— До отъезда? Что ты имеешь в виду?
— Я снова уезжаю из Бомбея. Появилась работа, очень важная и я… её надо сделать. Вернусь недель через шесть-восемь. Может быть, тогда увидимся.
— Это какое-то сумасшествие, ничего не понимаю. Лучше бы ты оставила меня там, если всё равно меня покидаешь.
— Послушай, сказала она, улыбаясь и стараясь не терять терпения, — я вернулась только вчера и мне нельзя задерживаться. Я даже в «Леопольд» не ездила. Только Дидье утром встретила, он поздоровался мимоходом и всё. Не могу здесь оставаться. Согласилась только вытащить тебя из этого самоубийственного пакта, который ты заключил сам с собой у Гупта-джи. Теперь ты здесь, в безопасности, и мне надо уехать.
Она повернулась к Назиру и заговорила с ним на урду. Я понимал только каждое третье или четвёртое слово из их разговора. Слушая её, он рассмеялся и с привычным презрением взглянул на меня.
— Что он сказал? — спросил я, когда они замолчали.
— Тебе это будет неприятно слышать.
— Но я хочу знать.
— Он думает, что ты не справишься. Я сказала ему, что ты перестанешь принимать наркотики, переживёшь ломку и подождёшь здесь, пока я не вернусь через пару месяцев. А он не верит: мол, побежишь искать дозу сразу, как начнётся ломка. Я заключила с ним пари, что ты справишься.
— Какую сумму ты поставила на кон?
— Тысячу баксов.
— Тысячу баксов, — повторил я задумчиво.
Ставка была внушительной, а шансы неравными.
— Да. Это все его наличные, то, что оставлено на чёрный день. Он бьётся об заклад на всю эту сумму, что ты сорвёшься. Говорит, ты слабый человек, поэтому принимаешь наркотики.
— А ты что ему сказала?
Она рассмеялась. Так редко можно было видеть и слышать, как она смеётся, что я вобрал в себя эти яркие округлые звуки счастья как еду, питьё, наркотик. Я был болен и одурманен, но прекрасно понимал, что в этом смехе моё величайшее сокровище и радость, — заставить эту женщину смеяться и ощущать лицом, кожей как этот смех журчит, срываясь с её губ.
— Я сказала ему: хороший мужчина настолько силён, насколько это нужно правильной женщине с ним рядом.
Потом она ушла, а я закрыл глаза, а когда открыл их час или день спустя, обнаружил, что около меня сидит Кадербхай.
— Утна хаин, — услышал я голос Назира. — Он проснулся.
Пробуждение было тяжёлым. Я испытывал беспокойство, знобило, хотелось героина. Ощущение во рту было отвратительным, всё тело болело.
— Х-мм, похоже тебе уже больно, — пробормотал Кадер.
Я присел, опершись на подушки, оглядел комнату. Наступал вечер, длинная тень ночи наползала на песчаный пляж за окном. Назир сидел на куске ковра у входа в кухню. На Кадере были просторные штаны, рубашка и жилет того покроя, который носят патаны[140]. Одежда имела зелёный цвет, любимый Пророком. Казалось, Кадер постарел за эти несколько месяцев, но при этом выглядел как никогда бодрым, спокойным и решительным.
— Ты хочешь есть? — спросил он, поймав мой пристальный взгляд, но не дождавшись, пока я заговорю. — Может быть, примешь ванну? Здесь всё есть, ванну можешь принимать сколько захочешь. Еды тоже полно. Надень новую одежду, она приготовлена для тебя.
— Что случилось с Абдуллой? — спросил я.
— Ты должен прийти в норму.
— Что, чёрт возьми, произошло с Абдуллой? — заорал я срывающимся голосом.
Назир не сводил с меня глаз. Внешне он был спокоен, но готов вскочить с места в любую минуту.
— Что ты хочешь знать? — мягко спросил Кадер, устремив взгляд на ковёр между скрещенных коленей, стараясь не смотреть мне в глаза и медленно покачивая головой.
— Это он был Сапной?
— Нет, — ответил Кадер, повернув голову, чтобы встретить мой суровый взор. — Знаю, люди болтают об этом, но даю тебе слово: Сапна — не он.
Я сделал глубокий вздох, испытав огромное облегчение. Почувствовав, как слёзы жгут глаза, закусил щёку, чтобы остановить их.
— Почему же говорили, что он был Сапной?
— Враги Абдуллы заставили полицию поверить этому.
— Что за враги? Кто они?
— Люд из Ирана. Враги с его родины.
Я вспомнил уличную драку — загадочный бой: мы с Абдуллой против компании иранцев. Пытался восстановить в памяти прочие подробности этого дня, но все мысли заглушало острое чувство вины — мучительное сожаление, что не спросил Абдуллу, кто были эти люди и почему мы дрались с ними.
— А где настоящий Сапна?
— Он мёртв. Я нашёл человека, который им был. Но теперь он мёртв. Это, во всяком случае, удалось сделать для Абдуллы.
Я расслабленно откинулся на подушки, на мгновение закрыл глаза. Из носа начинало течь, горло болело и было забито мокротой. За последние три месяца у меня выработалась устойчивая привычка — три грамма чистого белого тайского героина каждый день. Ломка стремительно приближалась: я знал, что мне предстоят две недели адских мук.
— Зачем? — спросил я его через некоторое время.
— Что ты хочешь сказать?
— Зачем вы меня разыскали? Зачем приказали Назиру привезти меня сюда?
— Ты же работаешь на меня, — ответил он, улыбнувшись. — А теперь для тебя появилось дело.
— Боюсь, что сейчас я ещё ни на что не пригоден.
В животе начались колики. Я застонал и отвернулся.
— Да, — согласился он. — Сначала тебе нужно выздороветь. Но месяца через три—четыре ты будешь в полном порядке и сможешь сделать для меня эту работу.
— А что это за работа?
— Миссия. Да, своего рода священная миссия — её можно так назвать. Ты умеешь ездить верхом?
— Верхом?! Никогда не имел дела с лошадьми. Если я могу выполнить эту работу на мотоцикле, я справлюсь, Тогда я тот, кто вам нужен.
— Назир научит тебя ездить верхом. Он был когда-то лучшим наездником в деревне, где жили лучшие всадники провинции Нангархар. Здесь неподалёку есть конюшня и пляж. Там ты сможешь научиться ездить верхом.
— Научиться ездить верхом… — пробормотал я, размышляя, как мне пережить следующий час и ещё один, а ведь потом станет ещё хуже…
— Именно так, Линбаба, — сказал он, улыбнувшись и протянув руку, чтобы коснуться моего плеча. Я ощутил тепло его ладони и внутренне содрогнулся от этого прикосновения, но не подал вида. — Единственный способ добраться сейчас до Кандагара — верхом: все дороги минируются и обстреливаются. Поэтому, когда поедешь с моими людьми на войну в Афганистан, тебе придётся научиться ездить верхом.
— В Афганистан?
— Да.
— Почему, чёрт возьми, вы вообразили, что я поеду в Афганистан?
— Не знаю, поедешь ли ты туда или нет, — ответил он с какой-то неподдельной грустью, — но сам я должен исполнить эту миссию — отправиться в Афганистан, на свою родину, которую я не видел более пятидесяти лет. И приглашаю тебя, прошу тебя поехать со мной. Выбор, конечно же, за тобой. Это опасная работа, слов нет. Если ты откажешься ехать, я не стану относиться к тебе хуже.
— Но почему я?
— Мне нужен гора, иностранец, который не боялся бы нарушить многочисленные международные законы и мог бы сойти за американца. Там, куда мы поедем, множество соперничающих кланов, они воюют друг с другом не одну сотню лет. У них давние традиции нападать на соседей и забирать всё, что можно, в качестве трофеев. Сейчас их объединяют только два фактора — любовь к Аллаху и ненависть к русским захватчикам. Они сражаются американским оружием на американские деньги. Если со мной будет американец, они не станут нас трогать и дадут пройти, не досаждая и не отнимая больше разумной суммы денег.
— Почему бы вам не взять с собой настоящего американца?
— Я пытался, но не смог найти безумца, готового пойти на такой риск. Вот почему мне нужен ты.
— Какой груз мы повезём в Афганистан, выполняя эту миссию?
— Обычная контрабанда во время войны — оружие, взрывчатые вещества, паспорта, деньги, золото, запчасти для машин и лекарства. Это будет интересное путешествие. Если мы пройдём через расположение хорошо вооруженных кланов, которые будут стремиться отнять то, что мы везём, то доставим свой груз в отряд воинов-моджахедов, ведущих сейчас осаду Кандагара. Они уже два года сражаются с русскими за этот город и нуждаются в пополнении запасов.
Вопросы теснились в моём воспалённом мозгу, сотни вопросов, но начавшаяся ломка парализовала сознание. Холодный липкий пот — результат этой внутренней борьбы — обильно покрыл кожу. Слова, когда они наконец пришли на ум, были сбивчивыми и непродуманными.
— Почему вы этим занимаетесь? Почему Кандагар? Почему туда?
— Моджахеды, осаждающие Кандагар, — мои люди, из моей деревни, а также из деревни Назира. Они ведут джихад — священную войну, чтобы изгнать русских оккупантов из своей родной страны. Мы им уже оказывали всяческую помощь, а теперь пришло время помочь им оружием, да и моей кровью, если она понадобится.
Он смотрел, как мое лицо болезненно дрожит, испещренное бороздами, идущими от глаз. Потом Кадер вновь улыбнулся, вдавив пальцы мне в плечо, пока боль от его прикосновения не стала единственным, что я ощущал в тот момент.
— Прежде всего тебе надо выздороветь, — сказал он, ослабив давление своих пальцев и дотронувшись ладонью до моего лица. Да пребудет с тобой Аллах, сын мой. Аллах йа фазак!
Когда он ушёл, я отправился в ванную. Желудочные колики впились в меня, словно орлиные когти, перекручивая внутренности мучительной болью. Диарея трясла меня конвульсивными спазмами. Я вымылся, дрожа так сильно, что клацали зубы. Посмотрев в зеркало, я увидел свои глаза: зрачки расширились так, что вся радужная оболочка стала чёрной. Когда прекратится действие героина и начнётся ломка, свет возвратится: он хлынет сквозь чёрные воронки глаз.
С полотенцем, обёрнутым вокруг талии, я вернулся в большую комнату. Выглядел я измождённым, сутулился, дрожал, непроизвольно стонал. Назир осмотрел меня сверху донизу, презрительно скривив толстую верхнюю губу. Он вручил мне охапку чистой одежды — то была копия зелёного афганского костюма Кадера. Я оделся, весь дрожа и несколько раз теряя равновесие. Назир наблюдал за мной, держа свои узловатые кулаки у бёдер. Усмешка играла на его губах, приоткрывая их, подобно краям раковины моллюска. Каждый его жест был широким и красноречивым, преувеличенным, словно в пантомиме, но тёмные глаза были свирепы — в них таилась угроза. Внезапно я понял, что он напоминает мне японского актёра Тосиро Мифунэ.[141] Он был похож на тролля — уродливая карикатура на Мифунэ.
— Ты знаешь Тосиро Мифунэ? — спросил я его, рассмеявшись вопреки своему отчаянию и боли. — Знаешь Мифунэ, а?
В ответ он подошёл к парадной двери дома и распахнул её. Вытащив из кармана несколько банкнот по пятьдесят рупий каждая, он швырнул их на порог.
— Йаа, бахинчудх! — зарычал он, указывая на открытую дверь. Пошёл вон, блядское отродье!
Шатаясь, я доковылял до груды подушек, наваленных у большого окна, и рухнул на неё. Я натянул на себя одеяло, весь сжавшись от мучительной щемящей тоски и судорожного желания принять дозу. Назир закрыл дверь дома и занял привычную позицию на обрывке ковра, сидя, выпрямив спину, положив ногу на ногу и наблюдая за мной.
Мы все в той или иной степени боремся с беспокойством и стрессом при помощи коктейля из химических веществ, вырабатываемых в нашем теле и поступающих в мозг. Главные среди них относятся к группе эндорфинов — пептидных медиаторов, обладающих способностью облегчать боль. Беспокойство, стресс, боль запускают эндорфинную реакцию как естественный защитный механизм. Когда мы принимаем какой-нибудь наркотик — морфий, опий и особенно героин, — тело перестаёт вырабатывать эндорфины. Когда мы прекращаем принимать наркотики, возникает задержка от пяти до четырнадцати дней, прежде чем организм начинает новый цикл производства эндорфинов. И именно в этот чёрный, мучительный, бесконечно тянущийся промежуток в одну-две недели мы осознаём по-настоящему, что такое беспокойство, стресс и боль.
«Каково это, — спросила однажды Карла, — ломка после прекращения приёма героина?» Я попытался ей объяснить. Вспомни все случаи в своей жизни, когда ты испытывал страх, сильный страх. Кто-то крадётся сзади, когда ты думаешь, что один, и кричит, чтобы напугать тебя. Шайка хулиганов смыкает вокруг тебя кольцо. Ты падаешь во сне с большой высоты или стоишь на самом краю отвесной скалы. Кто-то держит тебя под водой, ты чувствуешь, что дыхание прерывается, и рвёшься, пробиваешься, хватаешься руками, чтобы выбраться на поверхность. Ты теряешь контроль над автомобилем и видишь, как стена мчится навстречу твоему беззвучному крику. Собери в одну кучу все эти сдавливающие грудь ужасы и ощути их сразу, одновременно, час за часом и день за днём. Вообрази вдобавок всю боль, когда-то испытанную тобой: ожог горячим маслом, острый осколок стекла, сломанную кость, шуршание гравия, когда ты падаешь зимой на ухабистой дороге, головную боль, боль в ухе и зубную боль. Сложи их вместе — защемление паха, пронзительные вопли от острой боли в желудке — и почувствуй их все сразу, час за часом и день за днём. Затем подумай обо всех перенесённых тобой душевных муках — смерть любимого человека, отказ возлюбленной. Вспомни неудачи и стыд, невыразимо горькие угрызения совести. Добавь к ним пронзающие сердце несчастья и горести и ощути их все сразу, час за часом и день за днём. Всё это и есть ломка при прекращении приёма героина. Ломка — это жизнь с содранной кожей.
Атака беспокойства на незащищённое сознание, мозг без естественных эндорфинов превращают человека в безумца. Любой наркоман, переживающий ломку, становится сумасшедшим. Безумие это настолько жестоко и ужасно, что некоторые умирают. И когда приходит это временное помешательство и человек попадает в невыносимый мир, где живёт словно с содранной кожей, он совершает преступления. А если мы выживаем и выздоравливаем, а потом через много лет в ясном рассудке вспоминаем об этих преступлениях, это делает нас несчастными, сбитыми с толку, мы испытываем к себе отвращение, как люди, предавшие под пыткой своих друзей и свою страну.
Проведя двое суток в страшных мучениях, я решил, что не выдержу. Рвота и понос почти прошли, но боль и беспокойство усиливались с каждой минутой. Однако пронзительный крик моей крови не мог заглушить спокойный настойчивый голос где-то внутри: «Ты можешь прекратить это…надо всё устроить…ты можешь остановить это… возьми деньги… достань себе дозу… ты можешь снять эту боль…»
Койка Назира из бамбука и волокон кокосового ореха стояла в дальнем углу комнаты. Я доковылял до неё под пристальным взглядом дюжего афганца, по-прежнему сидевшего на коврике у двери. Дрожа и издавая стоны от боли, я подтащил койку ближе к большому окну, выходящему на море. Стянул с кровати хлопчатобумажную простыню и начал рвать её зубами. Она разошлась в нескольких местах, и я раздирал её вдоль, отрывая полосы ткани. Совершая эти безумства в состоянии, близком к панике, я швырнул на кровать два толстых стёганых одеяла вместо матраца и лёг. Двумя полосами ткани я привязал к кровати лодыжки, а третьим обрывком простыни закрепил левое запястье. Снова лёг и повернул голову, чтобы взглянуть на Назира. Протягивая ему оставшуюся полосу, я попросил его глазами привязать руку к кровати. Мы впервые встретились с ним взглядом, открыто, без всякой задней мысли глядя друг на друга.
Он поднялся с квадратного лоскутка ковра и подошёл, не сводя с меня глаз. Взяв полоску ткани, он привязал моё правое запястье к каркасу кровати. Из моего открытого рта вырвался крик, потом ещё один — так кричит тот, кто попал в западню и охвачен паническим страхом. Я прикусил язык, да так сильно, что по краям пронзил его насквозь, — по губам заструилась кровь. Назир слегка покачал головой. Он оторвал от простыни ещё одну полосу и прикрутил её к спирали штопора, который засунул мне между зубов и завязал кляп на затылке. Впившись зубами в этот хвост дьявола, я закричал. Потом повернул голову и увидел своё отражение, словно был привязан к ночи за окном. На какое-то время я стал Моденой, который ждал, кричал и смотрел моими глазами.
Двое суток я был привязан к кровати. Назир неустанно и заботливо ухаживал за мной. Он всегда находился рядом. Стоило мне открыть глаза, я чувствовал на лбу его мозолистую ладонь, вытирающую пот или смахивающую слёзы с лица. Каждый раз, когда судорога молнией пронзала ногу или руку или начинались желудочные колики, он уже растирал больное место, грея его. Всякий раз, когда я выл или визжал в свой кляп, он не отрывал от меня глаз, уговаривая вытерпеть все мучения и победить. Он убирал кляп, когда я давился струйкой рвоты или мой закрытый нос не пропускал воздух, но он был сильным человеком и понимал, что я не хочу, чтобы мои вопли были слышны. Когда я кивал ему, он вставлял кляп на место и крепко его привязывал.
А потом, когда я уже знал, что достаточно силён, чтобы оставаться на месте, но при этом ещё слишком слаб, чтобы уйти, я кивнул Назиру, моргнул ему несколько раз, и он убрал кляп окончательно. Одну за одной он снимал путы с моих запястий и лодыжек. Принёс мне бульон с курицей, ячменём и томатами, без специй, если не считать соли. В жизни не пробовал ничего более вкусного и сытного. Он кормил меня, вливая бульон ложку за ложкой. Через час, когда я покончил с содержимым маленькой миски, он впервые мне улыбнулся, и эта улыбка была подобна лучу солнечного света на морских скалах после летнего дождя.
Период ломки длится около двух недель, но первые пять дней — худшие. Если ты преодолеешь первые пять дней, сможешь проползти и вытащить себя в это шестое утро без наркотиков, ты уже знаешь, что очистился и победишь их. Следующие восемь—десять дней ты будешь чувствовать себя лучше и становиться сильнее с каждым часом. Боли уменьшаются, тошнота проходит, лихорадка и озноб спадают. Через некоторое время самое скверное, что остаётся, — ты не можешь заснуть. Лежишь на постели, ворочаешься, корчишься и извиваешься, пытаясь принять удобную позу, но сон не идёт. В последние дни и долгие ночи ломки я превратился в стоячего монаха: не садился и не ложился целые сутки, пока крайнее изнеможение не подкосило мои ноги и я не погрузился в сон.
Всё проходит, даже ломка, и ты встаёшь после змеиного укуса пристрастия к героину так же, как перенёсший любое другое бедствие: потрясённый, навеки израненный, преисполненный радости, что выжил.
Назир воспринял мои саркастические шутки на двенадцатый день ломки как сигнал к началу тренировок. Уже с шестого дня мы приступили к лёгким прогулкам на свежем воздухе. Первый из этих моционов мы совершали очень медленно, постоянно останавливаясь, через пятнадцать минут я уже вернулся в дом. На двенадцатый день мы с ним уже одолевали всю протяжённость пляжа: я надеялся, что утомлюсь до такой степени, что смогу заснуть. И, наконец, он отвёл меня в конюшню, где держали лошадей Кадера. Конюшню переделали из эллинга, она находилась через улицу от пляжа. Лошади предназначались для начинающих наездников и в разгар сезона возили туристов вдоль морского берега. Белый мерин и серая кобыла были большими послушными животными. Мы забирали их у конюха и вели на утрамбованное плоское песчаное побережье.
В мире нет другого животного, способного выставить человека в таком смешном виде. Кошка может заставить вас выглядеть неуклюжим, собака — глупым, но только лошади дано добиться и того и другого одновременно. А затем лошадь слегка ударит хвостом, ненароком наступит тебе на ногу — и ты сразу понимаешь, что она сделала это намеренно. У некоторых людей после первого же контакта с этим животным возникает с ним некая связь и они уже знают, что будут хорошо держаться в седле. Я определённо не отношусь к их числу. Одна моя подруга оказывает странное антимагнитное воздействие на механизмы: часы останавливаются на её запястье, радиоприёмники начинают потрескивать, а фотокопировальные устройства при её появлении внезапно выходят из строя. Всё это очень напоминает мои взаимоотношения с лошадьми.
Коренастый афганец, поощрительно подмигивая, сложил пригоршней ладони, чтобы помочь мне взгромоздиться на спину мерина. Поставив ногу ему на руки, я запрыгнул на белого коня, но уже через какое-то мгновение прежде кроткое, прекрасно выдрессированное создание сбросило меня, изогнувшись каким-то причудливым образом. Перелетев через плечо Назира, я с глухим стуком рухнул на песок. Мерин галопом помчался по пляжу без меня. Назир наблюдал за происходящим в полном изумлении. Животное успокоилось и смирилось с моим присутствием, только когда Назир принёс мешок с наглазниками и надел его на голову мерина.
С этого началось постепенное неохотное привыкание Назира к мысли, что из меня может выйти лишь самый худший наездник из всех известных ему. Это разочарование, казалось, должно было ещё больше погрузить меня в пучину его презрения, но на деле вызвало прямо противоположный эффект. В последующие недели он стал относиться ко мне внимательно и добросердечно. Для Назира подобное обескураживающее неумение совладать с лошадьми было столь же ужасным, вызывающим жалость к человеку несчастьем, как мучительная изнурительная болезнь. И даже когда я добился некоторых успехов — умудрялся продержаться на лошади несколько минут подряд, заставляя её гарцевать по кругу, слегка ударяя ногами по бокам и дёргая за уздечку обеими руками, — моя неуклюжесть едва не доводила его до слёз.
Тем не менее я упорно продолжал каждодневные тренировки. Я сумел выполнять до двадцати серий отжиманий по тридцать раз с минутным отдыхом между сериями. Я делал отжимания каждый день, дополняя их пятью сотнями приседаний, пятикилометровой пробежкой, сорок минут плавал в море. Через три месяца занятий я был здоров и полон сил.
Назир хотел, чтобы я приобрёл некоторый опыт езды по пересечённой местности. Для этого я договорился с Чандра Мехтой о нашем посещении территории для верховой езды на ранчо Центра по производству фильмов. Во многих художественных картинах были сцены с лошадьми и всадниками. Табуны лошадей содержались специальными отрядами мужчин, живших на обширных холмистых просторах и привлекавшихся в качестве каскадёров при съемках приключенческих фильмов. Животные были превосходно выдрессированы, но не прошло и двух минут после того, как мы с Назиром оседлали выделенных нам коричневых кобыл, как лошадь сбросила меня на кучу глиняных горшков. Назир взял поводья моей лошади и, сидя в седле, с состраданием покачивал головой.
— Приветствую тебя, великий джигит, йаар! — крикнул мне один из каскадёров.
Их было пятеро с нами, и все рассмеялись. Двое спешились, чтобы помочь мне.
Упав с лошади ещё дважды, я устало карабкался в седло и тут услышал знакомый голос. Оглянувшись, я увидел группу всадников, во главе с ковбоем, похожим на Эмилиано Сапату. За его плечами на кожаном ремне висела чёрная шляпа.
— А я ведь знал, твою мать, что это ты! — закричал Викрам.
Он подвёл свою лошадь вплотную к моей и радостно потряс мне руку. Его спутники, присоединившись к Назиру и нашим каскадёрам, умчались рысью, оставив нас вдвоём.
— А ты-то что здесь делаешь?
— Я хозяин этого сраного места, парень! — Он широко развёл руки. — Ну, не совсем. Летти купила себе долю в партнёрстве с Лизой.
— Моей Лизой?
Он вопросительно поднял бровь:
— Твоей Лизой?
— Ты понимаешь, что я имею в виду.
— Конечно, — сказал он, широко осклабившись. — Ты ведь знаешь, что у них с Летти совместное кастинговое агентство — ведь и ты стоял у истоков этого бизнеса. Дела у них идут хорошо, они ладят друг с другом. Вот и я решил в этом поучаствовать. Твой друг Чандра Мехта сказал мне, что у него доля в этой конюшне для каскадёров. И для меня вполне естественно заняться этим, как ты считаешь?
— Без сомнения, Викрам.
— Вот я и вложил кое-какие бабки и теперь приезжаю сюда каждую неделю. А завтра участвую в съёмках как статист. Приходи, братец, посмотришь, как я играю.
— Предложение соблазнительное, — сказал я, рассмеявшись. — Но завтра я уезжаю из города на некоторое время.
— Уезжаешь? Надолго?
— Не знаю точно. На месяц, может быть, дольше.
— Так ты вернёшься?
— Непреенно. Сделай видео конных трюков. Когда вернусь, покайфуем немного, — посмотрим в замедленной съёмке, как тебя убивают.
— Вот как! Ты предлагаешь сделку! Так давай поездим верхом вместе!
— Нет, нет! — вскричал я. — Не поеду с тобой на этой лошади, Викрам! Ты, наверно, никогда ещё не видел такого скверного наездника, как я. Я уж трижды падал. Был бы счастлив прогуляться немного пешком, никуда не сворачивая.
— Давай попробуем, братец Лин! Вот что: я одолжу тебе свою шляпу. Она никогда не подводит, это счастливая шляпа. У тебя неприятности, потому что ты не носишь шляпу.
— Я… не думаю, что эта шляпа меня выручит.
— Говорю же… мать твою, что это волшебная шляпа!
— Ты ещё не видел, как я езжу верхом.
— А ты не носил эту шляпу. Она решит все твои проблемы. К тому же ты гора. Не хочу обижать белую расу, йаар, но это индийские лошади, парень. Просто нужно немного индийского стиля в обхождении с ними, вот и всё. Поговори с ними на хинди, потанцуй немного, и сам увидишь.
— Не уверен.
— А ты не сомневайся, парень. Давай слезай и потанцуем вместе.
— Что-что?
— Потанцуй вместе со мной.
— Я не танцую для лошадей, Викрам, — заявил я, вложив в эту нелепую фразу столько искренности и достоинства, сколько было в моих силах.
— Но ты будешь танцевать. Слезешь сейчас с лошади и станцуешь со мной этот маленький волшебный индийский танец. Нужно, чтобы лошади увидели под твоей непроницаемой белой оболочкой первоклассного индийского сукина сына. Готов поклясться: лошади тебя полюбят, и ты будешь ездить верхом как грёбаный Клинт Иствуд.
— Не хочу ездить верхом как грёбаный Клинт Иствуд.
— Нет хочешь! — рассмеялся Викрам. — Все только об этом и мечтают.
— Нет, я не стану этого делать.
— Давай-давай.
— Ни в коем случае.
Он спешился и стал высвобождать мои ноги из стремян. Испытывая раздражение, я слез и встал рядом с ним лицом к двум лошадям.
— Вот так! — сказал Викрам, тряся бёдрами и вышагивая, как это делают, танцуя в кино. Он запел, ритмично хлопая в ладоши. — Давай, брат! Добавь немного Индии в этот танец. Хватит вести себя как чёртов европеец.
Индиец не в силах противиться трём вещам: красивому лицу, сладкозвучной песне и приглашению к танцу. Я был в достаточной мере индийцем, хоть и в собственной сумасшедшей манере, чтобы танцевать с Викрамом, хотя бы потому, что мне было невыносимо смотреть, как он танцует один. Мотая головой и улыбаясь вопреки самому себе, я присоединился к нему. Он направлял мои движения, добавляя новые па, пока мы не достигли синхронности в поворотах, шагах и жестах.
Лошади, похрапывая, наблюдали за нами своими белыми глазами с исключительно лошадиной смесью пугливости и снисходительности. А мы продолжали плясать и петь для них посреди поросших травой безлюдных холмов под синим небом, сухим, как дым от костра в пустыне.
А когда танец закончился, Викрам заговорил на хинди с моей лошадью, позволив ей обнюхивать его чёрную шляпу. Потом передал её мне, велев носить. Я надел её и мы забрались в сёдла.
И, чёрт побери, это сработало! Лошади сорвались с места, плавно перейдя в лёгкий галоп. В первый и единственный раз в жизни я выглядел почти настоящим всадником. Великолепную четверть часа я ощущал восторг бесстрашного слияния с благородным животным. Стараясь не отставать от Викрама, я взлетал на крутые холмы, а покорив их, подгоняемый порывами ветра, стремительно мчался с вершины вниз в редкий кустарник. Обессилев, мы повалились на землю, растянувшись на ласковой луговой траве, и тут нас настиг Назир, прискакавший галопом с остальными всадниками. Короткое время, может быть, какое-то мгновение, мы были необузданно дикими и свободными, если лошади действительно смогли нас этому научить.
Я продолжал смеяться и болтать с Назиром, когда мы поднимались по ступенькам в дом на морском побережье двумя часами позже. С радостной улыбкой я вошёл в открытую дверь и увидел Карлу, стоящую у широкого, во всю стену, окна и глядящую на море. Назир поприветствовал её с грубоватой нежностью. Едва заметная, но ослепительная улыбка скользнула по его лицу, однако он поспешил придать ему выражение обычной угрюмости. Схватив на кухне литровую бутыль воды, коробок спичек и несколько газетных страниц, он вышел из дома.
— Он оставляет нас вдвоём, — сказала Карла.
— Я знаю. Он разведёт костёр на морском берегу. Иногда он делает это.
Я подошёл к ней и поцеловал. То был короткий, пожалуй, даже застенчивый поцелуй, но я вложил в него весь пыл моего сердца. Когда наши губы разомкнулись, мы по-прежнему тесно прижимались друг к другу, глядя на море. Через некоторое время мы увидели на пляже Назира, собирающего прибитую к берегу древесину и сухие клочки бумаги для растопки. Он втиснул скатанную в шар газету между веточек и палочек, зажёг костёр и уселся рядом с ним лицом к морю. Он не замёрз: ночь была жаркой, дул тёплый бриз. Он зажёг костёр, чтобы показать нам теперь, когда ночь гнала волны на фоне заходящего солнца, что он всё ещё здесь, на берегу, а мы можем по-прежнему наслаждаться уединением.
— Люблю Назира, — сказала она, положив голову мне на грудь. — У него доброе сердце.
Так оно и было: я знал это, обнаружил в конце концов, хотя открытие далось мне нелегко. Но как она пришла к такому выводу, почти не зная Назира? Одна из моих самых больших потерь за годы изгнания — слепота к хорошему в людях: никогда не умел оценить меру доброты в мужчине или женщине, пока не становился должен им куда больше, чем мог дать взамен. Карла же была из тех, кто видел хорошее в людях с первого взгляда. А я смотрел и смотрел, но не замечал ничего, кроме угрюмости и горечи в глазах.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |