Мало-Садовая, 39. Операция. Коммерческое училище. Школьные годы.
На главную
В оглавление книги
Мария Жак
Я помню...
Воспоминания
3. Первые школьные годы (1907 – 1910)
Мало-Садовая, 39. Операция. Коммерческое училище. Школьные годы.
Первый друг – Лена Горбунова. Летние поездки в Силезию и Саксонию.
Поселились мы в доме № 39 по Мало-Садовой (теперь Суворова), рядом с теперешним райвоенкоматом – втором от Малого к Университетскому (тогда – Ткачевскому, по фамилии городского головы, много сделавшего для благоустройства Ростова). Вообще я большую часть своей жизни прожила на Малом (потом его назвали Осоавиахимовским, а затем – Чехова) или вблизи него. В этом доме (№ 39) мы обитали до лета 1914 года, когда домовладелец Садомцев, живший в том же дворе, в соседнем здании, где теперь военкомат, смущенно попросил моего отца освободить квартиру – дочь его выходит замуж и переберется туда. Я, правда, не совсем понимала, зачем молодоженам нужна была квартира в 6 комнат, но это уж было решать хозяевам.
Сначала мы жили на первом этаже, но скоро (не помню точно когда) освободился второй этаж, и мы перешли туда. Квартира на втором этаже имела большое преимущество: там была лишняя комната с отдельным ходом прямо с лестничной площадки, где удобно было разместить контору («офис») отца, и папе отделили часть зала под кабинет с выходом в контору.
Я помню расположение комнат в квартире на первом этаже: из передней налево было две комнаты. В первой была папина контора, где постоянно работал конторщик – сначала Воронов, потом он умер, и появился молодой парень, которого называли просто Гаврила. У него на посылках был мальчик лет четырнадцати. И однажды, когда этому мальчику поручили отнести или отправить сто рублей (!), он с ними сбежал. Дальнейшую судьбу его я не знаю или забыла.
Дальше налево из передней была еще одна комната, в которой жил один брат Саня. Он был всегда увлечен то химией, то моделированием аэропланов (слово «самолет» тогда не было принято), и жить вместе с ним было трудно. Кроме того, как я уже упоминала, два средних брата были несовместимы. Поэтому мы, трое младших – Боря, Женя и я, – жили в одной большой комнате, «детской». Вход в нее был из столовой, а в столовую можно было попасть из передней прямо. Направо из передней была дверь в большой зал, а оттуда – мамину-папину спальню.
Из столовой по коридору была дорога в службы – ванную, туалет и кухню с обязательной тогда комнатой для прислуги (обычно без окна) и выходом во двор – так называемым «черным ходом».
От того периода, когда я жила в одной комнате с Борей и Женей, мне почему-то запомнилось, что Боря учил наизусть монолог Чацкого «А судьи кто?», учил вслух, и я многое запомнила, а особенно:
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!
Наверное, я себе зрительно представляла летящие чепчики…
Была у нас там собака Крошка – беленькая болонка. Очень умная и чутка, она нас один раз подняла ночью и предупредила о начинающемся под лестницей пожаре, почувствовав дым. Пожарные быстро все потушили, но нас на всякий случай вывели во двор. И я, выходя, не забыла книжку – авось, удастся под фонарем почитать.
Крошка была привязана ко всем, но особенно любила папу: летом, когда мы все уезжали, она оставалась с ним вдвоем – ведь у папы летом был разгар работы, и он мог отдыхать только зимой. Когда папа внизу открывал дверь подъезда, Крошка бросалась к двери квартиры, требуя, чтобы ее выпустили, в восторге сбегала по лестнице и прыгала ему на грудь. Любила она спать на моей кровати, и мне это нравилось – тепло, но при отдаленном звуке маминых шагов она спрыгивала.
Когда мы переезжали на второй этаж, мне выделили отдельную комнату – считали, что я уже подросла и нас объединять неудобно. К тому же Саня скоро уехал.
