— Старуха, — сказал он мягко, — так заботилась, словно я был родным ее сыном. Они положили меня на огромную кровать — это была ее кровать, — а она то и дело входила, вытирала глаза и поглаживала меня по спине. Должно быть, у меня был жалкий вид. Не знаю, сколько времени я пролежал неподвижно.
По-видимому, он сильно привязался к старой жене Дорамина. И она полюбила его, как мать. У нее было круглое коричневое лицо, все в мелких морщинах, большие ярко-красные губы (она усердно жевала бетель) и прищуренные, мигающие, добродушные глаза. Постоянно она суетилась, отдавала приказания толпе молодых женщин со светло-коричневыми лицами и большими серьезными глазами, — своим дочерям, служанкам, рабыням. Вы, конечно, знаете, что разницу уловить невозможно. Она была очень скупа, и даже ее широкая одежда, скрепленная спереди драгоценными застежками, производила впечатление нищенской. Она надевала на босу ногу желтые соломенные туфли китайской выделки. Я сам видел, как она шныряла по дому, а ее густые длинные седые волосы рассыпались по спине. Изрекала она простые мудрые слова, происходила из благородной семьи и была эксцентрична и властна. После полудня она садилась в большое кресло против своего мужа и пристально глядела в широкое отверстие в стене, откуда открывался вид на поселок и реку.
Усаживаясь, она всегда поджимала под себя ноги, но старый Дорамин сидел прямо, очень внушительный. Он был всего лишь из рода торговцев, или накхода, но поразительно, каким почетом он пользовался и с каким достоинством себя держал. Он был вторым по силе вождем в Патюзане. Переселенцы с Целебеса (около шестидесяти семей, которые вместе со своими приверженцами могли выставить до двухсот человек, владеющих копьями) много лет назад избрали его своим вождем. Люди этого племени предприимчивы, неглупы, мстительны, но более мужественны, чем остальные малайцы, и не примиряются с насилием. Они образовали партию, враждебную радже.
Конечно, вражда была из-за торговли. То была основная причина стычек и внезапных восстаний, наполнявших ту или иную часть поселка дымом, пламенем, громом выстрелов и воплями. Сжигали деревни, жителей тащили во двор раджи, чтобы там их прикончить или подвергнуть пытке в наказание за то, что они торговали с кем-нибудь самостоятельно, помимо раджи. Лишь за день или за два до прибытия Джима несколько старейшин той самой рыбачьей деревушки, которую впоследствии Джим принял под свое особое покровительство, были сброшены с утесов, ибо на них пало подозрение в том, что они собирали съедобные птичьи гнезда для какого-то торговца с Целебеса.
Раджа Алланг считал своим правом быть единственным торговцем в стране, и наказанием за нарушение монополии была смерть; но его представление о торговле ничем не отличалось от самого простого грабежа. Его жестокость и жадность сдерживались лишь его трусостью; он боялся людей с Целебеса, но до прибытия Джима страх его был недостаточно силен, чтобы парализовать жадность.
Положение осложнялось еще и тем, что заезжий араб-полукровка из чисто религиозных, кажется, соображений поднял восстание среди племен, живших в глубине страны (Джим называл их «люди лесов»), и укрепился в лагере на вершине одного из холмов-близнецов. Он навис над городом Патюзана, словно ястреб над птичником. Целые деревни гнили, покинутые на своих почерневших сваях у берегов призрачных потоков, роняя в воду пучки травы со стен и листья с крыш; казалось, они умирали естественной смертью, словно были какими-то растениями, подгнившими у самого корня.
Обе партии в Патюзане не были уверены, какую из них этот полукровка предпочитает ограбить. Раджа пытался интриговать. Некоторые поселенцы Буги, которым надоела вечная опасность, не прочь были его призвать. Те, что были помоложе, советовали «вызвать шерифа Али с его дикарями и изгнать из страны раджу Алланга». Дорамину трудно было их удерживать. Он старел, и хотя влияние его не уменьшалось, выйти из создавшегося положения он не мог. Так обстояло дело, когда Джим, переметнувшись через частокол раджи, предстал перед вождем Буги, вручил кольцо и был принят, так сказать, в самое сердце общины.
ГЛАВА XXVI
Дорамин был одним из самых замечательных людей своей расы. Для малайца он был очень толст, но не казался жирным: он был внушителен, монументален. Это неподвижное тело, облеченное в богатые материи, цветные шелка, золотые вышивки; эта огромная голова с красным тюрбаном; плоское, большое, широкое лицо, изборожденное морщинами; глубокие складки, начинающиеся у широких ноздрей и окаймляющие рот с толстыми губами, мощная, как у быка, шея, высокий морщинистый лоб над пристальными гордыми глазами — все вместе заставляло всегда помнить этого человека. Его неподвижность (опустившись на стул, он редко шевелился) казалась исполненной достоинства. Никогда не слыхали, чтобы он повысил голос. Он говорил хриплым властным шепотом, слегка заглушённым, словно идущим издалека. Когда он шел, два невысоких, коренастых воина, обнаженных до пояса, в белых саронгах и черных остроконечных шапках, поддерживали его под локти; они опускали его на стул и стояли за его спиной, пока он не выражал желания подняться; медленно, словно с трудом, он поворачивал голову, и тогда они его подхватывали под мышки и помогали встать. Несмотря на это, он ничуть не походил на калеку; наоборот, во всех его медленных движениях словно просачивалась какая-то мощная, спокойная сила. Считалось, что по вопросам управления он советовался со своей женой, но, насколько я знаю, никто не слыхал, чтобы они когда-нибудь обменялись хотя бы одним словом. Сидя друг против друга, они всегда молчали. Внизу, в лучах заходящего солнца, они могли видеть леса, темное спящее зеленое море, простирающееся до фиолетово — пурпурной цепи гор, блестящие извивы реки, похожей на огромную серебряную букву S, коричневую ленту домов вдоль обоих берегов, вздымающиеся над ближними вершинами деревьев два холма-близнеца.
Они были очень непохожи друг на друга: она — легкая, худощавая, живая, словно маленькая колдунья, матерински хлопотливая даже в минуты отдыха; он — огромный и грузный, как высеченный из камня монумент, великодушный и жестокий в своей неподвижности.
А их сын был замечательный юноша. Он родился у них поздно. Может быть, он был старше, чем казался. В двадцать четыре, двадцать пять лет человек не так уж молод, если в восемнадцать он стал отцом семейства. Входя в большую высокую комнату, стены которой были обиты тонкими циновками, а потолок затянут белым холстом, — в комнату, где сидели его родители, окруженные почтительной свитой, он подходил прямо к Дорамину, чтобы приложиться к величественно протянутой руке, а затем становился возле стула своей матери. Думаю, что они его боготворили, но ни разу я не заметил, чтобы они подарили его взглядом. Правда, то были официальные приемы. Обычно комната бывала битком набита. Нет у меня слов описать торжественную церемонию приветствий и прощаний, глубокое уважение, выражавшееся в жестах, освещавшее лица и звучавшее в заглушённом шепоте.
— На это стоит посмотреть, — уверял меня Джим, когда мы переправлялись обратно через реку.
— Они — словно люди из книг, не правда ли? — торжествующе сказал он. — А Дэн Уорис, их сын, лучший друг, какой у меня когда-либо был, не считая вас. Мистер Штейн назвал бы его хорошим «боевым товарищем». Мне повезло. Ей-богу, мне повезло, когда я, задыхаясь, на них наткнулся… — Он задумался, опустив голову, потом добавил: — Конечно, и я не проспал своего счастья, но… — Он приостановился и прошептал: — Казалось, оно мне выпало. Я сразу понял, что должен делать…
Несомненно, счастье выпало ему — пришло через войну, что вполне естественно, ибо власть, доставшаяся ему, была властью творить мир. Не думайте, что он сразу увидел, что он должен делать. В момент его появления в Патюзане община Буги находилась в самом критическом положении.
— Все они боялись, — сказал он мне, — а я ясно понимал, что им следует немедленно что-то предпринимать, если они не хотят погибнуть один за другим от руки раджи или шерифа.
Но было недостаточно понять. Когда он утвердился в своей мысли, ему пришлось внедрять ее в умы людей, преодолевая заграждения, воздвигнутые страхом и эгоизмом. Наконец, он ее внедрил. Но и этого оказалось мало. Он должен был подумать о средствах выполнения. Он выработал смелый план, но дело его лишь наполовину было сделано. Свою веру он должен был вдохнуть в людей, которые по каким-то скрытым и нелепым основаниям колебались; ему пришлось примирить завистников, доводами сломить бессмысленное недоверие. Если бы не авторитет Дорамина и пламенный темперамент его сына, Джим потерпел бы неудачу. Дэн Уорис первый в него поверил; между ними завязалась дружба, та странная, глубокая дружба между цветным и белым, когда расовое различие как будто тесно спаивает двух людей. О Дэне Уорисе его племя с гордостью говорило, что он умеет сражаться, как белый. Это была правда: он отличался большой личной храбростью, и склад ума у него был европейский. Иногда вы встречаете таких людей и удивляетесь, неожиданно подметив знакомый уклон мысли, ясный ум, волю и выдержку, проблеск альтруизма.
Маленького роста, но пропорционально сложенный, Дэн Уорис держал себя с достоинством, вежливо и свободно, а темперамент у него был огненный. Его смуглое лицо с большими черными глазами было выразительно, а в минуты отдыха задумчиво. Он был молчалив, твердый взгляд, ироническая улыбка, вежливо сдержанные манеры, казалось, говорили о большом уме и силе. Такие люди обнажают пришельцам с Запада, часто скользящим по поверхности вещей, скрытые возможности тех рас и стран, на которых лежит тайна бесчисленных веков.
Он не только доверял Джиму, он его понимал, — в это я твердо верю. Я упомянул о нем, ибо он произвел на меня большое впечатление. Его — если можно так сказать — язвительное спокойствие и сочувствие стремлениям Джима меня пленили.
Если Джим верховодил, то Дэн Уорис захватил в плен своего вождя. Действительно, Джим-вождь был пленником. Страна, народ, дружба, любовь казались его стражами. С каждым днем прибавлялось новое звено к цепи этой странной свободы. В этом я убеждался по мере того, как узнавал его историю.
История! Разве я о ней не слышал? Я слушал его рассказы и на стоянках и во время путешествия (Джим заставил меня обойти всю страну в поисках невидимой дичи). Многое рассказал он мне на одной из двух вершин-близнецов, куда мне пришлось взбираться последние сто футов на четвереньках. Наш кортеж — от деревни до деревни нас сопровождали добровольные спутники — расположился тем временем на ровной площадке, на полпути до вершины холма, и в неподвижном вечернем воздухе поднимался снизу запах костра и нежно щекотал нам ноздри, словно какой-то редкий аромат. Поднимались и голоса, удивительно отчетливые и бесплотно ясные. Джим уселся на ствол упавшего дерева и, вытащив свою трубку, закурил. Вокруг нас пробивалась новая трава; под колючим валежником виднелись следы производившихся здесь земляных работ.
— Все началось отсюда, — сказал Джим после долгого молчания.
На расстоянии двухсот ярдов от нас, на другом холме, отделенном пропастью, я увидел проглядывавшие кое-где высокие почерневшие колья — остатки неприступных укреплений шерифа Али.
И все же укрепления были взяты, — такова была идея Джима. Он втащил на вершину этого холма старую артиллерию Дорамина: две ржавых железных семифунтовых пушки и много маленьких медных пушек. Но медные пушки знаменуют собою не только богатство: если забить им жерло ядром, они могут послать его на небольшое расстояние. Задача заключалась в том, как поднять их наверх.
Джим показал мне где он укрепил канаты, объяснил, как он устроил примитивный ворот из выдолбленного бревна, вращавшегося на заостренном колу, наметил трубкой линию, где велись земляные работы.
Особенно труден был подъем на высоту последних ста футов. Вся ответственность лежала на нем: в случае неудачи — он бы поплатился головой. Он заставил военный отряд работать всю ночь. Вдоль всего склона пылали огромные костры, «но здесь, наверху, — пояснил Джим, — людям приходилось двигаться в темноте». С вершины люди, работавшие по склону холма, казались суетливыми муравьями. В ту ночь Джим то и дело спускался вниз и взбирался наверх, словно белка, ободрял и руководил работой вдоль всей линии.
Старый Дорамин приказал внести себя вместе с креслом на холм. Они опустили его на ровную площадку в двухстах футах от вершины, и здесь он сидел, освещенный большим костром.
— Занятный старик, настоящий старый вождь, — сказал Джим. — Глазки у него маленькие, острые; на коленях он держал пару кремневых пистолетов — замечательное оружие из эбенового дерева, в серебряной оправе, с чудесными замками, а по калибру они походили на старые мушкетоны. Кажется, подарок Штейна… в обмен за кольцо. Раньше они принадлежали старому Мак-Нейлю. Одному богу известно, где старик их раздобыл. Так-то Дорамин сидел совершенно неподвижно, костер ярко пылал за его спиной, люди шныряли вокруг, кричали, тянули канат, а он сидел торжественно — самый внушительный старик, какого только можно себе представить. Немного было бы у него шансов спастись, если бы шериф Али выпустил на нас свое войско и растоптал моих парней. Как бы то ни было, но он поднялся сюда, чтобы умереть, если дело примет дурной оборот. Я содрогнулся, когда увидел его здесь, неподвижного, словно скала. Но, должно быть, шериф счел нас безумцами и не потрудился пойти и посмотреть, что мы тут делаем. Никто не верил, что можно это сделать, думаю, даже те парни, что, обливаясь потом, тянули канат, не верили!
Выпрямившись, он стоял, сжимая в руке тлеющую трубку; на губах его мелькала улыбка, мальчишеские глаза сверкали. Я сидел на пне, у его ног, а внизу разметалась страна — великие леса, мрачные под лучами солнца, волнующиеся, как море; поблескивали изгибы рек; кое-где виднелись серые пятна деревень и просеки, словно островки света среди темных волн листвы. Зловещий мрак лежал над этим широким и однообразным пейзажем; свет падал на него, как в пропасть. Земля поглощала солнечные лучи; а вдали, у берега, пустынный океан, гладкий и полированный за слабой дымкой, казалось, поднимался к небу стеной из стали.
А я был с ним высоко, в солнечном свете, на вершине его исторического холма. Джим возвышался над лесом, над вековым мраком, над старым человечеством. Он стоял, словно фигура, воздвигнутая на постаменте, его непреклонная юность олицетворяла мощь и, быть может, добродетели рас, — рас, которые никогда не стареют. Не знаю, справедливо ли было по отношению к нему вспоминать событие, перестроившее всю его жизнь, но в тот самый момент я вспомнил его ясно. Это была тень на свету.
ГЛАВА XXVII
Легенда уже признала за ним сверхъестественную силу. Много канатов были хитро натянуты — так она гласила, — и воздвигли странное сооружение, которое приводилось в движение многими людьми, и каждая пушка медленно поднималась, раздвигая кусты, словно дикий кабан, пробивающий себе путь сквозь заросли, но… здесь-то мудрейшие покачивали головами. Конечно, во всем этом было что-то таинственное, ибо что такое сила канатов и рук человеческих? В вещах обитает мятежная душа, и нужно ее подчинить могущественными чарами и заклинаниями. Так рассуждал старый Сура — его авторитет среди туземцев был высок, — с которым я как-то вечером вел беседу. Сура был профессиональным колдуном, которого призывали туземцы, жившие далеко от Патюзана, чтобы он присутствовал при посеве и сборе риса и укрощал мятежную душу вещей. Это занятие он, казалось, считал очень трудным, а души вещей более строптивыми, чем людские души. Что же касается жителей из близлежащих деревень, — они верили и говорили — словно то была самая естественная вещь на свете, — это Джим на своей спине втащил пушки на холм — по две сразу.
Это заставляло Джима гневно, но со смешком восклицать:
— Что поделать с такими болванами? Они готовы просидеть полночи, болтая всякий вздор, и чем глупее выдумка, тем больше она им нравится.
В этом раздражении можно было уловить тонкое влияние окружавшей его обстановки. То был один из признаков его пленения. Он опровергал легенду с такой серьезностью, что под конец я сказал:
— Не допускаете же вы, мой дорогой, что я этому верю?
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Ну, конечно, нет, — сказал он и разразился гомерическим хохотом. — Как бы то ни было, а пушки очутились там, и залп был дан на восходе солнца. Эх, если бы вы видели, как щепки полетели! — воскликнул он.
Дэн Уорис, сидевший подле него и слушавший со спокойной улыбкой, опустил глаза.
По-видимому, когда пушки были подняты, успех вселил в людей Джима такое доверие, что он рискнул оставить батарею под присмотром двух пожилых Буги, участвовавших во многих сражениях, а сам присоединился к Дэну Уорису и штурмовой колонне, спрятанной в овраге. Перед рассветом они поползли наверх и, пройдя две трети пути, залегли в сырой траве, ожидая восхода солнца, служившего условным сигналом. Он сказал мне, с какой тревогой следил за быстро надвигающимся рассветом и как, разгоряченный работой и движением, он чувствовал, что стынет от холодной росы; сказал мне, как он боялся, что начнет дрожать, как лист, раньше чем придет время для штурма.
— То были самые долгие тридцать минут во всей моей жизни, — объявил он.
Постепенно на фоне неба стал вырисовываться над ним частокол — укрепление врага. Люди, рассыпавшиеся по всему склону, прятались за темными камнями и мокрыми от росы кустами. Дэн Уорис лежал на земле около него.
— Мы переглянулись, — сказал Джим, ласково опуская руку на плечо своего друга. — Он, как ни в чем не бывало, весело мне улыбнулся, а я не смел разжать губы, боясь, как бы меня не охватила дрожь. Честное слово, это правда! Я обливался потом, когда мы карабкались по холму, так что вы можете себе представить…
Он сказал, — и я ему верю, — что он нимало не боялся за исход кампании. Он беспокоился только, удастся ли ему сдержать дрожь. В успехе он не сомневался. Он должен был добраться до вершины этого холма и остаться там, что бы ни случилось. Отступать он не мог. Эти люди слепо ему доверились. Ему! Одному его слову!
Помню, как он приостановился и посмотрел на меня. Потом продолжал.
Поскольку он знал, у них не было еще случая пожалеть об этом. И он от всей души надеется, что такого случая и не будет. А пока что ему не везет! Они приучились со всякими затруднениями идти к нему. Мне бы и в голову не пришло… Как, да ведь на днях только какой-то старый идиот, которого он никогда в глаза не видал, пришел из деревни, расположенной за много миль отсюда, спросить, разводиться ли ему с женой. Честное слово! Вот как обстоят дела… Он бы этому не поверил. А я бы поверил? Старик усаживается на веранде, поджав под себя ноги, жует бетель, вздыхает и плюется; просидел больше часу, мрачный, словно гробовщик, пока он, Джим, бился над этой проклятой задачей. Это совсем не так смешно, как кажется. Что было ему сказать? Жена хорошая? Да, хотя и старая. И стал старик рассказывать бесконечную историю о каких-то медных горшках. Жили вместе пятнадцать лет… двадцать лет… точно не знает сколько. Во всяком случае, очень долго. Жена хорошая. Бил ее немножко, не сильно — поколачивал, когда она была молода. Должен был колотить, чтобы поддержать свой авторитет. Вдруг на старости лет она идет и отдает три медных горшка жене сына своей сестры, а его начинает ежедневно ругать во всю глотку. Враги его скалят зубы; лицо у него совсем почернело. Горшков нет как нет.
Ужасно это на него подействовало. Невозможно разобраться в такой истории. Отослал его домой и обещал прийти и разобрать дело. Вам хорошо смеяться, но возня была не маленькая и не особенно приятная. Целый день пришлось пробираться через лес, а следующий день ушел на разговоры, чтобы добраться до сути дела. По этому случаю много было шума. Жители разделились на две партии, и половина деревни готова была вступить в рукопашный бой с другой половиной.
— Честное слово, не шучу!.. И это вместо того, чтобы заниматься своими посевами. Я достал ему, конечно, эти проклятые горшки, и всех успокоил. Это было нетрудно. Могу положить конец смертельной вражде. Беда в том, что трудно добраться до правды. И по сей час не уверен, со всеми ли поступил справедливо. Вот что скверно! А разговоры! Ей-богу, нельзя было разобрать, где начало, где конец. Легче взять штурмом двадцатифутовый частокол! Детская забава по сравнению с этим делом. И времени уйдет меньше. В общем, конечно, забавное зрелище — старик мне в деды годился. Но если посмотреть с другой точки зрения, то дело нешуточное. Мое слово все разрешает с тех пор, как был разбит шериф Али. Страшная ответственность! Право же, — шутки в сторону, — если бы речь шла не о трех горшках, а о трех жизнях, было бы то же самое.
Так Джим иллюстрировал примером моральный эффект своей военной победы. Эффект действительно был велик. Он привел его от войны к миру и через смерть — к сокровенным тайнам жизни народа; но мрак страны, раскинувшейся под сияющим солнцем, по-прежнему казался непроницаемым, окутанным вековым покоем. Его свежий молодой голос (прямо поразительно, как мало сказывались на нем годы) легко плыл в воздухе и несся над неизменным ликом лесов, так же, как звук больших пушек в то холодное утро, когда Джим заботился лишь о том, чтобы сдержать дрожь.
Когда первые косые лучи солнца ударили в неподвижные верхушки деревьев, вершина одного холма огласилась тяжелыми залпами и окуталась белыми облаками дыма, а с другого холма послышались удивленные крики, боевой клич, вопли гнева, изумления, ужаса. Джим и Дэн Уорис первые добежали до частокола. Легенда повествует, что Джим одним пальцем выбил ворота. Он, конечно, с беспокойством отрицал этот подвиг.
— Весь частокол, — настойчиво объяснял он, — довольно-таки жалкое укрепление; шериф Али полагался главным образом на неприступный холм. Кроме того, заграждение было во многих местах уже пробито и держалось только чудом. Джим налег на него плечом и упал во двор. Если бы не Дэн Уорис, — татуированный дикарь пригвоздил бы его копьем к воротам, как Штейн пришпиливает своих бабочек. Третий человек, ворвавшийся за частокол, был, кажется, Тамб Итам, слуга Джима, малаец с севера, пришелец, который случайно забрел в Патюзан и был насильно задержан раджой Аллангом и назначен гребцом одной из его лодок. Оттуда он удрал при первом удобном случае и, найдя у Буги приют ненадежным да вдобавок и очень мало еды, поступил на службу к Джиму. Лицо у него было очень темное и плоское, глаза выпуклые и как бы налитые желчью. Что-то фанатическое было в его преданности «белому господину». Он не отставал от Джима, словно мрачная его тень. Во время официальных приемов он следовал за ним по пятам, держа руку на рукоятке криса и свирепыми взглядами никого не подпуская. Джим сделал его своим мажордомом, и весь Патюзан его уважал и ухаживал за ним, как за особой очень влиятельной. При взятии крепости он отличился, сражаясь с методической яростью. По словам Джима, штурмовая колонна налетела так быстро, что, несмотря на панику, овладевшую врагом, «пять минут во дворе шел жаркий бой врукопашную, пока какой-то идиот не поджег навесы из листьев и сена, и мы все должны были оттуда убраться».
Враг, видимо, был разбит наголову. Дорамин, неподвижно сидевший на склоне холма под дымом пушек, медленно растекавшимся над его большой головой, встретил новость глухим ворчанием. Узнав, что сын его невредим и гонит врага, он безмолвно попытался встать; слуги поспешили к нему на помощь; поддерживаемый под руки, он с величайшим достоинством удалился в тенистое место, где улегся спать, с головы до ног закрытый куском белого полотна.
Патюзан был охвачен страшным возбуждением. Джим говорил мне, что, поворачиваясь спиной к тлеющему частоколу и полуобгоревшим трупам, он мог видеть с холма, как время от времени на открытые площадки перед домами по обеим сторонам реки суетясь выбегали люди и через секунду снова скрывались. Снизу слабо доносился оглушительный грохот гонгов и барабанов. Развевались бесчисленные флаги, словно маленькие белые, красные, желтые птицы, под коричневыми крышами.
— Должно быть, вы были в восторге? — прошептал я, заражаясь его волнением.
— Это было… грандиозно! Грандиозно! — громко воскликнул он, широко раскинув руки.
Этот жест меня испугал, словно я увидел, как он открывает тайны своего сердца сиянию солнца, угрюмым лесам, стальному морю. Внизу город отдыхал на берегах задремавшей реки.
— Грандиозно! — повторил он шепотом самому себе.
Действительно это было грандиозно — успех, завоеванная земля, по которой он ступал, слепое доверие людей, вера в самого себя, вырванная из огня… Все это, как я предупреждал, умаляется в моем рассказе. Не могу передать вам словами впечатление полного его одиночества. Знаю, конечно, что там он был оторван от себе подобных, но скрытые в нем силы заставили его так близко войти в окружающую его жизнь, что это одиночество казалось лишь следствием его могущества. И величие его подчеркивалось одиночеством. Никого, с кем бы можно его сравнить, не было, словно он был одним из тех исключительных людей, о которых следует судить лишь по величию их славы; а слава его, прошу помнить, гремела на много миль вокруг. Вам пришлось бы грести, работать баграми или проделать долгий трудный путь, пробиваясь сквозь джунгли, чтобы не слышать ее голоса. Голос этот не был трубным гласом той порочной богини, которая нам всем известна, не был наглым и бесстыдным. Он был окрашен безмолвием и мраком страны, не имеющей прошлого, — страны, где этот голос был единственной правдой каждого преходящего дня. В нем чувствовалось что-то от того безмолвия, которое сопровождало вас в неисследованную глубь страны; он неустанно звучал подле вас, всепроникающий и настойчивый, срывался с уст шепчущих людей, исполненный изумления и тайны.
ГЛАВА XXVIII
Шериф Али, потерпев поражение, бежал из страны, а когда жалкие забитые жители стали выползать из джунглей и возвращаться в свои разрушающиеся дома, Джим по совету Дэна Уориса назначил старшин. Так он стал фактическим правителем страны.
Что касается старого Тунку Алланга, то вначале страх его не имел границ. Говорят, что, узнав о победном штурме холма, он бросился ничком на бамбуковый пол в своей зале и пролежал неподвижно всю ночь и целый день, испуская стоны, столь страшные, что никто не осмеливался подойти к его распростертому телу ближе, чем на расстояние копья. Он уже видел себя изгнанным из Патюзана, видел, как скитается, всеми брошенный, оборванный, без опиума, без женщин и приверженцев, — легкая добыча для первого встречного. За шерифом Али придет и его черед, а кто может противостоять штурму, которым руководит такой дьявол? И действительно, он был обязан жизнью и тем престижем, какой у него оставался во время моего посещения, только представлению Джима о том, что справедливо. Буги горели желанием отомстить за старые обиды, а бесстрастный старец Дорамин питал надежду увидеть своего сына правителем Патюзана. Во время одного из наших свиданий он умышленно намекнул мне на эту свою тайную мечту. Поразительно, с каким достоинством и осторожностью он коснулся этого вопроса.
Сначала он заявил, что в дни своей юности он не дал пропадать своей силе даром, но теперь состарился и устал. Глядя на его внушительную фигуру и надменные маленькие глазки, бросавшие по сторонам зоркие, испытующие взгляды, вы невольно сравнивали его с хитрым старым слоном; медленно поднималась и опускалась широкая грудь, словно дышало спокойное море. Он утверждал, что безгранично доверяет мудрости туана Джима. Только бы добиться обещания! Одного его слова было бы довольно!.. Его молчание, тихий рокот его голоса напоминали последние усилия затихающей грозы.
Я попытался увильнуть. Это было нелегко, так как не могло быть сомнений в том, что власть была в руках Джима; казалось, в этом новом его окружении не было ничего, чего бы он не мог удержать или даровать. Но это, повторяю, было ничто по сравнению с мелькнувшей у меня мыслью: я подумал, что Джим очень близко подошел к тому, чтобы обуздать, наконец, свою судьбу.
Дорамин тревожился о будущем страны, и меня очень удивил оборот, какой он придал разговору. Страна остается там, где положено ей быть, но белые люди, сказал он, приходят к нам, а затем уходят. Те, кого они покидают, не знают, когда им ждать их возвращения. Они уезжают в свою родную страну. Так поступит и этот молодой человек…
Не знаю, что побудило меня энергично воскликнуть: «Нет!» Я понял свою неосторожность, когда Дорамин повернул ко мне лицо, иссеченное глубокими морщинами и неподвижное, словно огромная коричневая маска, и задумчиво сказал, что он рад это слышать, а затем пожелал узнать причину.
Его маленькая добрая жена сидела по другую сторону от меня, поджав под себя ноги. Она глядела в огромное окно в стене. Я видел лишь прядь седых волос, выдававшуюся скулу и острый подбородок; она что-то жевала. Не отрываясь взором от леса, раскинувшегося до самых холмов, она жалобно спросила меня, почему он, такой еще молодой, бросил свой дом и ушел так далеко, пройдя через столько опасностей? Разве нет у него семьи в его родной стране? Нет старой матери, которая всегда будет помнить о нем?
К этому я был совсем не подготовлен. Я что-то пробормотал и покачал головой. Впоследствии я понял, что имел довольно жалкий вид, стараясь выпутаться из этого трудного положения. С той минуты, однако, старый накхода стал молчалив. Боюсь, он был не особенно доволен, и, по-видимому, я дал ему тему для размышлений. Странно, что вечером того же дня (то был последний мой день в Патюзане) я еще раз столкнулся с тем же вопросом: «почему?», на который нет ответа.
Так я подхожу к истории его любви. Должно быть, вы думаете, что эту историю легко можете себе сами представить. Столько мы знаем о таких историях, и многие из нас вовсе не считают их историями о любви. Чаще мы видим лишь дело случая, вспышку страсти или, быть может, только увлечение юности, которому уготовано забвение, даже если оно и прошло сквозь подлинную нежность и сожаление. Такая точка зрения обычно правильна, и, быть может, так обстоит дело и в данном случае… Впрочем, не знаю. Рассказать эту историю, когда подходишь с обычной точки зрения, отнюдь не так легко. По-видимому, она похожа на все истории такого рода; однако я вижу на заднем плане фигуру женщины — призрак жестокой мудрости, погребенной в одинокой могиле; она смотрит беспомощно. Могила, на которую я, гуляя, набрел, представляла собой довольно бесформенный холмик, обложенный кусками белого коралла и обнесенный круглой изгородью из расщепленных вдоль деревцев, с которых не снята была кора. Гирлянда из листьев и цветов обвивала тонкие столбики, цветы были свежие.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |