс, по большому счету? Вы-то, может, думали, что давали — но ничего подобного. Давали нам только деньги.

После чего с чистой совестью посылали на три буквы... Что до феминизма вообще говоря, тут я солидарен с каким-нибудь мафиозным крестным отцом: глыбина, матерый человечище, с места не сдвинешь, решает разобраться наконец с досадными помехами, угрожающими всему семейному делу, и призывает под светлые очи бабье, и говорит им: ну что, равноправия захотелось? А чего так долго молчали? Мы-то думали, вас все устраивает. Молчали, молчали миллион лет или сколько там, а теперь приспичило? Впрочем, я человек покладистый. Значится, так: в какое-то ближайшее время у нас должна открыться концессия где-то в пригороде. Если ничего не обломится, и если будете хорошо себя вести, та, кто его знает, может...

— Джон Сам?

Она чуть покачивалась на носках и неуверенно меня разглядывала. Девицы, какими бы ни были они мужеподобными и агрессивными, никогда не утратят этой манеры — уязвимого упования. По крайней мере, хотелось бы надеяться. На Дорис были просторные «хабешные» брюки и летная куртка, вся в заплатах: страховка от изнасилования, аналог газового баллончика. Это не помогало. Вот уж ее, сказал я себе, вот уж ее как раз имело бы полный смысл изнасиловать. С хорошим адвокатом отделаюсь парой лет. В тюряге нынче жизнь вполне сносная. Пинг-понг, телевизор, одноместные камеры.

— Садитесь, Дорис, — предложил я, ничем не выдавая волнения. — Пиво будете? Пол!

— Нет — просто воду.

— Минералку, или из-под крана сойдет?

— Сойдет, вполне.

С усилием выбравшись из-за стола, я дотащился в своем костюме (свободного покроя) до стойки— и обернулся. Дорис осматривала кабак наметанным взглядом антрополога. Несколько месяцев назад Филдинг прислал мне первую книжку этой цыпы, тонкий сборник рассказов. В Штатах у крошки Дорис все было схвачено — судя по вырезкам, которые приложили в лос-анджелесской конторе Филдинга. Для меня специально подчеркнули фразы, где тепло говорилось об оригинальности Дорис, о свежем подходе к эротизму. Книжка называлась «Ироничный возвышенный стиль» — наверно, не просто так. Один из рассказов назывался точно так же — видимо, опять не просто так. Поздно вечером я проглядел несколько из них, зевая и отчаянно борясь со сном, в поисках обещанного свежего подхода к эротизму. Прочел рассказ, называвшийся «Ироничный возвышенный стиль». Там было о бродяге, который изъяснялся одними цитатами из Шекспира. Все что он делал — это шакалил, цеплялся и клянчил, но при том сыпал сплошным Шекспиром. Этот старый бродяга — слов нет, как он меня достал. Но даже я понимал, что ритм диалога у нее — просто закачаешься. За это мы ее и подписали. Еще Филдинг назвал ее еврейской принцессой. Что да, то да, кусочек лакомый, североафриканская царица улья, смугляночка с адскими черными глазами и потрясающим, всю душу выворачивающим ртом... Ну и ну. Не удивительно, что она предпочитает рядиться черт знает во что. Но с такой внешностью, пожалуй, не совладаешь. Не задушишь, не убьешь. Меня проняло даже через многослойную пелену застарелого похмелья, через все семь покрывал.

Как Билл из «Бокс оффис», Дорис извлекла блокнот и ободряюще уставилась на меня.

— Первоначальный замысел, — прошептала она. — Не хотели бы немного рассказать о своем замысле? Где все должно происходить?

— Чего?

— Я спрашиваю, где все должно происходить. Я пожал плечами.

— Здесь, — ответил я.

Мы вместе обвели печальным взглядом недоперестроенный подвал: красноватая древесина, влажный бархатный плюш, вяло обвисшие портьеры и витражное стекло, резко выделяющийся бильярдный стол, безрукие бандиты, Толстый Пол с его бледными глазами, лицом забулдыги и разинутой варежкой смотрит на часы, стрелки которых приближаются к полудню.

— Здесь. Я родился тут наверху. Это заведение моего отца.

— Серьезно?

Даже странно, что с ее роскошных, оливкового цвета губ мог сорваться такой штамп. Зубы ее как жемчуг, жемчуг в устричной раковине, имя которой «Шекспир». Я шумно втянул воздух и начал.

— Значит, так. У нас есть отец, мать, сын и любовница. Любовница — общая у отца с сыном. Сначала она была с отцом, но потом сын тоже затесался. Сын знает, что она крутит с папашей, но тот не в курсе, что она крутит с сыном. Понимаете? Дело в том, что отец...

— Я поняла.

—...давным-давно уже ее трахает, а теперь и сын тоже, но втихомолку. Да, а еще у нее связи с мафией — когда-то она танцевала стриптиз в мафиозном клубе. Короче, однажды в ресторан... Они все работают в ресторане или в кабаке, в баре там или в клубе. Мы еще не решили, где. И любовница тоже там работает. Короче, однажды... А мать с сыном довольно близки, и у матери к любовнице свой интерес, чисто материнский. Но она ничего не знает. Короче, однажды в ресторане, где они все работают, или в кабаке, или в баре, или в клубе — у них, значит, ежедневная доставка из пекарни— отец с сыном открывают мешок муки. Но там не мука, а героин. А отцу раньше приходилось иметь дела с мафией. Он просто хочет отдать мешок обратно. Сын же...

Я уже столько раз закатывал этот спич— главное, чтобы горло не пересыхало, и я могу трендеть так без единой запинки, без малейшего усилия. Так что мысли мои были вольны разбрестись по самым страхолюдным закоулкам, куда их всегда заносит, если за ними не следить. Живенько так бредут, пританцовывая. Что это за танец? Танец мольбы и тревоги, тщетного бдения. Наверно, у меня какая-то новая коровья болезнь, она все время заставляет сомневаться, реален ли я, и жизнь кажется фокусом, игрой, шуткой. Мне кажется... кажется, что я мертв. Неподалеку от меня живет один тип, и когда мы встречаемся, он очень странно на меня смотрит, просто жуть. Кстати, тоже писатель... Спать одному больше нельзя, вот это точно. Необходимо человеческое тепло, участие. Вскоре придется купить его прямо на улице. Просыпаюсь на рассвете— и пустота. А когда просыпаюсь ночью... лучше и не спрашивать, лучше и не говорить.

Ни на секунду не сводя с меня своих дьявольских глаз, Дорис выпросталась из куртки и промокнула платком блестящий лоб. Шелковая блузка ее, похожая скорее на мужскую рубашку, тоже светилась. Я зыркал глазами и продолжал бормотать. Видно, все-таки плоскогрудая. Но даже худоба эта странно возбуждала, особенно если посмотреть на горлышко, где замысловато переплетались жилки. У Селины горло полнее, взрывоопаснее, да и буфера тоже. Сдались мне эти буфера. Можно, наверно, и без них. Дорис вот обходится... Двери кабака распахнулись, да так и остались. Входят гуськом; завсегдатаев меньше, бездельников в отвратительных костюмах и с таблоидом под мышкой. В основном, молодежь, с химической расцветкой и звериным здоровьем, городским шумом и четкостью, со всей своей одеждой, буферами и деньгами.

— И в конце, — говорил я, — происходит крупная разборка между отцом и сыном. Плюс...

— Скажите, — перебила Дорис, — а какие вообще мотивы у персонажа Лесбии Беузолейль?

— Чего?

— У любовницы. Какие ее мотивы.

— Чего?

— Зачем она спит с двоими? Допустим, отец дает ей деньги. Но на что ей сдался сын? Это же большой риск. И сын — такой тупица...

— Ну, не знаю, — сказал я. — Может, у него поршень призовой.

— Простите?

— Может, он в койке хорош.

— Это не мотив. Драматически убедительно этого не показать. Вся же идея была в том, что наша любовница — никакая не тупая блондинка. Зачем тогда она ведет себя... как тупая блондинка? Сомневаюсь, чтобы публика это скушала. Умная женщина губит всю жизнь ради секса? Нет, по-моему, нужна какая-нибудь мотивировка.

Мимо проплыл Толстый Пол.

— Вероника уже начала, — сказал он и, вскинув растопыренные, со скрюченными пальцами, ладони, показал большие груди. Дорис приветливо подняла взгляд.

— Ах вы, цыпочки, — проговорил я. — Ах, писатели. Пошли, покажу кое-что.

Я взял ее за холодную костистую руку, и, миновав влажную пыль бархатного занавеса, мы погрузились в шум, дым и алкогольные пары. Двадцать мужиков с крепкими глотками разглядывали большую женщину на маленькой сцене. Здоровая смуглянка, дело свое знает — лицо абсолютно без выражения, как и положено. Несколько минут она изображала медленный танец, потом присела на край стула и откинулась на высокую спинку. Теперь одна ладонь месила пышную грудь, а другая шарила по блесткам на трусиках и скользнула внутрь, и заработала. Я нагнулся и прошептал Дорис в ее точеное ушко:

— Вам хорошо видно, или на плечи посадить? Скажите-ка мне одну вещь. Какие мотивы у нее? Какие у них у всех? Послушайте, прямо на выходе стоит мой «фиаско». Давайте перекусим у вас в отеле, потом поднимемся в номер, и я буду долго, прилежно учить вас мотивировке.

Она оценивающе поглядела на меня. Кивнула, улыбнулась и, раздвинув занавес, вышла, подгоняемая громким шлепком по крепкой, словно камень, попке. Я попятился за ней, бормоча под нос и не отрывая взгляда от сценической кульминации. Просто прелесть, как все они, Господи спаси, похожи, а? Все что нужно — это немного мяса и немного нервов. Нет, мяса все-таки лучше много.

Закинув куртку на плечо, Дорис поспешно собирала свое хозяйство. Ого, детка, подумал я, как не терпится-то. Может, завтрак пропустим и сразу в койку? Тут я заметил, что она ревет в три ручья.

— Спасибо, — услышал я, подойдя ближе. — Так отвратительно мне уже давно не было.

— Ну хватит, милочка, ты же знаешь, тебе понравится.

Она собрала волю в кулак. Слова давались ей с трудом, но она сумела договорить до конца.

— Тупое животное, — произнесла она. — Я-то считала, вы уже все вымерли. Думаешь, таких, как я, помимо воли тянет к таким, как ты. Но меня совершенно не вдохновляет спать с такими, как ты. Лучше бы вымерли, честное слово.

Она развернулась. Я дернулся на перехват, но не вышло. Меня занесло, и я рухнул на стол. Этот маневр — плюс дюжина пустых пивных кружек и стопаков из-под виски, среди которых я барахтался, — начали кое в чем меня убеждать. Я-то думал, похмелье как рукой сняло. На самом же деле его просто смыло морем дальнейшего бухла. Когда я наконец выправился и затеял отряхнуть костюм от мокрых осколков, то увидел, что в щель красной кулисы на меня смотрит отец. Я ответил ему смущенным, ожидающим взглядом. Но он слабо оскалился, давая понять, что я свободен, и скрылся со своим стаканом за кулисой.

Десятью минутами позже я все еще охлаждал свой лоб о морозно-гладкий фаянс «шекспировского» унитаза. Приподнял голову, мало-помалу хмурясь, и зачитал вслух граффити на ядовито-зеленом кафеле. «Бей черных». «Все бабы бляди». «На хуй Коффа».

— Что за Кофф?.. — пробормотал я себе под нос. — Ладно, на хуй так на хуй.

 

После сиесты мне чуть полегчало, и я храбро перелез с заднего сиденья на водительское, задержавшись только чтобы высвободить штанину, разодранную ручным тормозом. Потом направился домой — из Пимлико на Портобелло в своем пурпурном «фиаско». Кстати о «фиаско» — зверь, а не машина, купе в стиле ретро, просто загляденье. «Фиаско» радует мое сердце, тешит мое самолюбие. Когда я в Нью-Йорке, то одалживаю мотор Алеку Ллуэллину, по-товарищески. И что же я застаю по возвращении? Ветровое стекло все засрано птицами и в штрафных квитанциях, запаска продрана, в двигателе какой-то новый скрежет, бензин, масло и прочее на нулях. Чем этот тип занимался с моим дивным, несравненным «фиаско»? Можно подумать, он жил в машине, передавал ее в субаренду. Какого все-таки низкого пошиба людишки бывают. Но видели бы вы, как мальчики в гараже буквально-таки прикрывают лица от зависти и восторга, когда к ним в хламовник привозят мой «фиаско» — или буксируют или закатывают, а однажды чуть ли не на вертолете приволокли. Он норовист, мой «фиаско», подобно всем лучшим скаковым лошадям, поэтам и шеф-поварам. Нельзя ждать от него примерного поведения, это вам не «мистраль» какой-нибудь дряхлый и не «алиби». Я приобрел его в прошлом году за совершенно безумные деньги. Некоторые— возможно, среди них и Алек— обвиняют меня в помпезности, в дурновкусии. Что бы они понимали.

Мы с машиной ползли по родной улице, ползли как черепахи и грязно ругались. Припарковаться абсолютно негде. Даже в воскресенье днем припарковаться тут абсолютно негде. Можно, конечно, поставить машину во второй ряд; то-то кто-нибудь рад будет. Машины двоятся, дома же делятся пополам. Пополам, на четыре части, на восемь, на шестнадцать. Стоит домовладельцу или жучку от недвижимости увидеть приличного размера комнату, там тут же устраивают лабиринт, китайскую головоломку. Домофоны в облупленных подъездах напоминают пульт управления древнего космического корабля. Комнаты делятся и умножаются. Дома расщепляются, встают в три ряда. Люди тоже двоятся, делятся, расщепляются. В случае чего мы делим убытки поровну. И ничего удивительного, что лезем на стенку.

...Мне нравится думать о своей квартире в западном Лондоне как о настоящем плейбойском гнездышке. Но это не производит на квартиру впечатления, она так и остается берлогой, притоном, сараем — короче, лежбищем. В ней так и разит холостяцким духом, даже я это чую (скажите холостяцкому духу нет. Стоит дать ему послабление, и холостяцкий дух тут как тут, и никуда от него не деться). Как голодный тинэйджер, моя бедная квартира чахнет по женскому присутствию. Я тоже чахну. Квартира пала духом, я тоже. (Халат Селины, ее кремы и лосьоны, драгоценные залежи нижнего белья — все куда-то пропало, испарилось.) В моей квартире лохматый ковер-палас кремового цвета, здоровый шершавый диванище и овальная кровать с черным атласным покрывалом. Все это не мое. Муслиновая обивка на стенах — не моя. Предпочитаю брать все внаем. Воду, тепло, свет. Даже чай — в пакетиках. Яживу здесь уже десять лет, и вокруг ничего моего. Квартира тесноватая и обходится недешево.

Из углового окна, где нордическая кухонная выгородка, мне видны хилые бегуны, трусцой направляющиеся к парку. Немногим лучше Нью-Йорка. Эти одышливые пузаны, в массовом порядке спохватившиеся вдруг о своем здоровье, — некоторые из них выглядят так, словно бегут в гору, штурмуют вертикаль. Это все наше поколение затеяло. Прежде, видимо, никто не возражал против того, чтобы ковылять живыми развалинами. Теперь им подавай вечную бодрость. Этому нас научили шестидесятые — что быть старым позорно. Ятоже продукт шестидесятых— послушный, неулыбчивый, набравший в рот воды продукт шестидесятых, — но в данном вопросе мои симпатии целиком и полностью на стороне тех незапамятных времен, когда всех устраивало ковылять живыми развалинами. Через мутные окна моей берлоги, через многолетние напластования табачного дыма я гляжу на этих старых придурков, молодящихся кто во что горазд. Отправляйтесь по домам, говорю я. Шагом марш по домам, в койку, и побольше картошки на обед. Вчера я дрочил трижды, и каждый раз приходилось нелегко. Иногда это настоящее испытание для мышц и нервов, как любая физическая нагрузка. Главное — сила воли. И если у кого-нибудь хватит наглости заявить, будто мастурбация — это не физическая нагрузка, он просто ни хрена не врубается, В третий раз меня чуть кондрашка не хватила. Моя физическая нагрузка этим не ограничивается. Еще я хожу по лестницам — как вверх, так и вниз. Усаживаюсь в такси и за стол в кабаке, а до «Бутчерз-армз» и «Лондон-аппрентис» можно и пешком. Много кашляю. Часто блюю, и это, скажу я вам, крайне утомительно. Чихаю, отмокаю в ванной и сижу на толчке. Ложусь в койку и вылезаю из койки, часто по несколько раз на дню. В Нью-Йорке-то я еще ничего был, старался держать себя в руках и не унывать. А в Лондоне как-то, сразу распускаюсь. Заняться нечем — и, главное, не с кем. Найти бы кого-нибудь, с кем можно было изменить Селине. Например, я думал, что крошке Дорис не терпится. О бабы! О бухло! Когда глаза все время залиты, на успех у телок рассчитывать не приходится — хотя Филдинг тут удивил меня по телефону, мол на Лесбию Беузолейль я произвел неизгладимое впечатление. Да, в Нью-Йорке я был еще очень даже ничего, обворожителен, можно сказать, и бесподобен. Вот бы и продолжать в том же духе. По ту сторону можно выглядеть ходячим трупом — но все будут думать, это просто талант, это просто Европа. Признаю, не обошлось без ошибок — но кто из нас не ошибался, пытаясь раскрутиться по ту сторону. Скажем, горланить на весь пустеющий ресторан в четверть третьего утра, требуя продолжения банкета. Скажем, все время падать в дискобаре или ночном клубе или призывать всех в кабаке спеть хором. Как-то утром, в позапрошлую поездку, Филдинг пригласил меня на завтрак с тремя потенциальными инвесторами в конференц-апартаментах шикарного отеля около Саттон-плейс. Я пустился в очередной раз излагать свой замысел, и на полпути к горлу неожиданно подкатила взрывная волна рвоты. Я едва успел добежать до сортира, просторного и с замечательной акустикой; извержение бегемота в моем исполнении было слышно через дверь со всеми стереоэффектами (как потом рассказал Филдинг). Когда я вернулся к столу, на меня косились несколько странно, и то украдкой, но я попер, как танк — и, вроде, даже удачно. На их месте я бы только порадовался бесплатному представлению. Для моего бедного старого мотора, например, очень полезно, когда вижу кого-нибудь в полной заднице — и главное, чтобы без чьего-либо злого умысла, чтобы самостоятельно. Обычное невезение или природные катаклизмы тоже не устраивают, они меня только пугают. Но в Штатах народ более пуританский, оттого и недоверчивость, и искренняя забота во взгляде тогда утром, за яичницей и соком, когда я пытался толкать свою речь, перекрывая хрипом бульканье кофе в тяжелом серебряном кофейнике. Я стал издавать горлом совершенно необычный звук — давеча слышал его снова, выжимая последние капли кетчупа из пластмассового помидора. Да ладно, ерунда какая. Просто дохрипелся до истерики, и несколько человек помогали мне спуститься по лестнице и усаживали в «автократ». Обычный дешевый фарс. У женщин это особенно неприятно. Но женщины редко допиваются до такой степени; оно и к лучшему. Нет, в Англии иногда бывает — дохлые блондинки в забегаловках-забулдыжниках... Что же все-таки произошло тем вечером, в «Беркли»? Что? Что-то произошло наверняка... Кстати, одну мелкую загадку я разрешил. Теперь я понимаю, как успел на свой рейс из Нью-Йорка. Филдинг позвонил в «Джей-Эф-Кей» и сообщил, что на борту моего самолета бомба.

— Не волнуйся, Проныра, — успокоил он меня по телефону. — Я всегда так делаю, если не успеваю. Опоздавшим, конечно, устраивают допрос с пристрастием — только не первому классу. Это неэкономично.

Но вторая загадка, неразрешенная, по-прежнему не дает мне покоя.

Сегодня воскресенье, и я направляюсь из кухни в спальню. Раздвигаю белые створки встроенного платяного шкафа и вынимаю костюм, который был на мне в тот последний нью-йоркский вечер. Не в первый раз я снимаю с вешалки брюки и выкладываю их на кровати. В промежности — большое неровное пятно, коричневое на бежевом, вдоль складок высохшие сужающиеся струйки. От прикосновения запачканная ткань слегка похрустывает, едва слышно. Чем это я? Водой из крана? Нет. Это шампанское или моча. Мне кажется, я должен знать, в чем дело. Если напрячься, то память можно восстановить, но слишком уж она омерзительна, невыносима. Ой! Уберите подальше, даже думать об этом не хочу. Я снова запираю костюм в одну каталажку с его сообщниками, прячу на ночь с глаз долой.

 

В настоящем тоже зияют пробелы. Как вам кажется? Сегодня здесь, завтра там, шик-блеск и звезды с неба — моя жизнь выглядит вполне успешной (по крайней мере, на бумаге); но, вроде, все согласны, что у меня большая проблема. Разве не так? В чем тогда дело? Просветите меня, братики-сестрички, уж будьте так добры. Выручайте. Это все бухло, скажете вы... согласен, бухло — тоже проблема, но она стара как мир. Я же чувствую что-то новое. Словно жертва агрессии, дурачина-простофиля, мышка с кошкой. В ушах звучат непонятные голоса, с языка срываются непонятные слова. В голову лезут мысли, которые для меня слишком сложны. Я чувствую себя оскверненным... Как-то утром раскрываю таблоид и обнаруживаю, что за время моего недолгого отсутствия Англию накрыло волной бунтов, разброд и шатания в пылающих трущобах. Это все безработица, прочел я, вот почему все сами не свои. «Понимаю, — сказал я себе. — Очень хорошо понимаю». Мне и самому почти весь день нечем заняться. Сижу тут беззащитный, со своей болью в ушах и тарарамом в голове. В чем же дело, скажите на милость? Трущобы алчут денег, но у меня-то деньги есть, тьма тьмущая, а скоро будет еще больше. Чего же не хватает? О чем таком я даже не догадываюсь?

Следуя внезапному толчку (а только таким толчкам я последнее время и следую; никакой другой мотивировки), я перебрался в соседнюю комнату и пробежал взглядом по книжной полке: «Справочник налогоплательщика», «Остров сокровищ», «Ростовщики», «Тимон Афинский», «Консорциум», «Наш общий друг», «Покупки и траты», «Сайлас Марнер», «Успех!», «Рассказ продавца индульгенций», «Признания судебного исполнителя», «Алмаз величиной с отель Ритц», «Аметистовое наследство» — вот, собственно, и все. (Большинство серьезных книжек остались от предшественниц Селины, за исключением «Ростовщиков», которых я, точно помню, покупал сам.) Я оглядел свою стереосистему, последнее слово техники. Рок-музыку я перерос много лет назад и ни в какую другую до сих пор не врос. Я ждал долго и упорно — вдруг врасту, — но все без толку. Другая заветная мечта — это утреннее телешоу. Может, стоит тоже подождать. Может, и нет. Смотреть ящик — чуть ли не главный мой интерес, едва ли не основной профессиональный навык. Другое мое достижение — видеофильмы: сатанизм, море крови, мягкое порно. Когда хватает сил об этом задуматься, то я осознаю, что все мои увлечения тяготеют к порнографии. Элемент самоудовлетворения недвусмысленно выпячен. Фаст-фуд, секс-шоу, игровые и торговые автоматы, видео-ужастики, журналы для мужчин, бухло, кабаки, драки, телевидение, дрочилово. Кстати, о нем, о дрочилове — кажется, я понимаю, к чему это, к чему, на худой конец, такая изматывающая частота. Дело в том, что по натуре своей я чрезвычайно общителен. А поскольку общаться тут не с кем, остается родной кулак. По крайней мере, онанизм бесплатен, доброволен, за рамками товарно-денежных отношений.


Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав







mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.016 сек.)







<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>