Как-то в моей комнате шила портниха (тогда и портнихи – не самого высокого класса, и прачки ходили по домам и работали поденно). Она мне рассказывала содержание какого-то трогательного фильма, кажется из жизни крепостных, и, сказав: «Он ее изнасиловал», тут же осведомилась: «Ты знаешь, что это значит?». Я убежденно ответила: «Конечно», предполагая, что это производное от насилия: ну, побил… Очень скоро я поняла, что это что-то не то, но почему-то не переспросила. А ведь запомнила…
Через несколько лет у меня было такое же недоумение при чтении «Обрыва» И. Гончарова – я прочитала его рано, лет в тринадцать. Когда Вера решает расстаться с Марком и уходит, а потом оборачивается, и он ее уносит в беседку, я никак не могла понять ни авторской реплики: «Боже, прости, что она обернулась!», ни дальнейшей трагедии. И тоже ни к кому не обратилась. Еще через пару лет мама мне сказала: «Если тебе будет что-то непонятно, приди ко мне, я объясню». Но я как-то дошла своим умом, без драматических переживаний, как это бывает.
«Обрыв» я очень любила – и Татьяну Марковну, и, особенно, Веру. И как-то заявила Боре, что Вера похожа на лермонтовского Демона – оба гордые. И тоже помню (а это могло быть не позже лета 1914 года – после его отъезда я его уже не видела), как он расхохотался и сказал (точно): «У тебя рискованные литературные параллели».
А еще раньше Борис тоже меня поразил новым речевым оборотом: а когда-то пожаловалась маме, что без нее меня дразнили мальчики (существа обиды я не помню) и, когда она в следующий раз уйдет, я тоже уйду из дома. На что Боря весело отозвался: «Слышишь, мама, она уйдет, как калика перехожая»…
А вообще я уже в детстве заметила, что братья, вырастая, становятся добрее, сговорчивее и после какой-то грани – примерно лет четырнадцать – относятся ко мне уже покровительственно. Впрочем, после 1914 года я уже знала Борю и Саню только по переписке, да и то были периоды, когда и переписываться было опасно («железный занавес») или невозможно (война).
В первую же осень в этой квартире я тяжело заболела. Началось с того, что у меня заныло плечо – я заметила, что мне больно надевать пальто. Боль усиливалась, а потом температура поднялась чуть не до сорока. Тогда консилиум врачей решил, что срочно нужна операция. Мне говорили, что у меня засорились железы. Сейчас я узнала, что это был лимфаденит. Операцию делали дома (сейчас это странно слышать), в специально оборудованной детской, как раз 17 ноября, в день моего рождения, когда мне исполнилось 6 лет.
Саму операцию я, конечно, не помню – это было под общим наркозом. Хотя мне кажется, что помню стол, накрытый белым, и несколько человек в белых халатах. Говорят, что было много гноя, что опухоль была большая, а когда спала, то рубец, сохранившийся до сих пор, оказался под мышкой. Очень четко помню момент пробуждения от наркоза – я лежала у мамы в спальне (меня туда забрали на все время болезни), около меня стояли цветы в горшке (альпийская фиалка), мне принесли чашку какао, и я удивилась и обрадовалась, что могу спокойно сесть без боли.
И тогда (или позже) мне сказали, что папа волновался и у него от этого заболели зубы. И помню еще, что потом мне долго делали болезненные перевязки через день. И в день перевязки я с утра лежала и горевала в ожидании боли. А потом мне кто-то убедительно сказал (вряд ли я сама до этого додумалась бы), что незачем расстраиваться заранее. И я всю жизнь стараюсь следовать этому правилу – а может, все обойдется. Помню день, когда мне разрешили встать и я встретила врача (или медсестру) уже в передней, одетой, но с рукой на перевязи.
После этого следующая операция у меня была только в 1969 г., зато потом за десять лет их было три!
Операция была самым ярким воспоминанием этого года. До болезни я ходила в частный детский сад, или домашнюю группу, француженки мадам Эмбо. Но это было, очевидно, недолго, и от данного воспитательного учреждения в памяти ничего не осталось. Почему-то я после выздоровления туда уже не вернулась.
Не помню точно, с этого ли года, скорее всего, с этого, ко мне несколько лет ходили немки два-три раза в неделю, чтобы в игре и разговоре закрепить и расширить знания немецкого языка, полученные во время пребывания в Швейцарии. Одна из них была Fraulein Marie Kronberg, вторая, сменившая ее, – Елизавета Ивановна Россель. Надо сказать, что обе они проявили много изобретательности, чтобы придумать игровые формы занятий. Помню, например, что у нас была кукольная школа – куколки были картонные, в формах из бумаги. Но занятия были настоящие, и я с увлечением вписывала в маленькие тетрадочки каждой (к счастью их было немного) заданные склонения.
А весной мы ходили гулять в летний сад Коммерческого клуба (теперь Первомайский сад). Не знаю, много ли я там разговаривала по-немецки, но играть и бегать было весело. Там у меня было запомнившееся приключение – это, наверное, уже лет восьми: я с разбегу присела на край фонтана и опрокинулась туда. Ясно помню момент, когда вода закрыла от меня солнечный свет, – у меня было ощущение, что я попала в подводное царство. Через минуту я уже выбралась оттуда, совершенно мокрая. Пришлось вызывать из дома брата, который привез сухую смену белья и одежды. Несколько дней я не решалась идти в Клуб, и, действительно, кто-то меня узнал: «Вот эта девочка упала в фонтан».
Но вообще эта зима 1907–1908 годов прошла скучно: ровесников не было, самый младший брат был на три с половиной года старше меня и очень редко уступал моим настойчивым просьбам поиграть со мной (во дворе мы штурмом брали какую-то кучу камней). Детских садов тогда, вероятно, не существовало, и на следующий год родители решили отдать меня в школу. В нашем Коммерческом училище имелись три приготовительных класса, и младший был на особом режиме. Вела его всегда одна и та же учительница, Мария Гавриловна, умевшая работать с малышами. В классе были и мальчики, и несколько девочек. Вообще наше училище, основанное какой-то общественной организацией, являлось передовым и по программе, и по своим порядкам. Обучение мальчиков и девочек было раздельным, но в одном здании (девочки были на первом этаже), и мы свободно общались, в старших классах вместе ставили спектакли, устраивали ежегодный бал в честь Николая Чудотворца (6/19.12), имя которого носила училищная церковь. Серьезно преподавалась математика, для физики, химии и товароведения оборудовали специальные кабинеты. Обязательными считались два языка – немецкий и французский, а за отдельную плату можно было учить английский. Хорошо было поставлено преподавание физкультуры – преподавал ее чех Антон Иванович Кучера из знаменитого спортивного общества «Сокол». Каждый год в саду (при училище был хороший сад) проводились массовые праздники, устраивались спортивные вечера в театре с гимнастическими ритмическими танцами. Нравы были не казенные: отсутствовали классные дамы, отношения с педагогами были хорошие, иногда почти дружеские, что не мешало нам уважать их.
У нас была хорошая библиотека, для учащихся организованны горячие завтраки в специальных столовых. В этом училище учились все мои братья. Надо еще упомянуть, что туда был свободнее доступ евреям – не было процентной нормы, как в государственных, «казенных» гимназиях.
Специальные предметы – бухгалтерия, коммерческая арифметика, коммерческая корреспонденция на трех языках – особой трудности не представляла. Для девочек эта специфика была не нужна, но интеллигентных родителей привлекала серьезность программы. Многие девочки как раз из богатых купеческих семей не выдерживали нагрузки и переходили в гимназии, где могли легко перешагнуть через класс.
Так вот, родители решили отдать меня в младший приготовительный класс Коммерческого училища, тем более что жили мы близко и провожать меня в первое время могли старшие братья. Но пока этот вопрос обсуждали, время было упущено, и мы опоздали с заявлением. И тут я до мелочей помню день моего огорчения. Мы сидели за обедом (четко помню, как распределялись места: на длинных сторонах – я рядом с мамой, лицом к двери и передней, напротив – Боря и Женя, слева от меня на торцевой стороне – папа, напротив - Саня). В этот день Саня пришел позже, когда обед уже заканчивался. Я ела компот из сухофруктов (я его всегда ела в строгом порядке, оставляя на последок самой вкусное, кажется, изюм). Проходя к своему месту, Саня небрежно бросил: «Да, папа, Павел Михайлович (директор) велел тебе передать, что Мирку не могут принять – уже прием закончен, класс набрали».
Мне очень хотелось стать школьницей: я ничего не сказала, но слезы закапали прямо в тарелку. Этого папа вынести не мог: он вообще был добрым человеком, а тут плачет его любимая дочка. На другой день он отправился к директору Павлу Михайловичу Верховскому, представительному чиновнику, который потом стал попечителем учебного округа, сделал карьеру. Пришел и твердо заявил: «Как хотите, но Вы должны взять мою дочь». Отец был уважаемым человеком, отказывать ему не хотелось, да и вопрос был несерьезный. Директор вызвал Марью Гавриловну и спросил, как быть, на что та спокойно ответила: «Поставим еще одну парту». На всякий случай директор спросил, умею ли я читать (вообще-то в этот класс поступали и не очень грамотные), на что папа твердо заявил: «Лучше нас с Вами».
Вопрос был решен, и на следующий день началась моя школьная жизнь, продолжавшаяся одиннадцать лет и закончившаяся золотой медалью. Могу сразу сказать, что училась с удовольствием, школу очень любила, нашла в ней несколько друзей, с которыми была связана до конца их жизни, хотя и жили мы в разных городах.
Первый день моей школьной жизни запомнился мне примерами разных отношений. Мне зачем-то понадобился цветной карандаш (в первый день я, очевидно, не запаслась еще всем необходимым), и я попросила мою соседку по парте Шуру Асееву дать мне его. Она сухо отказала. Но Коля Чернышев, сидевший в соседнем ряду, тут же протянул мне его. Интересно, что я запомнила их имена, хотя больше с ними дел не имела. Асеева скоро ушла из нашей школы, но я узнавала ее на улице по бесцветному лицу с пустыми глазами.
В первые же дни школьной жизни со мной произошел курьезный случай. У нас дома религии уделялось мало внимания. Папа по большим праздникам ходил в синагогу, где его окружали почетом (в синагоге за хорошие места надо было платить, а папе предоставлено было постоянное место), но мне кажется, что это было по привычке и еще потому, что у евреев общественная жизнь сосредотачивалась вокруг религиозной общины. Но дома он не молился. А мама вообще была скептически настроена, хотя иногда жалела, что не умеет молиться, что ей это не дано. И когда ей пришлось рано расстаться с двумя сыновьями (Саней и Борей, которых она больше не увидела), она мечтала о встрече с ними хотя бы в загробной жизни, в которую не очень верила.
У нас соблюдались некоторые религиозные обычаи: папа (только он) постился в Судный день, на Пасху ели мацу и всякие вкусные пасхальные блюда, но наряду с этим была обязательная елка, и моя Fraulein научила меня рождественской песенке:
Die Welt war verloren,
Christ ist geboren,
Freue dich, freue dich…(дальше не помню),
и блины были на масленицу – соблюдались все обычаи, но в них не вкладывалось религиозного смысла…
Правда, когда – кажется, в 1915 году – умерла бабушка (мать отца), у которой, как старшей в роду, полагалось проводить сейдер, пасхальный ужин в канун Пасхи, решено было провести его у нас (папа был старшим сыном). Тем более что к нам пришел дед – мамин отец, знавший и соблюдавший обряды. Но торжественности не получилось – молодежь вообще воспринимала это как спектакль, да и старшие больше ценили еду, чем молитвы.
Естественно поэтому я не поняла толком, что такое Закон Божий, когда мне сказали, что такой будет у нас следующий урок. В класс вошел батюшка, отец Василий, небольшого роста представительный человек с длинными волосами, с крестом на груди. Дети сразу сообщили ему: «У нас новенькая!», но он не обратил сначала на это внимания. Урок был посвящен заучиванию молитвы: «Во имя Отца и Сына, и Святого духа. Аминь». Батюшка несколько раз произнес эту фразу, мы повторили ее вместе с ним хором, а потом он спросил, кто запомнил. Ну, конечно, я подняла руку, он вызвал мен, и я отбарабанила молитву без запинки. И тут он поинтересовался, как моя фамилия. И надо сказать, что нашел блестящий выход: он сказал: «Вот, дети, пусть вам будет стыдно – новенькая ИНОВЕРКА, а раньше вас выучила святую молитву!». Эту фразу я запомнила слово в слово и потом оценила изящный оборот «иноверка»…
Когда я с братом Саней возвращалась домой и мы шли по Богатяновскому переулку (Кировскому), я сказала ему гордо, что батюшка меня похвалил. Он даже остановился на мгновение от удивления и возмущения и, войдя в нашу квартиру, с негодованием сообщил, что я натворила. Взрослые посмеялись, и я узнала с удовольствием, что могу на этих уроках не бывать. С тех пор я или выходила в коридор, или оставалась в классе, но тихонько читала свою книгу. Особенно радовало, когда Закон Божий учили на первом уроке – можно было позже встать. И тут я хитрила: не предупреждала о такой удаче, чтобы меня будили и я могла осознать счастливую возможность еще заснуть на полчаса.
Первые два года моей школьной жизни прошли спокойно, без особых происшествий и ничем особенно не запомнились. Со второго года, в среднем приготовительном, уже было несколько учителей-предметников, но я их почти не помню. Только одна учительница русского языка хорошо запомнилась, наверное, потому, что вызывала стойкие отрицательные эмоции. Это была Евгения Порфирьевна (через десять лет она учила Владимира Дмитриевича Фоменко, но он не успел почувствовать к ней такую неприязнь). Она была сухая, недобрая, и с ней у меня связан один романтический эпизод и первое горькое ощущение обиды, хотя она к этим переживаниям прямого отношения не имела.
Было это, наверное, уже во втором классе. Нам показалось, что Евгения Порфирьевна несправедливо поставила какую-то отметку Эрне Гаккель, тихой немочке, скоро исчезнувшей с моего горизонта. Мы пытались вмешаться, получили, конечно, отпор и стали бурно протестовать, шумели – в общем, устроили обструкцию. И я увидела, что одна девочка как будто нечаянно смахнула на пол свой дневник. Мне этого показалось мало, и я толкнула толстую хрестоматию, которая упала на пол с оглушительным грохотом. Это, конечно, не могло пройти безнаказанно, и мне пришлось идти «на ковер» к Елене Николаевне, жене директора. Она занимала должность инспектора в женском училище, т. е. фактически была начальницей. И вот тут, слушая сердитую нотацию, я как-то уловила и потом осознала одну неприятную фразу: «А тебе надо быть особенно осторожной».
И хотя мне не приходилось сталкиваться с антисемитизмом и страдать от него, я все же поняла, что она имела в виду.
Не могу ручаться за точность, но, кажется, с этим эпизодом была связанна и дальнейшая история товарищества и предательства. От нас добивались выдачи «зачинщиков», но мы, конечно, благородно молчали, и вдруг выяснилось, что Валя Шевырева, в будущем провинциальная актриса, во время беседы с одной учительницей что-то ей разболтала… Мы возмутились и объявили ей бойкот. Через некоторое время девочки об этом забыли, но я – недаром же я читала Чарскую и другие книги о чести и благородстве – продолжала ее не замечать, хотя не очень много об этом думала. И вдруг выяснилось, что Валя так страдает от моего отношения, что ее отец пришел в школу поговорить. Мне, кажется, немного польстила такая высокая оценка моей стойкости, но я сдалась не сразу.
Вернусь к старшему приготовительному, когда у меня впервые появился друг – Лена Горбунова. До тех пор я общалась, пожалуй, только с Эммочкой, моей двоюродной сестрой. С девочками из моего класса я вне школы не встречалась. А у Эммочки, младшей дочери тети Сони, я часто бывала. Как я уже говорила, мы дружили с этой семьей, так же как и с семьей папиного брата Владимира (его жена Розалия Борисовна учила меня и Борю музыке, а с их детьми, Виктором и Лидией, дружили мои братья). Немного общались с тетей Нюней (Анной), жившей во флигеле бабушкиного дома. Со старшей сестрой папы Александрой (муж у нее был юрист Иосиф Абрамович Аккерман, у них было два сына – Владимир, психиатр, с которым я в более поздние годы даже немножко дружила, и Александр, которого не любила) мы совсем не встречались. Эммочка Златопольская была на два года моложе меня. Ее старшая сестра Люся (Ольга) была по возрасту даже ближе, но у меня с ней отношения не ладились. К Эммочке меня отпускали одну – они жили близко, угол Среднего (Соколова) и Пушкинской. Отпускали, только если кто-то из братьев давал согласие зайти за мной. После длительных моих приставаний к каждому по очереди чаще всего удавалось заручиться согласием Бориса – самого спокойного и мягкого (по иронии судьбы именно у него не было детей). Я охотно ходила к Эммочке, но это не было настоящей дружбой, мы только вместе играли. И в последующие годы мы уже мало виделись, хотя связь родственная сохранилась на всю жизнь, и сейчас, когда мы обе привязаны к дому, мы часто беседуем по телефону.
А Лена Горбунова стала моим первым другом. Нас связывали и школьные интересы, и домашние встречи (почему-то я чаще бывала у нее), когда мы придумывали и разыгрывали всякие истории, а ее младшая сестра Кения должна была играть роль то найденного в лесу ребенка, то гуттаперчевого мальчика…
О семье Горбуновых надо сказать подробнее. Мы были с ними связаны по многим линиям: отец Лены был также коммерсантом, и они с моим отцом хорошо знали друг друга. Наши мамы вместе работали в родительском комитете. Старшая сестра Маруся училась в классе моего брата Сани (в первые годы существования училища по несколько девочек принимали в мужские классы). А брат Боря учился и очень дружил с Мишей Горбуновым, впоследствии интересным ученым, трагически погибшим совсем молодым от взрыва во время опыта. А Костя, увлеченный скрипач, ставший профессиональным музыкантом, очень любил играть под аккомпанемент моей мамы. Мама не была настоящим музыкантом, но умела следить за скрипачом и приноровиться к нему. Костя всегда противопоставлял ее своей профессиональной аккомпаниаторше, которую называл «мадам Дубье».
Семья Горбуновых для меня всегда была ярким доводом в пользу роли генов. Отец Лены, добродушный, не слишком, кажется, умный, имел от первого брака трех дочерей: двух заурядных, а третью почти дебилку устроили в монастырь. После смерти жены он женился на гречанке Агриппине Михайловне Ножикос, некрасивой, очень близорукой, но энергичной, умной и образованной девушке, которая вышла за него под давлением братьев (она была сиротой), и этот брак дал шесть детей, один другого интересней.
Старший – Леонид – был талантливым инженером, но погиб в годы культа личности.
О Мише и Косте я уже говорила, Маруся и Ксения стали профессорами: одна врач-фармаколог, другая – химик. Ну а Лена тоже была способным человеком, но жизнь у нее была сложной. Совсем молодой, после школы, она поехала в село собирать лекарственные растения. Жили они молодой компанией в бывшем помещичьем имении с большим садом. В этой романтической обстановке она увлеклась (это было, по-моему, ее первое увлечение) молодым пареньком Тадиком (Тадеосом) Тер-Арутюняном. Я его мало знала, но мне кажется, что он был хорошим человеком, только Лене «не по плечу». Прожили они дружную, но сложную жизнь. Был момент, в двадцатых годах, когда Лена решила от него уйти (подробностей не знаю), даже уехала в Ленинград к сестре, но потом вернулась. И когда в годы культа его арестовали и Лену кто-то убедил, что его вышлют в Иран, она забрала сына и свекровь и уехала туда. Очень хорошо помню, как мы с Жаком ходили к ней перед ее отъездом (она жила где-то на Братском), и было у нас ощущение горечи, тревоги и растерянности: что же это происходит? А сын ее Юра – ему тогда было лет пятнадцать-шестнадцать, он был комсомольцем – сказал, что его товарищи никак не могли понять, почему он уезжает, и ему было трудно им что-нибудь объяснить. Жилось им в Иране нелегко, но их выручало знание языков и музыки. Лена давала уроки, Юра, кажется, играл на скрипке в кино. А отец туда не попал – он был сослан в Казахстан. И только после войны они снова соединились и жили до конца дней своих в Ереване. Лена сумела, не смотря на уже солидный возраст, в рекордно короткие сроки окончить институт (специальность – английский язык) и там же преподавала. У нее была хорошая семья – сын, внуки, правнуки. Она с мужем жила отдельно от молодых, но, овдовев, вскоре перешла к ним. И старость у нее была спокойной, но за год примерно до конца (умерла осенью 1992 года) Лена в комнате сломала руку и бедро и уже не поднималась. Но родные были к ней очень внимательны.
После возвращения Лена побывала в Ростове. А потом мы несколько раз виделись с ней в Москве, где она гостила у старшей сестры Маруси. И переписывались мы все время – ее письма были нежные, мы вспоминали наших ушедших родных, ведь она хорошо знала маму и братьев. Но последний год, когда она уже не держала в руке ручку, я продолжала писать и каждый месяц звонила ее сыну, узнавала о ней.
Вот эта Лена пришла к нам в училище прямо в старший приготовительный, когда я училась уже третий год. Ко мне обратилась Маруся Горбунова и попросила, чтобы я, как сторожил, помогла ее сестренке привыкнуть к новой обстановке.
Я была горда этим поручением. Мы сели за одну парту и скоро подружились. Правда, в классе четвертом у нас с ней произошли некоторые временные расхождения на идейной почве: Лена вдруг стала очень религиозной, отказывалась принимать участие в каком-нибудь «мероприятии», если для этого надо было пропустить церковную службу. А у меня, вообще неверующего человека (это или дано человеку, или нет), было в это время особенно острое атеистическое настроение – я даже старалась не употреблять такие привычные выражения, как «Слава Богу» или «Дай Бог». Но летом Лена с семьей поехала во Владикавказ, где жила в монастыре ее сестра, и вернулась оттуда вольномыслящей. Но и в этот период дружба сохранялась.
В первые годы школьной жизни не было особых событий. Училась я легко, добросовестно и успешно. Считала свои пятерки привычными и обязательными.
Хотя очень трудно давались мне второстепенные предметы. Например, по рукоделию я даже получила в одном полугодии (у нас были не четверти, а полугодия) двойку, легкомысленно не выполнив задание по наложению заплатки или что-то в этом роде. Я думаю, что в советской школе признанной отличнице не решились бы поставить двойку. А самыми трудными для меня были три предмета: рисование, чистописание и черчение. Но тут уж моей вины не было.
Обладая неплохими способностями – сообразительностью, памятью, в какой-то мере математическим мышлением, – я от рождения была лишена музыкального слуха и абсолютно не умела рисовать. Я очень старалась – даже в старших классах ходила несколько месяцев в частную школу рисования и немного занималась черчением с товарищем брата Жени. Я, конечно, понимала, что не смогу добиться больших успехов, но хотела заслуженно получить удовлетворительные отметки. Должна все же сказать, что не прибегала ни разу к использованию чужих чертежей и рисунков, а свои тройки зарабатывала честно. Но эти отметки меня беспокоили потому, что при золотой медали, на которую я твердо рассчитывала, можно было иметь только одну четверку. Поглядывая на хоры нашего актового зала, где были мраморные доски, на которых золотом вписывались фамилии медалистов, я уже заранее видела там свою фамилию (я не могла предвидеть, что буду кончать в 1919 году, когда и золота не будет, и вообще будет не до этого). К моему облегчению, все три «опасных» предмета объединялись в аттестате в одну оценку по графической грамоте. Получив тройки по рисованию и чистописанию и все же добившись четверке по черчению, я с некоторым нарушением математики получила желанную четверку. А все остальные предметы меня не подвели.
В эти годы – первый, второй классы – я много болела, но без особых страданий, хотя проводила в постели по месяцу и больше. И это не отражалось на моих школьных делах. Толчком к болезням была серьезная простуда, причиной которой – страстное желание читать.
В конце 1910 года, умерла бабушка, мамина мать. Она умерла еще не очень старой, в шестьдесят с чем-то лет, от рака пищевода. Лежала она месяца три в отдельной палате еврейской больницы на Никольской, угол Богатяновского (Социалистической и Кировского), и моя мама все это время была при ней. Моему папе стоило большого труда получать у градоначальника временное разрешение на ее пребывание в Ростове, где бабушка не имела права жительства, а потом добывать еще отсрочки, так как трудно было заранее предугадать необходимые сроки. После смерти бабушки мама поехала в деревню, чтобы помочь разобрать вещи, так как Степанов решил ликвидировать свое хозяйство и перебраться в Ростов вместе с моим дедом. Их поселили в отдельной квартире рядом с дядей Мишей. В 1917 году или в 1918 Петр Владимирович умер.
Помню, что это случилось в какие-то «горячие» дни, на улицах была перестрелка, телега с гробом ехала очень быстро, а немногие провожавшие бежали за ней. После этого дед жил у другого дяди, а потом, когда у нас появилась маленькая квартира, мама взяла его к нам, где он умер в 1923 году.
Так вот, мама поехала в деревню и взяла меня – это были дни зимних рождественских каникул. Ей хотелось, чтобы я дышала свежим чистым воздухом, и она гнала меня побегать по снежному двору, покататься на санках. Но у меня не было сверстников, и я предпочла усесться на санках с комплектом журнала «Нива» и почитать. А дни стояли морозные, непривычные для южанки. Вечером поднялась температура и обнаружилась тяжелая ангина. Условий для лечения никаких, и мама спешно увезла меня домой, как только мне стало лучше. Но до станции надо было двенадцать верст ехать на санях, езду я переносила плохо, приходилось останавливаться, давать мне передохнуть. Короче, эта ангина дала мне осложнения – сначала ревматизм, потом хорею (у меня дергалось лицо, особенно, когда я нервничала). Позже товарищ брата, студент-поляк, спрашивал его: «Почему твоя сестра волнует свой нос?»
Помню, что мы с мамой были в театре на гимнастическом вечере нашей школы, сидели в ложе. А когда вернулись, я увидела у мамы слезы на глазах, и она сказала, что смотрела не на сцену, а на меня. После этого меня снова уложили, и я долго не ходила в школу. Летом мы поехали в Германию лечиться в Ойнхаузен, курорт с лечебными водами и грязями. А до тех пор мы чаще всего проводили лето у бабушки в деревне, где, кроме сада и уже упоминавшегося малинника, были собаки и две лошади. Мальчишкам там было очень привольно – они бегали босиком, ездили верхом (один раз Женина лошадь споткнулась, упала и придавила ему бедро), варили с дядей кулеш на костре, помогали работам в поле. А вот меня никуда не пускали, я была еще мала, а кроме того, бабушка мечтала о благовоспитанной внучке с хорошими манерами.
Возможно, поэтому я в детстве мечтала быть мальчиком, хотя ничего мальчишеского в моем характере не наблюдалось, и книги любила типично «девчонские». Вспомнился уже в поздние годы такой забавный случай: меня попросили для «взрослых» библиотекарей сделать обзор детской литературы, и когда кто-то спросил что-то о приключенческой литературе, я объяснила, что эти книги так подробно не знаю, потому что в детстве была девочкой…
И помню даже, как я была поражена, когда поняла с предельной ясностью, что мальчиком уже никогда не буду…
В те годы мы одно лето, кажется в 1908 г., провели не у бабушки – потом мама мне рассказала, что ее братья собирались жениться, а родители не одобряли их выбор, и по этому поводу там велись бесконечные дебаты, которые ей надоели.
Тогда мы были в Силезии, где есть целая группа курортов (теперь это Польша). Мы жили сначала в одном из них, а потом переехали в другой. У мамы произошел принципиальный конфликт с домохозяином (у нас была небольшая комната, он обещал, что скоро освободится вторая, а когда она освободилась, он тут же сдал ее другим), и мама пошла на некоторые трудности, так как в это время с жильем было сложно. Помню только лес и озеро, на котором катались на лодках, и помню, что там утонул какой-то мальчик, и маме сказали, что это был иностранец в синей рубашке. Она решила, что это Саня, и в ужасе бежала туда, чтобы удостовериться, как вдруг за спиной услышала Санин голос: «Мама, мы скоро будем обедать?»
И еще раз мы ездили за границу (в России почти все курорты нам были запрещены), очевидно, в 1910 году, когда бабушка в свое последнее лето сама уехала в Кисловодск лечиться. Мы побывали в Дрездене. Меня там поразило, что почти во всех домах перед окнами были ящики с цветами. И запомнила посещение Цвингера, где я видела в отдельной небольшой комнате Мадонну (Сикстинскую), отгороженную от публики красным бархатным шнуром.
Материалы защищены авторскими правами и запрещены для коммерческого использования
При перепечатке прямая ссылка на www.anr.su обязательна.
