В оккупационный период моего отца часто гоняли полицейские «под ружьём» на выполнение разовых работ. Он соглашался выполнять только одну работу – делать кресты на могилки убитых фашистов. И частенько получал тумаки или удары прикладом. Были случаи серьёзных побоев с синяками и кровью.
Уже через год пребывания немцев в Хотимске на территории школьного парка образовалось большое кладбище, уставленное крестами. По размеру крестов можно было определять общественный и должностной статус похороненных немцев. Генералам (точнее, их останкам) «заламывали» кресты огромных размеров. Сохранившиеся целиком трупы генералов отправляли в Германию. Во время своего бегства немецкие власти приказали спилить все кресты и сровнять все могилы. Боялись надругательства.
После войны отец не мог работать в полную силу, так как при немцах дважды был очень сильно избит резиновыми дубинками в полицейском участке. Один раз до полусмерти. Во время избиений больше всего пострадали лёгкие. Отец долго и часто кашлял с кровью. Много болел. Спасала, как всегда, тётка Кандратиха со своими травами, компрессами и отварами. Становилось после лечения немного лучше. Однако, всё равно, отца продолжали мучить боли. Умер он в 1956 году
Мать: Володенко Ксенья Устиновна. Девичья фамилия – Алексеенко. Родилась в 1895 году в семье крестян с хорошим достатком. Семью матери при «раскулачивании» отправили в Сибирь, где-то в район Нижнеудинска. Так советская власть расправлялась с теми, кто хорошо трудился на своей земле и имел поэтому в доме достаток. Мать спасло то, что она была замужем за бывшим батраком, моим отцом. Трагедию своей семьи мать моя сильно переживала, поэтому часто болела, но старалась изо всех сил, ведя домашнее хозяйство. Конечно, ей было очень нелегко. Во время оккупации вместе с моим отцом и её избивали полицаи. У матери тоже были отбиты лёгкие.
Однажды родителей, после очередного избиения, пришлось доставлять домой из противотанкового рва, куда их выбросили на умирание. Помог товарищ отца по плотницким делам. Он жил недалеко от этого проклятого места и видел как их туда вёз полицейский. Помогая им, товарищ подвергал себя опасности: мог тоже оказаться на и месте…
Весь «сыр-бор» разгорелся из-за моей сестры Сони. Как-то раз, её и двоюродную сестру Ольгу схватили на улице два полицая. Им было дано задание скомплектовать группу молодых женщин для отправки в Германию в качестве служанок или рабынь. Моя сестра была, как говорится, не из робкого десятка. Когда один из полицаев зашёл в соседний дом за очередной жертвой, Соня сбила с ног охранника, отобрала у него винтовку и забросила её в палисадник с цветами. Пока полицай приходил в себя и искал своё оружие, обе женщины сбежали.
Обозлённые полицаи решили отыграться на моих родителях. Они пинками и тумаками загнали их на полицейский двор. В это время там был переполох. На партизанской мине по дороге на станции Коммунары (15 км грунтовой дороги) подорвался какой-то высокопоставленный немецкий чиновник. Он ехал в легковом автомобиле. Перед ним были пущены две лошади с боронами (специально боронили дорогу, чтобы обезвредить мины – своего рода «разминирование»). Лошадьми управляли два крестьянина-смертника. Следом шла телега с полицаями. Несмотря на такие предосторожности, машина подорвалась… От погибшего чиновника и шофёра с охраной ничего не осталось…
Когда отца с матерью доставили в полицейский участок, там шёл допрос тех самых полицаев, которые ехали на лошадях вслед за крестьянами. А крестьян расстреляли сразу после взрыва… Всю злобу разъярённые полицаи вымещали на тех жителях посёлка, которые по каким-либо причинам оказались в полицейской комендатуре. Там были и мои родители. И именно поэтому они попали тогда в злосчастный ров. После такой страшной экзекуции мои родители долго болели и «встать на ноги, как следует» до конца жизни так и не смогли…
Когда немцы произвели отправку в Германию большую партию молодых женщин, тогда и перестали искать мою сестру Соню. Всё постепенно улеглось, но она всё равно ещё долго скрывалась у родственников по разным деревням.
