— Ты сможешь изобразить американский акцент? — спросила она, усмехнувшись.
— Ну, когда-то я выступал на сцене. В прошлой жизни.
— Так это здорово! — воскликнула она, прикоснувшись к моей руке.
Моя нагретая солнцем кожа почувствовала прохдаду ее длинных тонких пальцев.
— Не знаю… — пробормотал я. — Слишком большая ответственность. Если наша авантюра сорвется и что-нибудь случится с этой девушкой или с тобой…
— Это моя подруга и моя идея, так что и ответственность вся на мне.
— Я чувствовал бы себя гораздо увереннее, если бы можно было просто вломиться туда силой. В этой затее с посольством столько подводных камней…
— Я не просила бы тебя помочь, Лин, если бы не была уверена в своем плане и в том, что ты способен его осуществить.
Она замолчала, ожидая моего ответа. Я с ним не торопился, хотя сразу знал, какой он будет. Она, очевидно, думала, что я размышляю над ее планом, взвешивая все «за» и «против», я же на самом деле пытался понять, почему я соглашаюсь на это. Ради нее? Всерьез ли я увлечен или просто заинтересован? Почему я обнимался с медведем?
Я улыбнулся.
— И когда мы это проделаем?
Она улыбнулась в ответ.
— Дня через два. Мне надо подготовить почву.
Она отбросила окурок и сделала шаг ко мне. Я приготовился к поцелую, но в это время вся толпа с встревоженными криками подбежала к окнам, окружив нас. Прабакер был позади меня и просунул голову мне под мышку, оказавшись между мной и Карлой.
— Муниципалитет! — воскликнул он. — Смотрите!
— Что случилось? — недоумевала Карла. Голос ее потонул в общем шуме.
— Люди, присланные муниципалитетом, собираются снести часть хижин, — прокричал я ей в ухо. — Они делают это примерно раз в месяц. Так они пытаются бороться с ростом трущоб.
Мы увидели, как с улицы на участок земли перед нашими трущобами заезжают шесть больших полицейских грузовиков. Кузова их были затянуты брезентом, но мы знали, что под ним в каждой машине скрываются по двадцать или больше полицейских. Вслед за шестью машинами подъехала грузовая платформа с рабочими и оборудованием, которая остановилась возле самых хижин. Из грузовиков посыпались полицейские, построившись в две шеренги. Муниципальные рабочие, жившие по большей части также в трущобах, спрыгнули с платформы и приступили к своему разрушительному труду. У каждого из них была веревка с кошкой на конце. Рабочий забрасывал кошку на крышу хижины и, зацепившись крюком за какой-нибудь выступ, тянул веревку на себя, пока крыша не съезжала вниз. Обитатели хижины едва успевали схватить самое важное: детей, деньги, документы. Все остальное обрушивалось и перемешивалось, превращаясь в хлам: керосиновые плитки и кухонная посуда, сумки и постели, одежда и детские игрушки. Люди в панике разбегались. Полиция останавливала их и направляла некоторых молодых людей к ожидавшим их грузовикам.
Стоявшие рядом с нами наблюдали за этой сценой в молчании. С этой высоты нам было хорошо видно все происходящее, но даже самые громкие звуки не долетали до нас. Это бесшумное методичное уничтожение жилищ действовало на всех особенно угнетающе. Внезапно в этой жуткой тишине меня поразило стонущее завывание ветра, на которое до сих пор я не обращал внимания. И я знал, что на всех этажах здания выше и ниже нас у окон так же стоят люди в молчаливом созерцании.
Хотя рабочие знали, что их дома в легальном поселке никто не тронет, все работы на стройке прекратились. Все понимали, что по завершении строительства наступит очередь и их жилищ. Ежемесячный ритуал будет повторен в последний раз, и тогда уже все хижины до единой будут опустошены и сожжены, а их место займет автостоянка для лимузинов.
На лицах окружающих было сочувствие и страх. В глазах некоторых людей читался также стыд за невольные мысли, которые возникают у многих из нас в ответ на притеснения со стороны властей: «Слава богу… Слава богу, это не моя хижина…»
— Какая удача, Линбаба! Твоя хижина уцелела, и моя тоже! — вскричал Прабакер, когда полицейские и муниципальные рабочие наконец расселись по своим машинам и уехали.
Они пропахали дорожку в сто метров длиной и десять шириной в северо-восточном углу нелегального поселка. Было снесено примерно шестьдесят домов, больше двухсот человек лишились крова. Вся операция заняла от силы двадцать минут.
— Куда же они теперь денутся? — тихо спросила Карла.
— Завтра же возведут новые хижины на прежнем месте. Через месяц муниципалитет опять снесет их дома — или такие же на другом участке, и они будут отстраиваться заново. Но все равно это большая потеря. Все их вещи пропали. Придется покупать новые, а также строительный материал. А человек десять арестовали, и мы не увидим их несколько месяцев.
— Даже не знаю, что пугает меня больше, — сказала она. — Бесчинство, которое творят с людьми, или то, что они воспринимают это как должное.
Почти все остальные отошли от окна, но мы с Карлой по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу, как и тогда, когда на нас напирала толпа. Моя рука лежала у нее на плечах. Далеко внизу люди копошились среди останков своих жилищ. Уже сооружались из брезента и пластика временные убежища для стариков и детей. Карла повернула голову ко мне, и я поцеловал ее.
Упругая арка ее губ размягчилась при соприкосновении с моими — плоть поддалась плоти. И в этом была такая печальная нежность, что секунду или две я парил где-то в воздухе на крыльях невыразимой любви. Я представлял себе Карлу опытной, ожесточенной и чуть ли не холодной женщиной, но в этом поцелуе была неприкрытая беспомощность. Его ласковая мягкость буквально потрясла меня, и я первый отстранился.
— Прости… Я не хотел, — пробормотал я.
— Все в порядке, — улыбнулась она и откинула голову, упираясь руками мне в грудь. — Но боюсь, что мы заставили ревновать одну из девушек.
— Какую из девушек?
— Ты хочешь сказать, что у тебя здесь нет девушки?
— Нет, конечно, — нахмурился я.
— Я же знала, что Дидье нельзя слушать. Это его идея. Он уверен, что у тебя здесь есть подружка, и потому-то ты тут и живешь. Он говорит, это единственная причина, по которой иностранец может добровольно поселиться в трущобах.
— Нет у меня никакой подружки, Карла, — ни здесь, ни где-нибудь еще. Я тебя люблю.
— Нет! — выкрикнула она, словно пощечину влепила.
— Я ничего не могу с этим поделать. Уже давно…
— Прекрати! — прервала она меня опять. — Ты не можешь! Не можешь! О, боже, как я ненавижу любовь!
— Любовь нельзя ненавидеть, Карла, — увещевал я ее мягко, пытаясь ослабить напряжение, в котором она пребывала.
— Может быть, и нельзя, но осточертеть она абсолютно точно может. Любить кого-нибудь — это такая самонадеянность! Вокруг и так слишком много любви. Мир переполнен ею. Иногда я думаю, что рай — это место, где все счастливы потому, что никто никого не любит.
Ветер закинул волосы ей на лицо, она убрала их назад обеими руками и застыла в таком положении, растопырив пальцы надо лбом и глядя в землю.
— Куда, на хрен, подевался старый добрый бессмысленный секс, без всяких побочных эффектов? — прошелестела она плотно сжатыми губами.
Это был, собственно говоря, не вопрос, но я все равно ответил:
— Я не исключаю этого — как запасной вариант, так сказать.
— Послушай, я не хочу никого любить, — не успокаивалась она, хотя говорила уже мягче. Глаза ее встретились с моими. — И не хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Для меня эти романтические истории плохо кончаются.
— Вя ли найдется человек, для кого любовь — одно лишь безоблачное счастье.
— Вот-вот, и я о том же.
— Но когда это случается, у тебя нет выбора. Не думаю, чтобы кто-нибудь влюблялся по собственному желанию. И я не хочу принуждать тебя к чему-либо. Я просто люблю тебя, и все. Давно уже. И надо было наконец об этом сказать. Это не значит, что ты должна что-нибудь делать в связи с этим — да и я тоже.
— И все равно я… Не знаю. Просто я… Господи! Но ты мне ужасно нравишься, и я счастлива из-за этого. Я буду по уши полна этим чувством к тебе, Лин, если этого достаточно.
Взгляд ее был честен, но я знал, что она о многом умалчивает. Взгляд был храбр, и все же она боялась. Когда я расслабился и улыбнулся ей, она рассмеялась. Я засмеялся тоже.
— Тебе достаточно этого на данный момент?
— Да, — соврал я. — Конечно.
Но, подобно людям в сотнях футов под нами, я уже собирал обломки в своем сердце и возводил новый дом на руинах.
Глава 13
Хотя лишь немногие могли похвастаться тем, что видели мадам Жу собственными глазами, именно она, уверяла меня Карла, служила главной приманкой для всех, кто посещал ее так называемый Дворец. Клиентами ее были богатые люди: крупные бизнесмены, политики, гангстеры. Дворец предлагал им девушек-иностранок — индийские девушки никогда не работали здесь — а также разнообразные хитроумные средства удовлетворения их самых необузданных сексуальных фантазий. Дикие и невообразимые развлечения, изобретенные самой мадам Жу, обсуждались шепотом по всему городу, но благодаря влиятельным покровителям и крупным взяткам Дворец мог не бояться ни облав, ни даже сколько-нибудь пристального внимания со стороны полиции. В Бомбее было немало надежных заведений, предоставлявших аналогичные услуги, но ни одно из них не пользовалось такой популярностью, как Дворец, потому что в нем находилась мадам Жу. Мужчин влекли сюда не столько профессиональное мастерство и привлекательность девушек, сколько недоступная тайна — невидимая красота самой мадам.
Говорили, что она русская, но этот факт, как и все остальные подробности личной жизни мадам Жу, проверить было невозможно. Все считали ее русской, потому что это был самый упорный из слухов. Точно известно было лишь то, что она появилась в Нью-Дели в шестидесятые годы, которые в этом городе были не менее бурными, чем в большинстве западных столиц. Новая половина города праздновала свое тридцатилетие, а старая — трехсотлетие. Большинство источников сходились на том, что мадам Жу в то время было двадцать девять лет. Сществовала легенда, согласно которой она была любовницей одного из офицеров КГБ, решившего использовать ее редкую красоту для вербовки крупных деятелей Индийского национального конгресса. Партия Конгресса руководила Индией в те годы и не имела соперников ни в одном из избирательных округов. Многие преданные сторонники партии — и даже ее враги — полагали, что Конгресс будет править Индией не меньше сотни лет. Поэтому прибрать к рукам партийных деятелей значило прибрать к рукам Индию.
В слухах, касавшихся пребывания мадам Жу в Дели, фигурировали скандалы, самоубийства и устранение политических противников. По словам Карлы, ей приходилось слышать уйму противоречивых версий одного и того же события от разных людей, и в результате она стала подозревать, что правда, какой бы она ни была, их не интересует. Мадам Жу превратилась в некий собирательный образ — ее жизнь и ее личность обросли всевозможными измышлениями сплетников и их собственными навязчивыми идеями. Одни говорили о колоссальном состоянии, вложенном в драгоценности, которые она держит в пыльном мешке, другие авторитетно заявляли о ее пристрастии к наркотикам, третьи шушукались о сатанинских обрядах и каннибализме.
— О ней говорят самые невероятные вещи, и многие из них, я думаю, просто выдумки, но в итоге остается главное: она опасна, — поделилась со мной Карла. — Хитра и опасна.
— Угу.
— Я не шучу. Ты не должен ее недооценивать. Когда она переехала шесть лет назад из Дели в Бомбей, за ней потянулся шлейф трупов. В ее дворце в Дели были обнаружены два человека с перерезанным горлом — инспектор полиции и другая не менее важная персона. Следствие зашло в тупик, когда один из свидетелей обвинения бесследно исчез, а другой был найден повесившимся на пороге своего дома. Не прошло и полгода после открытия ее заведения в Бомбее, как неподалеку от него произошло еще одно убийство, и очень многие связывали его с мадам Жу. Но она насобирала столько компрометирующего материала на самых разных людей — включая тех, что на самом верху, — что ее предпочитают не трогать. Она может делать почти все, что ей вздумается, потому что знает: ей все сойдет с рук. Так что если ты не хочешь с ней связываться, то у тебя еще есть время отказаться.
Мы сидели в одном из летающих по всему Бомбею «шмелей» — желтом с черным такси-«фиате» — и пробивались в южном направлении сквозь транспортный затор на Стальном базаре. Между автомобилями и автобусами лавировали сотни деревянных повозок, в загруженном виде превосходящих по своим габаритам любой автомобиль. В каждую из них было впряжено по шесть босоногих индийцев. На центральных улицах Стального базара было сосредоточено бесчисленное множество маленьких и не очень маленьких магазинов, торговавших разнообразной металлической утварью — от керосиновых плиток до кухонных раковин, — а также всевозможной продукцией из чугуна и листового металла, необходимой строителям и декораторам. Магазины выставляли на обозрение множество отполированных до блеска изделий, расположив их так искусно и оригинально, что туристы, как правило, не могли удержаться от того, чтобы не запечатлеть их на фотопленке. Позади этого гламурного коммерческого фасада прятались закоулки, где рабочие производили всю эту заманчивую красоту в черных от копоти печах, получая за это не доллары, а центы.
Окна машины были открыты, но мы не ощущали никакого ветерка, медленно продвигаясь по закупоренной транспортом и пышущей жаром городской артерии. По дороге мы заехали к Карле домой, где я сменил свои джинсы и футболку на черные брюки строгого покроя, накрахмаленную белую рубашку и выходные туфли. Вдобавок и галстук повязал.
— Больше всего в данный момент мне хочется скинуть с себя эти тряпки, — проворчал я.
— Они тебе не нравятся? — спросила Карла со зловредным блеском в глазах.
— Ужасное ощущение. Все чешется сверху донизу.
— Ты привыкнешь к ним.
— Надеюсь, мы не разобьемся. Страшно даже представить, как будет выглядеть мой труп в этом облачении.
— Одежда смотрится на тебе очень хорошо.
— Поскорей бы уж все это кончилось.
— Скльк капризов из-за костюма! — промурлыкала она, изогнув губы в ухмылке. Ее акцент ужасно мне нравился и казался самым интересным в мире, он придавал каждому ее слову какую-то закругленную звонкость, от которой меня прямо в дрожь бросало. Речь ее была по-итальянски музыкальной, пронизанной американским юмором и мироощущением, по форме немецкой, а по окраске индийской. — Такая разборчивость говорит о суетности и чрезмерном тщеславии, знаешь ли.
— Я не разборчив, я просто терпеть не могу любые тряпки.
— Наоборот, ты очень любишь их, придаешь одежде слишком большое значение.
— Здрассьте! У меня всей одежды-то — одна пара джинсов, пара ботинок, одна рубашка, две футболки и две набедренные повязки. Весь мой гардероб умещается на одном гвозде в моей хижине.
— Вот-вот. Ты придаешь одежде такое большое значение, что не можешь носить ничего, кроме нескольких вещей, которые кажутся тебе единственно достойными.
Я поворочал шеей в тесном неудобном воротнике.
— Вряд ли можно назвать эти вещи достойными, Карла. Кстати, почему это у тебя дома столько мужской одежды? Гораздо больше, чем у меня.
— Два последних парня, живших со мной, позабыли в спешке.
— Так спешили, что даже одежду оставили?
— Да.
— Куда же, интересно, они так торопились?
— Один из них скрывался от полиции. Он нарушил столько законов, что вряд ли хочет, чтобы я рассказывала об этом.
— Ты его выгнала?
— Нет, — ответила она ровным тоном, в котором, однако, сквозило такое сожаление, что я не стал больше расспрашивать ее о нем.
— А другой? — спросил я.
— Тебе незачем это знать.
Мне очень хотелось это знать, но она решительно отвернулась, уставившись в окно, и было ясно, что настаивать бесполезно. Я слышал, что Карла жила когда-то с неким Ахмедом, афганцем. Подробностей мне не рассказывали, и я решил, что Карла рассталась с ним несколько лет назад. Весь последний год, с тех пор, как мы познакомились, она жила одна, и только сейчас я понял, что мое впечатление о ней сложилось под влиянием этого факта. Вопреки ее заявлению, что она не любит одиночества, я считал ее одной из тех женщин, кто никогда не живет вместе с другими людьми — самое большее, позволяет остаться у нее на ночь.
Я смотрел на ее повернутый ко мне затылок, на кусочек профиля, на едва заметную грудь под зеленой шалью и на длинные тонкие пальцы, молитвенно сложенные на коленях, и не мог вообразить ее живущей с кем-либо. Завтрак вдвоем, голые спины, ванно-туалетные шумы, дрязги, домашние хлопоты полусемейной жизни — все это было не для нее. Мне легче было представить в такой обстановке ее приятеля Ахмеда, которого я в жизни не видел, а она в моем воображении всегда была одна и самодостаточна.
Минут пять мы сидели в молчании, только счетчик водителя отбивал свой ритм. Оранжевый флажок на приборной доске говорил о том, что водитель, подобно многим в Бомбее, родом из Уттар-Прадеш, большого густонаселенного штата на северо-востоке Индии. Мы медленно ползли в потоке транспорта, что позволяло ему сколько угодно разглядывать нас в зеркальце заднего вида. Он был явно заинтригован. Карла дала ему указания на беглом хинди, в подробностях объяснив, как подъехать ко Дворцу. Мы были иностранцами, но вели себя, как местные. Он решил испытать нас.
— Гребаная толкучка! — пробормотал он на уличном хинди под нос себе самому, но глаза его при этом внимательно следили за нами. — У этого сраного города сегодня настоящий запор!
— Может, двадцать рупий послужат хорошим слабительным? — откликнулась Карла на таком же хинди. — У тебя что, почасовая оплата, приятель? Ты не можешь двигаться поживее?
— Слушаюсь, мисс! — в восторге откликнулся водитель по-английски и стал энергично протискиваться сквозь скопление транспорта.
— Так что же все-таки случилось с ним? — спросил я.
— С кем?
— С парнем, с которым ты жила и который не нарушал законов.
— Он умер, если тебе так уж надо это знать, — процедила сквозь зубы.
— А… от чего?
— Говорят, что отравился.
— Говорят?
— Да, говорят, — вздохнула она и принялась разглядывать толпу на улице.
Мы помолчали несколько секунд, на большее меня не хватило.
— А… кому из них принадлежал прикид, что на мне? Нарушителю законов или умершему?
— Умершему.
— Ясно…
— Я купила костюм, чтобы похоронить его в нем.
— Вот блин!
— В чем дело? резко повернулась она ко мне, нахмурившись.
— Да… ни в чем, только не забудь потом дать мне адрес твоей химчистки.
— Я не хоронила приятеля в нем. Он не понадобился.
— Понятно…
— Я же сказала, тут нет ничего интересного для тебя.
— Да-да, конечно, — пробормотал я, чувствуя в глубине души эгоистическое облегчение оттого, что ее бывшего любовника больше не существует и он мне не помеха. Я был тогда еще молод и не понимал, что умершие любовники как раз и являются самыми опасными соперниками. — Не хочу показаться слишком капризным, Карла, но согласись, когда едешь на довольно опасное дело в похоронном одеянии умершего человека, то невольно начинаешь мандражировать.
— Ты слишком суеверен.
— Да нет.
— Да да.
— Я не суеверен!
— Разумеется, ты суеверен! — сказала она, впервые улыбнувшись мне с тех пор, как мы взяли такси. — Все люди суеверны.
— Не хочу спорить с тобой. Это может принести неудачу.
— Вот-вот, — засмеялась она. — Не волнуйся, все пройдет, как надо. Смотри, вот твои визитные карточки. Мадам Жу коллекционирует их и обязательно попросит карточку у тебя. И будет хранить ее на тот случай, если ты ей вдруг понадобишься. Но если до этого дойдет, то выяснится, что ты давно уже вернулся в Америку.
Карточки были изготовлены из жемчужно-белой бумаги на тканевой основе, на них плавным курсивом была сделана черная выпуклая надпись. Она гласила, что Гилберт Паркер служит вторым секретарем посольства Соединенных Штатов Америки.
— Гилберт! — пробурчал я.
— Да, а что?
— Мало того, что в случае аварии я погибну в этом идиотском костюме, так люди к тому же будут думать, что меня звали Гилберт! Это уж совсем ни в какие ворота не лезет.
— Что поделать, некоторое время тебе придется побыть Гилбертом. Кстати, в посольстве действительно работает некий Гилберт Паркер, но его командировка в Бомбей заканчивается как раз сегодня. Именно поэтому мы его и выбрали. Так что тут комар носа не подточит. Но не думаю, что мадам Жу будет проверять твою личность. В крайнем случае позвонит в посольство по телефону, да и то вряд ли. Если она захочет связаться с тобой впоследствии, то сделает это через меня. В прошлом году у нее были неприятности с британским посольством, и это обошлось ей в круглую сумму. А несколько месяцев назад был скандал с одним немецким дипломатом. Ей пришлось подмазывать очень многих, чтобы замять это дело. Сотрудники посольств — единственные, кто может крупно насолить ей, так что она не будет слишком настырной. Просто держись с ней вежливо и твердо. И скажи пару фраз на хинди. Это будет выглядеть естественно и предупредит возможные подозрения по поводу твоего акцента. Кстати, это одна из причин, почему я выбрала для этой роли именно тебя. Ты очень неплохо поднатыркался говорить на хинди, прожив здесь всего год.
— Четырнадцать месяцев, — поправил я ее ревниво. — Два месяца после приезда, шесть месяцев в прабакеровой деревне и почти шесть месяцев в трущобах. Всего четырнадцать.
— О, прошу прощения. Четырнадцать.
— Я думал, что мадам Жу ни с кем не встречается, — продолжал я болтать, надеясь прогнать какое-то растерянное, страдальческое выражение с ее лица. — Ты говорила, что она живет затворницей.
— Да, в целом так и есть, но тут все не так просто, — мягко объяснила Карла. Глаза ее затуманили какие-то воспоминания, и она с видимым усилием вернулась в наше такси. — Она живет на верхнем этаже, и там у нее есть все, что может ей понадобиться. Мадам Жу никогда не выходит из дома. Двое слуг покупают ей еду, одежду и все прочее. Во Дворце целый лабиринт скрытых коридоров и лестниц, и она может перемещаться по всему зданию, не попадаясь посетителям на глаза. А сама при этом имеет возможность наблюдать за ними через двусторонние зеркала и решетки вентиляционных отверстий. Она любит делать это. Иногда она даже разговаривает с людьми через эти экраны. Она видит собеседника, а он ее — нет.
— Так видел ее хоть один человек своими глазами?
— Ее фотограф.
— У нее свой фотограф?
— Да. Она снимается каждый месяц и иногда дарит фотографии посетителям в знак своей благосклонности.
— Все это довольно странно, — пробормотал я.
Я не испытывал особого интереса к личности мадам Жу, но хотел, чтобы Карла продолжала говорить. Я смотрел, как ее ярко-розовые губы, которые я целовал несколько дней назад, формируют слова, и это казалось мне высшим духовным самовыражением совершенной плоти. Если бы она читала газету с новостями месячной давности, я с таким же восхищением следил бы за ее лицом, ее глазами и губами.
— А почему она так себя ведет? — спросил я.
— Как именно?
— Почему она прячется от посетителей?
— Вряд ли кто-нибудь может дать тебе определенный ответ на этот вопрос. — Карла вытащила две сигареты «биди», раскурила их и протянула одну мне. Руки ее слегка дрожали. — Относительно этого, как и всего остального, связанного с мадам Жу, ходят самые разные и невероятные слухи. Некоторые говорят, что ее лицо было изуродовано в какой-то катастрофе. А фотографии якобы тщательно ретушируют, чтобы скрыть шрамы. Другие утверждают, что у нее проказа или какая-нибудь другая подобная болезнь. А один из моих друзей считает, что мадам Жу вообще не существует, что ее выдумали для того, чтобы скрыть имя истинного владельца заведения и то, что происходит за его стенами.
— А ты сама как считаешь?
— Я… я разговаривала с ней через решетку. Мне кажется, она настолько тщеславна, патологически тщеславна, что ненавидит саму себя за то, что стареет. Я думаю, она не может вынести мысль, что она несовершенна. Многие — просто удивительно, как много людей, — утверждают, что она была очень красива. На фотографиях ей можно дать лет двадцать семь-тридцать. Никаких морщин, никаких мешков под глазами. Каждый волосок на своем месте. Очевидно, она настолько влюблена в себя, что не может допустить, чтобы другие видели, как она выглядит на самом деле. Я думаю, она немножко тронулась от любви к самой себе, и даже если она доживет до девяноста лет, на фотографиях ей будет по-прежнему тридцать.
— Откуда ты столько о ней знаешь? — спросил я. — Как ты с ней познакомилась?
— Я работаю посредником.
— Это мне мало что говорит.
— А сколько ты хочешь знать?
Ответить на этот вопрос можно было очень просто: «Я люблю тебя и хочу знать о тебе все», но в голосе ее слышалась раздражение, в глазах был холод, и я предпочел не настаивать.
— Я не хочу совать нос в твои дела, Карла. Я не знал, что это такая щекотливая тема. Мы знакомы уже больше года — хотя и не видимся постоянно — и я ни разу не спрашивал тебя, чем ты занимаешься. По-моему, это не говорит о моем чрезмерном любопытстве.
— Я свожу людей, которые нужны друг другу, — ответила она, немного оттаяв. — И слежу за тем, чтобы люди получили за свои деньги то, что им требуется. Я должна также обеспечить, чтобы они были предрасположены к заключению сделок. Некоторые из них — довольно многие, кстати, — изъявляют желание посетить Дворец мадам Жу. Просто удивительно, какое любопытство она пробуждает в людях. Она опасна. И, по-моему, совершенно ненормальна. Но люди готовы на все, лишь бы встретиться с ней.
— А почему, как ты думаешь?
Она устало вздохнула.
— Не знаю. Дело тут не только в сексе. Конечно, у нее работают самые красивые девушки в Бомбее, и она обучает их самым изощренным трюкам, но люди стремились бы к ней, даже если бы у нее не было всех этих красоток. Не знаю, почему. Я доставляла немало клиентов к мадам Жу, и некоторым даже удавалось поговорить с ней через экран, как и мне, но все равно не понимаю. Они покидают Дворец с таким видом, будто были на аудиенции у Жанны д’Арк. Она их вдохновляет. Но меня — нисколько. Меня всегда бросало в дрожь от нее.
— Она тебе не очень-то нравится?
— Гораздо хуже, Лин. Я ненавижу ее. Ненавижу настолько, что желаю ей смерти.
Тут наступила моя очередь уйти в себя. Обернувшись молчанием, как шарфом, я смотрел на живописную уличную суету, проплывавшую за окном мимо ее мягко очерченного профиля. По правде говоря, тайна мадам Жу не слишком волновала меня. В тот момент я интересовался ею постольку, поскольку должен был выполнить просьбу Карлы. Я любил эту прекрасную швейцарку, сидевшую рядом со мной, и она сама по себе представляла немалую тайну. И вот эта тайна меня действительно занимала. Меня интересовало, как она попала в Бомбей, каким боком соприкасалась с этой жуткой мадам Жу и почему никогда не рассказывала о себе. Но как бы ни хотелось мне знать о ней абсолютно все, я не мог приставать к ней с вопросами. Я не имел права требовать от нее полной откровенности, потому что не открывал ей собственных секретов. Я соврал ей, сказав, что я родом из Новой Зеландии и у меня нет близких. Даже моего настоящего имени она не знала. Я был влюблен в нее, но чувствовал себя связанным этой ложью по рукам и ногам. Она целовала меня, и это было прекрасно. Искренне и прекрасно. Но что означал этот поцелуй: начало чего-то или конец? Я всей душой надеялся, что дело, в связи с которым мы ехали в этом такси, сблизит нас, разобьет стену между нами, возведенную из секретов и обманов.
Я сознавал всю сложность задачи, которую мне предстояло выполнить, как и то, что наш обман может раскрыться и мне придется вызволять Лизу из Дворца силой. Я был готов к этому. Под рубашкой у меня был за поясом нож в кожаных ножнах с длинным и острым лезвием. Вооруженный им, я мог справиться с двумя противниками. В тюрьме мне приходилось участвовать в поножовщине. Нож — старое и примитивное оружие, но в руках человека, который умеет с ним обращаться и не боится воткнуть его в своего ближнего, он уступает по эффективности в ближнем бою разве что пистолету. Сидя в такси, я без лишних эмоций внутренне готовился к схватке, прокручивая в уме целый кровавый боевик. Левая рука у меня должна быть свободной, чтобы иметь возможность вывести или вытащить Карлу с Лизой из Дворца, а правой я должен буду пробить нам путь сквозь любые заслоны. Я не испытывал страха. Я знал, что если придется драться, я буду бить, резать и колоть не задумываясь.
Таксисту удалось наконец выбраться из пробки; нырнув под эстакаду, он увеличил скорость на более широких улицах. Ветерок принес нам благословенную прохладу, и наши взмокшие от пота волосы тут же высохли. Карла выбросила окурок «биди» в окно и стала рыться в своей лакированной кожаной сумке на длинном ремне. Наконец она вытащила пачку сигарет, концы которых были конусообразно скручены. Она раскурила одну из них.
— Мне надо встряхнуться, — сказала она, глубоко затянувшись.
Аромат свежего гашиша заполнил салон. Сделав несколько затяжек, она протянула сигарету мне.
— Думаешь, это поможет?
— Может быть, и нет.
Кашмирский гашиш был крепким. Он сразу начал оказывать действие, и я почувствовал, как расслабляются мышцы шеи, плеч и живота. Водитель демонстративно втянул носом воздух и пристроил свое зеркальце так, чтобы лучше видеть то, что происходит у него на заднем сидении. Я отдал сигарету Карле. Она затянулась еще пару раз и предложила ее водителю.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |