Тайны альбомного стихотворения.

ЕЛЕНА ДУШЕЧКИНА

Тайны "альбомного" стихотворения.

Среди предметов школьного курса, пожалуй, нет предмета более дискуссионного, чем литература: вопросы преподавания литературы постоянно обсуждаются как в печати, так и в частных беседах. Заявления о том, что школа отбивает всякий интерес к литературе, можно услышать от людей разных возрастов и специальностей.

Нередко "программные" литературные произведения перечитываются бывшими учениками лишь через много лет после окончания школы, а порою так больше никогда и не берутся в руки только потому, что их проходили когда-то в школе. Это парадоксальный, но всем достаточно хорошо известный и печальный факт. Именно с этой областью школьных знаний связываются понятия рутины и косности. Литература признана будить мысль, но на деле она ее часто глушит. В определенной степени такому положению способствуют школьные учебники, которые своей заявкой на окончательное и исчерпывающее раскрытие смысла художественного произведения лишают учеников возможности проявить инициативу. Поскольку все ясно, исследовано и решено, о чем думать? Сам процесс добывания знаний о художественном произведении оказывается за пределами сознания учеников. Спорные вопросы и нерешенные проблемы обычно на обсуждение не выносятся. Ученики, получая результаты исследований, лишены возможности участвовать в самом процессе получения этих результатов; они не представляют, что каждое знание добывается долгим и трудным путем и что каждое знание есть знание неполное, относительное. Учебный материал, оставляя впечатление бесспорности, не порождает вопросов, в то время как интересным может быть лишь тот предмет, который вопросы вызывает: вспомните заинтересованную аудиторию - это всегда аудитория, задающая вопросы. Так называемые "контрольные вопросы" учебников предназначены обычно не для того, чтобы будить мысль, но чтобы "закрепить" материал: они, как правило, рассчитаны на один-единственный и заранее предрешенный ответ, который следует искать либо в тексте художественного произведения, либо в том же учебнике.

А между тем история литературы до сих пор ставит перед нами больше вопросов, чем дает ответов. Многие произведения, которые на первый взгляд представляются легко доступными пониманию и не требующими подобных комментариев и разъяснений, вызывают вопросы.

В качестве приема такого "простого" текста может послужить стихотворение Н.А. Некрасова "Вчерашний день, часу в шестом...", давно уже входящее в состав школьных "программных" произведений.

Это один из самых загадочных некрасовских текстов, со странной и до конца еще не понятой судьбой: при жизни поэта это стихотворение не печаталось; отсутствуют данные о том, делал ли Некрасов попытку напечатать его; автограф его не найден; не дошло ни единой прижизненной копии.

Впервые текст этот был опубликован через пять лет после смерти Некрасова, в 1883 году, в составе альбома Ольги Козловой, жены поэта-переводчика П.А. Козлова. Альбом был издан мизерным тиражом - сорок экземпляров1. Он представлял собой альбом автографов русских и французских литераторов, заполнявшийся в промежутке с 1866 до 1882 год. Имена людей, оставивших в нем свои записи, делают честь его владелице: наряду с Некрасовым читатель встречается в нем с Гончаровым, Тургеневым, Салтыковым-Щедриным, Островским, Достоевским, Полонским, А. Майковым, Апухтиным, В. Гюго, А. Дюма-сыном и другими писателями. Издание это не было факсимильным, то есть не давало точного воспроизведения графического оригинала.

Запись Некрасова расположена почти в самом конце альбома - на 171-й странице (всего в нем 180 страниц), хотя, судя по проставленным датам, Некрасов заполнял его одним из первых. Некрасову в альбоме принадлежат следующие строки:

"Не имея ничего нового, я долго рылся в моих старых бумагах и нашел там исписанный карандашом лоскуток. Я ничего не разобрал (лоскуток, сколько помню, относится к 1848 году), кроме следующих осьми стихов:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ея груди,

Лишь бич свистал, играя...

И Музе я сказал: "Гляди!

Сестра твоя родная!"

Извините, если эти стихи не совсем идут к вашему изящному альбому. Ничего другого не нашел и не придумал. Ник. Некрасов. 9 ноября 1873 года. С.П.Б.".

Впоследствии альбом Ольги Козловой был утерян - позднейшие данные о нем связаны с Парижем 1920-х годов. Напечатанное маленьким тиражом, издание это, естественно, не получило широкого распространения. Поэтому новое "открытие" восьмистишия Некрасова состоялось в 1892 году, когда оно с небольшим разночтением ("девушку" вместо "женщину") было напечатано в сборнике "Голодному на хлеб", благотворительном издании, предпринятом редакцией журнала "Русская мысль", в составе записи известного артиста М.И. Писарева: "Как-то, лет двадцать тому назад, покойный Н.А. Некрасов, перебирая при мне свои рукописи, нашел между ними ветхий листок бумаги, написанный сверху донизу карандашом.

Рукопись оказалась очень старой, карандаш местами совсем стерся, и мы из всего написанного с трудом могли разобрать только восемь строк, которые я тогда же и записал. Вот они (приводится текст стихотворения. - Е.Д.). Этого отрывка я не встретил впоследствии ни в одном издании полного собрания сочинений Н.А. Некрасова, а потому полагаю, что, переписав его для нашего сборника, я делаю тем самым свой автограф заслуживающим внимания многих, без чего, разумеется, был бы не вправе ждать для себя такой чести"2.

Таковы два свидетельства, в общих чертах подтверждающие друг друга.

Впервые "Вчерашний день..." был включен в собрание стихотворений Некрасова 1920 года, подготовленное К.И. Чуковским, где почему-то был датирован 1861 годом3.

В последующих изданиях датировка его, согласно указанию Некрасова, изменена на 1848 год (иногда со знаком вопроса), и с тех пор в исследованиях, посвященных творчеству Некрасова, стихотворение обычно рассматривается в перспективе этой даты4.

В первом томе академического полного собрания сочинений поэта оно также помещено под 1848 годом, правда, с серьезными сомнениями, высказанными в комментариях5. Сомнения составителей первого тома вызваны статьей М.Д. Эльзона, в которой путем тщательного анализа записей Некрасова и Писарева делается попытка доказать, что восьмистишие это сочинено было Некрасовым в 1870-х годах - одновременно или же незадолго до альбомной записи6. Не приводя здесь всей аргументации М.Д. Эльзона и отсылая читателя к этой содержательной и интересной работе, формулируем лишь ее основные положения:

1. Недостоверность свидетельства М.И. Писарева. Писарев не был с Некрасовым в столь близких отношениях, чтобы поэт мог допустить его к совместному разбору архива; осень 1873 года, когда был, по свидетельству Некрасова, найден "отрывок", Писарева не было в Петербурге: театральный сезон 1873/74 года он провел в Орле, будучи знакомым с альбомом Ольги Козловой по изданию 1883 года, с целью популяризации стихотворения любимого им поэта, опубликованного в малодоступном издании, Писарев делает свою запись вместе с некрасовским текстом. Тем самым свидетельство Писарева признается недостоверным.

2. Недостоверность свидетельства Некрасова, "имитировавшего как содержанием стихотворения, так и описанием внешнего вида рукописи давность создания"7: в 1848 году Некрасов не мог быть свидетелем изображенной им сцены бития кнутом; заявление Некрасова о народности своей Музы для 1848 года представляется преждевременным; главная тема стихотворения - поэт и цензура, бывшая для Некрасова болезненной почти на всем протяжении его творчества, наиболее полное выражение получила в лирике 1870-х годов, когда (вероятнее всего, импровизационным путем, может быть, во время записи в альбом) и возникло стихотворение "Вчерашний день...".

Итак, получается, что перед нами две мистификации, одна из которых спровоцировала другую.

Несмотря на достаточно убедительные и остроумные доводы М.Д. Эльзона, его концепция в некоторых местах вызывает сомнение, и в истории некрасовского стихотворения остается много неясного. Почему Некрасов, записав текст в дамский альбом, не только не пытается его опубликовать (на этот счет М.Д. Эльзон как раз имеет объяснение), но и не оставляет у себя его копию? Не могло ли записанное в альбом восьмистишие действительно быть отрывком невоплощенного замысла? Ощущение того, что это "вполне законченное стихотворение"8, может быть ошибочным - нередко отрывки достаточно крупных произведений могут восприниматься (и преподносятся) как вполне завершенные произведение; за примером можно обратиться прямо к хрестоматийным некрасовским текстам: "Однажды в студеную зимнюю пору...", "Не ветер бушует над бором..." и ряд других. Если это действительно отрывок (что, кстати сказать, не исключено, ибо этим стихотворным размером Некрасов пользовался обычно для довольно крупных произведений), то каков был его так и не осуществленный замысел и каким годом он датируется? К сожалению, пока ответить на эти вопросы невозможно.

Но нельзя ли восполнить недостаток исторических известий результатом литературоведческого анализа стихотворения? О чем оно и как оно построено? Какое место занимает оно в поэтической системе Некрасова?

Стихотворение "Вчерашний день, часу в шестом..." (или лирическая миниатюра, как его иногда называют9) отчетливо делится на две части: первые шесть стихов и два последних.

Его лирическим героем является автор, который ведет повествование от первого лица, рассказывая о том, что произошло и чему он был свидетелем в недавнем прошлом: "вчерашний день" (в значении - "вчера"). Вчера - это накануне сегодня, за сутки до нынешнего дня, переживаемого мною в настоящий момент и являющегося точкой отчета времени. Это обнаруживает, во-первых, субъективность, эгоцентричность в восприятии времени10; во-вторых, этим достигается ощущение свежести воспоминания: так можно обозначить время в дневниковой записи (конечно, помимо свойственной дневнику выносной даты) или рассказывать о недавно случившемся своим знакомым, поскольку и для рассказчика, и для слушателя вчера совпадает11.

Для стихов Некрасова отсылка к недавнему прошлому - вполне обычное явление: "Вчера был поражен я сценой безобразной..."; "На днях у них парадный был обед"; "Знакомый мне в прошедшую субботу сошел с ума"; "Вот и сегодня... ну, просто беда!"; "Я сегодня так грустно настроен" и многие другие.

Интонация и стилистическая окраска первого стиха, в котором называется время описываемого события, намерено сниженная (прозаическая)12 и даже разговорная, бытовая. Просторечное выражение "вчерашний день" сочетается с достигнутым инверсией снятием точности в обозначении часа ("часу в шестом", а не "в шестом часу"). Время происшествия определено достаточно точно, но только по отношению к моменту описания. Именно эта относительность и субъективность в обозначении времени, точность, снятая прозаической разговорной интонацией, и несут на себе печать достоверности: не просто "как-то раз", "однажды", а именно вчера и именно часу в шестом.

Такое обозначение времени характерно для некрасовских прозаических произведений 1840-х годов: "Часу в двенадцатом гулял я по Невскому"; "...часу в пятом пришли домой"; "...часу в осьмом утра..."; "...осенью, часу в пятом, в одну из лучших петербургских рестораций..."; "23 марта 18** года, очень рано, часу в одиннадцатом..."; "...в тот же день часу в одиннадцатом утра...".

Второй стих называет место происшествия: "Зашел я на Сенную". Автор (лирический герой) не специально идет на это место, а заходит, то есть приходит по пути, случайно забредает, гуляя по этому району Петербурга, и, ненароком попав на Сенную площадь, становится свидетелем описанной далее сцены. Но сам этот район появляется у автора "Петербургских углов", конечно же, не случайно.

Сенная площадь вместе с прилегающими к ней улицами и переулками была самым демократичным, простолюдным, районом столицы13. Здесь обитала "всякого рода питерская голытьба"14. В некрасовском восьмистишии Сенная - знак того Петербурга, который был "открыт" авторами "физиологии" в сороковых годах XIX века, в том числе и Некрасовым, и когда бы ни было написано стихотворение, его связь с физиологическим очерком, неоднократно отмечавшаяся в исследовательской литературе, очевидна. Тема "Некрасов и Петербург" сложна и многогранна, и в теме этой стихотворение "Вчерашний день..." занимает свое место.

В третьем и четвертом стихах говориться о том, что происходит на Сенной: "Там били женщину кнутом, // Крестьянку молодую". Это неопределенно-лирическое предложение, не называя производителя действия, сосредоточивает внимание на самом действии.

Почему действующие лица (лицо) не названы? Во-первых, в центре кадра оказывается сам факт избиения, во-вторых, в контексте русской социальной действительности определенного исторического периода они, как кажется, достаточно легко угадываются читателем. Объект, на который распространяется действие переходного глагола "били", имеет при себе уточнение: избиваемой оказывается женщина, молодая крестьянка.

Выделение в объекте полового, социального и возрастного признаков весьма показательно - напомним, какую существенную роль играет в творчестве Некрасова образ русской женщины-крестьянки.

В качестве орудия избиения кнут.

Пятый стих, представляя собой безличное предложение эллиптической конструкции, передает подробность поведения женщины во время экзекуции: "Ни звука из ее груди". Эллиптической конструкцией поддерживается свойственная всему восьмистишию разговорная интонация, а также передается напряженное психологическое состояние как самой истязаемой, так и автора.

Выделительно-ограничительная частица "лишь", с которой начинается шестой стих, концентрирует внимание на том единственном звуке, который нарушает абсолютно беззвучную сцену истязания: "Лишь бич свистал...". "Бич" (здесь: синоним "кнута") - метонимическое обозначение экзекуторов, не названных в предыдущем предложении, отношение которых к происходящей сцене характеризуется деепричастием "играя", что подчеркивает своеобразную эстетичность сцены для ее исполнителей, а может быть, и для зрителей.

Оставляя пока в стороне последние два стиха, являющиеся обобщением всего текста, подведем итоги относительно первой, "эмпирической"15, части стихотворения. Автор описывает сцену, предельно конкретизированную как во времени (с точностью до часа), так и в пространстве (топографическое обозначение места действия); в качестве свидетеля, очевидца сцены, выступает он сам; это - сцена избиения кнутом/бичом молодой крестьянки, которая во время истязания над ней не издает ни звука. Сцена - не момент; глаголы несовершенного вида (били, свистал, играя) показывают, что автор какой-то более или менее протяженный промежуток времени, наблюдает (=изучает?) ее. Такова экспозиция стихотворения, его "иллюстрационный исторический материал"16.

Авторская установка на достоверность дает основание поставить вопрос о соотнесении описанного события с реальностью: что, когда и где видел, мог видеть (или описал как виденное им) автор? Можно предположить, что в стихотворении изображается сцена публичного исполняемого телесного наказания, самая

распространенная форма наказания в дореформенной России.

В качестве орудия наказания назван кнут, узаконенный в русском правосудии еще "Судебником" Ивана III в 1497 году, употреблявшийся в течение трехсот пятидесяти лет и неизменно вызывающий ужас и удивление иностранцев.

Кнут состоял из короткой деревянной рукоятки и прикрепленного к ней столбца с медным кольцом, к которому привязывался особым образом выделанный ремень из толстой сыромятной кожи, с желобом посредине и загнутый на конце. Специальной выделкой ремня достигалась такая твердость, что искусный палач мог с первого удара перебить позвоночник. Со времени отмены смертной казни императрицей Елизаветой Петровной в 1753 году битье кнутом часто заменяло собою смертную казнь, превратив ее из простой в квалифицированную. Кнутом били по обнаженному телу, наказание совершалось медленно (до двадцати ударов в час) и в предназначенных для того местах - главным образом, в местах скопления народа: на торговых, рыночных площадях, отчего и получило название "торговая казнь". После ряда ограничительных указов кнут был отменен "Уложением о наказаниях" 1845 года.

Следовательно, Некрасов, прибывший в Петербург в 1838 году, мог видеть "торговую казнь" только в промежутке между 1838 и началом 1845 года (время выхода указа). В последние годы перед отменой "торговой казни" наказание кнутом практиковалось уже достаточно редко17, а по отношению к женщинам практически не применялось. Даже в начале XVII века женщина получала небольшое число ударов кнутом. Так, Адам Олеарий был свидетелем наказания женщины шестнадцатью ударами18. В начале же XIX века женщина обычно присуждалась к одному или нескольким ударам19. Кнут назначался только в случаях тягчайших преступлений и преимущественно к тем, кого желательно было убить20.

Кроме того, местом "торговой казни" в Петербурге была не Сенная, а Троицкая (в XVIII веке), а позже - Конная площадь, где для нее строился специальный эшафот21.Таким образом, мы сразу же наталкиваемся на ряд несоответствий изображенного Некрасовым происходившему в действительности. Вероятность того, что поэт мог написать это стихотворение до 1845 года, очень мала: как мы увидим далее, проблемы, в нем поднимаемые, для творчества раннего Некрасова еще не были актуальными.

После 1845 года Некрасов мог видеть публичное наказание не кнутом, а плетьми (о чем он демонстративно заявляет в стихотворении "Поэт и гражданин": "Без отвращенья, без боязни // Я шел в тюрьму и к месту казни // В суды, в больницы я входил"), менее тяжелым орудием, которое заменило кнут и использовалось вплоть до полной отмены публичных наказаний в 1863 году. Для женщин же плети были отменены уже в 1855 году22.

Но что же могло быть на Сенной? На Сенной (угол Большой Садовой и Спасского переулка) была съезжая, полицейская часть, в которой полицейские служители могли наказывать за маловажные проступки, обычно - мелких воришек и нарушителей общественного порядка23. Наказывали в части розгами (связанными вместе березовыми или ивовыми прутьями) и не публично.

А.Г. Тимофеев, автор известной книги о телесных наказаниях в России, писал по этому поводу: "Наказание розгами производилось через полицейских служителей и не публично"24. Это входило в обязанности полиции как мера предупреждения и пресечения преступлений. Маркиз Астольф де Кюстин со слов заключенного в 1839 году в одной из московских частей француза Перне следующим образом описывает окружающую его там обстановку: "На внутреннем дворе производилась экзекуция над крепостными людьми по требованиям хозяев, присылавших их на расправу в полицию; за тонкой стеной темницы Перне целый день с раннего утра слышал свист розог, стоны жертв и ругань палачей"25. О том же рассказывает и И.С. Тургенев, находившийся в апреле - мае 1852 года под арестом на съезжей второй Адмиралтейской части Петербурга26.

Но может быть, в стихотворении изображается случай полицейского произвола, самовластья, весьма распространенного в дореформенной России? Так, рассказывают, что московский и петербургский полицмейстеры возили с собой плети, которые применяли по собственному усмотрению27. Однако Некрасов изображает сцену, оставляющую впечатление некоторой эпической протяженности, методичности действия и организованности его: не избивали, а били, женщина под кнутом молчала в процессе битья, бич не просвистел, свистал - передается незаконченное и продолжающееся действие. (Указание на звук, производимый кнутом, - вполне реальная деталь, отмечавшаяся многими свидетелями публичных казней или же самими наказуемыми.

Один из осужденных писал в своих воспоминаниях: "Я ожидал смерти с первым ударом...Вдруг в воздухе что-то просвистело: то был звук кнута"28.) Сам автор-свидетель, по крайней мере, некоторый, достаточно протяженный период времени, наблюдает сцену, фиксируя ее отличительные черты. Эта эпичность и организованность позволяет увидеть в ней не проявление произвола, а законную экзекуцию.

По той же самой причине отпадает предположение, что Некрасов изображает сцену хулиганского (как бы сейчас сказали) избиения женщины не палачовым, а скотовьим кнутом - нечто вроде эпизода, описанного В.В. Крестовским в предисловии к роману "Петербургские трущобы", где, кстати сказать, действие происходит также вблизи Сенной в 1858 году: "Первое, что поразило меня, это - кучка народа, из середины которой слышались крики женщины. Рыжий мужчина, по-видимому, отставной солдат, бил полупьяную женщину. Зрители поощряли его хохотом. Полицейский на углу пребывал в олимпийском спокойствии"29.

Или в самом тексте романа и тоже на Сенной: "Что это за крики и что за толпа? <...> Пьяная драка... Клочья... Кровь... Вон раздается призывный свисток полицейского-хожалого, которым он зовет на помощь подчаска, а в эту самую минуту, с противоположной стороны, у Полторацкого переулка, новые крики... "Караул! Караул!" - слышится оттуда, и, судя по короткому, отрывающемуся выкрику, можно с достоверностью предложить, что человека взяли за горло и душат..."30.

Но подобные эпизоды лишены своего рода "театральности", свойственной "законным казням", - они, как правило, шумны, крикливы и беспорядочны, а именно "сценичность" характеризует стихотворение Некрасова: зрители отделены от сцены, которую они наблюдают.

Зрелища публичной казни, как показывают воспоминания очевидцев, отличались строгой обрядностью, театральностью и замедленной размеренностью совершаемого. "Все это делалось очень-очень медленно", - писал по собственным воспоминаниям Л.А. Серяков31. Палачи "становились в ногах осужденного, клали плети на эшафот и, перешагнув через этот конец правой ногою, ждали приказа начать наказание от исполнителя приговора. Начинал сперва стоявший с левой стороны палач; медленно поднимая плеть, как бы какую тяжесть, он с криком: "берегись! Ожгу!" наносил удар; за ним начинал свое дело другой. При наказании наблюдалось, что удары следовали в порядочные промежутки один после другого"32. Это, действительно, было зрелище - позор: зрелище, представляемое взору и одновременно с этим поругание, бесчестие для наказуемого.

Таким образом, изображенная Некрасовым сцена не находит точного соответствия в русской действительности середины XIX века. Но, может быть, он вовсе не был очевидцем публичной казни и реконструирует ее согласно своему воображению и знаниям, в результате чего возникают ошибки в названии орудия наказания и места действия? Такое предположение маловероятно: вопросы, касающиеся телесных наказаний, широко обсуждались в русской печати середины XIX века, в том числе и в "Современнике"33.

Поэт остро относится к этой проблеме, и тема казни и телесного наказания встречается в его произведениях очень часто: "Постегали плетьми, и уводят дружка // От родной стороны и от лапушки прочь"; "И преступник, сегодня судимый, // Вдвое больше получит плетей"; "В мире нет упрямей мужика. // Так лежит под розгами безгласно"; "Знаешь сам, мужицкая награда - // плеть и кнут, и мне другой не надо" и многие другие примеры.

Отличие кнута от розог и плетей, разумеется, было Некрасову прекрасно известно, и он вполне сознательно из всех орудий наказания выбирает для своего восьмистишия самое жестокое - кнут: "Первое место по тяжести всегда и бесспорно принадлежало кнуту, за ним шли плети, занявшие впоследствии место кнута, но не заменившие его по силе и значению"34.

Слово "кнут" приобрело постепенно особое значение - оно не только обозначало собою конкретный предмет (орудие наказания), но и, наряду с этим, стало выражать сущность определенного явления, становясь его символом. Этот символ российской юстиции и более того - российской государственности вообще. Кнут - правительственная система гнета и насилия. (Напомним здесь эпиграмму на Карамзина, которую обычно приписывают Пушкину: "В его "Истории" изящность, простота // Доказывают нам без всякого пристрастья // Необходимость самовластья // И прелести кнута".) Уже после отмены кнута защитников телесных наказаний называли "кнутофилами".

Особое место занимает это слово и в художественном мышлении Некрасова: поэт всегда останавливает на нем свое внимание. В одном из автобиографических отрывков Некрасов рассказывает, как в семилетнем возрасте он вместе с матерью вспоминал свой переезд в Грешнево после ухода отца в отставку в 1823 году.

Они оба вспоминали встречу с пастушком, которому мать дала несколько грошей. И после этого мать попыталась пробудить в сыне еще одно воспоминание: "Не помнишь ли еще, что было в руке у пастуха?" Я не помнил. "В руке у пастуха был кнут", - слово, которое я услыхал тогда в первый раз"35.

Конечно у пастушка в руках был скотовий кнут, а не палачовый, но слово это закрепляется в сознании Некрасова как выражение чего-то чрезвычайно значительного - сущности того государства, в котором живет поэт. Синонимом этого слова является "бич", и оба обозначают самоуправство бесчеловечной власти: "Чего же им еще?.. А если точно есть // Любители кнута, поборники тиранства"; "И к свисту буйного бича"; "Лишь тем, чей бич хлестал ее больней"; "Не бойся цепи и бича" и многие другие примеры. Иногда - это скотовий кнут: "Показалось кнута ему мало"; "...да извозчик-палач // Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч"; "...клячонка стояла // Полосатая вся от кнута".

Так, в стихотворении "Вчерашний день..." конкретная и во многом документально атрибутированная сцена благодаря кнуту/бичу абстрагируется, превращаясь в символ страданий и униженности беззащитного и притесненного народа, и поэтому для усиления впечатления от этой сцены в качестве наказуемого и названа женщина: "Но я всю жизнь за женщину страдаю".

Намеренная очевидность изображенного в стихотворении оказывается обманчивой: оно трудно поддается комментарию, и по этой причине многочисленные объяснения его как документальной передачи увиденного представляются несостоятельными. Приведем лишь несколько характерных высказываний о данном некрасовском тексте: "Уличная сцена, привычная для петербуржца, превращается под пером поэта в символ народного страдания, гордого терпения и гнева"36;

"Это - газетная поэзия; это - стихи, так сказать, в номер: вечно торопящейся, озабоченный репортер некой газеты побывал на Сенной и уже через час, примостившись на краю стола, в прокуренной комнате секретариата на обрезках гранок набросал стихи"37; "Это сценка из повседневной жизни города: на площади секут кнутом молодую крестьянку"38;

"Это репортаж с места события, точное воспроизведение "низкой" сцены, бытовой и жестокой сразу"39; ср, также пересказ школьницы слов учительницы об этом стихотворении: "Шел поэт по улице, увидел, как бьют женщину: пришел домой и написал стихотворение".

Подобного рода трактовка (или первой, "эмпирической" части его) оказываются упрощенными, Эта информационная часть и не претендует на точное воспроизведение бытовой сцены из жизни Петербурга середины XIX века. Она лишь демонстрирует повод, давший поэту возможность прийти к обобщению. Последние два стиха и являются обобщением, ради которого оно было создано: "И Музе я сказал: "Гляди! // Сестра твоя родная!"

Фабульная мотивировка реплики поэта, адресованной Музе, состоит в том, что реплика эта произносится тут же, на месте происшествия. Это реакция поэта на событие - словом; иной реакции у поэта и быть не может. Оказывается, поэт не один ходит по городу - его сопровождает Муза (Ср.: "Всюду с музой проникающей..."); причем не Муза вдохновляет поэта, а поэт разъясняет Музе ее роль и судьбу. Избиваемая женщина - родная сестра Музы.

Вот параллелизм, лежащий в центре нашего стихотворения. Сестра - тоже символ, символ особой связи между людьми Сестра - это женщина одной судьбы с человеком, кому она приходится сестрой, ответчицей за него и защитница его. И некрасовская Муза, самая "очеловеченная" и своеобычная Муза русской поэзии, несет на себе всю тяжесть доли народа и ответственности за него. Тема Музы сложным рисунком проходит через все творчество Некрасова: "Но рано надо мной отяготели узы // Другой, неласковой и нелюбимой Музы, // Печальной спутницы печальных бедняков, // Рожденных для труда, страданий и оков"; "Нет! свой венец терновый приняла, // Не дрогнув, обесславленная Муза"; "...музу темную мою // Я прославляю и пою"; "Замолкни, Муза мести и печали!"; "По Музе гордой и несчастной, // Кипящей злобою безгласной!"; "Муза! ты отступаешь от плана!" и многие другие примеры.

Но с темой Музы связана и другая важная и с определенного времени болезненная для Некрасова тема - тема цензуры40. Тема эта, своеобразно преломляясь в художественном сознании Некрасова, вызывала у него определенные и устойчивые ассоциации: тексты, прошедшие через цензуру, хранили на себе следы цензорской правки и перечеркиваний ("кресты", как их называли), которые делались красным карандашом или чернилами.

По аналогии с исполосованными и кровоточащими спинами истязуемых у Некрасова возникает образ поэзии и Музы, переносящих пытку под кнутом41. Во время "торговой казни" удары по спине наказуемого действительно делались крестообразно, оставляя красные кровавые полосы: "Палачи клали удары крестообразно"42; "Первые удары кнутом делались крест накрест"43; "...и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так слово в слово бутто большой ремен вырезан ножом мало не до костей"44. М.Анциферов писал: "Некрасов не только обмирщал свою Музу, но и приносил ее на заклание: раз Муза страдает - значит, все правильно, удел Музы - терпеть побои. Своего рода епитимья"45.

Когда впервые возник (и мог возникнуть) у Некрасова этот устойчивый образ? Тема цензуры охватывает так или иначе десятки произведений Некрасова, но образ иссеченной кнутом Музы встречается в трех из них: "Безвестен я, я вами не стяжал..." (1855), "О муза! я у двери гроба!" (декабрь 1877 года - последнее стихотворение Некрасова) и "Вчерашний день, часу в шестом...". В стихотворении 1855 года про Музу сказано: "И под кнутом без звука умерла"; в стихотворении 1877 года - "Не русский взглянет без любви // На эту бледную, в крови, // Кнутом иссеченную музу...". Во "Вчерашнем дне..." дано развернутое сравнение: избиваемая кнутом крестьянка сравнивается с Музой. Возник ли этот образ по ассоциации с казнью, а потом был развернут в сравнение, или наоборот? Что первичнее?

Процесс творчества мог протекать и тем, и другим путем.

Но обратим внимание еще на одну подробность стихотворения "Вчерашний день...": в нем дается поведение избиваемой крестьянки - она под кнутом молчит: "Ни звука из ее груди". Под кнутом действительно не кричали, о чем свидетельствуют описания очевидцев публичных казней: "При первых ударах обыкновенно слышен был у казнимых глухой стон, который умолкал скоро, затем уж их рубили, как мясо"46; или у Достоевского в "Записках из Мертвого дома" в рассказе арестанта Лучки: "Как он мне влепит раз, - хотел было я крикнуть, раскрыл было рот, а крику-то во мне и нет. Голос, значит, остановился. Как влепит два, ну, веришь иль не веришь, я уж и не слыхал, как два просчитали". Некрасовская Муза тоже оказывается молчащей под "цензурным кнутом", а не было в творчестве Некрасова периода, когда он столь мало писал стихотворных произведений, как период "мрачного семилетия", который иначе называется эпохой цензурного террора (1848 - 1855).

Эпоха эта сказалась не только на публикациях стихотворений Некрасова, но и в большей степени и на его поэтической продуктивности: в цензуру нечего было давать47. "Образ поэта, затравленного цензурой, содержится во многих мемуарах о Некрасове, а также в письмах лиц, близко знавших его"48. Именно в конце этого периода и было создано стихотворение с тем же образом - образом молчащей Музы ("Безвестен я, я вами не стяжал..."), заключительная строка которого, где о Музе было сказано "И под кнутом без звука умерла", не была пропущена цензурой ни в первом его издании 1856 года, ни в последующих. В том же 1855 году Некрасовым были созданы строки: "Друзья мои по тяжкому труду, // По Музе гордой и несчастной, // Кипящей злобою безгласной!"

Вновь поэт обращается к теме истерзанной Музы уже перед смертью, в 1877 году, когда подводятся итоги всему прожитому. Именно тогда Муза приходит к нему в образе дряхлой старухи на костылях: в стихотворении "Где ты, о Муза? Пой, как прежде..." и в предсмертной прозе.

Но о молчании Музы говорится уже в ином, нежели раньше, плане - Муза замолкает, потому что поэт - на краю могилы: "О Муза! Наша песня спета", "Где ты, о Муза, пой, как прежде" (ср. со словами ангела в сне поэта: "И музе возвращу я голос..."). Прежде, то есть до 1877 года, некрасовская Муза "пела", их совместная с поэтом "песня" еще не была спета, но был период, когда Муза "кипела злобою безгласной", "умирала под кнутом без звука", была сестрой молчащей под кнутом крестьянки. Если исходить из этого, то можно предположить, что стихотворение "Вчерашний день..." было написано где-то близко к дате, указанной Некрасовым, - если не в 1848 году, то вскоре после него. Не стоит удивляться тому, что произведение это не печаталось при жизни и что Некрасов, как показывают цензурные материалы, даже не пытался его опубликовать. Цензура не пропускала в печать и гораздо более безобидные строки.

Вспомним хотя бы историю публикаций стихотворений "Перед дождем" (1846), "Огородник" (1846), "В столицах шум, гремят витии..." (1858) и многих других. Исключалась, как мы уже отмечали, и строка про умершую под кнутом Музу из стихотворения "Безвестен я, я вами не стяжал...". Во "Вчерашнем дне..." давалась рельефная, развернутая картинка публичной казни, и рассчитывать на его публикацию не приходилось.

Некоторые исследователи, характеризуя специфику творческой работы Некрасова, часто указывают на то, что Некрасов не любил и не мог писать с мыслью не быть напечатанным вскоре после написания произведения. При этом обычно ссылаются на высказывание Чернышевского: "Писать без надежды скоро увидеть произведение напечатанным Некрасов не имел влечения"49. Да, не имел влечения, но, тем не менее, иногда все же писал. Напомним для примера хотя бы стихотворение "Мы вышли вместе...Наобум..." и "Весь пыткой нравственной измятый...". Есть и другие примеры. Так что бывали и исключения из этого правила; возможно, что таким исключением было и восьмистишие "Вчерашний день...".

И наконец, еще один вопрос, который встает в связи с этим текстом: почему оно было занесено именно в альбом Ольги Козловой? Не было ли оно чем-то спровоцировано? Последние слова записи Некрасова намеренно демонстративны и полемичны: "Извините, если эти стихи не совсем идут к вашему изящному альбому. Ничего другого не нашел и не придумал". Есть ли это выпад против "изящной" поэзии вообще или реакция на что-то более конкретное? Просматривая альбом Ольги Козловой, читатель на странице 77-й встречается с записью И.С. Тургенева, сделанной в Карлсбаде в июне 1873 года, за несколько месяцев до записи Некрасова. Вот она: "Желал я очень написать Вам что-нибудь стихами, но я так давно расстался с Музой, что мне остается заявить смиренной прозой, что я очень рад и свиданию с Вами, и случаю попасть в отборное общество, наполняющее Ваш альбом".

Читал ли Некрасов эти строки? Скорее всего, читал - обыкновенно альбомы перед заполнением просматривались, на что указывают и записи в альбоме Ольги Козловой: "Просмотрел ваш альбом и позавидовал. Сколько друзей ваших написали в эту роскошную памятную книжку свои имена!" (Ф.М. Достоевский); "С робким смущеньем являюсь я на ласковое приглашение в этом блестящем собрании..." (И.А. Гончаров); "...извините, что занимаю страницу блестящего альбома" (А.Н. Островский). Так и некрасовская характеристика ("изящный альбом") - это характеристика его содержания.

После разрыва, произошедшего в 1860 году, памятного многим и, конечно же, самому поэту, Некрасов вновь встречается со своим старым другом на страницах дамского альбома.

Познакомившись с Тургеневым в середине 1940-х годов, Некрасов сблизился с ним и полюбил его. Их переписка и воспоминания современников свидетельствуют не только о тесных дружеских и творческих связях между ними в течение полутора десятилетий (Некрасов делился с Тургеневым творческими планами, показывал и посылал ему новые произведения, посвящал ему стихотворения), но и об особом пристрастии Некрасова к Тургеневу, которое осталось и после разрыва их отношений.

Некрасов тяжело переживал расхождение со своим старым другом, свидетельством чему является хотя бы стихотворение "...Одинокий, потерянный...", о котором Некрасов писал незадолго до смерти: "Навеяно разладом с Тургеневым в 1860 году". До конца жизни Некрасов отзывался о Тургеневе с большой теплотой. А.Н. Пыпин писал об этом в своих воспоминаниях: "Всего больше он был привязан к Тургеневу, и об этой привязанности он говорил мне в последние дни своей жизни"; "...я до сих пор люблю Тургенева", - так передает Пыпин слова поэта50. Вполне вероятно, что, наткнувшись в альбоме на запись своего "друга-врага", поэт отреагировал именно на нее, противопоставляя "смиренной прозе" Тургенева свою Музу и свои "рифмованные звуки", которые, по заявлению, сделанному в 1855 году, "не хуже плоской прозы".

Но, может быть, Некрасов вспомнил строки из письма Тургенева Белинскому, написанного в конце 1847 года. Строки, содержащие восторженный отзыв о стихотворении "Еду ли ночью по улице темной...", как известно, дошли до Некрасова и очень ободрили его. Вот они: "Скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в девятой книжке меня совершенно с ума свело; денно и нощно твержу я это удивительное произведение - и уже наизусть выучил"51. Обыкновенно приведенную здесь широко известную цитату обрывают именно на этом месте; нас же сейчас интересует ее продолжение, где слегка переделанная цитата из монолога Репетилова в четвертом действии "Горе от ума": "Вот эдаких бы людей-то сечь бы".

Репетилов, характеризуя "гения"-сочинителя, предлагает сечением побуждать писателей к творческому труду: "Вот эдаких людей бы сечь-то, // И приговаривать: писать, писать, писать". Цитируемые Тургеневым слова оказались пророческими: сам поэт всю жизнь мучился "нравственной пыткой" ("Весь пыткой нравственной измятый"), а некрасовская Муза неоднократно была "сечена кнутом".

В 1870-х годах Некрасов дважды возвращается к стихотворению, адресованному Тургеневу, начатому еще в начале 1860-х годов, "Мы вышли вместе...Наобум...", исполняет и переделывает его. В этом стихотворении есть следующие строки: "На пылкость юношей ворча, // Ты глохнешь год от года // И к свисту буйного бича, // И к ропоту народа". Обращает на себя внимание не только параллельность предпоследнего стиха строке "Лишь бич свистал играя" из стихотворения "Вчерашний день...", но и одинаковый стихотворный размер обоих текстов: чередование строк четырех- и трехстопного ямба с рифмовкой аБаБ. Размер этот встречается у Некрасова очень редко и большей частью в довольно крупных вещах ("Прекрасная партия", "Из автобиографии генерал-лейтенанта Федора Илларионовича Рудометова...", "Горе старого Наума", "На постоялом дворе", "Песня о труде". Лишь три небольших лирических произведения написаны этим размером: "Памяти Асенковой", которое по первоначальному замыслу было связано с "Прекрасной партией" как ее эпизод, "Т<ургенев>у" (Мы вышли вместе...Наобум...") и "Вчерашний день...". Это дает возможность предположить, что за одинаковым и, как оказалось, исключительно редким для лирических вещей Некрасова ритмическим рисунком, за более или менее определенными тематическими перекличками между стихотворениями "Т<ургенев>у" и "Вчерашний день..." скрывается образ одного и того же адресата, к которому и обращается поэт, создавая новое или же переосмысляя свое старое произведение.

Слова Некрасова в альбоме: "...я долго рылся в старых бумагах" - показывают, что предложение хозяйки альбома оставить в нем свой автограф состоялось, по крайней мере, на какое-то время раньше самой записи. До этого Некрасов мог его просто посмотреть и, наткнувшись на изящную отписку Тургенева, мог вновь пережить всю трудную историю своих взаимоотношений с этим человеком, с которым его так круто к тому времени развела судьба.

Могло прийти желание ответить ему: напомнить о прежнем единстве взглядов, интересов, тем (среди определенно известных Некрасову замыслов Тургенева 1840-х годов был и сюжет о "Сенной со всеми подробностями"52) и подчеркнуть свою верность им - противопоставить "смиренной прозе" из Карлсбада свою столь неподходящую для дамского альбома поэзию "любви и гнева".

"Лирическая поэзия, - писал исследователь лирики Некрасова Б.О. Корман, - в гораздо большей степени, чем проза, требует, чтобы то, что сказано, было недосказанным"53. На примере маленького стихотворения, едва насчитывающего три десятка слов, мы постарались показать, сколь сложным и противоречивым оказывается его реальный комментарий. Это же стихотворение, своей ритмикой, своими образами и тематикой связанное со множеством других произведений Некрасова, демонстрирует своеобразие его поэтического стиля и вводит нас в сложную историю взаимоотношений поэта со своими современниками.

"Литература", 1997, 48.

Примечания:

1 Album de Madame Olga Kozlow. М.: Тип. А.Гатцука, 1883.

2 Голодному на хлеб: Альбом автографов писателей, художников и общественных деятелей. СПб., 1892. С.22.

3 Н.А. Некрасов. Стихотворения. Пг., 1920.

4 См., например: Н.С. Ашукин. Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова. М..-Л., 1935. С. 98.

5 Н.А. Некрасов. Полн.собрание стихотворений и писем: В 15 т. Т. 1.Л., 1981. С.

598.

6 См.: М.Д. Эльзон. О датировке стихотворения "Вчерашний день, часу в шестом…" // Некрасовский сборник. Вып. 7.Л., 1980. С. 123-130. См. полемическую заметку на статью М.Д. Эльзона: Г.А. Тишкин. К вопросу о датировке стихотворения "Вчерашний день, часу в шестом┘" // Некрасовский сборник. Вып. 9. Л., 1988. С. 104-107.

7 М.Д. Эльзон. Указ. работа. С. 127.

8 Там же.

9 См.: А.Д. Григорьева, Н.Н. Иванова. Язык лирики XIX века: Пушкин. Некрасов. М., 1981. С. 243.

10 Ср.: Д.С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С.292.

11 См.: А.Д. Григорьева, Н.Н. Иванова. Язык лирики XIX века: Пушкин. Некрасов. М., 1981. С. 243.

12 К.И. Чуковский пишет о Пушкине как предшественнике Некрасова в деле введения в стихотворную речь прозаической интонации: "В последних числах сентября // (Презренный прозой говоря)". И кто знает, если бы в "Графе Нулине" не было этой нарочито прозаической интонации и нарочито прозаической даты, мог ли бы Некрасов с такой смелостью начать свое обращение к музе "антипоэтическими", простыми словами?" (К.И. Чуковский. Мастерство Некрасова. М., 1962. С. 60.)

13 Описание быта и нравов Сенной площади середины XIX века см.: В.В. Крестовский. Петербургские трущобы: Книга о сытых и голодных. М.- Л., 1935; Н.Н. Свешников. Воспоминания пропащего человека. М.- Л., 1930.

14 См.: Б.Г. Синюхаев. Садовая улица. Л., 1974. С. 114.

15 Т.Сильман. Заметки о лирике. Л., 1977. С. 9.

16 Там же.

17 Д.Ровинский. Русские народные картинки. Т. 5. СПб., 1881. С. 322-323.

18 Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб., 1906.

19 А.Г. Тимофеев. История телесных наказаний в русском праве. СПб., 1904. С. 243.

20 Маркиз де Кюстин. Николаевская эпоха: Воспоминания французского путешественника. М. 1910. С. 55.

21 В.Михневич. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 4; А.Г. Тимофеев. История телесных наказаний в русском праве. С. 232; В.В.Крестовский. Петербургские трущобы. С. 373.

22 Г. Джанишиев. Отмена телесных наказаний // Г.Джаншиев. Эпоха великих реформ: Исторические справки. М., 1898. С. 189-256.

23 В.Михневич. Петербург весь на ладони. С. 353.

24 А.Г. Тимофеев. История телесных наказаний в русском праве. С. 297.

25 Маркиз де Кюстин. Николаевская эпоха. С. 119.

26 И.С. Тургенев. Полн.собр. соч. и писем. Письма. Т. 1. М.-Л., 1961. С. 395.

27 Г. Джанишиев. Отмена телесных наказаний. С. 233.

28 Пастор Зейдер и приговор 7 июня 1800 года // Русская старина. 1878. ╧ 21. С.

180.

29 В.В.Крестовский. Петербургские трущобы. С. 4.

30 Там же.

31 Л.А. Серяков. Моя трудовая жизнь // Русская старина. 1875, ╧ 4. С. 170.

32 Г.И. Студеникин. Заплечные мастера: Исторический очерк // Русская старина. 1873, ╧ 8. С. 215.

33 Современник. 1860, ╧ 1, 3; 1861, ╧ 8.

34 А.Г. Тимофеев. История телесных наказаний в русском праве. С. 232.

35 Автобиография Некрасова // Литературное наследство. Т. 49-50. М., 1946. С. 139.

36 М.Г. Качурин, Д.К. Мотольская, М.А. Шнеерсон, Русская литература: Учебник для 9-го класса средней школы. М., 1977. С. 152.

37 В.Турбин. Гражданин и поэт // Новый мир. 1971, ╧ 12. С. 230.

38 Н.В. Осьмаков. Реализм Некрасова и поэзия второй половины XIX века // Литературное наследство. Т. 49-50. М., 1946. С. 11.

39 М.Бойко. Лирика Некрасова. М., 1977. С. 80.

40 См.: В.Евгеньев-Максимов. В цензурных тисках (Из истории цензурных гонений на поэзию Некрасова) // Книга и революция. 1921, ╧ 2(14). С. 36-47.

41 См.: М.Д. Эльзон. О датировке стихотворения "Вчерашний день, часу в шестом┘". С. 125.

42 Г.И. Студеникин. Заплечные мастера. С. 212.

43 Л.А. Серяков. Моя трудовая жизнь. С. 170.

44 Г.Котошихин. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906. С. 115.

45 М.Анциферов. Поэт и "толпа" у Пушкина и у Некрасова // Литературная учеба. 1982, ╧ 1. С. 134-135.

46 Л.А. Серяков. Моя трудовая жизнь. С. 170.

47 В.Евгеньев-Максимов. В цензурных тисках. С. 38.

48 А.М. Гаркави. А.Некрасов в борьбе с царской цензурой. Калининград. 1966. С. 16.

49 Н.Г. Чернышевский. Полн.собр. соч.: В 16 т. Т. 1. М., 1939. С. 744.

50 Н.А. Некрасов в воспоминаниях современников. М., 1971. С. 124, 445.

51 И.С. Тургенев. Полн.собр. соч. и писем. Письма. Т. 1. С. 264.

52 И.С. Тургенев. Полн.собр. соч. и писем. Письма. Т. 1. С. 415.

53 Б.О. Корман. Лирика Некрасова. Ижевск, 1978. С. 125.

Дата добавления: 2015-08-28