В то время, когда мои родители были забраны полицаями, а сестра была в бегах, мимо нашей избы проезжала пролётка на двух колёсах. В ней с вожжами в руках сидел сам немецкий комендант (звали его Шнитпером), а рядом с ним - проститутка с нашей улицы (некая Романенко). Глянув на меня (я был в палисаднике), она что-то сказала немцу, который выхватил пистолет и навскидку выстрелил в меня. Спасло чудо (я с тех пор верю в ангела-хранителя): пуля попала в еловый столбик забора, задела сучёк и рикошетом пролетела мимо меня, вонзившись в стену избы. В это время что-то крикнула от страха соседская девушка Сара. Второй выстрел немец сделал в неё. Раненая в плечо девушка упала, а я рванул за дом и спрятался в картофельной ботве. Рана соседки оказалась неопасной и вскоре зажила. Отверстие в столбике потом долго рассматривали все мои родственники. Они говорили: «Есть же Бог на свете…»
Примерно через месяц я в очередной раз отправился с небольшим ведёрком набрать воды из кринички, которая выкопал у подножия оврага при спуске к речке Ольшовке. Она находилась в четверти километра от нашей избы.
Когда я возвращался обратно и шёл по тропинке вдоль реки, протекавшей внизу небольшой горушки, тишину раннего утра нарушали голоса пьяных полицаев, распивавших самогон на полянке среди кустов за рекой. Вдруг у меня слетает с головы фуражка и падает на картофельную ботву левее меня. Я, не успев испугаться, бросился наземь. Отполз подальше от тропы и подобрал фуражку. В её козырьке была небольшая дырочка… Стало понятно: эти изверги стреляли в меня на спор. «Снова, - сказали мне дома, - спас ангел-хранитель.»
Сестра Соня
Она родилась в 1916 году и была старше меня на восемнадцать лет. Это мой земной ангел-хранитель и вторая мать.
В 1942 году её постигла большая трагедия – умер сынишка Виктор, едва научившись ходить.
В то время ходила по посёлку эпидемия коклюша. Я тоже болел. О медицинской помощи нечего было и думать. Оба мы получили осложнения, но у меня всё закончилось благополучно, а у бедного Вити – нет.
Несмотря на старания опытного фельдшера дяди Ивана и тётки Кондратихи, спасти мальчика не удалось. Нужны были уколы, но не было в то время нужных лекарств. После похорон племянника я приходил в себя от болезни и переживаний, отлёживаясь на русской печи.
Однажды я чуть-было не последовал за Витей. Вернувшись в дом после ухода за живностью, во дворе сестра спросила о моём самочувствии. Я молчал. Она подбежала к печи и стащила меня на пол. Я был без сознания. Тогда она, с прибежавшей со двора матерью, вытащила меня во двор, и обе стали растирать меня снегом. В уши положили мороженную клюкву. Так я был спасён в очередной раз. Ещё бы минута-другая, и я бы скончался от отравления угарным газом. Как тут не поверишь в ангела-хранителя! А сколько раз сестра Соня отбирала гранаты у нас, у пацанов. Она словно чувствовала возможную беду.
Работы на оккупированной территории не было. Все жили с приусадебных участков. Ликвидировав колхозы, немцы разрешили всем желающим пользоваться колхозной землёй и инвентарём. Был установлен налог, но взимали его не подушно, а с деревень целиком. Этим вопросом занимались старосты и местные полицаи.
Нам в какой-то степени повезло. Несчастье, случившееся в начале мая 1941 года: пришлось резать корову. В её желудке оказались два гвоздя, попавшие, по всей вероятности, по недосмотру вместе с кормом. Погода была жаркая, поэтому было решено – мясо пустить на колбасу. Её делали почти сутки, а затем колбасы отвезли в коптильный цех. Готовую колбасу на шестах развесили на чердаке. Там она высохла и затвердела. Стала словно кирпич.
У нас часто бывали обыски. Полицаи их устраивали с целью грабежа. Забирали всё, что им приглянулось. А вот колбаса им не нравилась. Попробовав, бросали её под ноги, ругались матом на хозяев. Этой колбасы хватило нам на год. Мать её использовала небольшими кусочками, когда варила суп или борщ. Колбаса разваривалась и давала какой-то навар.
Основным работником в семье была быстрая в движениях и ловкая в работе Соня. Мы её чуть-было не потеряли после нашего освобождения. Весь посёлок был в тифу. Сестра дважды переболела «сыпняком». Выжила каким-то чудом. Я и мать с отцом болели брюшным тифом. Никакой врачебной помощи не было. Многие жители посёлка скончались. Я болел в лёгкой форме брюшным тифом. Родители перенесли его тяжело. Какое-то время все домашние дела были на мне. А мне было тогда всего-то девять лет. Слава Богу, все выжили.
После войны Соня снова некоторое время работала в верёвочной артели. Вышла замуж за руководителя этой организации, который был значительно старше её. Но семьи не получилось.
Вскоре после рождения дочери Наташи брак распался. Соня развелась с этим человеком. Отец наш это предвидел, но его не послушались…
Вскоре после войны был построен хлебокомбинат, на котором Соня проработала до выхода на пенсию по старости.
В 1961 году мне была сделана операция с удалением 2/3 желудка. Узнав об этом, Соня сразу же бросила все дела и выехала навестить меня. Можно представить, что ей пришлось испытать, совершенно неграмотной, чтобы добраться до меня. Я к этому времени был женат. Сыну Виктору, названному в честь умершего племянника, было шесть месяцев. Жили мы в посёлке Свирьстрой, Ленинградской области.
Соня привезла с собой полный чемодан сала и свежих куриных яиц. Конечно, это был подвиг с её стороны. После она ещё несколько раз навещала нас. И я с женой довольно часто были у неё в гостях окружённые вниманием и заботой.
Умерла она на 85-м году жизни и похоронена около города Могилёва. Последние годы жизни жила у своей дочери Наташи. К сожалению, я был слишком болен и не смог быть на её похоронах. Через год мы с женой посетили её могилу на кладбище недалеко от Могилёва.
Брат Егор
Родился в 1914 году. Старше меня на 20 лет. Я в семье был последним, как говорят в народе – «поскрёбыш».
Когда брата Егора призывали на службу в Армию, он весил 100 кг. Это при росте 185 см. Носил обувь 47-го размера. Отслужив в Армии, остался в пограничных войсках на Дальнем Востоке. До войны однажды приезжал в отпуск. Здесь женился на девушке из деревни Еловец. Жил во Владивостоке. Когда началась война, он почти всё время был на пограничной заставе… Имел «броню». Узнав о неверности жены, стал проситься на фронт. Долго не отпускали, но затем призвали. Воевал в дивизии Радимцева, защищавшей Сталинград. Командовал пулемётной ротой. Имел звание старшего лейтенанта. По его словам, в разгар битвы за Сталинград в его роте было очень мало бойцов.
Во время прямого попадания немецкого снаряда в блиндаж Егор был контужен. Его посчитали убитым и отправили похоронку его жене.
Участок фронта, который обороняла его рота, временно перешёл к немцам. Они и обнаружили Егора в разрушенном блиндаже. Немцев удивило, что советский офицер был обут в ботинки с обмотками, а рядовые солдаты носили сапоги. Дело было в том, что под его размер в то время не нашлось подходящих сапог. Рана (была поражена нижняя челюсть) вскоре загноилась. Кто-то из пленных дал ему мазь, которая спасла его от заражения.
Убежал он из лагеря со второй попытки. Воевал вместе с партизанами на территории Белоруссии. Был ранен и отправлен самолётом на Большую землю. В госпитале долечиться не дали и вскоре отправили в шахты Воркуты без права переписки с родными и близкими. Причина – плен. В начале 1944 года мы получили копию похоронки, которую прислали его жене из Владивостока. Она сообщила, что вышла замуж. Сожалела, что Егор погиб, так и не узнав, о родившейся дочери Светлане.
Родители «отпели» Егора в местной церкви.
Прошло несколько лет, и в середине 1946 года мы получили от него письмо. Это было так неожиданно, что сразу трудно было поверить, что письмо было именно от него. Мы сличали почерк с довоенными письмами. Все сходилось, но сомнения оставались.
Через несколько месяцев приехал и сам Егор. Был в зековской фуфайке, заросший щетиной. Оказывается, он работал в шахтах по добыче угля. Обуреваемый обидами, Егор воспользовался оплошностью охраны, которая откровенно издевалась над заключенными, бежал во время этапа на проезжавшем в это время составе с углем.
Дома весь вечер его брили, стригли и отмывали. Утром, по настоянию отца, он отправился в местное отделение МГБ. Там уже знали о его прибытии. Начальник внимательно его выслушал и предложил подробно описать всю его одиссею. В конце разговора он посоветовал два-три месяца никуда не уезжать и ждать ответа на сделанные запросы.
Месяца через три ответы пришли. Его невиновность полностью подтвердилась. Более того, там были, в основном, хвалебные отзывы по его прежней службе, перечислены все его воинские звания и награды.
Через некоторое время ему выдали паспорт. От восстановления воинского звания и возврата наград отказался. Вся дальнейшая его жизнь пошла кувырком. С прежней женой он жить отказался, дважды женился, но неудачно. За должностями не гнался, работал на льнозаводе. Долгое время был экспедитором и грузчиком в райпо. Регулярно выплачивал алименты дочери. Все случайные заработки (в свободное время он подрабатывал на базе плотником) он отсылал ей. Других детей у него не было.
Чувствовалось, что жизненные передряги в молодости подействовали на психику Егора. Умер он на восьмом десятке лет и похоронен в Хотимске. Его последняя жена Анна, бывшая фронтовичка, также вскоре скончалась. У нее также были глубокие душевные травмы от войны и потери единственной дочери, привезенной с фронта. Их бездетная жизнь была больше похожа на жизнь бобылей под одной крышей…
Родственники нашей семьи
По линии матери близких родственников не было.
У отца было две сестры, Надежда и Ольга, и два брата Харлам и Иван. В одной семье каким- то образом оказались два Ивана (старший, мой отец, и младший, его брат). Младший Иван работал фельдшером и серьезно увлекался народной медициной. Много времени уделял самообразованию. Благодаря его помощи, я пережил дифтерию в пятилетнем возрасте и не погиб. Хотя и считался совсем безнадежным больным. Дядя Харлам уже наполовину сделал гроб по заказу отца. Потом мне говорили, что после такой болезни я долго проживу.
Дядька Иван был настоящий интеллигент. Он ничем не занимался, кроме медицины. Был застенчив и безотказен, пользовался большим авторитетом и уважением у односельчан и сотрудников (жил рядом с Хотимском, в деревне Ольшов №1). Во время оккупации партизаны частенько куда-то увозили дядьку Ивана. Полицаи знали об этом, но не трогали, так как им тоже, после «выезда на партизан» нужно было отрезать ноги и руки…
После освобождения Хотимска в 1943 году дядя Иван был обвинен в уклонении от армии. Его забрали на фронт, где он погиб в первом сражении. По словам моего отца, Иван даже не знал, как надо стрелять из выделенной ему винтовки…
Когда началась война, сестра отца вернулась из Донбасса и поселилась с семьей в соседней деревне Беседовичи. Ее муж, бывший шахтер, был связным у партизан и частенько бывал в гостях у нас.
Однажды, пошептавшись с отцом, он не стал ночевать и спешно отправился домой. Через несколько часов он подорвался на партизанской мине, установленной на мосту. Вместе с ним погиб и мой двоюродный брат Виктор. Он был старше меня на один год. Как выяснилось потом, партизанская связная из его деревни не успела предупредить об этой мине. Через год и она сама погибла от прямого попадания молнии во время грозы…
После войны тетя Ольга с семьей, сыном и дочерью, снова вернулась на прежнюю шахту.
Мои двоюродные братья, Михаил и Петр, которым едва исполнилось по 17 лет, после трехнедельной военной подготовки местными военкоматчиками были отправлены на фронт.
Через два месяца Михаил вернулся домой с одной рукой… Петр после окончания войны еще пять лет (всего семь лет) прослужил на фронте сверхурочно. После армии переехал в Брянск, где работал на заводе.
Время тревог
Я только теперь перестал удивляться, откуда столько набралось человеческой нечисти во время войны. Случись такое сейчас, ее было бы в разы больше. Таковы теперь нравы!
Эти изверги, полицаи, выслуживаясь перед оккупантами, лютовали, были настоящими палачами, хуже самых кровожадных зверей.
Выезжая на «партизан», полицаи уничтожали почти поголовно население лесных деревень. Деревни сжигали. Все это шло в немецкие отчеты наверх» об успешной борьбе с партизанами. Награбленное имущество и скот распределялись на полицейском дворе. Все лучшее доставалось немцам…
Когда усилилось партизанское движение, деревенские полицаи ринулись в Хотимск. Они стали захватывать приглянувшиеся дома, а их хозяев куда-то угоняли или расстреливали. Однажды ночью они напали и на нас, но выручил патрульный наряд власовцев, который на наше счастье, в это время оказался рядом. Власовцы разоружили полицаев и сопроводили в свои казармы. Утром полицаев передали властям, предупредив о более строгих мерах с ними в подобных случаях.
Надо сказать, что власовцы ненавидели полицаев и сильно враждовали с ними. Если они встречались на улице, как правило, это заканчивалось стрельбой или поножовщиной. Чтобы этого избежать, немецкое начальство решило закрепить за ними определенные улицы.
Немцев в райцентре было немного. Они старались не вмешиваться в конфликты между полицаями и власовцами. Последние частенько подавались в партизаны. Некоторые полицаи даже жаловались немцам, что боятся выезжать на партизан вместе с власовцами.
Власовские наряды в какой-то мере были защитой населения от полицейского произвола. Как-то к нам ночью постучался власовец, бывавший у нас неоднократно за табаком-самосадом. Он был полураздет и сильно напуган. Оказывается, он за попытку уйти к партизанам, был схвачен. Ему удалось бежать из полицейского участка. Мы моментально сожгли в печи его амуницию. Через четверть часа этот человек был уже в пути и в цивильной поношенной одежде. Какова же была наша радость, когда он заскочил к нам живой и здоровый буквально через несколько дней после освобождения поселка.
Особенно для нас был опасен новоявленный сосед из бывших зеков. Он появился откуда-то сразу с приходом немцев. Через неделю на его рукаве появилась полицейская повязка. Жил он от нас через дом, поэтому мы видели его «трофеи» после каждого «выезда на партизан». От расправы с нами его сдерживала боязнь перед власовцами. За два месяца до нашего освобождения он внезапно исчез. Предполагали, что убежал к партизанам… О нем речь пойдет позднее…
В начале сентября 1943 года немцы куда-то исчезли. Власовцев не стало. Полицаи стали разбегаться…
В середине месяца появились первые группы отступающих немцев, которые начали лютовать. Пришлось срочно бросать все и подаваться в лес. Место было выбрано неудачно. Называлось оно Елуга. Это небольшая песчаная возвышенность на берегу реки Беседь, сплошь заросшая ельником. С места нашего укрытия были хорошо видны отступающие немецкие части. Между нами был заливной луг с высокой травой-осокой и река с многочисленными старицами. Одно было плохо: все недолеты наших снарядов разрывались поблизости наших укрытий, а некоторые залетали и к нам…
Дня через три у нас стали заканчиваться продукты и было решено отправить мать вместе со мной ночью, чтобы откопать и доставить в лес, спрятанный в земле небольшой мешок с крупой.
Нам не повезло. При подходе к дому нас обстреляли. Выручила дождливая погода и темная сентябрьская ночь. Под прикрытием крутого берега Ольшовки мы доползли до оврага и спрятались в бороздах картофельного поля.
Когда оказались во дворе, стало светать. Мать решила согреть на плите пару чашек кипятку. Думали, что нас не заметят, но ошиблись.
Вскоре во двор вошли два немца. Впереди был здоровенный рыжеволосый солдат, а за ним – офицер. Когда вошли, офицер прошел в горницу и сел за стол, а солдат велел матери жарить яичницу. Затем вышел на улицу и вскоре вернулся с большой миской яиц и куском сала. Положил на стол несколько банок мясных консервов и кусков сахара с горстью конфет в обертке. Яичница была готова и чай подан.
Мы хотели-было выйти во двор, но солдат нас задержал и велел нам доедать оставшуюся яичницу с салом. Мы робко выполнили его распоряжение. Солдат сразу же ушел. Офицер неспешно допил чай, затем позвал нас к себе и сказал нам на чистом русском языке, чтобы мы свободно жили здесь еще три дня. Дальше оставаться не советовал, так как самыми последними будут отступать эсесовские части, которым дано задание все жечь и всех убивать. Оставшиеся продукты отдал нам. Перед уходом строго предупредил о неразглашении нашего разговора. В конце добавил, что он здесь главный, и постарается нашу улицу сохранить.
И на самом деле он свое слово сдержал. Из пятидесяти домов сгорели только два. Кто он был? До сих пор для меня и всех, кто об этом узнал после нашего возвращения,- большая загадка. Думаю, это был один из немецких интеллигентов, разочаровавшихся в фашизме…
В ночь с 25 на 26 сентября 1943 года я был послан за водой из криницы. Она была в пятистах метрах от нашего укрытия. Начинало темнеть. Я торопился, чтобы вернуться засветло. Недалеко от криницы я встретил полицая, который чинил брод через реку, где были отступавшие немцы. Я, увидев его, сильно испугался, и он понял, что я узнал его. Когда я стал звать на помощь, полицай сильно ударил меня сапогом в лицо.
Я упал и потерял сознание, что меня и спасло…
Он решил, что со мной покончено и продолжал искать переход.
Ночью меня подобрали наши разведчики. Они принесли меня к нашему окопу. У меня был сломан нос и разбито лицо.
К этому времени Хотимск был освобожден. Меня доставили в какую-то госпитальную палату, где сделали операцию и с забинтованной головой привезли домой.
После освобождения
Моими спасителями оказались старший лейтенант Попов и два солдата-разведчика. К нашему счастью, старшего лейтенанта Попова оставили в Хотимске вылавливать оставшихся полицаев и других немецких прихвостней. Он жил у нас два месяца, и еще раз спас нашу семью от неминуемой смерти.
Однажды, неделю спустя после нашего возвращения домой, к нам в избу внезапно явился бывший сосед-полицай, куда-то исчезнувший перед освобождением Хотимска. Он был пьян и не скрывал своих намерений. Он специально выслеживал, когда уйдет из избы по своим делам наш постоялец, чтобы произвести расправу с нами, боясь своего разоблачения. Каким-то образом он уцелел, оказавшись у партизан.
Увидев его, входящим в избу, я молнией метнулся из кровати на печь, где на полатях лежал полуавтоматический десятизарядный карабин, а рядом с ним - россыпью патроны к нему. Я успел загнать в канал ствола один патрон, но сильно клацнул затвором.
- Ах ты, гадёныш, - закричал он, - тогда начну с тебя.
Между нами началась охота друг за другом. Нас разделял широкий стояк русской печи часть перегородки между горницей и спальней. Родители и сестра, побелевшие от страха, стояли посреди комнаты. Они были словно парализованы.
Полицай увлекся и терял время. Прошло две- три минуты, показавшиеся нам вечностью. Сестра стала приходить в себя и протянула руку к гранате, оставленной полицаем на столе.
И в это время скрипнула калитка, во двор вошел вернувшийся наш спаситель Попов. Полицай увидел его, он молнией метнулся к окну, вышиб раму и оказался на улице. Убежать ему не удалось. Его задержал партизанский наряд патрулей для проверки документов.
Полицай выскочил из окна прямо перед патрульными партизанами, держа в руках пистолет. Зашедший в избу Попов, сразу обратил внимание на «немую сцену» перепуганных людей и гранату на столе, он не стал выяснять суть дела и выпрыгнул в окно. Партизаны, задержавшие полицая, разоружили его и привели к нам для выяснения происходящего. Я с карабином в руках чуть было не застрелил этого подлеца. Но помешал отец. Карабин у меня отобрали…
Полицай сознался во всём, объяснив причину страхом его разоблачения. Приговор был вынесен на месте: «лжепартизан» был приговорён к расстрелу.
Похвалив меня и успокоив нас всех, партизаны увели его, как мы поняли – в «последний путь». Попов сказал: «Одним негодяем на этом свете будет меньше. Их всех надо найти и обезвредить»….
А вернулся он за вторым пистолетом, который забыл взять с собой на задание. Он ночевал у нас не каждую ночь. На этот раз его забывчивость спасла нас от явной смерти…
Мы догадывались, что Попов оставлен здесь для участия в поимке полицаев и других пособников оккупантов. Вечером партизаны привели к нам для опознания полицая, который напал на меня накануне освобождения. Его постигла та же участь, что и первого…
Месяца через два старший лейтенант Попов был отозван в свою часть. Он тепло попрощался с нами и обещал при первой возможности навестить нас. Но этому сбыться было не суждено…
Вскоре мы получили письмо от его сослуживцев. Они сообщили, что старший лейтенант Попов погиб недалеко от райцентра Чаусы в результате прямого попадания немецкого снаряда в бензовоз, в кабине которого он ехал на задание. Мы все поплакали, а мать неоднократно посещала церковь с поминками по сыну и ставшему дорогим для нас лейтенанту…
Буквально через несколько после освобождения поселка от оккупантов начали копать картофель. В наступившем октябре могли быть заморозки. Вскоре картофель был убран. Это был наш основной продукт на предстоящую зиму.
Родственники отца дали нам телушку, из нее надо было вырастить корову. Сено заготовляли уже с наступившими заморозками. Чтобы сохранить его в условиях повышенной влажности под навесом изготовили решетчатые стеллажи. Сено клали пластами, пересыпая его солью.
К середине октября кое-как отремонтировали школу, в которой немцы устроили казарму. Уходя, они здорово испортили здание: выбили окна, разрушили печи, поломали двери. Парт не было. Их сожгли оккупанты. Вместо них положили доски, на которых сидели и писали. Зимой было холодно. Даже чернила замерзали. На уроках сидели в верхней одежде и зимней обуви. Тетрадей не было. Писали на газетах между строк. Занимались без учебников. Зимняя обувь - лапти. Я в них ходил до третьего класса.
В четвертом классе самостоятельно пошил себе сапоги из братовых обносков. Верхней одеждой был старый поношенный полушубок.
В первый класс я пошел переростком: мне было девять с половиной лет. После шестого класса я во время каникул плотничал вместе с отцом. На заработанные деньги покупали одежду и обувь, учебники и тетради. В какой-то степени я, в этом плане, обслуживал себя сам. Одному отцу зарабатывать деньги на всю семью было не под силу…
Учился я без особого прилежания, но очень много читал. В нашей поселковой библиотеке был одним из самых активных читателей. В зимнее время моим любимым местом для чтения была русская печь, там было тепло и просторно.
Спортом стал заниматься в старших классах. Имел вторые и третьи разряды по пяти видам спорта. Больше всего увлекался лыжами и волейболом. По лыжам я был в пятёрке лучших лыжников в школе. Чемпионом никогда не был. Физически был развит. При хорошем настроении любил ходить на руках по избе. На спор мог пройти несколько десятков метров.
Первые послевоенные годы мы в материальном отношении жили тяжело. Так в то время жили почти все. Мне никогда не забыть вспашку огородов. Лошадей не было. В плуг впрягались женщины. Таким образом, поочередно обрабатывались приусадебные участки.
Не легче было таскать на себе и бороны. Здоровые мужчины были на фронте, а от израненных и больных толку было мало. Я часто вспоминаю, как двоюродный брат Миша одной рукой строил себе избу. От постоянного перенапряжения он заболел и умер вскоре после окончания войны.
В 1944 году при МТС (машинно-тракторная станция) были открыты курсы по подготовке трактористов. На курсы принимали и девушек, достигших совершеннолетия, так как парни, по достижении семнадцати лет в условиях венного времени, призывались служить в армию.
У нас появились квартиранты: две девушки из дальних деревень. Фактически днём их не было. Занятия у них были ежедневно, без выходных. Приходили они поздно и до полуночи занимались. Труд трактористов - это не женское дело, но другого выхода в тяжёлое для страны время не было.
В то время техника была примитивная. Вспашку производили два тракториста: один был за рулем, а второй сидел «на плугах» чтобы вручную регулировать глубину вспашки. Через определенное время работники менялись местами. На таком производстве и были заняты наши квартирантки.
Спустя год, одна из этих девушек-трактористок была доставлена в больницу с травмой ноги. При работе на плугах девушку ранило, потому что она случайно допустила неосторожность. Повреждена была пятка правой ноги.
Мы часто навещали и всячески поддерживали эту девушку морально и материально. Мать моя почти через день была у неё с какой-нибудь едой. Надо помнить, что в стране была карточная система…
В 1945 году к нам подселили по решению местной власти одну еврейскую семью, вернувшуюся из эвакуации. Семья состояла из двух пожилых людей и двух внучек. Глава еврейской семьи бы председателем колхоза в деревне Ивановка, что за рекой Ольшовка.
В 1946 году квартиранты переехали в свой дом, построенный с помощью колхоза. Затем, они подались в город Орел, где опытный специалист возглавил подсобное хозяйство одного из крупных предприятий.
Особенно были для нас тяжелыми 1944 и 1945 годы…
Весной 1944-го года приходилось выкапывать оставшуюся с осени в земле промороженную картошку, из крахмала которой пекли оладьи. Они были черные и невкусные с прелым запахом… Есть можно было эти оладьи только пока они были теплыми. Застывшие же затвердевали так, что впору их разбивать молотком. Народ им дал меткое название - «тошнотики».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |