– Напомню, что в 2578 году там, где сейчас развалины Помпей, не было ничего, абсолютно ничего. Путем доселе невиданных умозаключений я возродил на месте пустоты хорошо сохранившиеся развалины великой Истории. Я обладаю умом творца, тогда как ваш пригодился бы в лучшем случае частному детективу.
– Я писала романы.
– Это я и хотел сказать. Развивать мысль на бумаге – всего лишь прихоть, развлечение. Но вам бы не хватило способностей воплотить в реальность идею, подобную моей.
– Вероятно. Но даже если бы они у меня были, я бы этого не сделала. Я никогда бы не погубила тысячи людей.
– Это естественно. Статистика подтверждает: у людей с коэффициентом интеллекта выше ста восьмидесяти нравственные ориентиры стираются.
– Да вы, ей-богу, этим гордитесь!
– Чтобы испытать чувство стыда, необходимо иметь нравственное сознание, а поскольку коэффициент моего интеллекта равняется ста девяноста девяти…
– Ну что ж, а я с высоты моего интеллекта одуванчика позволю себе считать вас не только негодяем, что вас не удивляет, но также и дураком!
– Забавно.
– Да, дураком! Тот, кто забывает о собственных интересах, просто глуп.
– Я забыл о собственных интересах?
– Подавая подобный пример грядущим векам, вы рискуете разделить ту же участь, несчастный вы идиот!
Цельсий расхохотался.
– Боюсь, ума у вас даже меньше, чем у одуванчика, дорогуша. Вы ничего не поняли. Мы сохранили Помпеи как памятник архитектуры. Оглянитесь вокруг. Сегодняшняя архитектура – вопиющий кошмар. Нам ничего не грозит.
– Откуда вам знать? Быть может, в 3125 году люди сочтут этот вопиющий кошмар изысканным.
– Вы забываете об основе основ Вселенной – энергии. В прошлом году мы потратили такое ее количество на извержение вулкана, да еще в далеком прошлом, что человечество никогда больше не сможет это повторить.
– К 3125 году найдут новый источник энергии.
– Не найдут. С 2150 по 2400 год совет, состоявший из двадцати миллионов лучших умов, рассматривал все возможные источники энергии, уже известные и те, что могут появиться в будущем. И пришел к четкому выводу: напрасно ученые пускали в ход свое безграничное воображение, новой энергии в Солнечной системе все равно не найти, разве что случится еще один большой взрыв, и начнется новый отсчет времени.
– В жизни не слышала подобной глупости.
– Боюсь, вам не хватает ума, чтобы смириться с этим вердиктом.
– Простите, но заявлять, будто потенциал будущего исчерпан, – такого во всемирной истории глупости еще не бывало.
– Уверяю вас, нам безразлично, что вы думаете на сей счет.
– На сей счет я и не обольщаюсь. Однако чем больше вы ругаете мои мозги, тем меньше я понимаю, почему вас так пугает мое возвращение в 1995 год.
– Я вам уже сказал: ограниченные умы приносят больше всего вреда.
– Допустим. Но я не улавливаю логики вашего поведения. Не допускаете же вы, право слово, что мое вмешательство заставит людей задуматься, а все ли чисто с этим извержением вулкана, произошедшим почти две тысячи лет назад!
– Не стоит так углубляться в эту тему, вы и так совсем запутались во времени. Откуда вам, например, знать, что сорок лет назад исследователь по имени Марникс открыл возможность, которую не постичь вашим примитивным мозгам, – принцип квандокитии.
– Марникс. Он, должно быть, голландец?
– Вы безнадежны. Я только что рассказал вам об одном из величайших достижений человеческого ума, а вас волнует только доисторический вопрос – национальность!
– Вы в самом начале предупредили, что я ничего не пойму. Вот я и хватаюсь за то, что могу постичь, с моими-то жалкими способностями.
– Голландцами были предки Марникса или шведами – что это меняет?
– Ничего.
– В таком случае почему вас это интересует?
– Не знаю. Может быть потому, что это подтверждает некую историческую закономерность: голландцы всегда были выдающейся нацией. Я вижу, они такими и остались.
– И что дальше?
– Дальше – ничего. Меня это взволновало.
– Смешно.
– Уверяю вас, дорогой Цельсий, мне безразлично, что вы думаете на сей счет.
– А принцип квандокитии вам интересен?
– Да, как и все, чего я не понимаю.
– Увы, боюсь, вы никогда не поймете.
– Обожаю то, чего никогда не пойму.
– Как большинство гениальных открытий, квандокития основана на простейшей идее – неуловимости онтогенеза.
– Потрясающе! Я уже почти ничего не понимаю. Между нами говоря, у вашей простейшей идеи довольно чудное название.
– Каждый убедился в этом на собственном опыте: достаточно произнести слово «сейчас», чтобы оно потеряло смысл. Настоящее не соответствует ни одной реальности. Объединив это «сейчас» с понятием места и личности, мы получаем точку тройного определения, которая называется…
– Точка СПВ – субъект-пространство-время.
– Вам-то откуда это известно?
– Ваш прапрапрапрадедушка еще не был запрограммирован в генетическом коде сперматозоидов своего прапрапрапрадедушки, когда лингвисты уже пользовались этим термином, голубчик Цельсий.
– Чтобы сместить точку, необходимо разделить ее координаты. Легче всего было уничтожить «сейчас». Чтобы рассеять понятие «здесь», достаточно поместить в невесомость предмет, который мы хотим переместить, – предмет, который вообще-то должен быть человеком, то есть индивидуумом. Заставить исчезнуть это «я» оказалось гораздо труднее. Каким образом можно лишить кого-либо сознания собственной личности, не нарушив при этом его психического равновесия?
– Никогда бы не подумала, что вы так щепетильны.
– Щепетильность тут ни при чем. Чтобы наше путешествие имело хоть какую-то значимость, нам нужен был путешественник с чистым сознанием. Это само собой разумеется.
– И как же вы поступили?
– Без Марникса ничего бы не вышло. Он получил образование в двух, казалось бы, совершенно разных областях: он был физиком и специалистом по эпилепсии.
– И что из того?
– Эпилепсия, которая на самом деле вовсе не является болезнью, представляет собой феномен, распространенный гораздо шире, чем принято думать. В перерыве между припадками человек совершенно здоров. Но во время припадка триединство его личности, места и времени полностью распадается.
– Только не говорите, что вы отправили в странствие по времени эпилептиков во время припадка!
– Так и было.
– Это чудовищно!
– Вы такая же ограниченная, как и комитеты по этике ваших времен. Что здесь плохого? Эпилептический припадок, сильный он или слабый, – это потеря сознания. Больной абсолютно не ощущает перемещения.
– Вам-то откуда знать?
– Мне неоткуда. Но вы-то должны знать.
– Очень умно. Я была под общим наркозом.
– Нет.
– Что значит – нет?
– Наши опыты требуют точности. Спящего переместить невозможно, и не важно, погружен он в естественный сон или в искусственный. Точка триединства не стирается гипнозом. Доказательство тому – сны как продолжение существования личности, разумеется, измененной, но явно присутствующей.
– В таком случае как же вы поступили со мной?
– Это было проще простого. Мы дождались, пока с вами случится припадок.
– Какой?
– Эпилептический, конечно.
– Но я вовсе не эпилептик!
– Ошибаетесь.
– Как?!
– Повторяю: эпилепсия распространена гораздо больше, чем можно себе представить. Некоторые случаи очень сложно диагностировать. Но только не ваш: стоило поговорить с вами пять минут, и все стало ясно.
– Врете! Вы пытаетесь меня надуть!
– Какой интерес мне вам врать?
– Никакого. Просто решили поиздеваться!
– Ну-ну, давайте говорить серьезно. Существует множество видов эпилепсии. Ваш случай неопасный, но не вызывающий сомнений. Ваша манера обрывать фразу в самый неподходящий момент, в основном между причастием и вспомогательным глаголом, вполне типична. Темп вашей речи свидетельствует о непрестанных колебаниях уровня вашего сознания.
– Черт-те что! Вы шутите, Цельсий.
– Напрасно вы смеетесь над подобными вещами. У вас случались и более тяжелые припадки, вам должно быть это известно.
– Не понимаю, о чем вы.
– Все вы понимаете. Например, в ночь с третьего на четвертое мая 1986 года…
– Замолчите.
– За два дня до вашей операции, шестого мая 1995 года…
– Прошу вас, не надо.
– Так перестаньте все отрицать. Более того, вам свойственны около сорока фаз потери сознания в день. Восьмого мая мы дождались вашей первой фазы после анестезии – и оп-ля!
– Весело звучит это ваше «оп-ля».
– Парадокс в том, что людей оказалось перемещать проще, чем предметы или явления… Но… что я вижу? Вы плачете!
– Мне не по себе… Я только что узнала, что больна эпилепсией, и…
– К чему такая чувствительность?
– Посмотрела бы я на вас.
– Что в этом плохого? Юлий Цезарь был эпилептиком.
– Никогда не хотела стать Юлием Цезарем.
– Вы невыносимы. Кроме того, у вас есть более серьезная причина для слез. Вы никогда не вернетесь в свою эпоху: это может привести в отчаяние. А эпилепсия – нет.
– Да, вы мастер утешать.
– Итак, возвращаюсь к нашей теме. Как привести предмет или явление в состояние эпилептического припадка? Марникс нашел способ.
– Можно я угадаю: он довел все население Помпеи до коллективного эпилептического припадка?
– Не торопитесь. Я рассказываю об исследованиях сорокалетней давности – меня еще не было на свете, о Помпеях никто не помышлял. Это было время чисто технических экспериментов. В прошлое отправляли предметы.
– Статуи острова Пасхи? Египетские пирамиды?
– Что за фантазия! Зачем возиться с такими громадинами? Нет, мы использовали ткани…
– Туринская плащаница?
– Забудьте вы все эти небылицы! Нет, кусочки ткани, носовые платки. Интерес составлял не сам предмет, а процесс. Марникс приложил огромные усилия и в конце концов нашел состояние предметов, соответствовавшее эпилепсии. Тогда-то он и открыл неожиданный закон анионной обратимости. Бомбардируя предмет обратной величиной… Ну и глупец! Что толку все это вам объяснять, все равно не поймете.
– И то правда.
– Далее наступил черед явлений. Проще всего было с кипением. Благодаря анионной обратимости мы осуществили перемещение с такой точностью, что нам удалось идеально сварить яйцо всмятку.
– Представляю себе меню по последнем у слову техники: «Закуска: яйца всмятку, сваренные во время битвы при Мариньяно» [14].
– Затем мы научились перемещать огонь, причем в точно определенный момент времени.
– Неопалимая купина – ваших рук дело?
– Пожалуйста, перестаньте паясничать. Что касается извержений вулканов, мы поступили так же, как ученые вашего времени с атомной бомбой: проводили испытания в пустынях. Из-за дефицита энергии нам удалось провести лишь три испытания. Первая попытка была неудачной: город Сен-Пьер погиб из-за ошибки в расчетах. Мы программировали извержение Мон-Пеле [15]на сорок пять веков раньше. Тогда наши машины еще не отличались точностью.
– И вам не стыдно?
– Боюсь, в данном случае не вашей эпохе нас поучать.
– Да вы хоть понимаете, с какой легкостью вы упомянули об этом «небольшом техническом сбое»?
– Да, знаю, в ваше время вся планета лет пятьдесят посыпала бы голову пеплом. Однако задам вам вопрос: что бы это изменило?
– Подумать только, а ведь в моем времени меня считали циничной.
– Циничной, вас? Невинное дитя. Нам пришлось ждать до прошлого года, чтобы добиться результата с точностью 99,99 процента.
– Вы хотите сказать, что все-таки могли погубить население Помпей ни за что? Вы посмели допустить одну сотую процента неудачи и уничтожить город вместе с жителями?
– Вам следовало бы знать, что понятие стопроцентного результата исключено из научной терминологии.
– Как вы дошли до такой нравственной деградации?
– Нравственность – это большое блюдо мяса. Когда его подали к столу, оно было полным. Его передавали из рук в руки по старшинству, и, как обычно бывает, первые положили себе слишком много. Когда блюдо наконец оказалось на дальнем конце стола, оно было пусто. Тогда оскорбленные гости в ярости съели хозяйку дома. И кто в этом виноват?
– Не буду спорить. И все-таки кое-что не дает мне покоя. Почему выбрали именно Помпеи?
– Вы не одобряете наши критерии оценки искусства?
– Нет. Но если уж менять ход истории, почему бы не попробовать совершить что-то более великое? К примеру, предотвратить нацистский геноцид, уничтожив главных зачинщиков.
– По причинам, о которых я не вправе вам говорить, это нас не интересовало.
– «Это нас не интересовало!» Уму непостижимо! «Простите, я стоял рядом с ванной, когда там тонул ваш ребенок, но я не спас его, потому что меня это не интересовало!»
– Неравноценное сравнение. Впрочем, я не имею права это обсуждать.
– Да ваша эпоха просто апогей открытости и гласности.
– Как и ваша. Но мы-то хотя бы не лицемерим.
– Старое доброе лицемерие, как мне тебя не хватает!
– Нам пришлось решать задачи потруднее. Ваш век – век Антигон, опьяненных своим красноречием на службе Добра. Наш век – век Креонтов: уж мы-то, по крайней мере, сумели взять на себя ответственность.
– Валяйте, хвастайтесь!
– Самое смешное, что эта перемена в поведении не повлияла на суть ваших поступков. В вашу эпоху, когда нужно было выбирать между Добром и Красотой, побеждала всегда Красота.
– Вы находите?
– Это очевидно. Я говорю о по-настоящему могущественных людях вашего времени, о богачах. Разве когда-нибудь во время своих престижных аукционов они выставляли на торги лепрозорий? Или аварийную АЭС? Или переполненный сиротский приют?
– Скажете тоже! Кто ж их купит?
– Если вы так хорошо нас понимаете, в чем же вы упрекаете нас?
– Неудивительно, что богачи поступают так, как положено богачам.
– Так не удивляйтесь тому, что люди ответственные поступают так, как подобает людям ответственным. И то, что ценилось в ваше время, ценится до сих пор и будет цениться всегда: во все времена Красота будет приносить больший доход, нежели Добро.
– Доход!
– Вдумайтесь хорошенько. Добро не оставляет ничего материального, то есть ничего вообще, ибо вам известно, что такое людская благодарность. Ничто не забывается быстрее Добра. Хуже того: ничто не проходит так же незаметно, как Добро, поскольку истинное Добро безымянно, а если оно называет свое имя, то перестает быть Добром и становится пропагандой. Красота же может жить вечно: она сама по себе оставляет след. О ней говорят, а также говорят о тех, кто ей служил. Таким образом, Красота и Добро подчиняются двум противоположным законам: Красота тем прекрасней, чем больше о ней говорят, Добро тем хуже, чем больше оно на слуху. Короче говоря, человек ответственный, который посвятил бы себя Добру, сделал бы неверную ставку.
– Да, но ведь о Зле говорят!
– Ну разумеется: Зло приносит еще большие дивиденды, чем Красота. Тот, кто поставил на Зло, удачно вложил капитал. Имена благодетелей вашей эпохи давно забыты, тогда как фамилии Сталина или Муссолини звучат для нас привычно.
– Пусть так. У вас шведские корни. Если бы вашими предками были евреи, вы выбрали бы целью нацистов.
– Вы неправы. Народы дорожат своими предками-мучениками. Такое аристократическое происхождение никто не станет оспаривать.
– Окажите мне любезность: давайте сменим тему. А то мой запас цинизма исчерпан.
– Да я-то с удовольствием. Это вы то и дело останавливаетесь на этих бесполезных предметах, тогда как я говорил с вами о вещах разумных и благородных, о наших технологических разработках.
– Вот-вот. Поговорим о ваших технологических разработках, надо же малость повеселиться.
– Главным недостатком анионной обратимости являются ужасающие энергетические затраты. В ваш век ядерной энергии эта цифра не показалась бы вам столь высокой. Но ядерная энергия давно исчерпана, как, впрочем, и все другие источники.
– Все другие? А солнца тоже нет?
– Есть. Но энергии нашего несчастного светила на всех никогда бы не хватило. К счастью, у нас осталась вода.
– Что? Значит, скромный белый уголь имеет такой потенциал?
– Не он, а его противоположность. Вы будете смеяться: основную массу энергии мы получаем благодаря элементарной системе, у которой множество недостатков и очень малая отдача, но ее прелесть в неисчерпаемости. Все дело в нагнетателе давления. Он действует по принципу сухого дока. Пустой цилиндр устанавливается над цилиндром несколько большего диаметра, заполненного водой, на дне которого имеются трубки, соединенные с пустым цилиндром. Вес пустого цилиндра заставляет его медленно погружаться в полный, что выдавливает воду в трубки и соответственно в пустой цилиндр; становясь тяжелее, он опускается все глубже и так далее. Для этого нужна лишь вода, текущая вниз, чтобы вновь заполнить полный цилиндр…
– Погодите, что-то я недопонимаю…
– Да. Напрасно я стал вам все это объяснять.
– Но ведь пустой цилиндр не может быть пустым, раз он полный…
– Так я и думал: эта система слишком проста, чтобы вы ее поняли. Не берите в голову. Просто знайте, что КПД нагнетателя составляет десять процентов, то есть он почти ничтожен. Однако он ничего и не стоит, и мы установили их на планете всюду, где есть вода, текущая вниз. А таких мест много.
– И вам хватает?
– Нет, но это основной источник энергии. Мы также используем несколько дополнительных – ветер в туннелях, городские сквозняки, энергию оргазма…
– Что-что?
– Было замечено, что некоторые женщины способны испытывать необычайно сильный оргазм с не менее сильной энергетической отдачей.
– И… как же вы аккумулируете эту энергию?
– Мы приглашаем женщин, наделенных сознанием гражданского долга, пройти небольшую хирургическую операцию: в нижнюю часть живота им вставляют аккумулятор размером с таблетку аспирина. Каждый месяц они приходят в храм и разряжают аккумулятор в центральном хранилище; передача происходит путем обыкновенного намагничивания, и новая операция не требуется.
– Только этого не хватало!
– Кроме того, женщины, носящие аккумулятор, имеют право на бесплатный гинекологический осмотр каждые полгода.
– Как же они, наверное, счастливы!
– Смейтесь, смейтесь.
– А извлекать энергию из пищеварения жвачных животных вы не пробовали?
– Жвачных животных больше не существует.
– Что ж, это упрощает дело. Но получается… теперь нет ни коров, ни коз?
– Совершенно верно.
– Чем вам не угодили бедные твари?
– Ничем. Их продуктивность была недостаточной.
– Сыр, бифштекс – это все уже в далеком прошлом?
– И да, и нет. Вместо скота мы теперь разводим китов. Кто может дать больше, чем кит?
– Киты еще существуют?
– Еще как существуют. Наши океаны изобилуют китами, которые дают тонны мяса с очень низким содержанием холестерина, гектолитры молока…
– Молока? Можно узнать, как доят китов?
– Так же, как и коров, только нужны ведро и табуретка побольше. Да нет, конечно. Существует система подводных капсул со шлюзовыми камерами и трубопроводами; животных привлекают при помощи ультразвука: киты мирные, дружелюбные и позволяют себя доить без проблем.
– Как мило. То есть, по сути, основной принцип вашей эпохи – гигантизм: кур вы заменили страусами, коров китами…
– Все дело в продуктивности: нам пришлось установить на земле столько нагнетателей давления, что места осталось не так уж много. Если бы мы могли превратить корову в морское животное, то, наверное, сохранили бы их. Тем не менее вы правы: нам нравится все большое.
– Простите, что я все о своем, но распространяется ли это на чтение? Каков на сегодня средний объем книги?
– Это целая история. Помните случай, который так насмешил ваших современников европейцев? Большой круг американских читателей попросил издать новую Библию, из которой были бы изъяты все печальные события. Верующие заявляли, что священная книга действует на них угнетающе. Желание клиента – закон, текст был очищен от пассажей, которые сочли печальными…
– Боже! Библия, должно быть, превратилась в брошюру!
– Да, и в непонятную брошюру. История Иова стала рассказом о богаче, который был счастлив тем, что ни разу не потерял ни гроша. Никто не понял, за что Иуда получил от римлян тридцать сребреников, потому что Христос не был распят, и от этого его воскресение стало выглядеть полнейшей чушью. Эта Библия толщиной менее ста страниц стала похожа на литературный хеппенинг: ее успех у публики был феноменальным.
– Кто бы мог подумать?
– «Happy Bible», как ее называли, оказала значительное влияние на американскую литературу. После этого неожиданного триумфа, когда издатели поняли, что публике не нужны ни логическое повествование, ни драматическая глубина, ни объем, хлынул целый поток романов объемом менее ста страниц, где отсутствие сюжета не оставляло места ни малейшей грусти. Бестселлеры захлестнули книжный рынок.
– Сагам пришел конец?
– И им тоже. Европейцы, по своему обыкновению, вволю посмеявшись над американцами, последовали их примеру. Крупное парижское издательство выпустило серию под заголовком «У счастливых нет проблем» – старая поговорка, которая стала этаким девизом американского начинания. Европа перещеголяла Америку: здесь стали выпускать романы объемом не более пятидесяти страниц.
– Вероятно, некоторые из моих собратьев пошли по миру.
– Они приняли новую веру. Самые многословные попробовали свои силы в хайку. Появились «хеппи»-версии классических романов: «Западня» Золя уместилась на сорока страницах, весь Достоевский – на двух листах.
– Если я правильно поняла, мое предположение ошибочно: современные книги совсем крошечные.
– Погодите, не торопитесь. Именно тогда-то и случился великий энергетический кризис, и экономия стала священным словом: снова начали выпускать легкие книги, чтобы расходовать меньше бумаги, а также решили издавать вместе по нескольку произведений – ради экономии на обложках. С собраниями сочинений трудностей не возникло. Сложности появились с авторами небольшого количества произведений. Пришлось выпускать смешанные издания, что неизбежно привело к нелепостям: так, Бодлер, Радиге и Роше были изданы одним сборником, и одного из них невозможно было найти без двух других. Всякие лоботрясы тут же стали путать названия, говоря «Цветы графа д’Оржеля», «Сплин Жюля и Джима» [16]…
– Как поэтично.
– Публика так не считала и накинулась на издателей. А те, найдя неожиданное применение поговорке «Timeo hominem unius libri» [17], в конечном счете просто перестали издавать не слишком плодовитых авторов, и их предали забвению.
– Какой ужас!
– С тех пор писателей охватил психоз продуктивности: поскольку у них не было ни малейшего шанса опубликоваться, имея меньше пяти произведений, они принялись сочинять книжки в нагрузку, чтобы они служили дополнением к той, которую они считали важной. Читателю, купившему такой сборник, оставалось отыскать среди пяти романов тот, который автор ценил больше остальных.
– Думаю, не всегда им оказывался действительно лучший – так было у Вольтера с «Кандидом».
– Такое случалось. В результате сегодня книги насчитывают никак не меньше восьмисот страниц.
– Что подтверждает мои слова о современном гигантизме. Впрочем, тем лучше для вас. В мое время была одна книга, образец помпезного стиля, «Последние дни Помпей». Благодаря небольшому объему она, видимо, до вас не дошла.
– Странно, никогда не слышал об этой книге.
– Вам что-нибудь говорят имена Светония и Тацита?
– За кого вы меня принимаете? Вы забываете, что я открыл Помпеи благодаря древним текстам, что…
– Спокойно, господин отличник. Дело в том, что если Светоний и Тацит вам знакомы, то ничего удивительного в том, что вам не знакомы «Последние дни Помпей». Но я представляю, как вашим детям попадется этот роман или исторический фильм, который по нему снят: они сочтут это политической фантастикой. Погодите-ка… что вы только что говорили?
– Что я не читал этой книги.
– Нет. Вы сказали, что открыли Помпеи благодаря древним текстам. Это же ерунда!
– Перестаньте.
– Если римляне говорили о Помпеях, то потому, что они были уничтожены! Но вы не могли прочесть знаменитое письмо Плиния Младшего к Тациту, где говорится об извержении! В ваше время, если можно так выразиться, оно еще не произошло.
– В самом деле, я о нем не знал.
– Это письмо могло быть написано лишь год назад. Вот черт, что за бред я несу!
– Незачем так сквернословить.
– Но эта апория не дает мне покоя!
– Не ломайте голову. Время сильно переменилось после вашей эпохи.
– Да объясните же!
– Вы ничего не поймете.
– Я уже говорила, мне нравится непонятное.
– Ну, а мне не нравится объяснять впустую. Просто знайте, что вам этого не понять. Время имеет такие свойства, которых никто до Марникса не был способен постичь.
– Расскажите об этих свойствах Времени!
– Зачем? Чтобы вы убедились в собственной ограниченности?
– Неужели я совсем ничего не пойму?
– Разумеется. Уже в вашу эпоху пропасть, отделявшая избранных от… всех остальных, постоянно росла. В наши дни она стала бездонной. Кстати, позволю себе заметить, что ваши слова неверны: римские авторы не дожидались извержения, чтобы заговорить о Помпеях. Представьте себе, городу не обязательно погибать, чтобы привлечь к себе внимание.
– Совершенно с вами согласна. Но люди чаще всего интересуются тем, что уже лежит в развалинах. Если бы Хиросиму не стерли с лица земли, вряд ли кто-то за пределами Японии узнал бы о ней.
– Хиросима не была шедевром японского искусства.
– Как вы думаете, а на меня современники обратят больше внимания после моего исчезновения?
– Вы меня умиляете.
– Честно говоря, мне не дает покоя один вопрос. Поскольку мне неизвестны свойства Времени, то ответить на него я не могу. Может, вы могли бы мне помочь?
– Что вы хотите знать?
– У меня есть двойник? Существует ли другая А. Н., которая продолжает жить в 1995 году? Хотелось бы знать, волнуются ли мои близкие, там.
– Это словечко «там» просто прелестно.
– Шесть веков назад, если вам так больше нравится.
– Мне лично все равно. Это ваше дело, что вам нравится. Подумайте: либо в 1995 году по-прежнему существует некая А. Н., и ваши близкие не беспокоятся – но эта А. Н. никак с вами не связана, вы понятия не имеете, что она делает. Либо А. Н. в 1995 году больше не существует, и ваши близкие волнуются, но вы, по крайней мере, целиком располагаете собственной личностью, вам не нужно опасаться поступков вашего двойника, вы знаете, какой была ваша жизнь, тут никаких тайн. Какой из этих двух вариантов вам больше подходит?
– Никакой.
– Жаль. Третьего не существует.
– Но это же не помешает вам сказать мне, который из двух настоящий.
– «Который из двух настоящий»! Я будто с Красной Шапочкой говорю. Да никакой из них не настоящий! Настоящего не существует. Прилагательное «настоящий», как и цифра ноль, необходимо для обозначения пустоты.
– Ваши философские рассуждения замечательны, Цельсий, но мне бы все-таки хотелось знать, существует ли в 1995 году другая А. Н.
– Как можно волноваться о подобных мелочах?
– Эта мелочь мне дорога.
– Нравится вам или нет, но мне нечего вам ответить.
– Да вы просто ничтожество! Устраиваете извержение вулкана две с половиной тысячи лет назад, самолично выбрав дату, но даже не способны сказать, существую ли я до сих пор 9 мая 1995 года!
– Вопрос о продолжении вашего существования занимает меня меньше всего на свете.
– Да никто и не просит вас этим интересоваться! Вас просят просто ответить!
– Кое-кому следовало бы усвоить, что мое молчание может быть проявлением доброты.
– Доброты? Это шутка? Вы похищаете меня, держите здесь, оскорбляете и считаете себя благодетелем!
– Если бы вы обо всем знали, то поблагодарили бы меня.
– Вот еще! Дирижисты [18]полагают, что все должны их благодарить, а я их не перевариваю! Со мной случилось нечто ужасное, а вы скрываете от меня правду, да еще называете это «добром». Я запрещаю вам решать за меня!
– Ну что за глупышка! Желаете знать правду? Так вот, ее не существует! Единственная правда – та, с которой вам тяжелее всего будет смириться: ее не существует.
– Бросьте ваши софизмы и…
– Это не софизм! Постарайтесь понять этот афоризм Марникса: «Между тем, что имело место, и тем, что не имело места, разница не больше, чем между плюс нулем и минус нулем».
– Что за чушь?
– Это самый пугающий факт, установленный с тех пор, как на свете что-либо существует.
– Ага. Ничего не меняется! Чтобы понтифика признали духовным лидером, ему стоит лишь произнести что-то помпезное и непонятное, а…
– А в толпе всегда найдется кретин, который, сославшись на то, что ничего не понял, объявит, что тут и понимать-то нечего. Действительно, ничего не меняется. Однако, со стороны того, кто требовал правды…
– Я и сейчас ее требую.
– Да? В таком случае очень жаль. Ибо в утверждении Марникса нет ничего туманного, просто с ним трудно смириться: «Между тем, что имело место, и тем, что не имело места, разница не больше, чем между плюс нулем и минус нулем».
– Иначе говоря, нет никакой разницы в том, буду я существовать после 8 мая 1995 года или нет?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |