– Ну, мне было очень приятно, когда ты назвала меня красавцем-мужчиной. И я совсем не считаю, что ты некрасивая и в подметки не годишься таким, как Ребекка. Мне всегда нравились – может быть, после тети Вэл – женщины постарше. И уж если на то пошло, у меня даже были кое-какие сальные мыслишки, когда ты пригласила меня переночевать после ссоры с Роуз.
– Так что ж ты зевал? – спросил Тони.
– Да были кое-какие проблемы…
Когда стало ясно, что Гилл не намерен распространяться дальше, Тони спросил:
–
Ну, не хочешь об этих проблемах рассказать? Некоторое время Гилл сидел молча, его лысина блестела от испарины, затем, собравшись с духом, ответил:
–
Хорошо, давайте, я обойду всех по порядку и расскажу, что я думаю. – Он начал со Стюарта, сидевшего по соседству с Бонни. – К тебе, Стюарт, я не испытываю ничего, кроме восхищения. Если бы у меня были дети, я был бы счастлив, если бы у них был такой врач. И то, что ты рассказал на прошлой неделе, совсем не изменило моего отношения к тебе… Ты, Ребекка – если честно, я боюсь тебя. Ты слишком правильная, слишком хорошая – в общем, без сучка без задоринки. Твои дела в Лас-Вегасе ничего не меняют – для меня ты такая же чистая и безупречная, и такая же уверенная, в себе. То ли я разволновался, то ли что, но я даже не помню, как ты попала в группу. Стюарт называет тебя фарфоровой куколкой – это правда; может быть, ты слишком хрупкая, а может, у тебя есть острые края, о которые можно обрезаться, – не знаю… Ты, Пэм, настоящий борец за правду, ты всегда говоришь, что думаешь. Ты была у нас самой умной, до того как пришел Филип – здесь он даст тебе фору. Я немного побаиваюсь вас обоих. Но я хочу сказать, Пэм, тебе нужно менять свое отношение к мужчинам. Твои друзья, конечно, наломали дров, но ведь и ты хороша – ты же ненавидишь нас, всех нас. Рубишь всех подряд – и правых, и виноватых… Филип – ты где-то там, далеко-далеко, в каком-то другом мире или… на другой планете. Ты для меня полная загадка. Интересно, у тебя когда-нибудь были друзья? Даже не могу представить, чтобы ты посидел с кем-нибудь, поболтал, раздавил бутылочку. Мне кажется, ты никогда не расслабляешься и тебе никто не
нравится.
Знаешь, о чем бы я хотел спросить тебя:
как
это
тебе
не
скучно
в
жизни?…
Тони, я тобой восхищаюсь. Ты работаешь руками, делаешь реальные вещи, а не набиваешь цифры на машинке, как я. Мне бы хотелось, чтобы ты не стеснялся своей работы. Ну, вот, пожалуй, и все.
– Нет, не все, – возразила Ребекка и взглядом указала на Джулиуса.
– Джулиус? Он от группы, а не в группе.
– Что значит «от группы»? – спросила Ребекка.
– Не знаю, просто симпатичное выражение… хотелось блеснуть. Джулиус… он здесь для меня, для всех, он выше нас. То, как он…
– Он? – переспросил Джулиус, делая вид, что ищет кого-то в комнате. – Кто этот «он»?
– Хорошо, я хотел сказать ты, Джулиус, то, как ты переносишь болезнь… я хочу сказать, это впечатляет. Я все время думаю об этом.
Гилл замолчал. Все взгляды были по-прежнему
обра
щены на него, но он только выдохнул с громким свистом, огляделся вокруг, словно говоря «все, больше не могу», и откинулся в кресле с видом полного изнеможения, потом вынул носовой платок и вытер лицо и лысину.
Ребекка, Стюарт, Тони и Бонни разразились единодушным: «Молодец, Гилл!», «Вот это правильно!», «Смелый шаг!», Филип и Пэм хранили молчание.
–
Ну как, Гилл? Доволен? – спросил Джулиус. Гилл кивнул:
– Сегодня я превзошел самого себя. Надеюсь, никого не обидел.
– А ты, Пэм? Довольна?
– С меня хватит. Я уже поработала сегодня заводилой.
– Я хочу спросить тебя кое о чем, Гилл, – сказал Джулиус. – Давай представим себе шкалу честных признаний. На одном конце «одно очко» – это самое легкое признание, так, болтовня на лужайке; на другом «десять очков» – самое трудное и самое страшное, на которое только можно решиться. Представил?
Гилл кивнул.
–
А теперь взгляни на то, что ты только сказал, и ответь – какую оценку ты бы себе поставил?
Продолжая кивать, Гилл, не задумываясь, ответил:
–
Я бы поставил себе «четыре», может – «пять».
Быстро, чтобы не дать Гиллу как-нибудь перед собой оправдаться или ускользнуть от ответа, Джулиус перешел в наступление:
– А теперь скажи, Гилл, что бы ты сделал, чтобы набрать очко-другое?
– Чтобы набрать очко-другое, – без запинки ответил Гилл, – я бы сказал, что я алкоголик и каждый вечер напиваюсь до потери сознания.
Наступила жуткая тишина. Все были поражены, и Джулиус в том числе: до того как он привел Гилла в группу, тот два года лечился у него индивидуально, и ни разу –
ни единого разу
– Джулиус не слышал, чтобы Гилл жаловался на проблемы с алкоголем. Как это могло случиться? Джулиус всегда безгранично верил своим клиентам, он был одним из тех неисправимых оптимистов, которых совершенно выводит из себя малейшее двуличие. Пол заходил у него под ногами. Как он ни бился, новый Гилл никак не укладывался у него в голове. Пока он мысленно ругал себя за наивность, в который раз удивляясь внешней обманчивости жизни, общее настроение группы успело перемениться, и на место ошеломленного недоверия пришла мрачная агрессия.
– Не может быть, Гилл, ты шутишь!
– Не верю. Как ты мог столько времени это от нас скрывать?
– Да ты никогда не пил со мной, даже пиво. О чем ты говоришь?
– Черт побери. Как подумаю, что ты все это время водил нас за нос. Сколько же времени мы потеряли зря.
–
Что за шуточки? Значит, все это было вранье? Все твои басни про Роуз – какая она стерва, как отказывается спать с тобой, не хочет иметь детей – все это сказки? И ты ни слова не сказал про главное – что ты пьешь?
Едва опомнившись, Джулиус мгновенно понял, что нужно делать. Главное правило, которому он всегда учил своих студентов, гласило:
Член группы никогда не должен страдать от собственных признаний. Наоборот, его смелость должна только вознаграждаться и поддерживаться.
Поэтому он сказал:
–
Я понимаю ваше возмущение, друзья мои, но давайте не забывать об одной важной детали:
сегодня Гилл рассказал правду, он поверил нам.
– Говоря это, Джулиус покосился на Филипа, надеясь, что тот сделает соответствующий вывод о тактике групповой терапии, и вновь вернулся к Гиллу: – Я хочу спросить тебя, Гилл,
что помогло тебе рискнуть именно сегодня.
Гилл, все еще не решаясь смотреть на остальных, покорно ответил, не сводя глаз с Джулиуса:
– Мне кажется, я сделал это, потому что… сначала Пэм и Филип, потом Ребекка и Стюарт… они были так откровенны в последнее время. Если бы не они, я бы никогда не смог…
– Давно? – прервала его Ребекка. – Давно это с тобой?
– Это накатывает постепенно, никогда не знаешь…
Я всегда был любитель поддать, но, думаю, зашкаливать начало лет пять назад.
– А какой ты алкоголик? – спросил Тони.
– Ну, любимая отрава – виски, каберне, «Черный русский», но не откажусь и от водки или джина – в этом смысле я не гордый.
– Нет, я имел в виду, когда и сколько? – переспросил Тони.
Гилл уже перестал запираться и отвечал с готовностью:
– Обычно после работы. Начинаю с виски, когда приду домой – или раньше, если Роуз выкидывает фокусы, – и потом накачиваюсь. За вечер бутылка или две, пока не отрублюсь перед телевизором.
– Как же Роуз это терпит? – спросила Пэм.
– Когда-то мы любили поддать вместе, даже выстроили винный погреб за две тысячи баксов… ездили на аукционы. Но сейчас она не одобряет моих увлечений – разве что выпьет бокал вина за обедом, ну, и на вечеринках – она устраивает дегустации для своих друзей.
Джулиус снова попытался вернуть разговор в плоскость «здесь и сейчас»:
– Я пытаюсь представить, Гилл, как ты должен был себя чувствовать, всякий раз приходя сюда и не говоря ни слова.
– Это было нелегко, – признался Гилл, качая головой.
Джулиус всегда учил своих студентов отличать
вертикальное
признание от
горизонтального.
Сейчас группа, как это чаще всего бывает, настаивала на
вертикальном:
ее интересовала история, включая мелкие подробности, вроде любимых напитков или продолжительности болезни, тогда как
горизонтальное
признание, то есть
признание о самом признании,
было куда важнее.
Да, сегодня мне подбросили великолепный материал для работы, подумал Джулиус. Нужно будет запомнить, как все пойдет дальше, – так, на будущее. И тут его пронзило током: он вспомнил, что будущего-то у него как раз и нет. Мерзкая черная бородавка на спине давно вырезана, но внутри по-прежнему обитали колонии меланомы – прожорливые микроскопические твари, желавшие жить сильнее, чем его собственные престарелые клетки. Они там, они пульсируют, жадно заглатывая кислород и пищу, лихорадочно размножаясь и набирая силу. И мрачные мысли тут же, рядом, ежеминутно просачиваются сквозь мембрану его сознания. Слава богу, оставался один способ бороться с этим ужасом: жить полной жизнью, беря от нее все, что можно, – и этот поток страстей, захлестнувший сейчас группу, был для. него лучшим лекарством.
Он попытался нажать на Гилла:
– Расскажи, что происходило с тобой все эти месяцы.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Гилл.
– Ты сам сказал «это было непросто». Объясни, что это значит? Что ты чувствовал на занятиях и почему это было непросто?
– Я приходил каждый раз на взводе, но так и не мог начать – что-то меня останавливало.
– Продолжай.
Что
именно
тебя останавливало? – Джулиус редко действовал с таким напором, но сейчас он точно знал, чего хочет: он должен направить разговор в единственно верное русло, на которое группа могла не выйти без его помощи.
– Я люблю нашу группу, – сказал Гилл, – это самые близкие мне люди. До этого я никогда раньше не был членом команды. Я так боялся потерять свое место, упасть в ваших глазах – в конце концов, все так и случилось. Никто не любит пьяниц… теперь меня вышвырнут из группы… пошлют лечиться, все станут меня осуждать, и никто не поможет.
Это было именно то, чего добивался Джулиус, поэтому он быстро произнес:
– Гилл, посмотри вокруг и скажи, кто именно станет осуждать тебя?
– Все будут.
– Все в равной степени? Сомневаюсь. Посмотри внимательнее, посмотри на каждого. Кто здесь главный судья?
Гилл продолжал по-прежнему глядеть на Джулиуса.
–
Тони может сорваться – хотя нет, не на это – он и сам не прочь промочить горло. Ты этого хотел?
Джулиус одобрительно кивнул.
–
Бонни? – продолжал рассуждать Гилл, по-прежнему обращаясь к Джулиусу. – Нет, Бонни не станет меня осуждать, она всегда винит только себя – ну и разве что Ребекку. Бонни очень ко мне добра.
Стюарт? Да, Стюарт судья. У него есть такая струнка – «я весь из себя хороший, вам не чета». Ребекка? Тоже. Я даже знаю, что она скажет: «Будь как я, будь уверенным, правильным, красивым». Вот почему я немного оттаял, когда Ребекка и Стюарт показали свои слабые места, – это подтолкнуло меня сказать правду. Осталась Пэм… Да, Пэм настоящий судья. Генеральный прокурор – без вопросов. Я знаю, что она думает про меня – что я слабак, я все врал про Роуз. Она сама сказала – во мне все не так. У меня мало шансов вырасти в ее глазах – да нет, вообще нет шансов. – Он замолчал. – Кажется, все, – сказал он, обведя глазами группу. – Ах да. Еще Филип. – Тут он неожиданно повернулся прямо к Филипу. – Дай подумать… мне кажется, ты не станешь осуждать меня, но это еще ничего не значит. Скорее всего ты просто не захочешь об меня мараться. Тебе нет до меня дела – кто я такой, чтобы обо мне думать.
Джулиус был доволен собой: он заглушил неконструктивные вопли о предательстве и снял Гилла с костра осуждения. Все остальное – дело времени: рано или поздно подробности его истории всплывут сами, а сейчас, в теперешней ситуации, это не так уж важно.
Более того, его прием горизонтального признания неожиданно принес блестящий результат: отчаянная десятиминутная атака Гилла стала настоящей удачей – богатая пища для разговоров по крайней мере на два занятия.
Повернувшись к группе, Джулиус спросил: – Реакции?
Наступила нерешительная тишина – но не потому, что нечего было сказать, а потому, что сказать нужно было слишком много. Напряжение, он знал, готово было вырваться наружу: у каждого должен быть свой взгляд и на Гилла, и на его алкоголизм, и на ту неожиданную смелость, которую Гилл только что продемонстрировал. Джулиус выжидательно молчал, еще секунда – и голосов будет хоть отбавляй.
Он заметил, что Филип смотрит на него, на мгновение их взгляды встретились. Странно, подумал Джулиус. Может, Филип восхищается тем, как ловко я справился с проблемой? Или хочет ответить на выпад Гилла? Джулиус решил рискнуть и кивнул Филипу. Никакого ответа. Тогда он спросил:
– Филип, что ты скажешь по поводу сегодняшнего занятия?
– Да я вот гадаю – не хотел бы и ты поучаствовать?
– Поучаствовать? – опешил Джулиус. – Я и без того слишком много сегодня вмешивался.
– Нет, я хотел сказать
поучаствовать в душещипательных признаниях,
– сказал Филип.
Можно ли будет, промелькнуло в голове у Джулиуса, хоть когда-нибудь предсказать, что этот человек выкинет в следующую минуту?
–
Я не пытаюсь уйти от ответа, Филип, но у нас есть темы поважнее. – Он повернулся к Гиллу: – Как ты?
–
На пределе. Единственное, что меня волнует, останусь ли я в группе после всего, что случилось, – сказал Гилл, и на лбу его выступила испарина.
– Мне кажется, сейчас ты больше нуждаешься в группе, чем раньше. Но меня интересует другое, Гилл, – значит ли твое сегодняшнее признание, что ты собираешься как-то менять ситуацию? Может, заняться лечением?
– Еще бы. Сразу же после занятия. Так больше продолжаться не может. И, Джулиус, ты не мог бы провести со мной индивидуальное занятие?
– Конечно, сколько угодно. – Правило Джулиуса заключалось в том, чтобы никогда не отказывать клиентам в личных встречах при условии, что они будут держать группу в курсе событий.
Джулиус повернулся к Филипу:
–
Возвращаясь к твоему вопросу. Есть старая терапевтическая штучка, позволяющая красиво избежать неприятного вопроса. Нужно спросить: «Скажи, почему ты задал этот вопрос?» Именно это я и собираюсь сделать, но вовсе не для того, чтобы уйти от ответа. Я предлагаю тебе сделку: я прямо и честно отвечаю на твой вопрос, но только после того, как ты объясняешь мне, почему ты его задал. Ну как, по рукам?
Филип немного подумал и ответил:
–
Что ж, логично. Ответить, почему я задал этот вопрос, несложно: видишь ли, я пытаюсь понять твой Стиль работы и, если возможно, перенести отдельные приемы в свою практику. Лично у меня совсем иной подход: я не прибегаю к помощи эмоций, и моя цель вовсе не в том, чтобы полюбить клиента, – наоборот, я предлагаю интеллектуальную помощь, я учу своих клиентов яснее мыслить, жить в согласии с разумом. Возможно, немного запоздало, но теперь я начинаю понимать, какую цель ты преследуешь, – диалог «я и ты» в стиле Бубера…
– Кого-кого? Какого еще Бубера? – переспросил Тони. – Я не собираюсь торчать здесь и хлопать ушами.
– Ты все правильно говоришь, Тони, – отозвалась Ребекка. – Всякий раз, когда ты спрашиваешь, ты делаешь это и для меня. Я лично тоже не знаю никакого Бубера.
Остальные закивали. Стюарт сказал:
–
Я где-то слышал это имя – что-то про «я и ты»… но больше ничего не помню.
Пэм поспешила объяснить:
– Бубер – немецкий еврей, философ, умер примерно полвека назад, в своих работах исследовал истинные взаимоотношения между людьми. Отношения «я и ты» – это когда оба участника вовлечены в равноправный, уважительный диалог, а «я и оно» – это когда «я» одного из участников не уважается, его используют, вместо того чтобы общаться на равных. Эта идея часто возникала здесь. Кстати, Филип поступил со мной именно как с «оно».
– Спасибо, Пэм, я понял, – сказал Тони и снова повернулся к Филипу: – Ну что, теперь все просекли?
Филип взглянул на него в полном недоумении.
–
Не знаешь, что значит «просекать»? – удивился Тони. – Может, принести тебе словарь современного языка? Ты что, ящик не смотришь?
–
У меня нет телевизора, Тони, – ответил Филип по обыкновению ровно, – но если тебя интересует, согласен ли я с тем, что Пэм сказала о Бубере, то мой ответ «да» – я не мог бы высказаться точнее по этому поводу.
Джулиус опешил:
Филип
называет
Тони
и
Пэм по
имени?
Филип
одобрительно
отзывается
о
Пэм?
Что это – простая случайность или важный знак? О, как же я люблю жизнь, подумал Джулиус, – жизнь в этой группе.
– Я перебил тебя, Филип, продолжай, – произнес Тони.
– Так вот, я говорю Джулиусу… то есть, я говорю тебе, – он повернулся к Джулиусу, – правильно?
– Правильно, Филип, – ответил Джулиус. – Ты способный ученик.
– Итак, – продолжил Филип размеренным голосом математика, – суждение первое: ты стремишься установить Диалог «я и ты» с каждым клиентом. Суждение номер два: «я и ты» представляет собой абсолютно равноправные отношения – по определению они не могут иметь односторонний характер. Три: в последнее время многие здесь излили душу. Отсюда следует естественный вопрос: разве это не значит, что ты должен поступить точно так же? – Помолчав минуту, Филип добавил: – Вот такой вопрос. Я только хотел знать, как консультант твоего типа реагирует на законное требование клиента о равноправии.
– Значит, ты хочешь проверить, насколько я последователен в своем подходе?
– Да, но проверить не
тебя
лично, а твой
метод.
– Хорошо. Мне нравится, что твой вопрос связан с желанием лучше понять происходящее. Еще один, последний вопрос – и я тебе отвечу. Я хочу спросить, почему именно сейчас? Почему ты задал
именно этот вопрос именно сейчас?
– Потому что только сейчас появилась такая возможность. В первый раз за все время мы отошли от привычной схемы.
– Не уверен. Думаю, за этим кроется что-то еще. Еще раз,
почему именно сейчас?
Филип озадаченно потряс головой.
– Может быть, это не имеет отношения к делу, но мне вспомнились слова Шопенгауэра – он как-то сказал, что нет лучшего способа развеселить людей, как рассказать им про чужие беды. Он цитирует поэму Лукреция – римский поэт, первый век до нашей эры (ремарка в сторону Тони), – в которой один человек стоит на берегу моря и наблюдает, как другие борются со страшным штормом. «Для нас удовольствие, говорит он, наблюдать за несчастьями других, которые нам лично не угрожают». Разве это не одна из формул групповой терапии?
– Все это очень интересно, Филип, – ответил Джулиус, – но не имеет отношения к делу. Давай вернемся к вопросу «почему именно сейчас?».
Но Филип по-прежнему смотрел озадаченно.
–
Давай, я тебе помогу, – решил подтолкнуть его
Джулиус. – Я ведь не случайно бью в эту точку – она поможет нам понять принципиальную разницу между нашими подходами. Видишь ли, то, как ты ответишь на вопрос «почему именно сейчас?», напрямую связано с твоими взаимоотношениями в группе. Сейчас я это проиллюстрирую: скажи, Филип, если в двух словах, что произошло за последние две недели?
Молчание. Филип окончательно растерялся.
Но тут вмешался Тони:
– Это же очевидно, профессор. Филип, подняв брови, взглянул на Тони:
– Очевидно?
–
Хочешь, чтобы я сказал за тебя? Тогда слушай: сначала ты появляешься в группе и отпускаешь свои глубокомысленные замечания. Ты забрасываешь свою философскую удочку, а мы на нее клюем. Некоторые начинают думать, что ты и вправду настоящий мудрец – взять хотя бы Ребекку или Бонни, да и меня тоже. У тебя на все есть ответ. Ты сам консультант и даже, похоже, можешь конкурировать с самим Джулиусом. Ты сечешь? – Тони вопросительно взглянул на Филипа, который медленно кивнул. – Но тут возвращается старушка Пэм, и что же мы видим? Она срывает с тебя покрывало. И выясняется, что у тебя паршивенькое прошлое. Весьма паршивенькое. Все узнают, что никакой ты не мистер Чистюля. Оказывается, ты бортанул Пэм и даже не задумался. И все. Ты сброшен с пьедестала. Втоптан в грязь. И тут ты разозлился. Еще бы, конечно. Что же ты делаешь в ответ? Ты являешься сегодня и говоришь Джулиусу: послушай, старик, а как обстоят дела с твоими собственными тайнами? Ты хотел бы
и
его
сбросить с пьедестала, чтобы все валялись в одной грязи, рядом. Сечешь? – Филип молча кивнул. – Вот так, черт возьми, я это понимаю. Ну, что скажешь?
Филип поднял глаза на Тони и ответил:
– Все, что ты сказал, не лишено смысла. – Затем он повернулся к Джулиусу: – Наверное, я должен попросить у тебя прощения. Шопенгауэр всегда предупреждает о том, чтобы мы не позволяли нашим субъективным ощущениям примешиваться к объективным оценкам.
– А Пэм? Ты забыл извиниться перед ней, – напомнила Бонни.
– Да, и перед ней тоже. – Филип бросил быстрый взгляд на Пэм, но та отвернулась.
Когда стало ясно, что Пэм не собирается отвечать, Джулиус заметил:
– Пусть Пэм тебе ответит, когда придет время, Филип, а что касается меня, то не нужно никаких извинений: ты здесь для того, чтобы понять, что ты говоришь и почему. А Тони, я думаю, абсолютно прав.
– Филип, можно, я тебя спрошу? – сказала Бонни. – Этот вопрос мне много раз задавал Джулиус – что ты чувствовал в последнее время после занятий?
– Я чувствовал себя неважно. Был растерян, даже взвинчен.
– Я так и думала. Я знала это, – сказала Бонни. – А как насчет замечания Джулиуса – помнишь, про руку помощи, которую протянули тебе Стюарт с Ребеккой?
– Я об этом не думал – я пытался, но так и не смог. Иногда мне кажется, что весь этот шум и гам только отвлекают меня от настоящего дела. Все эти рассуждения о прошлом и будущем мешают нам сосредоточиться на главном – понять, что жизнь есть лишь краткое мгновение настоящего, которое мы никак не можем поймать. К чему вся эта суета, если знаешь об этом?
– Теперь я понимаю, что Тони имел в виду. Ты действительно не умеешь радоваться жизни. Какая тоска, – заметила Бонни.
– Я называю это реализмом.
– Хорошо. Если жизнь всего лишь мгновение, – не унималась Бонни, – то я тебя про него и спрошу – что ты думаешь сейчас, вот в это самое мгновение, о том, что тебе помогли? И почему ты перестал ходить с нами в кафе? Уже два раза тебя как ветром сдувало. Ты что, думал, тебя никто не пригласит? Нет, давай, я спрошу так: что ты думаешь сейчас, в это мгновение, о том, чтобы пойти с нами в кафе после занятий?
– Я не привык так много разговаривать – мне нужно прийти в себя. После занятий я хотел бы расслабиться.
Джулиус взглянул на часы.
–
Пора заканчивать – мы и так уже засиделись. Филип, я не забыл про наш уговор: ты выполнил свою часть – я выполню свою на следующем занятии.
Глава 27
Мы должны ограничивать свои мечты, обуздывать желания и сдерживать гнев, помня о том, что человек способен достичь только бесконечно малой доли того, к чему стоит стремиться…
[109]
После занятия группа привычно направилась в кофейню на Юнион-стрит. Поскольку Филипа не было, никто не заговаривал о нем. Вопросы, поднятые на встрече, тоже остались в стороне – вместо этого все с огромным интересом выслушали рассказ Пэм о поездке в Индию. Бонни с Ребеккой чрезвычайно заинтересовал рассказ про Виджая, таинственного попутчика с волнующим ароматом корицы, и обе наперебой убеждали Пэм не отказываться отвечать на его электронные письма, которыми он в последнее время ее забрасывал. Гилл был непривычно оживлен, не переставая благодарил всех за поддержку, обещал непременно встретиться с Джулиусом, окончательно завязать и в ближайшее время вступить в общество анонимных алкоголиков. Он даже поблагодарил Пэм за то, что она как следует его пропесочила.
– Слушайся Пэм, – сказал ему Тони. – Она плохого не посоветует – строгая, но справедливая.
Когда все разошлись, Пэм вернулась к себе домой в Беркли. Дом, где она жила, стоял на холмах, прямо над университетом. Она часто хвалила себя за то, что после свадьбы с Эрлом у нее хватило ума сохранить эту квартиру – какое-то чутье подсказывало ей, что когда-нибудь квартира пригодится. Она любила эти комнаты, обитые светлым деревом, свои тибетские коврики и теплый солнечный свет, струившийся в окна по вечерам. Ей нравилось, сидя в шезлонге, потягивать просекко и смотреть, как солнце медленно опускается в залив.
В этот вечер мысли о группе не давали ей покоя. Она вспоминала, как Тони в первый раз сбросил с себя шутовскую маску и с хирургической точностью обработал Филипа. Да, это было просто восхитительно. Жаль, у нее не было с собой магнитофона. Тони просто чудо – мал золотник, да дорог. Со временем его достоинства проступают все ярче. А как он сказал про нее – «строгая, но справедливая»? Интересно, заметили они, как много «строгости» и мало «справедливости» в ней было, когда она накинулась сегодня на Гилла? Да, напасть на Гилла было одно удовольствие, и то, что это пошло ему на пользу, даже немного портило дело. «Генеральный прокурор» – так он ее назвал? Слава богу, у него хватило смелости хоть на это. Правда, он тут же смазал все своими льстивыми похвалами.
Она вспомнила, как в первый раз увидела Гилла – он сразу привлек ее внимание: это лицо, эти мускулы, которые угадывались под жилеткой. И как быстро потом наступило разочарование: как трусливо, как малодушно он старался угодить каждому. А его нытье, его бесконечные жалобы на Роуз – его настырную, фригидную худышку Роуз, у которой, как выясняется, все-таки хватило разума не залететь от этого пьянчужки.
Уже после нескольких занятий Гилл занял почетное место в длинном списке неудачников, с которыми сталкивала ее судьба. Возглавлял этот список ее отец – человек, позорно бросивший диплом юриста из страха перед трудностями адвокатуры и избравший безопасный путь тихого клерка. Всю жизнь он наставлял секретарш, как правильно составлять деловую корреспонденцию, не нашел в себе сил справиться с обычной пневмонией и скончался, даже не дожив до пенсии. В затылок отцу дышал Эрон, ее застенчивый прыщавый дружок, который предпочел отказаться от колледжа в Сватморе, только чтобы не покидать мамочку, и каждый день мотался на электричке в университет Мэриленда, потому что тот был поближе к дому. А Владимир, так упорно добивавшийся ее руки, – даже не удосужился получить приличное место и был навек обречен перебиваться случайными заработками, читая лекции юнцам про то, как правильно писать сочинения. А ее бывший – Эрл, с которым, слава богу, все скоро закончится, – фальшивый насквозь, от хваленой греческой краски для волос до заученных чужих мнений о книгах. Эрл, который любовно обхаживал свои закрома, кишащие восторженными пациентками, готовыми, как и она сама когда-то, в любую минуту прыгнуть к нему в постель. А Джон? Трус, побоялся бросить жену, с которой его ничего не связывало. А ее последнее приобретение, Виджай? Ну уж нет, пусть такие, как Бонни с Ребеккой, дерутся за него, а она не собирается вздыхать по человеку, которому нужно провести сутки в трансе, чтобы справится со стрессом от заказывания чашки чая.
Но все эти мысли приходили и уходили. По-настоящему ее занимал только один человек, Филип – этот надутый фанфарон, зомби, второй Шопенгауэр, который сидит, изрекая чужие глупости, и только притворяется человеком.
После ужина Пэм подошла к книжному шкафу и отыскала на полках Шопенгауэра. Одно время она собиралась всерьез заняться философией и даже готовилась написать диссертацию о влиянии Шопенгауэра на Беккета и Жида. Ей нравился его стиль – лучший философский стиль, исключая Ницше, конечно. Ее восхищала эта мощь, этот интеллект, бесстрашие, с которым он расправлялся с любыми предрассудками. Однако позже, когда она узнала побольше о нем самом, она почувствовала непреодолимое отвращение к этому человеку. Пэм сняла с полки старенький томик из полного собрания сочинений и, открыв раздел «О нашем поведении по отношению к другим», перечитала подчеркнутые места:
• «В жизни превосходство может быть приобретено лишь тем, что человек ни в каком отношении не будет нуждаться в других и открыто станет показывать это».
• «Чем меньше уважаешь других, тем больше они будут уважать тебя».
• «Немного вежливости и дружелюбия способны сделать людей уступчивыми и услужливыми. Таким образом, вежливость для человека то же, что для воска тепло».
Теперь она вспомнила, за что так невзлюбила Шопенгауэра. Так, значит, Филип профессионально консультирует людей? И Шопенгауэр его идол? А Джулиус его учитель? Все это не укладывалось в голове.
Она перечитала снова: «вежливость для человека то же, что для воска тепло». Гм-м, так он думает, из меня можно лепить все, что хочешь? Замолить грехи жалкими комплиментами про Бубера или пропуская меня в дверь? Ну уж нет. Пусть катится ко всем чертям.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |