Опубликовано в журнале: «Новое литературное обогзрение» 2008, № 92

Опубликовано в журнале: «Новое литературное обогзрение» 2008, № 92

ЗИГФРИД КРАКАУЭР

ОРНАМЕНТ МАССЫ*

Die Linien des Lebens sind verschieden,
Wie Wege sind und wie der Berge Grenzen,
Was hier wir sind, kann dort ein Gott ergänzen
Mit Harmonien und ewigem Lohn und Frieden.

Hölderlin

О месте определенной эпохи в историческом процессе более убедительно свидетельствуют не суждения этой эпохи о самой себе, но ее незаметные поверхностные проявления. Эти эффекты, выражения тенденций времени, не могут стать веским свидетельством общего состояния эпохи. Бессознательные и непреднамеренные, они обеспечивают прямой доступ к самой сути наличного положения вещей. И знание положения вещей зависит от интерпретации этих поверхностных эффектов. Основное содержание эпохи и ее обычно незаметные импульсы взаимно проясняют друг друга.

В сфере телесной культуры, включая и иллюстрированные журналы, без особой огласки происходит смена вкусов. Все началось с “Девушек Тиллера” (“The Tiller Girls”)2. Эти продукты американской фабрики развлечений — уже не просто отдельные девушки, но их неразложимые комплексы, движения которых становятся явлениями математическими. Составляют ли они фигуры на парадах или выступают все на том же плотно заполненном стадионе на австралийской или индийской земле, не говоря об Америке, — везде их программы выполняются с одинаковой геометрической точностью. Малейший населенный пункт, куда они еще не проникли, уже знает о них благодаря киножурналу. Одного взгляда на экран достаточно, чтобы понять, что орнаменты эти складываются из тысяч тел, лишенных пола и одетых в купальные костюмы. Правильность их узора с ликованием приветствует расчлененная трибунами масса.

Подобные аттракционы, в которые вовлечены отнюдь не только девушки и посетители стадионов, уже давно обрели прочные формы. Их значимость стала интернациональной. К ним обращен и эстетический интерес.

Носителем орнамента является масса. Не народ, ибо созидаемые им фигуры не подвешены в воздухе, но вырастают из некой общности. Бурный поток органической жизни поворачивает от связанных судьбою групп к их орнаментам, появляющимся словно по магическому велению и столь значимым, что их нельзя сводить к простым линейным структурам. Тем же, кто исключен из общности и сознает себя как отдельную личность с собственной душой, в создании нового узора участвовать отказано. Будь они частью представления, орнамент не смог бы остаться неизменным. Он превратился бы в столь пеструю композицию, что ее невозможно было полностью рассчитать, ведь углы и складки этого орнамента, подобно зубцам грабель, погружены в духовную материю средних слоев и несут на себе ее остатки. Узоры стадионов и кабаре ничем не выдают такого происхождения. Они собраны из элементов, являющихся лишь строительными камнями и ничем более. Для строительства здания важен формат камней и их количество. Здесь в действие вступает масса. Люди оказываются частицами некой фигуры орнамента лишь как элементы массы, а не как индивиды, полагающие, что они сформированы изнутри.

Орнамент самоцелен. Ранний балет также создавал орнаменты, сменявшие друг друга, будто в калейдоскопе. Даже лишенные своего ритуального смысла, они все еще были пластическими оформлениями эротической жизни, их породившей и определившей основные черты этих орнаментов. Движение группы девушек, напротив, происходит в пустоте; эта система линий не подразумевает уже ничего фривольного, но указывает на место эротического. Живые фигуры на стадионе тоже не имеют никакого значения для эволюции военного дела. Регулярность же прежних военных парадов могла считаться средством достижения цели: патриотические чувства рождали военный парадный марш, который в свою очередь поднимал боевой дух солдат и подданных. Созвездия тел не подразумевают ничего, кроме самих себя, а масса, над которой они восходят, не является, подобно роте солдат, некоей моральной единицей. Эти фигуры даже не предназначены быть дополнительными украшениями гимнастического дисциплинирования масс. Ведь девушки тренируются скорее ради создания бесчисленных параллельных линий, тогда как для сплетения узора небывалых размеров желательна закалка и тренировка самых широких масс людей. Итогом стал орнамент, чья завершенность достигнута опустошением всех субстанциональных структур и их содержаний.

Орнамент не распланирован составляющими его массами. Линии его таковы, что ни один узор не переходит из частей орнамента в целую фигуру. Орнамент подобен городским и ландшафтным видам с высоты птичьего полета, он не вырастает изнутри действительности, но накладывается поверх нее. Точно так же актеры не определяют мизансцену во всей полноте, хотя и осознанно в ней участвуют, а фигура, создаваемая кордебалетом, не замкнута всецело на своих исполнителей. Чем последовательней связность фигуры растворяется в чистой линейности, тем более ускользает она от осознания своих исполнителей. Это делает ее неразличимой для [слишком] близкого взгляда — напротив, ее никто не увидел, если бы не масса зрителей, воспринимающая орнамент эстетически и не сводимая к отдельному посетителю трибун. Оторванный от своих носителей, орнамент должен быть понят рационально. Он состоит из прямых и окружностей, какие можно найти в учебнике по евклидовой геометрии, а также включает в себя элементарные образы физики: волны и спирали. Отвергнутыми при этом оказываются наросты органической формы и излучения душевной жизни. Девушек Тиллера невозможно потом обратно превратить в людей, их массовые гимнастические упражнения никогда не выполняются всем телом целиком, их изгибы сопротивляются рациональному пониманию. Руки, бедра и прочие органы — элементарные составные части композиции. Структура орнамента массы отражает всю ситуацию современности. Поскольку принцип капиталистического процесса производства не дан природой, он вынужден разрушать естественные организмы, ему сопротивляющиеся или необходимые в качестве средств производства. Народные сообщества и личности исчезают, когда требуется способность калькулировать; только будучи частицей массы, человек может стать строкой в табеле и обслуживать машины. Система, индифферентная к формальным различиям, сама собой приводит к стиранию национального своеобразия и производству рабочих масс, пригодных к использованию в любой точке земли. Капиталистический процесс производства — такая же самоцель, как и орнаменты масс. Товары тут изготовляются не для того, чтобы ими владели, но в силу стремления к безграничной прибыли. Ее рост связан с ростом производства. Производитель работает не для получения личного дохода, пользоваться которым он сможет лишь отчасти. Излишки будут направлены в духовные кладовые Америки, вроде библиотек и университетов, где зреют интеллектуалы, которые своей будущей деятельностью вернут вложенный в них капитал со сложными процентами — производитель работает на рост предприятия. Промышленное производство каких-либо ценностей происходит не ради их самих. Если раньше труд в известной мере был соотнесен с созданием товаров и их потреблением, то сейчас эти явления стали побочным действием, обслуживающим производственный процесс. Виды деятельности, включенные в этот процесс, избавились от своего субстанционального содержания. Процесс производства происходит публично, оставаясь при этом тайной. Каждый вносит свой вклад у ленты конвейера, выполняя частную роль и не ведая целого. Как орнамент над стадионом, над массами довлеет организация, подобная монстру, что лишен богом зрения и не способен увидеть даже самого себя. Эта фигура построена по рациональным принципам, из которых система Тейлора лишь вывела окончательное заключение. Ногам девушек Тиллера на фабрике соответствуют руки. Помимо способности к ручному труду критерием пригодности к работе оказываются душевные склонности, вычисляемые с помощью психологических тестов. Орнамент массы — это эстетическое отражение той рациональности, к которой стремится господствующая экономическая система.

Образованные люди, которыми становятся не все, с неудовольствием отмечают наступление девушек Тиллера и образов со стадионов. Они полагают, будто все, что развлекает толпу, отвлекает ее внимание. Вопреки их мнению, эстетическое удовольствие от орнаментальных движений масс вполне оправданно. Такие движения в действительности относятся к тем разрозненным проявлениям эпохи, что придают форму наличному материалу. Встроенная в эти процессы масса извлекается из бюро и фабрик; формальный принцип, по которому она смоделирована, определяет ее и в реальности. Когда значимые компоненты действительности из видимого мира изымаются, искусству следует обходиться тем, что остается в наличии, ведь художественное изображение тем более реально, чем менее оно взыскует реальности вне сферы эстетической. Сколь ничтожной ни была бы ценность орнамента массы, по степени реальности он стоит выше художественной продукции, культивирующей в устаревших формах возвышенные чувства, изрядно тронутые временем, — даже если орнамент этот никакого другого значения не имеет.

Исторический процесс был отвоеван слабым и дальнозорким разумом в битве у сил природы, в мифологические времена властвовавших на земле и на небе. Но с наступлением сумерек богов боги вовсе не отправились восвояси, и старая добрая природа продолжает сохранять свою власть внутри и вне человека. Из нее выросли великие культуры народов, которым суждено было исчезнуть подобно природным творениям; на базе ее покоится и надстройка мифологического мышления, утвердившего всемогущество природы. При всех возможных вариациях в структуре этого мышления, меняющегося от эпохи к эпохе, оно всегда заключает в себе заданные природой пределы. Мифологическое мышление признает в качестве прамодели организм, оно смиряется перед реальностью и склоняется под властью рока; во всех сферах оно отражает данное природой, не восставая против ее несокрушимости. Органическая социология, которая возвеличивает природный организм и делает его прототипом социальной организации, не менее мифологична, чем национализм, не знающий более высокого единства, чем сродненность нации с ее судьбой.

Движение разума не является движением по кругу естественной жизни. Разум трудится над привнесением в мир истины. Его царство было предвосхищено еще в сказках, где не просто рассказываются волшебные истории, но подразумевается чудесное воплощение справедливости. Есть глубокий исторический смысл в том, что сказки “Тысячи и одной ночи” нашли прямую дорогу во Францию эпохи Просвещения, что разум Просвещения признал в сказочном разуме равного себе. Уже в самые давние времена природа в сказках ниспровергалась во имя триумфа истины. Природная сила уступала бессильному добру, верность торжествовала победу над магией.

Став на службу истине, исторический процесс стал процессом демифологизации, вызвавшим радикальное крушение позиций природы, за которые она упорно боролась. Французское Просвещение — великий пример столкновения разума и мифологических наваждений, глубоко проникших в религиозную и политическую жизнь. Эта борьба усиливалась со временем, и в ходе исторического развития природа, лишенная, словно покрывал, своего волшебства, становилась все более проницаемой для разума.

Капиталистическая эпоха есть этап на пути расколдования мира. Мышление, свойственное сегодняшней экономической системе, взялось за покорение и использование природы как самодостаточной сущности с размахом, несвойственным прежним временам. Решающим, однако, оказывается не тот факт, что такое мышление дает возможность эксплуатации природы — если бы люди были только эксплуататорами природы, тут одна природа побеждала бы природу другую, — но способность этого мышления становиться все более независимым от естественных обстоятельств и таким образом создавать пространство для вторжения разума.Рациональности этого мышления, которое отчасти восходило к разумности сказок, многим обязаны буржуазные революции последних полутора веков, рассчитавшиеся с естественной властью и втянутой в мирскую жизнь церкви, и монархии, и с феодальным строем вообще. Неудержимый распад подобных мифологизированных отношений — удача разума, ибо на руинах природных целостностей теперь воплощается сказка.

Однако Ratio капиталистической экономики не стал пока еще разумом как таковым, это [пока еще] разум замутненный. В определенный момент он бросает в беде истину, в судьбе которой сам принимал участие. Он не учитывает человека.Производственный процесс никогда не регулируется с оглядкой на человека, его не принимают в расчет ни экономическая, ни социальная организация — нигде человек не оказывается основанием системы. Человек как основание: не в том ли корень проблем, что капиталистическое мышление должно культивировать человека как исторически возникшую форму, оставлять его личность неприкосновенной и удовлетворять потребности человеческой природы? Сторонники такого подхода обвиняют капиталистическийрационализм в насилии над людьми и прозревают явление новой общности, которая лучше капиталистического порядка сможет сохранит человеческое. Не говоря уже о тормозящем влиянии такого поворота назад, можно утверждать, что эти аргументы бьют мимо цели, мимо коренного недостатка капитализма. Он не слишком рационален, он недостаточно рационален. Свойственное ему мышление внутренне сопротивляется окончательной победе разума, берущего человека за точку отсчета.

Отправным пунктом капиталистического мышления оказывается его абстрактность. Его доминирование сегодня создает духовное пространство, охватывающее любые возможные высказывания. Возражение против абстрактного мышления, состоящее в том, что такое мышление не в состоянии ухватить содержание жизни и потому должно уступить конкретному подходу к явлениям, конечно, указывает на границу абстрактного. Однако это возражение оказывается слишком поспешным, если выдвигается в пользу той ложной, мифологической конкретности, что стремится к завершенности в принципе организма и [самоцельной] формы. Возвращение к такой конкретности перечеркнет уже приобретенную способность к абстракции, но не сможет преодолеть абстрактность как таковую. Абстрактность есть выражение закосневшей рациональности. Смыслы, задаваемые в абстрактном обобщении — а таковы они в экономической, социальной, политической и моральной сферах, — не отдают разуму должного. Эмпирия остается вне зоны действия разума; из лишенных содержания абстракций может следовать любой практический вывод. И только за стеной этих замкнутых абстракций находится некоторое разумное познание, соответствующее специфике каждой конкретной ситуации. Несмотря на присущую ему содержательность, это познание конкретно лишь в некотором производном значении; оно не является непременно конкретным в том обыденном смысле, где конкретное связывается только с проявлениями естественной жизни. Абстрактность сегодняшнего мышления, таким образом, амбивалентна. С точки зрения наивно почитающей все “натуральное” мифологии, само абстрагирование, свойственное, например, естествознанию, есть приумножение рациональности, вредное для гордой природы. С точки же зрения разума, подобная процедура оказывается [чрезмерно] связана с природой; она вырождается в пустой формализм, под крышей которого остается пространство для естественного, но зато блокируется разумное познание, направленное на овладение этим естественным. Господство абстрактности говорит о том, что процесс расколдования мира не доведен еще до конца. Современное мышление стоит перед вопросом о том, следует ли открыть себя для разума или оставаться и далее от него закрытым. Оно не способно перешагнуть эту границу, не совершив существенного изменения экономической системы, лежащей в собственном его основании. Наличие такого фундамента обусловливает существование самого мышления. Непрерывное развитие капиталистической системы, таким образом, подразумевает непрерывный рост абстрактного мышления (другими словами, принуждает мышление погружаться в ложную конкретность). Но чем сильнее утверждается абстрактность, тем более не освоенным разумом остается человек. Он вновь подчиняется власти природы, пока его мышление, на полпути повернувшее к абстракции, отказывается от прорыва к подлинному познанию. Вместо подавления этих сил запутавшееся мышление само побуждает их к восстанию, действуя помимо разума, который только и может вызвать на бой и сломить эти природные силы. Таково всего лишь одно из следствий беспрепятственного расширения власти экономической системы капитализма — темная природа грозит, возмущается и препятствует приходу человека, действующего на основе разума.

В той же мере, что и абстракция, амбивалентен орнамент массы. С одной стороны, его рациональность, будучи редукцией природного, может предотвратить погибель человеческого рода и даже, в конечном своем пределе, выявить самую сущность человека. Именно потому, что носители орнамента не фигурируют как единая личность, как гармоническое соединение природы и “духа” (где первой в избытке, а второго недостаточно), орнамент становится прозрачным для людей, руководствующихся разумом. Задействованная в орнаменте массы фигура человека изымается из пышного великолепия природы и индивидуальной оформленности и попадает в сферу анонимности, но избавляется от нее, оказавшись в царстве истины — где знание, исходящее из самой основы человеческого, разрушает контуры видимых природных форм. Природа в массовом орнаменте лишается субстанциальности: именно на это указывает ситуация, когда только именем природы можно закрепить то, что не устоит перед светом разума. Так, полуразмытые изображения деревьев, рек и озер на старинных китайских пейзажах суть лишь скудные орнаментальные знаки. Органическая сердцевина вынута из них, а то, что остается, скомпоновано по всегда исторически переменчивым правилам постижения истины, а вовсе не по законам природы. Подобным образом в орнамент массы включается лишь то, что остается от целостного человека. Выбор этих элементов и их соединение в некий эстетический медиум осуществляются согласно принципу, намного последовательней воплощающему разум деструктивный, чем постулат сохранения человека как органического единства.

Рассматривая орнамент с позиций разума, можно убедиться, что он остается, с другой стороны, мифологическим культом, задрапированным в абстрактные одеяния. Разумность орнамента — всего лишь видимость, возникающая при сравнении с физическими явлениями в их конкретной непосредственности. На самом деле он является вопиющей манифестацией природы в самом приземленном ее виде. Природа чувствует себя тем более свободно, чем решительнее капиталистический Ratio отрывается от разума и уносится, не замечая людей, в пустоту абстракции. Вопреки принципу рациональности орнамента массы, естественное возвышается вместе с ним в своей непроницаемости. Разумеется, человек как органическое существо из орнамента исчезает; однако глубинная сущность человека от этого на первый план не выходит; напротив, оставшаяся частица массы закрывает себе доступ к ней, оставаясь каким-то формальным общим понятием. Конечно, параллельно друг другу ногами машут девушки Тиллера, а не какие-то природные тела, но также несомненно, что тысячи людей на стадионе складываются в одну звезду; вот только звезда эта не светит, а ноги девушек представляют лишь абстрактные отсылки к телесному. Там, где разум разрушает органические связи и взрезает привычно возделываемые слои культурной почвы, поверхности явлений (Oberfläsche), там он выказывает себя и демонтирует сам образ человека, дабы вновь смоделировать свою неизменную истинность за его счет.

В орнамент массы разум не проник, его узор нем. Вычерчивающий орнамент Ratio достаточно силен, чтобы воззвать к массе и одновременно изъять все живое из фигур, ее конституирующих. При этом он слишком ограничен, чтобы обнаружить людей среди массы и сделать ее фигурации прозрачными для познания. Пока Ratio удаляется от разума в сферу абстракции, под прикрытием рационального способа выражения утверждается неконтролируемая природа, которая использует абстрактные знаки для представления себя самой. Она уже не может, как это было у примитивных народов или во времена религиозных культов, принять формы, обладающие символической властью. Вся сила знаковых высказываний исчезает в орнаменте массы под влиянием все той же рациональности, что связывает его немотой. Ибо в нем выдает себя одна лишь природа, природа, вновь сопротивляющаяся высказыванию и изложению своего собственного значения. В орнаменте массы предстает лишенная всякого смысла пустая рациональная форма культа. Тем самым орнамент масс оказывается грандиозным возвратом к мифологии — и этот невообразимый возврат к мифу в свою очередь демонстрирует нам всю ограниченность капиталистического Ratio по сравнению с разумом.

Тот факт, что орнамент является лишь порождением природы, подтверждается его ролью в социальной жизни. Духовно обеспеченные люди — те, кто, не желая того признавать, сами являются приложением к господствующей экономической системе, — до сих пор еще не открыли, что знаком этой системы является орнамент массы. Они не признают это явление, чтобы и дальше испытывать удовольствие от событий художественной жизни, не тронутой стадионными узорами сегодняшней реальности. Масса, среди которой орнамент неожиданно добился успеха, превосходит презирающих ее интеллектуалов в той мере, в какой она признает очевидные факты. С тою же рациональностью, которая руководит носителями орнамента в реальной жизни, они погружаются в телесное и, таким образом, увековечивают сегодняшнюю действительность. Состязательные гимны [Preisleid] телесной культуре поют сегодня отнюдь не одиночки вроде Вальтера фон Штольцинга3. Их идеология видна насквозь, и все же понятие телесной культуры соединило вместе два этих связанных по смыслу слова по праву. Неограниченная значимость, которую приобретает теперь телесное, не может быть выведена из соответствующих ему ограниченных ценностей. Но на ней настаивают различные организации и союзы, настоятельно поддерживающие такой вид воспитания (и его отчасти бессознательных сторонников) вместе с наличным порядком вещей. Закалка тела отнимает силы, производство и бездумное потребление орнаментальных фигур отвлекают от изменений существующего порядка. Пришествие разума осложняется, если массы, куда он должен проникнуть, предаются сенсациям, порождаемым мифологическим культом, который обходится без богов. Социальное значение этого культа отчасти подобно роли цирковых развлечений в Древнем Риме, которые устраивались на средства власть имущих.

Пытаясь достичь сфер более высоких, многие сегодня готовы оставить в стороне и ту рациональность, и тот уровень реальности, которые уже достигнуты орнаментом массы. Так, усилия ритмической гимнастики по развитию культуры тела помимо личной гигиены направлены на выражение душевной красоты, в комплекте с которой доценты с кафедр телесной культуры нередко поставляют и некое мировоззрение. Эти мероприятия, если попытаться отвлечься от их эстетической стороны, стремятся вернуться как раз к тому, что массовый орнамент благополучно оставил позади: к органической связи природы с тем, что чересчур скромные натуры называют душой или духом; то есть телесному приписываются значения, возникающие из него самого и, возможно, связанные с душой, но не несущие в себе ни следа разума. Орнамент массы демонстрирует немую природу безо всякой надстройки, а ритмическая гимнастика также снимает, как ей представляется, мифологические верхние слои, еще сильнее утверждая природу в ее господстве. Это одна из многих безнадежных попыток достижения высших проявлений жизни изнутри массового существования. В большинстве своем эти усилия во вполне романтическом духе направлены на формы и содержания, давно уже ставшие предметом критики капиталистического Ratio, во многом справедливой. Они стремятся приковать человека к природе еще крепче, чем он принадлежит ей сегодня; они находят дорогу к высшему не через разум, который пока еще не воплощен в жизни, но путем возврата к мифологии. Их удел — ирреальное; ибо если разум пронзает своим лучом какую-либо область данного мира, то исчезнуть надлежит и самому возвышенному образу, этот свет затемняющему. Попытки же пренебречь сегодняшним историческим моментом и возродить государственность, общественное устройство или художественный принцип, носителем которого был бы человек — затронутый современным мышлением и, по сути, уже не существующий как таковой, — все эти попытки бессильны перед орнаментом массы в его примитивности, и тот, кто их предпринимает, не возвышается над пустотой и пошлостью орнамента, но стремится убежать от его реальности. Исторический процесс движется вперед через орнамент массы, но не вспять от него. Он сможет продолжиться, только если мышление ограничит природу и создаст человека с позиции разума. Тогда изменится и общество. Тогда же исчезнет и орнамент массы, а сама человеческая жизнь приобретет черты того орнамента, который явлен в сказке перед лицом истины.

Пер. с нем. Е. Земсковой

________________________________________________

* Пер. выполнен по изданию: Kracauer Siegfried. Das Ornament der Masse. Essays. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1963. S. 50—63. © Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1963. All rights reserved

1) “Различны линии бегущей жизни, / Как бы границы гор или дороги. / Что здесь неполно, там восполнят боги, / Мир даровав и водворив в отчизне” (Гельдёрлин Ф. Сочинения. М.: Худож. лит., 1969. С. 189 (Пер. С. Аверинцева)).

2) Известная танцевальная труппа Джона Тиллера (1853— 1925), который еще в 1890-е годы основал в Великобритании коллектив с таким названием для постановки особого вида танцевальных представлений. Его техника строилась на основе синхронных жестов и строжайшей, математически выверенной дисциплине движений танцовшиц (обычно их было несколько десятков). Пик популярности “The Tiller Girls” (включая и множество гастрольных поездок по всему миру) пришелся на межвоенное время. —Примеч. ред.

3) Имеется в виду главный герой “Нюрнбергских мейстерзингеров” Рихарда Вагнера. — Примеч. ред.

Дата добавления: 2015-08-29