В конце апреля 1859 года Тургенев уехал за границу. В Петербурге он пробыл четыре дня, не заходя в редакцию «Современника». Еще в марте он сообщал К. С. Аксакову: «Рецензия «Современника» на сочинения Вашего батюшки возмутила меня по крайней мере на столько же, сколько Вас самих; я выразил им мое негодование — и, скажу Вам между нами — строки моей в «Современнике» уже больше не будет». Теперь к нему на квартиру пришел Некрасов и просил забыть о недоразумениях и не отдавать новое сочинение в «Русский вестник». Разговор со стороны Тургенева был сухим, официальным: в публикации нового романа он Некрасову отказал.
За границей Тургенев отправился к Герцену и при встрече с ним горячо обсуждал позицию демократов «Современника». Герцен разделял с Чернышевским и Добролюбовым веру в социалистический характер будущей крестьянской революции, но считал, что в настоящий момент русский мужик к революции не готов, звать его к топору и опрометчиво и преждевременно. Потому Герцен шел на союз с либералами и правительственной партией, поощрял развитие в России либеральной гласности. Статья Добролюбова «Литературные мелочи прошлого года» вызвала и у него чувство глубокого возмущения, равно как и вышедший в первом номере «Современника» за 1859 год сатирический отдел «Свисток».
— Вы только посмотрите, что они собираются «освистывать»: «Итак, наша задача состоит в том, чтобы отвечать коротким и умилительным свистом на все прекрасное, являющееся в жизни и в литературе»! Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего Боже сохрани) и до Станислава на шею! Кому помогают они своими шутовскими бубенчиками? Не той ли тройке крепостников из царских конюшен, которая называется Адлерберг, Тимашев и Муханов?!
— Есть, конечно, в этом смехе доля истины. Мало ли промахов и ошибок совершается на первых шагах российской гласности, мало ли мелочного, пустого «обличительства» выплескивает ежедневно на головы русских читателей обличительная наша печать.
— Но что же тут удивительного, что люди, которых всю жизнь грабили квартальные судьи, губернаторы, слишком много говорят теперь об этом? Они еще больше об этом молчали! Давно ли у нас вкус так избаловался, утончился? Слишком роскошествуют господа желчевики!
Так появилась в «Колоколе» Герцена предупреждающая революционеров-демократов «Современника» статья «Very dangerous!!!» («Очень опасно»), причинившая немало тревог редакции «Современника». Авторитет издания Герцена был слишком велик, и к словам его нельзя было не прислушиваться. Во второй половине июня 1859 года в Лондоне появился Чернышевский, приехавший сюда для специального объяснения с Герценом. Но доказать правоту своей позиции Чернышевский не смог. Оба лидера революционно-демократического движения остались при своих убеждениях. Чернышевский заявлял Герцену, что он, живя вдали от России, утратил политическое чутье, что в России назревает революция. Герцен же считал, что подталкивать крестьянство к революционному бунту пока преждевременно, а освистывание либералов объективно играет на руку придворной реакции.
Тургенева встреча с Герценом во многом укрепила. Он еще раз убедился, что союз либералов с революционерами-демократами перед лицом консервативной партии оголтелых крепостников — отнюдь не утопическая мечта. «Я ездил в Лондон, пробыл там неделю — и каждый день видел Герцена: он бодр и крепок — внутренняя грусть меньше его точит, чем прежде: теперь у него есть деятельность. Натура могучая, шумная — и славная».
Летом 1859 года Тургенев лечился во французском городке Виши, работая над романом, гуляя по липовым аллеям, которые в июне были в полном цвету. «Этот сладкий запах напоминает мне родину, — писал он Е. Е. Ламберт, — но нет здесь ее необозримых полей, полыни по межам, прудов с ракитами... Что ни говорите, человек гораздо больше растение, растение с корнем, чем он сам предполагает».
В середине июля Тургенев навестил с дочерью Куртавнель. Отношения с Полиной Виардо были холодны по-прежнему. И обстановка этого старого гнезда, «колыбели» его литературной известности, не действовала ободряюще. «Я сижу перед окном, выходящим в сад... Все очень тихо вокруг: слышатся детские голоса и шаги... в саду воркуют дикие голуби — а малиновка распевает; ветер веет мне в лицо — а на сердце у меня — едва ли не старческая грусть. Нет счастья вне семьи — и вне родины; каждый сиди на своем гнезде и пускай корни в родную землю... Что лепиться к краешку чужого гнезда?» «Я теперь занят большой повестью, в которую намерен положить все, что у меня еще осталось в душе... Бог знает, удастся ли? Я беспрестанно вожусь с моими лицами — и даже во сне их вижу».
«Здоровье мое хорошо; но душа моя грустна. Кругом меня правильная семейная жизнь... для чего я тут, и зачем, отходя прочь от всего мне дорогого, — зачем обращать взоры назад? <...> Говорят: человек несколько раз умирает перед своей смертью... Я знаю, что во мне умерло... Не чувство во мне умерло; нет... но возможность его осуществления. Я гляжу на свое счастье — как гляжу на свою молодость, на молодость и счастье другого; я здесь — а все это там; и между этим здесь и этим там — бездна, которую не наполнит ничто и никогда в целую вечность. Остается одно: держаться пока на волнах жизни и думать о пристани...»
Осенью 1859 года Тургенев уехал в Спасское, где его навестил Лев Николаевич Толстой. Приятели немного охотились, но очень много спорили о предстоящих реформах.
— Русский дворянин служил и служит — и в этом его сила, — говорил Тургенев. — Владение крестьянами — явление Случайное, вызванное не столько необходимостью, сколько неуменьем и недоразуменьем... Русский дворянин служит земле... Но есть разные службы. Было время, когда дворяне служили земле, умирая под стенами Казани, в степях Азовских; но не всегда одной крови требует от нас наше отечество; есть другие жертвы, другие труды и другие службы — и наше дворянство не отказывается от них. Дворянство на Западе стояло впереди народа, но не шло впереди его; не оно его двигало, не оно его влекло за собою по пути развития. Оно, напротив, упиралось, коснело, отставало... У нас мы видим явление противоположное... дворянство наше, оно служило делу просвещения и образования. Наши лучшие имена записаны на его скрижалях. И сейчас, когда сам царь сливается с земским делом, призвание дворянства — следовать за царем.
— А кто ему заплатит за землю? — возражал Толстой. — Официальные документы об этом молчат. Вспомним, что в Англии и Франции, освобождая крестьян, правительство заплатило за них деньги собственникам. У нас же правительство поручает самим помещикам, без изменения безобразнейшего полицейского устройства, взыскать с крестьян, освобожденных от зависимости, те огромные суммы, которые стоит отчужденная земля. И вот что удивительно. Вместо ожидаемого негодования дворянство встретило рескрипты неподдельным восторгом. Это единственное в истории и не оцененное еще явление произошло оттого, что рескрипт об освобождении отвечал на давнишнее желание дворянства.
— Но в нынешней ситуации не дворянство, а правительство явилось инициатором дела освобождения, и большая часть дворянства плетется в хвосте и ставит палки в колеса...
— А я утверждаю, что только одно дворянство со времен Екатерины готовило этот вопрос и в литературе, и в тайных обществах, и словом и делом, — запальчиво возражал Толстой. — Одно оно посылало в 25-м и 48-м годах за осуществление этой мысли своих мучеников в ссылки и на виселицы. Оно поддерживало мысль об отмене крепостного права.
— Но у вас нет оснований противопоставлять лучшую часть дворянства современному правительству. Да и в прошлые времена дворянство наше не вступало и не могло вступать в борьбу с правительством: русским царям никогда не приходилось, подобно королям на Западе, искать точку опоры в сословии городском или сельском...
— Не могу согласиться, — прерывал рассуждения Тургенева Толстой. — Нынешнее слабое правительство отнюдь не является инициатором этого дела, правительство просто не нашло возможным более скрывать эту мысль. К чему тут излишний восторг? К чему лживые речи, убеждающие государя в том, что он второй Петр I и великий преобразователь России? Напрасно! Он только ответил, наконец, на давние требования дворянства. И не он, а дворянство подняло, развило и выработало мысль освобождения.
— Но меньшая, меньшая его часть!
— А разве не законен вопрос численного большинства дворян: «Кто заплатит за право собственности или, пожалуй, права пользования, за землю, которую от нас отнимают? Крестьяне? Да пускай правительство, имеющее больше нас средств, получит эти деньги, мы ему верим, а сами не видим возможности взыскивать с крестьян... И чем мы будем жить, лишившись рук и земли?» И вот «прогрессивное» ваше правительство отказывает на все проекты казенного выкупа или обеспечения. Более того, глава государства заявляет: «Долго подумав и помолясь Богу, я начал освобождение». Молясь Богу или нет, но не он поднял этот вопрос. Правительство, напротив, всегда давило всякие попытки дворянства не только действовать, но даже обсуждать открыто идеи освобождения. И дворянство одно продвинуло этот вопрос, несмотря на все правительственные преграды. Поэтому поощрять его обещанием благодарности и высоким доверием — неприлично, укорять его в медленности — несправедливо, а угрожать тем, что его порежут за то, что правительство слабо и нелепо, и давать чувствовать, что это было бы не худо, — нечестно и неразумно. Свободно став в положение, в котором нужно стоять за него, дворянство знало, что оно делает; но знает ли правительство, принимающее вид угнетенной невинности, те беды, которые своим упорством и неспособностью оно готовит России? Ежели бы, к несчастью, правительство довело нас до освобождения снизу, а не сверху, по остроумному выражению государя императора, то меньшее из зол было бы уничтожение правительства!
Продолжать спор было бессмысленно. В глазах Тургенева упрямец Толстой начисто отрицал цивилизующую роль государственной власти в России, идеализируя дворянское сословие. А между тем Тургенев был убежден, что «служба, служение земле — царю, как центральной точке, к которой тяготела земля, — вот то коренное начало, которое лежит в основании всему учреждению русского дворянства, которое дает ему особенное значение и смысл. Дворянин служил за жалованье и получал жалованье за службу. И другие сословия служили, но вслед за дворянином; дворянин — первый слуга. Стоит только раскрыть наудачу наши летописи, наши законы, указы, частные записки, чтобы убедиться в этом. Увечные израненные старики вымаливали отставку как милость, и чувство, что дворяне должны нести службу, жало даже и детей, которых Петр посылал в заморские земли учиться разным художествам и которых наказывали за то, что они сказывались в «нетях»»...
«С Толстым мы беседовали мирно и расстались дружелюбно, — писал Тургенев Фету. — Кажется, недоразумений между нами быть не может — потому что мы друг друга понимаем ясно — и понимаем, что тесно сойтись нам невозможно. Мы из разной глины слеплены».
«В нынешний приезд, — писал Толстой Дружинину, — я окончательно убедился, что он умный и даровитый человек, но один из самых несноснейших в мире...»
В Спасском Тургенев продолжал «хозяйствовать»: «С крестьянами я почти везде благополучно размежевался... переселил их... и с нынешней зимы они все поступают на оброк... я говорю: я — а должен был бы сказать: мой дядя, которому новые порядки очень не по нутру, но который понял, что старые порядки вернуться не могут».
Осенью 1859 года писатель закончил работу над романом «Накануне» и впервые увез его не в Петербург, не в «Современник», а в Москву, в редакцию «Русского вестника».
Поиски нового героя. Роман «Накануне». Разрыв с «Современником»
В письме к И. С. Аксакову в ноябре 1859 года Тургенев так сказал о замысле романа «Накануне»: «В основание моей повести положена мысль о необходимости сознательно-героических натур для того, чтобы дело продвинулось вперед». Что имел в виду Тургенев под сознательно-героическими натурами и как он к ним относился?
Параллельно с работой над романом Тургенев пишет статью «Гамлет и Дон Кихот», которая является ключом к типологии всех тургеневских героев и проясняет взгляды писателя на общественного деятеля современности, «сознательно-героическую натуру». Образы Гамлета и Дон Кихота получают у Тургенева очень широкую интерпретацию. Человечество извечно тяготеет, как к двум противоположно заряженным полюсам, к этим типам характеров, хотя полных Гамлетов, точно так же как и полных Дон Кихотов, в жизни не существует. Какие же свойства человеческой природы воплощают эти герои?
В Гамлете доведен до трагизма принцип анализа, в Дон Кихоте доведен до комизма принцип энтузиазма. В Гамлете главное — мысль, а в Дон Кихоте — воля. В этом раздвоении Тургенев видит трагическую сторону человеческой жизни: «Для дела нужна воля, для дела нужна мысль, но мысль и воля разъединились и с каждым днем разъединяются более...»
Статья имеет современный общественно-политический аспект. Характеризуя тип Гамлета, Тургенев держит в уме «лишнего человека», дворянского героя, под Дон Кихотами же он подразумевает новое поколение общественных деятелей. В черновиках статьи Дон Кихот неспроста именуется «демократом». Верный своему общественному чутью, Тургенев ждет появления сознательно-героических натур из разночинцев.
В чем сила и слабость Гамлетов и Дон Кихотов?
Гамлеты — эгоисты и скептики, они вечно носятся с самими собой и не находят в мире ничего, к чему могли бы «прилепиться душою». Враждуя с ложью, Гамлеты становятся главными поборниками истины, в которую они тем не менее не могут поверить. Склонность к чрезмерному анализу заставляет их сомневаться в добре. Поэтому Гамлеты лишены активного, действенного начала, их интеллектуальная сила оборачивается слабостью воли.
В отличие от Гамлета Дон Кихот совершенно лишен эгоизма, сосредоточенности на себе, на своих мыслях и чувствах. Цель и смысл существования он видит не в себе самом, а в истине, находящейся «вне отдельного человека». Дон Кихот готов пожертвовать собой ради ее торжества. Своим энтузиазмом, лишенным всякого сомнения, всякой рефлексии, он способен зажигать сердца народа и вести его за собой.
Но постоянная сосредоточенность на одной идее, «постоянное стремление к одной и той же цели» придает некоторое однообразие его мыслям и односторонность его уму. Как исторический деятель, Дон Кихот неизбежно оказывается в трагической ситуации: исторические последствия его деятельности всегда расходятся с идеалом, которому он служит, и с целью, которую он преследует в борьбе. Достоинство и величие Дон Кихота «в искренности и силе самого убежденья... а результат — в руке судеб».
Раздумья о сущности характера общественного деятеля, о сильных и слабых сторонах сознательно-героических натур нашли прямой отголосок в романе «Накануне», опубликованном в январском номере журнала «Русский вестник» за 1860 год.
Н. А. Добролюбов, посвятивший разбору этого романа специальную статью «Когда же придет настоящий день?», дал классическое определение художественному дарованию Тургенева, увидев в нем писателя, чуткого к общественным проблемам. Очередной его роман «Накануне» еще раз блестяще оправдал эту репутацию. Добролюбов отметил четкую расстановку в нем главных действующих лиц. Центральная героиня Елена Стахова стоит перед выбором, на место ее избранника претендуют молодой ученый, историк Берсенев, будущий художник, человек искусства Шубин, успешно начинающий служебную деятельность чиновник Курнатовский и, наконец, человек гражданского подвига, болгарский революционер Инсаров. Социально-бытовой сюжет романа осложняет символический подтекст: Елена Стахова олицетворяет молодую Россию накануне предстоящих перемен. Кто нужнее ей сейчас: люди науки или искусства, государственные чиновники или героические натуры, готовые на гражданский подвиг. Выбор Еленой Инсарова дает недвусмысленный ответ на этот вопрос.
Добролюбов заметил, что в Елене Стаховой «сказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное».
В описании детских лет Елены Тургенев обращает внимание на глубокую близость ее к народу. С тайным уважением и страхом слушает она рассказы нищей девочки Кати о жизни «на всей божьей воле» и воображает себя странницей, покинувшей отчий дом и скитающейся по дорогам. Из народного источника пришла к Елене русская мечта о правде, которую надо искать далеко-далеко, со странническим посохом в руках. Из того же источника — готовность пожертвовать собой ради других, ради высокой цели спасения людей, попавших в беду, страждущих и несчастных. Не случайно в разговорах с Инсаровым Елена вспоминает буфетчика Василия, «который вытащил из горевшей избы безногого старика и сам чуть не погиб».
Внешний облик Елены напоминает птицу, готовую взлететь, и ходит героиня «быстро, почти стремительно, немного наклонясь вперед». Смутная тоска и неудовлетворенность Елены тоже связаны с темой полета: «Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела — куда, не знаю, только далеко, далеко отсюда». Устремленность к полету проявляется и в безотчетных поступках героини: «Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки». Проходит тревога — «опускаются невзлетевшие крылья». И в роковую минуту, у постели больного Инсарова, Елена видит высоко над водой белую чайку: «Вот если она полетит сюда, — подумала Елена, — это будет хороший знак...» Чайка закружилась на месте, сложила крылья — и, как подстреленная, с жалобным криком пала куда-то далеко за темный корабль».
Таким же окрыленным героем, достойным Елены, оказывается Дмитрий Инсаров. Что отличает его от русских Берсеневых и Шубиных? Прежде всего — цельность характера, полное отсутствие противоречий между словом и делом. Он занят не собой, все помыслы его сосредоточены на одной цели — освобождении родины, Болгарии. Тургенев чутко уловил в характере Инсарова типические черты лучших людей эпохи болгарского Возрождения: широту и разносторонность умственных интересов, сфокусированных в одну точку, подчиненных одному делу — освобождению народа от векового рабства. Силы Инсарова питает и укрепляет живая связь с родной землей, чего так не хватает русским героям романа — Берсеневу, который пишет труд «О некоторых особенностях древнегерманского права в деле судебных наказаний», талантливому Шубину, который лепит вакханок и мечтает об Италии. И Берсенев и Шубин — тоже деятельные люди, но их деятельность слишком далека от насущных потребностей народной жизни. Это люди без крепкого корня, отсутствие которого придает их характерам или внутреннюю вялость, как у Берсенева, или мотыльковое непостоянство, как у Шубина.
В то же время в характере Инсарова сказывается родовая ограниченность, типичная для Дон Кихота. В поведении героя подчеркивается упрямство и прямолинейность, некоторый педантизм. Художественную завершенность эта двойственная характеристика получает в ключевом эпизоде с двумя статуэтками героя, которые вылепил Шубин. В первой Инсаров представлен героем, а во второй — бараном, поднявшимся на задние ножки и склоняющим рога для удара. Не обходит Тургенев в своем романе и размышлений о трагичности судьбы людей донкихотского склада.
Рядом с сюжетом социальным, отчасти вырастая из него, отчасти возвышаясь над ним, развертывается в романе сюжет философский. «Накануне» открывается спором между Шубиным и Берсеневым о счастье и долге. «...Каждый из нас желает для себя счастья... Но такое ли это слово «счастье», которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы нас подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я хочу сказать, не разъединяющее ли это слово?» Соединяют людей слова: «родина, наука, справедливость». И «любовь», но только если она — не «любовь-наслаждение», а «любовь-жертва».
Инсарову и Елене кажется, что их любовь соединяет личное с общественным, что она одухотворяется высшей целью. Но вот оказывается, что жизнь вступает в некоторое противоречие с желаниями и надеждами героев. На протяжении всего романа Инсаров и Елена не могут избавиться от ощущения непростительности своего счастья, от чувства виновности перед кем-то, от страха расплаты за свою любовь. Почему?
Жизнь ставит перед влюбленной Еленой роковой вопрос: совместимо ли великое дело, которому она отдалась, с горем бедной, одинокой матери? Елена смущается и не находит возражения на свой вопрос. Ведь любовь ее к Инсарову приносит несчастье не только ее матери: она оборачивается невольной жестокостью и по отношению к отцу, к друзьям Берсеневу и Шубину, она ведет Елену к разрыву с Россией. «Ведь все-таки это мой дом, — думала она, — моя семья, моя родина...»
Елена безотчетно ощущает, что и в ее чувствах к Инсарову счастье близости с любимым человеком временами преобладает над любовью к тому делу, которому весь, без остатка, хочет отдаться герой. Отсюда — чувство вины перед Инсаровым: «Кто знает, может быть, я его убила».
В свою очередь, Инсаров задает Елене аналогичный вопрос: «Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта болезнь послана нам в наказание?» Любовь и общее дело оказываются не вполне совместимыми. В бреду, в период первой болезни, а потом в предсмертные мгновения коснеющим языком Инсаров произносит два роковых для него слова: «резеда» и «Рендич». Резеда — это тонкий запах духов, оставленный Еленой в комнате больного Инсарова. Рендич — соотечественник героя, один из организаторов готовящегося восстания балканских славян против турецких поработителей. Бред выдает глубокое раздвоение некогда цельного Инсарова.
В отличие от Чернышевского и Добролюбова с их оптимистической теорией разумного эгоизма, утверждавшей единство личного и общего, счастья и долга, любви и революции, Тургенев обращает внимание на скрытый драматизм человеческих чувств, на вечную борьбу центростремительных (эгоистических) и центробежных (альтруистических) начал в душе каждого человека. Человек, по Тургеневу, драматичен не только в своем внутреннем существе, но и в отношениях с окружающей его природой. Природа не считается с неповторимой ценностью человеческой личности: с равнодушным спокойствием она поглощает и простого смертного, и героя; все равны перед ее неразличающим взором. Этот мотив универсального трагизма жизни вторгается в роман неожиданной смертью Инсарова, исчезновением следов Елены на этой земле — навсегда, безвозвратно. «Смерть, как рыбак, который поймал рыбу в свою сеть и оставил ее на время в воде: рыба еще плавает, но сеть на ней, и рыбак выхватит ее — когда захочет». С точки зрения «равнодушной природы», каждый из нас «виноват уже тем, что живет».
Однако мысль о трагизме человеческого существования не умаляет, а, напротив, укрупняет в романе красоту и величие дерзновенных, освободительных порывов человеческого духа, оттеняет поэзию любви Елены к Инсарову, придает широкий общечеловеческий, философский смысл социальному содержанию романа. Неудовлетворенность Елены современным состоянием жизни в России, ее тоска по иному, более совершенному социальному порядку в философском плане романа приобретает «продолжающийся» смысл, актуальный во все эпохи и все времена. «Накануне» — это роман о порыве России к новым общественным отношениям, пронизанный нетерпеливым ожиданием сознательно-героических натур, которые двинут вперед дело освобождения крестьян. И в то же время это роман о бесконечных исканиях человечества, о постоянном стремлении его к социальному совершенству, о вечном вызове, который бросает человеческая личность «равнодушной природе»:
«О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть под этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами! «О боже! — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая, отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни... одни... а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам чуждо? К чему же тогда эта жажда и радость молитвы?...Неужели же нельзя умолить, отвратить, спасти... О боже! неужели нельзя верить чуду?»
Современников Тургенева из лагеря революционной демократии, для которых главным был социальный смысл романа, не мог не смущать его финал: неопределенный ответ Увара Ивановича на вопрос Шубина, будут ли у нас, в России, люди, подобные Инсарову. Какие могли быть вопросы на этот счет в конце 1859 года, когда дело реформы стремительно подвигалось вперед, когда «новые люди» заняли ключевые посты в журнале «Современник»? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, нужно выяснить, какую программу действий предлагал Тургенев «русским Инсаровым».
Автор «Записок охотника» вынашивал мысль о братском союзе всех антикрепостнических сил и надеялся на гармонический исход социальных конфликтов. Инсаров говорит: «Заметьте: последний мужик, последний нищий в Болгарии и я — мы желаем одного и того же. У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость!» Тургеневу хотелось, чтобы все прогрессивно настроенные люди, без различия социальных положений и оттенков в политических убеждениях, протянули друг другу руки.
В жизни случилось другое. Статья Добролюбова, с которой Некрасов познакомил Тургенева в корректуре, очень огорчила писателя. Он буквально умолял Некрасова в кратком письме: «Убедительно тебя прошу, милый Некрасов, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка — я не буду знать, куда деться, если она напечатается. — Пожалуйста, уважь мою просьбу. — Я зайду к тебе».
При личной встрече с Некрасовым, в ответ на упорное желание редактора «Современника» напечатать статью, Тургенев сказал: «Выбирай: или я, или Добролюбов!» Некрасовский выбор окончательно разрешил затянувшийся конфликт. Тургенев оставил «Современник» навсегда.
Что же не принял писатель в добролюбовской статье? Ведь именно в ней давалась классическая оценка тургеневского дарования, а к роману в целом критик отнесся очень доброжелательно. Решительное несогласие Тургенева вызвала интерпретация характера Инсарова. Добролюбов отвергал тургеневского героя и противопоставлял задачи, стоящие перед «русскими Инсаровыми», той программе общенационального единения, которую провозглашал в романе болгарский революционер. «Русским Инсаровым» предстоит борьба с игом «внутренних турок», в число которых у Добролюбова попадали не только открытые крепостники-консерваторы, но прежде всего либеральные круги русского общества, в том числе и сам творец романа — И. С. Тургенев. Статья Добролюбова била в святая святых убеждений и верований Тургенева, поэтому он порвал все отношения с редакцией журнала.
Этот уход писателю дорого стоил. С «Современником» его связывало многое: он принимал участие в его организации, сотрудничал в нем пятнадцать лет. Память о Белинском, дружба с Некрасовым... Литературная слава, наконец... Некрасову тоже нелегко давался этот разрыв. Но последующий ход событий сделал мечту о примирении с Тургеневым невозможной. Вскоре в «Современнике» появился отрицательный отзыв на роман «Рудин», автором которого Тургенев ошибочно посчитал Добролюбова, хотя его написал Чернышевский. Роману было отказано в художественной цельности, говорилось о несвободе автора по отношению к главному герою, обрисованному с противоположных, не согласованных друг с другом точек зрения. Намекалось, что Тургенев якобы умышленно снижал характер Рудина в угоду богатым аристократам, в глазах которых «всякий бедняк — мерзавец». Юмористические выпады по адресу Тургенева стали появляться на страницах «Свистка». В конце сентября 1860 года писатель направил Панаеву официальный отказ от сотрудничества:
«Любезный Иван Иванович. Хотя, сколько я помню, вы уже перестали объявлять в «Современнике» о своих сотрудниках и хотя, по вашим отзывам обо мне, я должен предполагать, что я вам больше не нужен, однако, для верности, прошу тебя не помещать моего имени в числе ваших сотрудников, тем более что у меня ничего готового нет и что большая вещь, за которую я только что принялся теперь и которую не окончу раньше будущего мая, уже назначена в «Русский вестник».
В объявлении о подписке на «Современник» Тургенев вскоре прочел, что некоторые представители журнала (в основном беллетристического отдела) не состоят более в числе его сотрудников. «Сожалея об утрате их сотрудничества, редакция однако же не хотела, в надежде на будущие прекрасные труды их, пожертвовать основными идеями издания, которые кажутся ей справедливыми и честными и служение которым привлекает и будет привлекать к ней новых, свежих деятелей и новые сочувствия, между тем как деятели, хотя и талантливые, но остановившиеся на прежнем направлении, — именно потому, что не хотят признать новых требований жизни, — сами себя лишают силы и охлаждают прежние к ним сочувствия».
Возмутила Тургенева эта заметка: получалось так, что сама редакция «Современника», преданная радикальному направлению, отказалась от сотрудничества с Тургеневым и другими литераторами либерального лагеря. Обидной была и общая оценка-приговор, отказывающая писателям тургеневского круга в каких бы то ни было творческих перспективах. «Вот и мы с Вами попали в число Подолинских, Трилунных и других почтенных отставных майоров! — горько пошутил Тургенев в письме к Фету. — Что, батюшка, делать? Пора уступать дорогу юношам. Только где они, где наши наследники?»
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |