Летти как-то сказала, что ей кажется странным и несообразным то, что я отзываюсь о преступниках, убийцах и гангстерах как о людях, обладающих честью и достоинством. Но несообразность была в ее представлениях, а не в моих. Она путала честь с добродетельностью. Добродетельность определяется тем, что мы делаем, а честь — тем, как мы делаем это. Можно сражаться на войне, не поступаясь своей честью, — Женевская конвенция[171 - Международное соглашение о защите гражданского населения во время войны, принятое в 1949 г. в Женеве.] для того и существует, — а мира можно добиться бесчестным путем. Достоинство — это, по существу, умение быть скромным. И гангстеры, как и полицейские, политики, солдаты или священники, являются хорошими профессионалами лишь в том случае, если они скромны.
— А знаешь, — бросил Салман, когда мы проходили мимо аркад университетского городка, — я рад, что твои друзья не согласились тогда работать у тебя курьерами.
Я нахмурился, шагая рядом с ним. Джонни Сигар и Кишор отказались от работы в паспортной мастерской, чем разочаровали меня и расстроили. Я был уверен, что они ухватятся за возможность заработать столько, сколько им и не снилось. Я никак не ожидал, что они воспримут мое предложение с таким грустным и даже оскорбленным видом, какой у них был, когда они поняли, что я предоставляю им не больше не меньше как редкий шанс участвовать вместе со мной в преступной деятельности. Мне и в голову не приходило, что они не захотят работать вместе с мафиози и на них.
Я хорошо помнил их замкнутые лица и обескураженные улыбки. Я отвернулся от них тогда, и в голове у меня, как удар по переносице, вспыхнул вопрос: «Неужели я потерял способность понимать порядочных людей?» Сейчас, шесть месяцев спустя, этот вопрос все еще не давал мне покоя, а ответ отражался в зеркальных витринах магазинов, мимо которых мы проходили.
— Если бы твои парни согласились, я не выделил бы тебе в помощь Фарида, — продолжил Салман. — А я страшно доволен, что сделал это. Он стал новым человеком, расслабился, он теперь просто счастлив. Он тебя любит, Лин.
— Я тоже люблю его, — тут же откликнулся я. Это было правдой. Фарид нравился мне, и я был рад, что мы с ним подружились.
Фарид, застенчивый, но способный юноша, каким он был три года назад, когда я впервые увидел его на заседании совета мафии, превратился в жесткого, бесстрашного, сердитого мужчину, со всей страстью отдававшегося своему делу и беззаветно преданного друзьям. Когда Кишор и Джонни Сигар отвергли мое предложение, Салман выделил мне в помощники Фарида и Эндрю Феррейру. Эндрю был веселым разговорчивым парнем, но он предпочитал компанию своих сверстников, и мы не особенно сблизились с ним. Фарид же охотно проводил со мной и дни, и ночи; мы нашли с ним общий язык.
— Когда погиб Кадер и надо было покончить со сторонниками Гани, Фарид чуть совсем не свихнулся, — признался мне Салман. — Мы вынуждены были действовать очень жестко — ты помнишь — и делать много такого, что нам… несвойственно. В Фарида же словно бес вселился. В нашем деле иногда надо быть жестоким, никуда не денешься. Но если это начинает нравиться, то это проблема, на? Пришлось мне побеседовать с ним. «Фарид, — сказал я ему, — кромсание людей на куски не должно быть наиболее предпочтительным вариантом. К этому надо прибегать только в самых крайних случаях». Но я его, похоже, не убедил, и тогда решил отдать его тебе в помощники. И это дало результаты, йаар. Теперь, спустя шесть месяцев, он стал гораздо спокойнее. Я думаю, Лин, надо посылать к тебе всех, у кого крыша поехала, чтобы ты приводил их в чувство.
— Он винил себя в том, что не был вместе с Кадером, когда тот погиб, — сказал я, когда мы завернули за угол картинной галереи «Джехангир» с ее куполом. Увидев зазор в потоке транспорта, мы стали пробираться через площадь к кинотеатру «Регал».
— Мы все винили себя в этом, — тихо отозвался Салман, когда мы добрались до кинотеатра.
Он не сообщил мне ничего нового в этой простой и короткой фразе, я и без него знал это. И между тем его слова отозвались в моем сердце, как удар грома; скорбь, застывшая в нем глыбой льда, стала дрожать и сдвинулась с места. Вот уже почти год мой гнев на Кадербхая сдерживал ее, не давая прорваться. Все другие были раздавлены шоком или неистовствовали в отчаянии. Я же был в таком гневе, что моя скорбь накапливалась, оставаясь погребенной под толстым слоем снега на той вершине, где он погиб. Разумеется, я испытывал боль утраты, с самого начала. Ненависти во мне не было, я по-прежнему любил его и продолжал любить в тот момент, когда мы с Салманом ждали наших друзей у кинотеатра. Но я не оплакивал его по-настоящему — так, как я оплакивал Прабакера или даже Абдуллу. Однако слова Салмана, что мы все винили себя в том, что не были с Кадером, когда он погиб, встряхнули мои замороженные чувства, выпустили их на свободу, и скорбь, как снежная лавина, начала медленно сползать с вершины и окутывать мое сердце.
— Мы, похоже, пришли слишком рано, — бросил Салман, и его прозаическое замечание заставило меня вздрогнуть и вернуться к действительности.
— Да…
— Они едут на машине, а мы пешком обогнали их.
— Мы хорошо прогулялись. Я люблю этот путь — от Козуэй до вокзала Виктории — и часто хожу здесь, особенно по ночам.
Салман посмотрел на меня, улыбаясь и чуть нахмурившись, отчего миндалевидный разрез его карих глаз стал выражен еще ярче.
— Ты вправду так любишь это место? — спросил он недоверчиво.
— Конечно! — ответил я чуть вызывающе. — Это не значит, что мне нравится здесь все. Есть много такого, что мне не нравится. Но я действительно люблю этот район. Я люблю Бомбей и, наверное, никогда не разлюблю его.
Он усмехнулся и отвел взгляд. Я постарался привести свои чувства в порядок, прогнать с лица беспокойство и сожаление. Но полностью мне это не удалось, печаль была сильнее меня.
Теперь я понимаю, что мучало меня тогда, какое чувство навалилосьь на меня, грозя навечно похоронить под собой. У Дидье даже было название для этого чувства: тоска убийцы, которая выжидает в засаде и внезапно набрасывается на тебя, не зная пощады. Я убедился на собственном опыте, что она может ждать годами, а затем, в самый счастливый день, вдруг сразить тебя безо всякого видимого повода. Но тогда, спустя год после смерти Кадера, я не мог уяснить себе то мрачное настроение, которое бродило во мне, вызревая в скорбь, которую я так долго сдерживал. Не понимая этого чувства, я боролся с ним, поскольку человек всегда борется с болью или отчаянием. Но тоска убийцы неуязвима, она не подчиняется нашей воле. Этот враг крадется за тобой, угадывая каждый твой шаг прежде, чем ты сделаешь его. Этот враг — твое собственное скорбящее сердце, и когда он наносит удар, от него нет защиты.
Салман опять повернулся ко мне; в его янтарных глазах мерцало раздумье.
— Когда мы преследовали подручных Гани, Фарид подражал Абдулле. Он очень любил его, как родного брата. Мне кажется, он стремился стать Абдуллой, думая, что нам нужен новый Абдулла, чтобы победить в этой схватке. Но такое ведь невозможно, согласись. Я старался объяснить ему это. Я всегда стараюсь объяснить это молодым парням, особенно тем, кто пытается подражать мне. Человек не может быть никем, кроме самого себя. Чем больше он хочет походить на кого-то другого, тем меньше от него толку. А, вот и наши.
Перед нами остановился белый «Амбассадор», из него вышли Фарид, Санджай, Эндрю Феррейра и крутой бомбейский мусульманин по имени Амир. Мы обменялись рукопожатиями, автомобиль уехал.
— Давайте подождем, пока Файсал припаркует машину, — предложил Санджай.
Файсала, который вместе с Амиром занимался рэкетом, навязывая свое покровительство богачам, действительно надо было подождать. Но Санджаю, кроме того, хотелось в этот погожий день покрасоваться вместе со всей нашей колоритной компанией перед проходящими мимо девушками, которые украдкой бросали на нас пылкие взгляды. Практически все вокруг понимали, что мы гунды, гангстеры. Мы были хорошо и модно одеты. У нас был бравый и уверенный вид. Мы были вооружены и очень опасны.
Из-за угла появился Файсал, знаком дав понять, что машина на приколе. Вместе с ним мы шеренгой направились к «Тадж-Махалу» по широкой площади, заполненной народом. Но народ был нам не помеха, встречные расступались перед нами. Вслед нам поворачивались головы и шелестел шепот.
Поднявшись по белым мраморным ступеням, мы вошли в ресторан «Шамиана», расположенный на первом этаже. Двое официантов усадили нас за длинный зарезервированный для нас стол у высокого окна, смотревшего во двор. Я сел в конце стола, поближе к выходу. Непонятная хандра, овладевшая мной под влиянием реплики Салмана, все усиливалась. Я специально занял место с краю, чтобы иметь возможность в любой момент уйти, не нарушая стройности рядов. Официанты приветствовали меня широкими улыбками, называя меня гао-алай, то есть, крестьянин. Они хорошо знали меня — гору, умевшего говорить на маратхи, — и мы поболтали с ними немного на провинциальном наречии, которое я освоил в деревушке Сундер четыре года назад.
Подали еду, все с аппетитом принялись за нее. Я тоже был голоден, но кусок не лез мне в горло, и я лишь из вежливости ковырял вилкой в тарелке. Выпив две чашки кофе, я честно попытался принять участие в общем разговоре. Амир пересказывал содержание увиденного им накануне индийского боевика, в котором гангстеры изображались как злобные головорезы, а одинокий и безоружный герой легко побеждал их всех. Под дружный хохот собравшихся он описал во всех подробностях поставленные в фильме драки. Лицо и приплюснутая голова Амира были покрыты шрамами, над глазами нависали кустистые брови, а усы сидели на вздыбленной волне полной верхней губы, как широкая корма кашмирской баржи. Он был смешлив и любил рассказывать разные байки, его уверенный звучный голос приковывал внимание слушателей.
Его неразлучный спутник Файсал был некогда чемпионом по боксу среди юниоров. В девятнадцать лет, после серии побед над другими профессионалами, он обнаружил, что его тренер присвоил и растратил все хранившиеся у него деньги, заработанные Файсалом в схватках. Файсал отыскал тренера, чтобы избить его, но остановился лишь тогда, когда тот перестал дышать. Ему присудили восьмилетний срок и навсегда дисквалифицировали как боксера. В тюрьме наивный несдержанный подросток превратился в хладнокровного и расчетливого молодого человека. Там его обнаружил один из помощников Кадера, выискивавший таланты, и последние три года заключения Файсал считался кандидатом в мафиози. Выйдя на свободу, он в течение четырех лет был правой рукой Амира и основной ударной силой в его процветающем рэкете. Он действовал решительно и беспощадно, добиваясь цели любой ценой. С его идеальными утонченными чертами лица он выглядел бы, наверное, слащаво, если бы не сломанный приплюснутый нос и не шрам, рассекавший левую бровь, которые придавали ему устрашающий вид.
Это была новая кровь, новые главари мафии, новые хозяева города: Санджай, ловкий киллер с внешностью кинозвезды; веселый Эндрю из Гоа, мечтавший занять место в совете мафии; седеющий ветеран и талантливый рассказчик Амир; хладнокровный молодой гангстер Файсал, который задавал только один вопрос, когда его посылали на дело: «Палец, руку, ногу или шею?»; Фарид, прозванный Палочкой-выручалочкой за то, что бесстрашно брался за любые проблемы и улаживал их, а также растил шестерых младших братьев и сестер после того, как его родители погибли во время эпидемии в трущобах; и, наконец, Салман, уравновешенный и скромный бомбеец, прирожденный лидер, распоряжавшийся жизнью сотен товарищей, входивших в маленькую империю, которую он унаследовал и держал в руках силой своей личности.
Все они были моими друзьями. И больше, чем друзьями, — братьями по оружию. Мы были повязаны кровью — подчас нашей собственной — и нерушимыми обязательствами друг перед другом. Если я нуждался в них, то они приходили на помощь независимо от того, что я сделал и что просил сделать их. Если они нуждались во мне, я был в их полном распоряжении без всяких колебаний и оговорок. Они знали, что всегда могут рассчитывать на меня. Они знали это с тех пор, как Кадер взял меня на свою войну и я пошел под пули вместе с ним. Точно так же и я знал, что могу рассчитывать на них. Когда мне надо было замести следы после убийства Маурицио, я обратился к Абдулле. А это очень надежный тест — попросить помощи, когда надо избавиться от трупа. Далеко не всякий выдержит его. Из тех, кто присутствовал за нашим столом, все прошли это испытание, некоторые по несколько раз. Это были проверенные люди, как выражались у нас в австралийской тюрьме. Это была подходящая компания для меня, человека вне закона. Я никогда еще не был в такой безопасности — даже находясь под покровительством Кадербхая, — и я не должен был бы чувствовать себя одиноким.
Но я чувствовал себя одиноким — по двум причинам. Во-первых, это была их мафия, но не моя. Для всех них на первом месте была сама организация. Я же был предан в первую очередь людям, а не мафии, братьям, а не братству. Я работал на мафию, но был для них посторонним. Я посторонний по натуре. Никакой клуб, или сообщество, или идея никогда не были для меня важнее, чем люди, участвующие в этом.
Во-вторых, между нами было еще одно различие, настолько существенное, что дружеских отношений было недостаточно, чтобы преодолеть его. Я был единственным из всех, сидевших за этим столом, кто никогда не убивал человека — ни хладнокровно, ни под влиянием аффекта. Даже Эндрю, при всем своем дружелюбии и говорливости, стрелял из своей «Беретты» по загнанному в угол врагу, разряжая весь магазин в грудь одного из бандитов Абдула Гани, пока тот не умер дважды и трижды, как любил говорить Санджай.
И в тот момент эти различия между нами казались мне непреодолимыми, намного перевешивавшими те многочисленные навыки, склонности и стремления, которые нас объединяли. Пока мы сидели за этим длинным столом в «Тадж-Махале», я все больше удалялся от них, они становились все более чужими мне. Амир рассказывал свои истории, я кивал, улыбался и старательно смеялся вместе со всеми, но все глубже погружался в отчаяние. День, который начался вполне удачно и обещал быть не хуже других, пошел вкривь и вкось, столкнувшись с фразой Салмана. В зале было тепло, но я дрожал от холода. Я был голоден, но не мог есть. Я сидел среди друзей в большом заполненном людьми ресторане, но я был одинок, как моджахед на горной вершине, несущий караул в ночь перед битвой.
И тут я увидел, что в зал входит Лиза Картер. Она остригла свои длинные белокурые волосы, и новая короткая прическа очень шла к ее открытому миловидному лицу. Ее костюм — свободная блуза и шаровары — был ее любимого светло-голубого цвета; в густых волосах прятались такие же светло-голубые солнцезащитные очки. Она выглядела как существо, сотканное из света — из чистого белого света в голубой небесной вышине.
Я инстинктивно поднялся и, извинившись перед коллегами, направился к ней. Увидев меня, она распахнула навстречу мне руки; улыбка, осветившая ее лицо, была огромной, как надежда азартного игрока. Лиза сразу поняла, что со мной что-то не так. Она коснулась моего лица, проведя пальцами по шрамам, как слепой, читающий по выпуклым точкам, затем взяла меня под руку и вывела в фойе. Мы сели в дальнем углу.
— Не видела тебя бог знает сколько недель, — сказала она. — Что с тобой?
— Ничего, — соврал я. — Ты хотела поесть?
— Нет, просто выпить кофе. Я живу здесь в одном из номеров в старом крыле с окнами на Ворота. Номер большой, а вид стоит миллионы долларов. Номер снят на три дня, пока Летти ведет переговоры с одним из известных продюсеров. Это любезность с его стороны, которую ей удалось из него выцарапать. Одним словом, киноиндустрия.
— И каковы успехи в этой отрасли?
— Грандиозные. Летти просто в восторге. Она договаривается со студиями и антрепренерами. У нее это лучше получается, чем у меня. С каждым разом она заключает все более выгодные контракты. А я занимаюсь туристами. И мне самой это больше нравится — встречаться и работать с ними.
— И еще тебе нравится, что в конце концов они уезжают, какими бы замечательными они ни были, да?
— Да, точно.
— А как Викрам? Я не видел его с тех пор, как встречался в последний раз с тобой и Летти.
— Скучает. Ты ж его знаешь. У него теперь слишком много свободного времени. Ему не хватает его каскадерских штучек. Они у него действительно здорово получались. Но Летти была сама не своя, когда он выпрыгивал на ходу из грузовиков и проламывался сквозь закрытые окна и прочие заграждения. Она страшно боялась за него и заставила бросить это дело.
— И чем же он занимается?
— Он у нас теперь большой начальник — что-то вроде исполнительного вице-президента компании, которую мы организовали — Летти, Кавита, Карла с Джитом и я. — Поколебавшись, она добавила: — Она спрашивала о тебе.
Я молча смотрел на нее.
— Карла, — пояснила она. — Она, вроде бы, хочет встретиться с тобой.
Я продолжал молчать и не без удовольствия наблюдал за тем, как разнообразные эмоции гоняются друг за другом на фоне мягкого ландшафта ее лица с безупречными чертами.
— А ты видел, как он выполняет свои трюки? — спросила она.
— Викрам?
— Да. Он проделал целую кучу разных трюков, пока Летти это не прикрыла.
— Да нет, я был слишком занят. Но мне хочется увидеться с ним.
— Так что же тебе мешает?
— Увижусь. Я слышал, он ошивается возле Колабского рынка, но я давно не заглядывал в «Леопольд». Я много работаю, даже по ночам… и просто… был занят.
— Я знаю, — мягко отозвалась она. — Может быть, даже слишком занят, Лин. Ты выглядишь не очень-то хорошо.
— Стараюсь поддерживать форму, — вздохнул я, принужденно посмеиваясь. — Через день хожу на бокс или карате. Куда уж больше.
— Ты же знаешь, что я не о том.
— Ну да, знаю… Слушай, я, наверно, тебя задерживаю…
— Нет.
— Точно? — спросил я с наигранной улыбкой.
— Я хочу задержать тебя еще на какое-то время, но только не здесь, а у себя в номере. Я закажу кофе прямо туда. Пошли.
Она была права: вид был исключительный. Паромы, перевозившие туристов на остров Элефанту и доставлявшие их обратно, гордо скользили по волнам. Сотни более мелких судов зарывались носом в воду и кланялись, как птицы, чистящие перышки, а гигантские грузовозы, прикованные якорями к горизонту, неподвижно маячили вдали, на границе спокойной воды залива. Под высокой каменной аркой Ворот Индии и вокруг нее вились цветные гирлянды туристов.
Лиза сбросила туфли и села на кровать, скрестив ноги. Я примостился на краешке рядом с ней, с интересом разглядывая щербинки в полу. Мы молчали, слушая звуки, доносившиеся в комнату с морским ветерком. Занавески вздымались, как паруса, и в следующий момент с легким шуршанием опадали. Затем она сделала глубокий вдох и произнесла:
— Я считаю, что ты должен жить со мной.
— Хм… Это…
— Пожалуйста, выслушай меня! — прервала она меня, подняв ладони.
— Я просто не думаю…
— Ну пожалуйста!
— О’кей, — улыбнулся я, устраиваясь на кровати более основательно и прислонившись к спинке.
— Я нашла неплохую квартиру. В Тардео. Я знаю, ты любишь Тардео. Я тоже люблю. И я уверена, что квартира тебе понравится, потому что мы оба любим такое жилье. И вообще, Лин, я хочу сказать, что нам с тобой нравятся одни и те вещи. У нас много общего. Мы оба отказались от наркоты. А это не хрен собачий, ты сам знаешь. Это немногим удается. Но у нас с тобой это получилось — и у тебя, и у меня — и это потому, что мы с тобой похожи. Нам с тобой будет хорошо, Лин. Мы будем… хорошо жить.
— Видишь ли, Лиза… я не могу утверждать, что бросил наркотики.
— Ты бросил, Лин.
— Я не уверен, что никогда больше не притронусь к ним.
— Но тем более важно, чтобы кто-то был рядом, как ты не понимаешь? — умоляюще произнесла она, чуть не плача. — Я удержу тебя от них. Насчет себя я уверена, я их ненавижу. Если мы будем вместе, то будем присматривать друг за другом, вместе работать в Болливуде, вместе отдыхать.
— Понимаешь, есть обстоятельства…
— Если ты беспокоишься насчет австралийской полиции, то мы можем уехать куда-нибудь, где они тебя не найдут.
— Кто сказал тебе об этом? — спросил я, сохраняя непроницаемое выражение лица.
— Карла, — ответила она спокойно. — И тогда же она наказала мне заботиться о тебе.
— Карла велела тебе заботиться обо мне?
— Да.
— Когда?
— Давно уже. Я спросила ее как-то насчет тебя — как она к тебе относится и каковы ее планы в отношении тебя.
— Почему?
— Что «почему»?
— Почему ты спросила об этом? — произнес я медленно, накрыв ее руку своей.
— Потому что я влюбилась в тебя, дурак! — объяснила она, встретившись со мной взглядом и тут же отведя его. — Я и с Абдуллой-то сблизилась только для того, чтобы заставить тебя ревновать или, по крайней мере, заинтересоваться мной. И потом, он был твоим другом, и так я могла чаще видеться с тобой.
— О господи! — вздохнул я. — Прости меня, Лиза.
— Ты имеешь в виду Карлу? — спросила она, наблюдая за тем, как трепещут на ветру занавески. — Ты все еще влюблен в нее?
— Нет.
— Но все еще любишь.
— Да.
— А… как насчет меня?
Я не ответил ей, потому что не хотел, чтобы она знала правду. Я и сам не хотел знать ее. Тишина сгущалась и разбухала, я уже кожей ощущал, как она наваливается на меня.
— У меня есть друг, скульптор, — сказала она наконец. — Его зовут Джейсон. Ты знаешь его?
— Нет, не помню, чтобы мы встречались.
— Он англичанин, и у него типично английский взгляд на вещи, не такой, как у нас — американцев, я имею в виду. У него большая студия в Джуху. Я иногда бываю там.
Она опять замолчала. Мы сидели, погружаясь поочередно то в прохладу, доносившуюся с морским бризом, то в жару, поднимавшуюся с улицы. Ее взгляд обволакивал меня, как краска стыда. Я смотрел на наши руки, сцепленные на постели.
— Когда я была у него в последний раз, он разрабатывал новую идею, которая пришла ему в голову. Он заполнял гипсом пустую упаковку — ну, знаешь, пузырчатый целлофан, в котором продают игрушки, или такие штуковины из пенопласта, которыми обкладывают телевизоры. Он называет эти емкости негативным пространством и использует их в качестве формы для своих скульптур. У него уже сотни таких скульптур, изготовленных с помощью коробок для яиц, целлофановых упаковок для зубных щеток, наушников и тому подобного…
Я посмотрел на нее. В небесах ее глаз собирались маленькие грозы. Было видно, как губы формируют ее тайные мысли, готовясь высказать сокровенную правду.
— Я ходила по его студии, осматривая все эти белые скульптуры, и думала о том, что и сама я — такое же негативное пространство. Всегда была, всю свою жизнь. Всегда была формой, ожидавшей, что меня наполнит кто-нибудь или что-нибудь, какое-нибудь реальное чувство, которое придаст смысл моей жизни…
Когда я поцеловал ее, грозы, назревавшие в голубизне ее глаз, разразились в наших ртах, а слезы, струившиеся по ее пахнущей лимоном коже, были слаще меда, продуцируемого священными пчелами в жасминном саду храма Момбадеви. Я дал ей выплакаться за нас обоих. Я дал ей прожить всю жизнь и умереть за нас обоих в долгом медленном повествовании, которое вели наши тела. Когда ее слезы прекратились, мы оба погрузились в неустойчивую текучую красоту, порожденную исключительно Лизой, ее храбрым сердцем, и воплощенную в правде ее любви и ее плоти. И это почти сработало.
Я собрался уходить, и мы опять поцеловались — добрые друзья, любовники, окончательно нашедшие друг друга в столкновениях и ласках тел, но еще не вполне излечившиеся, не вполне возрожденные. Еще не до конца.
— Ты все-таки не можешь забыть ее, да? — спросила она, стоя на ветерке у окна и завернувшись в купальную простыню.
— Просто у меня сегодня кошки скребут на сердце, Лиза. Сам не знаю, почему. Столько всего было… Но это не имеет отношения к нам с тобой. У нас с тобой все было хорошо — во всяком случае, мне было хорошо.
— Мне тоже. И все равно мне кажется, что ты о ней думаешь.
— Нет, я сказал тебе правду. Я больше не влюблен в нее. Что-то случилось со мной, когда я вернулся из Афганистана. А может быть, это случилось там. Что-то… закончилось.
— Я должна рассказать тебе кое-что, — пробормотала она, и затем, повернувшись ко мне, заговорила громким и ясным голосом: — О ней. Я верю тому, что ты сказал, но я думаю, ты должен знать это, прежде чем ты решишь, что у вас с ней все кончено.
— Мне не требуется….
— Лин, подожди! Ты не понимаешь, ты не женщина. Но я уверена, что должна тебе сказать, потому что ты не сможешь решить это по справедливости, пока не будешь знать всей правды о ней, о том, что у нее в душе. Если после того, как я расскажу тебе, для тебя ничего не изменится, если ты будешь чувствовать то же самое, что и сейчас, тогда я буду уверена, что ты свободен.
— А если изменится?
— Ну, тогда, может быть, надо дать ей еще один шанс. Не знаю. Хочу только тебе сказать, что я толком не понимала Карлу до тех пор, пока она не рассказала мне об этом. А после этого я поняла ее. Поэтому… я думаю, ты тоже должен знать. И если у нас с тобой что-нибудь получится, я хочу, чтобы не осталось никаких недомолвок, чтобы все было ясно — в прошлом, я имею в виду.
— Ну хорошо, — согласился я, садясь на стул около дверей. — Рассказывай.
Она, по-прежнему кутаясь в простыню, снова забралась на кровать, подняв ноги и упершись подбородком в колени. Она изменилась, это бросалось в глаза. Ее движения были… более открытыми, что ли, а в глазах не было прежней жесткости, она сменилась какой-то чуть ли не томной раскованностью. Изменения были вызваны любовью, и этим они были прекрасны. Я подумал, не видит ли она что-нибудь подобное в моих глазах.
— Карла не рассказывла тебе, почему она уехала из Штатов? — спросила Лиза, зная, что Карла не рассказывала.
— Нет, — ответил я, решив не упоминать о намеке, который бросил Халед перед тем, как исчезнуть в снежной ночи.
— Ну да, она говорила, что не хочет рассказывать тебе. Я сказала, что это глупо, что ей надо раскрыться перед тобой. Но она уперлась — и ни в какую. Забавно, как все оборачивается, да? Тогда я хотела, чтобы она сказала тебе, так как думала, что это заставит тебя порвать с ней. А теперь сама говорю тебе об этом, думая, что это может дать ей еще один шанс — если ты захочешь его дать. Ну, короче, Карла была вынуждена уехать из Штатов. Ей пришлось бежать, потому что она… убила человека.
Я засмеялся. Сначала у меня вырывался короткий смешок, но затем он неудержимо перерос в громкий хохот, согнувший меня пополам на стуле.
— Не вижу в этом ничего смешного, Лин, — нахмурилась Лиза.
— Нет, конечно, — выдавил я, борясь со смехом. — Само по себе это не смешно. Но дело в том, что… Черт! Если бы ты знала, сколько я мучался, не решаясь раскрыть перед ней свое испоганенное прошлое! Я говорил себе, что не имею права любить ее, будучи беглым арестантом. Согласись, это чертовски забавно.
Она смотрела на меня, покачиваясь на кровати, но не смеялась.
— Ну ладно, — хохотнул я в последний раз и взял себя в руки. — Я слушаю.
— Она подрабатывала нянькой в одном доме, — начала Лиза, и по ее тону было ясно, что она относится к этому очень серьезно, — хотя сама была еще совсем девчонкой. Этот тип был отцом ребенка.
— Об этом она рассказывала.
— Да? Тем лучше. Так вот, никто и пальцем не пошевельнул в связи с этим. Она была сама не своя. И однажды она добыла пистолет, пошла в этот дом, когда он был там один, и застрелила его. Она сказала, что выстрелила шесть раз — два раза в грудь и четыре в пах.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |