— Нет, конечно. Кортезы готовятся к контрциклонной борьбе, чтобы ослабить наше водоизвержение.
Из-за сгущения облаков вечер наступил часа на два раньше своего времени. Я воротился на командный пункт и не отрывался от экрана. Фердинанд Ваксель вдруг стал доказывать, что не всё в его действиях можно предугадать. Ни одна машина не показывалась из укрытий. Он расположил свою армию в глубоких низинах, и хладнокровно позволил мне использовать все преимущества нашего расположения. Впервые он действовал не так, как действовал бы в его положении я. Я не считал, что он глупей меня. Но всё же самым умным для него было бы вырваться из низин, не дожидаясь ливня, и, овладев возвышенностями, открыть последние запертые ворота на Забон.
— Резон у кортезов имеется, — ответил Штупа на мой вопрос. — Он провоцирует нас на метеоудар ещё до сражения за высоты. Ваксель знает, что наши метеогенераторы долгой бури не обеспечат. Хочет отсидеться, а когда потоп схлынет, развить боевые действия.
Штупа меня не убедил. Если Ваксель задумал отсидеться в низинах, то и мы могли не начинать бури. Каждый день промедления работал на нас: с Западного фронта на подмогу двигались дивизии. Я вызвал Прищепу.
— Павел, меня удивляет затянувшийся отдых кортезов. У тебя нет новостей о Вакселе?
— Да он вовсе не бездействует! Он отводит армию назад. Дожидался темноты для ретирады, а к утру в низинах останутся лишь стационарные установки. Тяжёлые орудия, камуфлирующие сооружения, но ни одного солдата.
План Вакселя стал мне теперь ясен. Он провоцировал своим быстрым броском к возвышенностям немедленное раскручивание циклона. А тайный уход из низин только что вступившей туда армии гарантировал, что наш метеоудар принесёт кортезам гораздо меньше потерь, чем мы планируем.
Хитроумный расчёт Вакселя надо было опередить и потопить его армию до того, как она выберется из низин. Я приказал Штупе:
— Запускайте бурю!
Прислонившись спиной к валуну, я обводил биноклем небо. Оно в считанные минуты изменило вид. С востока ринулись тучи, с запада двинулся встречный облачный фронт. Вдруг на все стороны распростёрлась тьма. Ветер вначале мчался поверху, потом опустился на землю. Встреча двух ураганов — запущенного Штупой с востока, и западного, энергично вызванного противником, — произошла над грядой возвышенностей. Воздушный поток отражался встречным потоком, один облачный фронт яростно напирал на другой. Битва ветров и туч быстро превратилась в битву огней, линия сшибки высвечивалась молниями. Сперва они только взрезали толщи облаков, потом их стало так много и они так непрестанно вспыхивали, что небо превратилось в огненный купол — пылало от горизонта до горизонта. И горизонт можно было определить как линию, за какой уже не бушует огонь. Пожар неба освещал пока ещё неподвижную землю.
Небо не только горело, но и грохотало. Как все молнии сливались в один исполинский пожар, так и небесные электроразряды складывались в один вселенский грохот. Небо гремело отовсюду, тяжкий гул обрушивался на землю. Я помнил гром электробатарей нашего корпуса, когда мы прорывали главный заслон врага при отступлении к своим. Тогда разом ударила сотня электроорудий. Я думал, что уже никогда не услышу подобного — дрожали руки и сгибались ноги. Но грохот противоциклонной борьбы столь же превосходил электробатарейный гром, сколько сама электробатарея превосходит своим тяжким гулом треск ручного резонатора. Я бросил бинокль на землю, зажал уши руками. Надо было поскорей уходить в помещение, инстинкт гнал в укрытие — только напряжением воли, гневным приказом самому себе я заставил себя остаться у валуна.
А затем опустившаяся буря стала взламывать землю. Мимо валуна проносились камни величиной с футбольный мяч. Уроненный тяжёлый бинокль вдруг взвился вверх и умчался, не падая. Ветер отрывал меня от валуна, долго противостоять такой буре я не мог.
И когда я уже терял последние силы, ко мне подобрались метеооператор и сам Штупа, ухватили за руки и потащили в укрытие.
— Если бы кортезы поднимались сейчас на возвышенность, их сдуло бы как пушинки, — сказал Штупа.
— Но они не поднимаются на возвышенность, Казимир. Они бегут назад. Не подошло ли время топить врага?
Штупа показал на обзорный экран. Хотя всё небо пылало молниями, всё же в местах противоборства облаков они взрывались ярче. Огненная река перерезала небо на две неравные половинки, она выгибалась на запад, а не уходила на север.
— Пока не сломим атмосферного сопротивления кортезов, начинать ливень опасно. Слишком много воды обрушим на своих.
— А пока отгоняем их противоборствующие тучи, вся армия Вакселя покинет опасные места. Мы всё же на возвышенности — нам ливень не так опасен. Бросьте потоп вдогонку кортезам.
Штупа отдал приказ операторам и снова подошёл к экрану. Огненная линия противоборства облачных масс всё дальше выгибалась на запад. Ветер с востока пересиливал ветер с запада.
А затем разверзлись хляби небесные. Вода с тяжким гулом обрушивалась на землю. Я подошёл к выходу из командного пункта, прислушивался к шуму воды. Грохот потопа менялся, сперва он был глухим и рычащим, земля отвечала на низвергающуюся воду своим негодующим голосом. Потом голоса земли затихли, звучала одна вода, бьющая по воде. И уже не гудела, а звенела и шипела. Вода залила сушу, расширилась озёрами. А ещё спустя какое-то время озёра прорвали свои берега, превратились в потоки, бешеные ручьи помчались по земле — новый могучий гул перекрыл и заглушил недавний звон и шипенье. И скоро к общему грохоту мятущейся воды добавился ещё новый гул, самый сильный, — загремели водопады, низвергавшиеся в низины. Ночь посерела, шло утро, но света не было, свет поглощала водная пелена. И воздуха не было, вместо воздуха была одна вода, вода вверху, вода внизу, вода кругом — прутья и стены воды. Возможно, надо бы назвать эту рушащуюся сверху воду как-то по-другому, а не прутьями и стенами, но я не подберу других слов для искусственно вызванного потопа. Не выходя наружу, я всматривался и вслушивался в клокочущий мир. Всматриваться, впрочем, было не во что, мир пропал, была лишь мутная, непрозрачная пелена. А сквозь тысячеголосый грохот воды прорывались отдалённые громы молний и уханье чего-то сбрасываемого с холмов — не то валунов, не то оставленных вне укрытий машин.
Я соединился с Павлом.
— Ваксель знал, что ему готовим, и постарался обезопасить себя, — доложил Прищепа. — Датчики фиксируют множество герметизированных автомашин и амфибий. Противник преодолевает болота и потоки где вплавь, а где по дну. Много разбитой техники. Наступление кортезов сорвано.
— Не сорвано, а отдалено, Павел. Обычной воды в облаках наготовлено на неделю потопа, считает наш министр погоды, но энерговоды надолго не хватит. Двое суток такого ливня — и Штупа выдохнется.
— И, по крайней мере, трое суток, пока почва достаточно просохнет, чтобы кортезы возобновили наступление. Я информировал Пеано о событиях на нашем участке. Он усиливает продвижение дивизий. Вряд ли Ваксель сможет наступать до прихода к нам подмоги.
— Будем надеяться на это, — сказал я.
Ливень продолжался две ночи и два дня. Я держал на связи Забон и Гамова. Городские власти молили прекратить наводнение — забита ливневая канализация, улицы превращены в бушующие потоки. Гамов сердился — Ваксель отошёл на безопасное расстояние и хладнокровно поджидал, пока мы угомонимся: надо перенести ливни и на территорию, куда он отступил. Я посовещался со Штупой. Он не пожелал тратить страховые резервы сгущённой воды на такую дорогостоящую операцию, как дальний переброс не израсходованных на ливень туч.
— Я уже прекращаю контроль над тучами, — сказал он. — И они начинают рассеиваться по своим естественным законам. Завтра, к сожалению, будет ясный день.
Ясный день начался с ясного утра. Бледно-голубое небо, такое прозрачное, словно его тщательно вымыли, засияло над землёй. А земля была исковеркана и залита грязью. На месте массивного валуна, защищавшего меня во время урагана, виднелась выемка, затянутая уже подсыхающим рыжим месивом: ливень вытащил валун из земли, в которой он покоился, наверно, многие тысячелетия, подкатил к обрыву и сбросил. Мой бинокль тоже покоился где-то внизу, я попросил у Штупы другой. В бинокль открывалась однообразная картина: поваленные леса, реки, переставшие быть реками и превратившиеся в болота. Даже показавшемуся летнему солнцу требовалось основательно поработать, чтобы вернуть в это царство грязи хотя бы подобие твёрдости. Нового наступления кортезов можно было не опасаться, по крайней мере, неделю.
Из командного пункта выскочил метеооператор.
— Генерал, вас к правительственному пульту!
Штупа протянул мне две телеграммы. Гамов требовал, чтобы я немедля возвратился в столицу. А вторая телеграмма — от Вудворта — разъясняла, что нам объявил войну Нордаг. Наш северный сосед, сдержанный и в показной дружбе, и в тайном недоброжелательстве, первый из союзников выступил против нас открыто. Инициированный нами ураган залил не только Забон, но и пограничные районы Нордага. Франц Путрамент, президент Нордага, обвинил нас в метеоагрессии. Я читал и перечитывал телеграмму. Штупа что-то спросил, я не ответил. Я ненавидел себя. Ведь я же видел на разведывательных интеграторах Прищепы, какая масса железа перемещается вдоль границ Нордага! Почему, нет, почему, обнаружив неладное в секторе «Северо-восток», я так легкомысленно отнёсся к грозному признаку? Вудворт предупреждал нас с Гамовым, что на верность Нордага не положиться, Ваксель заставил меня служить своему плану. Так ли уж трудно перехитрить неумного противника, а разве я теперь имею право называть себя по-другому? Сам полез в расставленную ловушку, сам полез, да ещё так энергично!
В помещение быстро вошёл Прищепа.
— Слушаю, Павел! — сказал я. — Какие ещё несчастья?
— Нордаги большими силами опрокинули нашу пограничную оборону. Они окружают Забон. Завтра они будут на том месте, где мы сейчас разговариваем с тобой, Андрей. Какие отдашь приказания?
Я раздумывал, рассеянно глядя на экран. Операторы показывали северо-восточную окраину Забона. Там уже появились чужие войска. Нордаги не маскировались, они знали, что серьёзного сопротивления не встретят. Мы все были недопустимо, преступно легкомысленны, и я — первый среди всех!
— Немедленно водолёт! — приказал я Штупе. — Временно оставляю вас вместо себя. Будете оборонять город в окружении. Я с Прищепой лечу в Адан.
— В катастрофе виноват я, — сказал я на заседании Ядра. — остальные лишь выполняли мои приказания. Я позорно позволил Вакселю перехитрить меня.
Гамов был в состоянии ледяного неистовства — в тот день, признаваясь в своей неудаче, я впервые увидел его таким. Тогда я не удивился, я был слишком подавлен, чтобы чему-нибудь удивляться, но впоследствии мне часто казалось, что оно, это состояние сдержанного исступления, ещё страшней часто овладевавшей Гамовым ярости.
— Семипалов, не преувеличивайте своих ошибок. Мы все повинны в позорных просчётах. За них придётся платить не только нам, но и нашим противникам. Мы страшно вознаградим их за то, что они обвели нас вокруг пальца!
Я опасался, что Гамов потребует от меня готового проекта, как выправить положение, — в голове не было ни одной стоящей мысли. Но он без подсказок уже придумал план действий — и такой, какими впоследствии часто сражал противников: до того меняющий обстановку, что по одному этому принадлежащий к непредсказуемым.
— Полковник Прищепа, — сказал он, — докладывайте.
Павел во время нашего перелёта в Адан непрерывно получал донесения от своих разведчиков. В Адане к ним добавились новые данные. Нордаги продвигались с вызывающей быстротой. Забон уже окружён. С возвышенностей, защищавших город, оборона сбита. Армию Вакселя и дивизии нордагов разделяют лишь те низины, которые Штупа залил и которые пока непроходимы для машин и для пеших. Нордаги уже захватили продовольственные склады Забона, расположенные в ущельях вне города. В городе продовольствия хватит недели на две, потом начнётся голод. Франц Путрамент выступил по стерео. Вот выдержка: «Мы не будем атаковать город. Мы выморим Забон, не тратя ни одного солдата. Когда улицы этого города усеют трупы погибших от голода, мы вступим на его проспекты с развёрнутыми знамёнами и устроим на площадях торжественный парад».
— Мерзавец! — пробормотал побледневший Готлиб Бар.
Гонсалес сделал пометку в своём блокноте. Не сомневаюсь, что он вписывал в него кары, какие обрушит на Путрамента и его министров, когда они предстанут — если предстанут — перед Чёрным судом.
— Предлагаю первоочередные меры, — сказал Гамов. — Продовольственные нормы в Забоне сокращаются вдвое, мне горько идти на это, но другого выхода нет. Чтобы все помнили, что происходит в Забоне, вводим у себя в правительстве нормы этого города.
Готлиб Бар, любитель поесть, горестно вздохнул. Он так же печально вздыхал, когда Гамов, вводя валютную реформу, объявил нам, что ни один министр, тем более — член Ядра, не вправе рассчитывать на золото и банкноты. Ибо, сказал Гамов тогда, валютные товары комплектуются из резервов, созданных трудом всего народа до нас, а мы, правительство, ответственны лишь за текущую продукцию, оплачиваемую в калонах. Окружение Маруцзяна жадно обирало народ, мы же будем первым правительством, получающим меньше, чем средний труженик.
— Бар, доложите о производстве энерговоды и строительстве водолётов, — приказал Гамов.
Производство сгущённой воды увеличивалось. Четыре новых завода сгущённой воды уже в строю, на подходе ещё двенадцать, развернулось строительство тридцати одного. Через год будет работать около шестидесяти энергозаводов.
С водолётами хуже. Одна Кортезия накопила опыт производства этих капризных летательных аппаратов. И одна создала боевой флот таких машин. У нас до переворота имелся лишь пяток водолётов, они обслуживали правительство, а в боях не участвовали. Уже изготовлено два десятка водолётов, к весне будем иметь несколько сотен.
— До будущей весны ждать не будем, — сказал Гамов. — Используем построенные водолёты немедленно.
И он объявил свой план вызволения Забона. Военные операции на западе прекращаются. Пеано оставляет здесь прочную оборону, а все высвободившиеся силы направляет на север. Задача перебрасываемой на север армии — в течение трёх-четырёх недель отогнать нордагов от Забона и перенести войну на их территорию.
— Невозможно, — сказал Пеано, — шесть недель — вот минимум времени для переброски армии с запада на север.
— Продовольствия в Забоне хватит по урезанной вдвое норме лишь на четыре недели. На пятой неделе начнётся вымирание.
Был один из тех редких случаев, когда даже тени улыбки не появилось на лице Пеано. Он рассчитывал точно — даже за четыре недели не перебросить и не изготовить к бою целую армию. Я мог подтвердить это с такой же убеждённостью, как Пеано. Я молчал. Гамов требовал того, чего и я потребовал бы на его месте.
— Вы сказали, что есть два десятка водолётов, — вдруг подал голос Пустовойт. — Может, перевозить на них продовольствие в осаждённый город?
Для министра Милосердия было естественно изыскивать пути спасения людей, но даже непрерывные полёты двух десятков водолётов не сумели бы продлить больше, чем на часы, существование огромного города.
— Водолёты предназначены для диверсии в тылу врага, — ответил Гамов.
Штаб нордагов, сказал далее Гамов, расположен в лесу недалеко от столицы этой страны. Штаб охраняется надёжно — по сухопутным дорогам к нему не добраться. Но почему не напасть на него с воздуха? Выбросить десант и захватить в плен командование. Если повезёт, заполучим самого Путрамента. Когда командование нордагов будет в наших руках, всё течение войны с ними переменится.
— Ваше мнение, Семипалов?
У меня были возражения. Я не против диверсии, её удача могла спасти Забон. Но использование водолётов я одобрить не мог. С первого дня нашей власти мы условились, что водолёты — самое секретное наше оружие. О том, что мы так расширяем их производство, враг и догадываться не должен. Небольшая воздушная диверсия раскрывала этот план. Ради спасения города мы снижали шансы на победу в войне.
— Понимаю вас, Семипалов, — с волнением сказал Гамов. — Но ни вы, ни я никогда не простим себе, если в Забоне от голода хоть один человек умрёт. Ведь это мы с вами, в первую очередь мы двое, своими ошибками поставили город перед страшной опасностью. Помню, помню, вы возражали мне, когда решалась северная операция, но ведь не настояли на своём, Семипалов! Не опровергли меня, а согласились. Соглашайтесь и сейчас, прошу вас!
— Соглашаюсь, — сказал я. Ещё не было случая, чтобы Гамов упрашивал, а не требовал. Я не мог ответить отказом на такое обращение. И снять с себя вину за то, что Забон попал в беду, я не мог: и уступил вначале настояниям Гамова, и дал себя позорно обмануть, когда организовал отпор маршалу Вакселю.
— Водолёты уже вылетели с базы, — сказал Гамов. — Перед заходом солнца они начнут операцию. Семипалов, вы срочно возвращаетесь в Забон. Сейчас пойдёмте все вместе обедать.
— Я пообедаю дома, — поспешно сказал Готлиб Бар.
Готлиб и раньше не жаловал правительственную столовую, его безликая в остальных отношениях жена в этом одном, в приготовлении вкусных блюд даже из невкусных материалов, достигала подлинного мастерства. На старых «четвергах» у Бара мы не всегда успевали посмотреть на неё, когда она входила с блюдами пирожков и сладких печений, но изделия её рук сразу приковывали взгляд. После нового сокращения правительственных пайков Бару было муторно в нашей столовой.
Мы с Гамовым сели за отдельный столик. Еда с сегодняшнего дня ещё больше отвечала оценке, данной ей некогда Баром: «Во-первых, дрянь, а во-вторых, мало».
— Семипалов, Войтюк уже переведён к вам, — сказал Гамов, понизив голос. Загадка Войтюка оставалась закрытой для всех, кроме нас с ним, да ещё Вудворта и Прищепы. — Он получил свой кабинет в вашем министерстве. К сожалению, вы уже не сможете познакомиться с ним сегодня.
— Наоборот, раньше познакомлюсь с ним, а потом вылечу. У меня появились кое-какие соображения, скажу о них после. Две просьбы, Гамов. Разрешите поглядеть на покаянный лист Войтюка. И позвоните, когда начнётся операция водолётов, я ещё буду у себя.
— Покаянный лист Войтюка в вашем столе. Когда водолёты вылетят, я позвоню и скажу одно слово «да».
После обеда я вынул покаянный лист. В невыразительном лице Войтюка не проглядывало ни одной своеобразной черты. И собственноручная исповедь подтверждала впечатление, что ни на что выдающееся этот человек не способен. Он, конечно, совершал неблаговидные поступки, все в аппарате Маруцзяна виновны в таких поступках. Но то, в чём признавался Войтюк, было так ничтожно в сравнении с тем, что позволяли себе другие! Неудивительно, что этот человек первый решился на исповедь, думал я. Уж не ошибся ли Павел, приписав большую важность умолчанию об изумрудном колье? Вряд ли женщины любят мужчин с физиономиями войтюков, особенно когда женщины красивы и честолюбивы, как Анна Курсай, его жена. Но если появление у Войтюка фамильной драгоценности семейства Шаров произошло по причинам интимным, а не политическим, то это оправдывает умолчание о колье в покаянном листе, зато порождает другую загадку: кто-то всё же передал кортезам информацию о концентрации наших сил около Забона — и тогда надо искать другого шпиона. И я сказал себе: буду исходить из того, что именно Войтюк шпион и что невыразительность его физиономии не больше чем камуфляж такого высокого мастерства, что перед ним будет кустарной подделкой сияющая улыбка отнюдь не улыбчивого душой Альберта Пеано и очень женственная, очень нежная красота беспощадного Аркадия Гонсалеса. Итак, держать с Войтюком ухо востро!
Он вошёл по моему вызову — точно такой, каким был изображён на фотографии. Только вытянулся по-военному, даже пристукнул каблуками. Зато заговорил вполне по-граждански:
— Вы, кажется, вызывали меня, генерал?
— Не «кажется» вызывал, а просто вызывал. Садитесь, Войтюк.
Он сел на краешек стула. Это могло означать высокую степень почтения ко мне. Я сразу дал понять, что со мной надо вести себя проще.
— Садитесь удобней, Войтюк, разговор будет долгим.
Он разместился удобней.
— Мне разрешили прочесть ваш покаянный лист, хотя это документ секретный. Без этого я не мог взять вас к себе.
— Моя биография вызывает сомнение? — поинтересовался он с некоторым беспокойством.
— В общем, нет. Мелкие провины материального свойства… Преследованию закона не подлежат — не всякий этим похвалится. Вы, конечно, знаете, для чего вас переместили из ведомства Вудворта ко мне?
— Конечно, не знаю, — сказал он. И это намеренное повторение моих слов было пока единственным проявлением нестандартности. Сквозь внешнюю гладкость проскользнуло какое-то остриё. Мне стало легче. Камуфляж меня не смущал. Я боялся лишь пустоты. Теперь можно считать, что его поведение — блистательно сработанная маска.
— Министерство внешних сношений меня не удовлетворяет, Войтюк. Отношения с ним слишком официальны. Запросы, ответы. Бумаги, печати… Мне надо иметь свой филиал этого министерства под боком, без бумаг, без телефонов… Своего консультанта по иностранным делам. Вудворт рекомендовал вас.
— Готов услужить. Если вы точней обрисуете мои задачи…
Я сделал вид, что думаю о своём и не слышу его.
— Эта трагическая операция у Забона… Кто мог ожидать, что президент Нордага Франц Путрамент так отреагирует на запущенный нами ливень, угодивший уголком на его территорию? Да подозревай я о такой реакции, разве разрешил бы направлять туда циклон? Вы опытный дипломат, скажите честно, ожидали ли вы, что на нашу совсем не провокационную операцию эта бестия Путрамент ответит войной?
— Я проблемой Нордага не занимался, — осторожно ответил Войтюк. — Но вполне можно предположить, что у нордагов с кортезами тайные соглашения. И если учитывать характер самого Путрамента… Вспыльчивый, импульсивный, неустойчивый… В общем, мало похож на нордага, они люди уравновешенные… Если бы вы меня спросили раньше, не выступит ли Нордаг, затронь мы его кровные интересы, я ответил бы вам: да, такая опасность имеется.
— Вот видите, вы прямо говорите — да, такая опасность имеется. А Вудворт отделывался неопределёнными оценками. И чтобы получить их, надо было посвящать его в военные секреты, знать которые дипломату необязательно. Теперь это не такая уж большая тайна, что мы недавно планировали наступление в обход маршала Вакселя с севера. Мы информировали об этом Вудворта. Он предупредил, что надо быть осторожным, чтобы не испугать Нордаг большим скоплением войск у его границ. Потом, подсчитав свои ресурсы, мы отказались от наступления, лишь укрепили оборону. И никакого передвижения войск у границ Нордага не устроили — ни большого, ни малого. Стало быть, по Вудворту, беспокойств от Нордага было не ждать. Только край урагана промчался по их границе, но ураганы происходят и по естественным причинам и государственных границ не признают. А Нордаг объявил нам войну! Где же дипломатическая проницательность, хочу я знать? Я уважаю Вудворта, но военная политика должна строиться на фундаменте солидней того, какой предлагает наш министр внешних сношений.
В этой тираде я заранее отмерил информацию, какой надо делиться с Войтюком, если он и вправду шпион. И главное — убедить, что Вудворт не собирался снабжать его лживыми сведениями о нашем северном наступлении и что проект такого наступления реально имелся, но не осуществился из-за нехватки сил, чем с таким трагическим для нас мастерством воспользовался маршал Ваксель. Войтюк должен быть уверен — и его хозяева особенно, — что ему у Вудворта открылся источник правдивой информации. Без этого дальнейшая игра с Войтюком не имела смысла. Всё, что он наплёл врагам о концентрации наших сил на севере, они расценили, конечно, как его провал. Они должны теперь верить, что провала у их агента не было, было непредвиденное изменение наших оперативных планов…
То же, что я должен был сказать дальше, зависело от звонка Гамова. Но Гамов молчал, хотя уже подошло назначенное для водолётов время. Я сделал вид, что задумался.
Войтюк не выдержал моего продолжительного молчания.
— Если разрешите, генерал? Всё же мне не ясны мои новые…
— А? Что? — спросил я. — Не понял. Повторите.
Войтюк не успел повторить вопрос — зазвонил телефон. Гамов произнёс одно слово «да!» и положил трубку. Можно было продолжать игру.
— Что вам делать, вы спрашиваете? А вот это самое — просвещать меня в международной обстановке.
И опять сквозь внешнюю обкатанность просунулось остриё.
— В каком смысле просвещать? Читать вам лекции? Либо…
— Либо! — прервал я. — На шута мне учёные лекции? Советы нужны, толковые консультации. Поняли меня, Войтюк?
Он вполне дипломатически уклонился от прямого ответа.
— Слушаю ваше приказание, генерал.
Я притворился, что заколебался — можно ли открывать новому сотруднику государственные секреты? И решил — раз уж определил его на секретную службу, то ничего таить нельзя.
— Должен вас информировать, Войтюк, что не всё у нас ладно в правительстве. По внутренним делам разногласий нет, тут единая линия. Но международные акции Гамова вызывают опасения. Даже не опасения, а возражения. Гамов безмерно преувеличивает наши возможности. И он не всегда понимает реакцию на свои действия, так сказать, в международном масштабе. Поссорил нас со всеми союзниками — разве это политика? Ваш бывший шеф возражал, мы все колебались — нет, настоял на своём! А результат?
— Диктатор действует как диктатор, — неопределённо заметил Войтюк. — Вы ведь добровольно назначили его диктатором, верно?
— Добровольно, да! Не в этом дело. Гамов чрезмерно перегибает палку. Он талантливый военачальник, блестящий оратор, умница, мыслитель… Но есть же границы самоуправству! Он такое задумал для выручки Забона — ахнуть! Вот тут я и попрошу вас разобраться, не слишком ли осложнят новые акции Гамова международную обстановку. Военная часть его планов — моя сфера. Я должен ясно представлять себе все отдалённые последствия.
— Для этого я должен знать, что предпринимает диктатор…
Он выдал себя! Я почувствовал это и по изменению его голоса, и по тому, что он отвёл глаза — страшился расшифровать себя выпытывающим взглядом, — и по тому, что его руки, смирно покоившиеся на коленях, вдруг стали нервно подёргиваться. От Войтюка шла волна, он излучал высокое напряжение, какого не могло быть при нормальном служебном разговоре подчинённого с начальником.
— Гамов превратился в какого-то ангела мести. Даже не ангела, а дьявола. У нас имеется несколько водолётов, жалкое подражание водолётному могуществу Кортезии. Военного значения они не имеют. Но Гамов посылает их в набег на Нордаг. Он хочет захватить в плен всё правительство Нордага. И уморить всех голодом! На глазах у всех заставить испытать самих то, чем дурак Франц Путрамент пригрозил Забону! А потом, ещё недоумерших, утопить в нечистотах — опять же публично.
— Какой ужас! — произнёс Войтюк.
Я вдохновенно врал:
— Мало этого! До зимы завоевать весь Нордаг. Прекратить все операции на всех фронтах. Все силы бросить на Нордаг — и страшно отомстить населению за удар нам в спину. Акт терроризма, какого ещё не знала история! Все видные люди страны, все деятели культуры, инженеры, священники осуждены на позорнейшую казнь. А остальных — женщин, детей, стариков — вышлют в северные лагеря на холод и муки. Вот такой план! Если бы Франц Путрамент догадывался хоть об одной десятой того, что ему теперь грозит, он не только не двинул бы свою армию через наши границы, но отвёл бы её подальше в глубь своей территории, чтобы даже отдалённый силуэт его солдата не бросался в глаза нашим пограничникам.
— Но ведь это геноцид! Преднамеренное истребление целого народа! — Войтюк выглядел потрясённым.
— Это неклассические методы войны — новое изобретение Гамова для истребления всяких войн. Путрамент живёт в мире старых военных традиций, а Гамов вводит новизну. Страшную новизну, можете мне поверить.
— И вы согласились с ним? Простите, генерал, что решаюсь…
— Прощаю. Я не согласился. Но что я могу сделать? Забон надо спасать. Мы не отдадим этот город на истребление. И у меня нет идеи, как его вызволить. А у Гамова есть. И он спасёт город — но ужасными средствами. Вот такая реальность, Войтюк. Вы меня поняли?
— Понял. Что я должен сделать, генерал?
— Подработайте, как отзовётся на международной обстановке захват Нордага. В смысле — реакция наших союзников, настроение наших врагов… Не скрою — в правительстве споры… Без обоснованных аргументов против экстремизма диктатора придётся всегда ему уступать.
— Вы получите такие аргументы, генерал!
Войтюк задал наконец вопрос, какого я ожидал:
— Но ведь такие споры, особенно если они усилятся, могут привести к развалу единства в правительстве?
Я сделал вид, что раздумываю, надо ли быть до конца искренним.
— Мало ли было правительств, которые распадались от внутренних разногласий? Постараемся этого не допустить. Но такое разнообразие характеров собрано Гамовым вокруг себя, такое своеобразие личностей… Единство держится на его твёрдой воле, на силе его аргументов, на страстной его натуре… Но кто знает, с какими неожиданностями столкнёмся завтра?
— Затребованные вами соображения о внешней обстановке представить письменно или ограничиться устным докладом?
— Письменно. Я тяжелодум. Устный доклад прослушаешь — и всё. А письменное донесение можно перечитать, поразмыслить над ним. Идите, Войтюк, начинайте свои разработки.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |