«Ну и ну! — думал он. — Почти все, с кем я хотя бы ненадолго встречался за полгода!» Вон Клаус — немец-капиталист из фирмы «Орфей», рядом еще немцы («кушя маля!»); мальчик Игорь, веселый сегодня: он гладит под столом огромную собаку (стало быть, и у хозяина такая же?); а там… ах да, владельцы квартиры в Сивцевом Бражке — квартиры, в которой не оказалось Станислава Леопольдовича. Совсем рядом — родители и бабушка Эвридики… И даже трое соседей по больничной палате: смотри-ка, без костылей! Вылечились, значит.
Все уже смотрели по сторонам: и пошли замыкаться звенья цепочки… Оленька, волоокая Оленька, неудавшаяся жена Рекрутова, с удивлением обнаруживала, что и она кое с кем знакома: там вот дагестанский ученый громко и с удовольствием разговаривает по-русски… кандидат филологических наук, а чуть дальше — Продавцов Вениамин Федорович, чью диссертацию они с Рекрутовым чуть не провалили… опять весь расстегнутый, черт побери: волнуется, что ли? Профессор Кузин, доцент Слепокурова, совсем лысый ученый секретарь, председатель и члены Ученого совета — и все почему-то смотрят то на нее, то на Рекрутова… ах, ну да… понятно. А нянька Персефона смотрит на Аида и плачет.
Что ей, спрашивается, плакать? Сколько знакомых у нее среди гостей! Дрессировщица Полина Виардо — без парика только; этот… как его… эклер… конферансье, то есть; а там официант, которому Аид Александрович по морде съездил; метрдотель, другие официанты, опять пьяный грузин, который в ресторане подарил ей бутылку вина, шоферы такси… — все тут. Скушайте гранат, нянечка, и забудьте свои печали!
«Бес, Женя, Павлик, Стас, Сережа, Володя», — Эмма Ивановна повторяет имена так, как сидят ребята. Они молчат: мало кого знают. Вот разве что Ивана Никитича да «застенчивого болтуна» Дмитрия Дмитриевича, с которым не перестает разговаривать Станислав Леопольдович: господи, заговорят его!.. Надо как-нибудь развеселить Рекрутова: что-то он, хоть и розовый, но грустный.
А Рекрутов смотрит на сбившихся в уголке председателя-Сычикову-З.И., Тюрину, Приходько, Майкину, Илью Фомича-п-р-е-д-с-т-а-в-и-т-е-л-я, подозрительно взирающего на Леночку Кругликову, которой вообще нет до него дела.
Что это? Сон? Сон, любезные читатели…
— Итак, — баритональным уже тенором резюмирует хозяин (Эвридика качает головой: куда ж это годится — баритональный тенор!), — мы в сборе, и я расскажу вам, как все начиналось. Мне было очень грустно зимой тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, этого года… очень грустно и даже страшно. И показалось, что я остался совсем один в мире — тогда-то я и обратился к вам, дорогие мои. Я решил писать роман, я… автор. Некоторых из вас, — тут он виновато посмотрел на Эвридику, — я взял прямо с улицы, остановил, рассказал, в чем дело, попросил помочь; других — выдумал из головы, третьих — украл где-то или, мягче говоря, заимствовал, четвертые не ведали что творили и сами пришли ко мне… по-всякому было. И грусть моя постепенно проходила… Я придумал какую-то запутанную историю — не очень заботясь о том, бывает так или нет, такие вы на самом деле или не такие…
— Не такие! — крикнула председатель-Сычикова-З.И.
— Я убью вас, — сказал ей Аид Александрович, — дайте послушать, что говорит человек!
— Меня, в сущности, даже не очень заботило, какие вы… Потому что история была готова: кто-то должен был выиграть в ней, кто-то проиграть, кто-то выжить, кто-то погибнуть… ведь именно так полагается делать уважающему себя романисту. Именно так я и делал… делал бы. Во всяком случае, я сознательно шел даже на некоторую жестокость по отношению к некоторым из вас: ведь мною была задумана трагическая развязка. Но вы не позволяли мне поступать в соответствии с моими планами. И мне пришлось поразмыслить, в самом ли деле вы такие, какими я вижу вас? Тут-то и стало ясно: я не вижу вас. Увы, авторы — народ безрассудный: они так и норовят заставить жизнь подчиняться законам искусства. А вы гораздо добрее, умнее, чище, преданнее, чем кажется, когда смотришь на вас где-нибудь на улице или чем когда выдумываешь-из-головы… И тогда я начал стараться, чтобы вы получились такими, какие есть, — живыми. И кажется, вы получились живыми — по крайней мере — настолько живыми, чтобы действовать самостоятельно, по велению-ваших-сердец. Чтобы бороться за жизнь других, за свою жизнь, за счастье. Даже против меня, автора…
Простите мне мое упрямство. Уже понимая, что не следует «нажимать» на своих героев, я все еще старался вгонять вас в границы заранее придуманной истории — правда, это давалось все труднее и труднее… Вы бунтовали. Вы не подчинялись. Но я не могу осуждать вас за то, что, стремясь спасти Станислава Леопольдовича, которого я решил умертвить в главе «Дол зеленый, йо-хо!», вы принялись отвлекать мое внимание на себя — ограблением банка, гарцеванием по Садовой на-палочке-верхом, выступлением завотделением соматической психиатрии института Склифософского с группой-дрессированных-со-бачек, побоищем в ресторане «Прага»… Не знаю уж, как удалось Эвридике и Петру, не сказав ни слова о Станиславе Леопольдовиче, уговорить «сойти с ума» такого почтенного человека — Аида Александровича Медынского, а ему, в свою очередь, няньку Персефону и Рекрутова!.. Рекрутова, который вместе с очаровательной Оленькой и, прошу заметить, без моего ведома учинил форменный дебош на защите Вениамина Федоровича Продавцова.
— Знаем мы это… без Вашего ведома! Так мы Вам и поверили! Рассказывайте другому кому-нибудь! — взбудоражились члены Ученого совета во главе с его председателем.
— Цыц, члены! А то живо всем по два кубика димедрола вкачу! — пригрозил Рекрутов, умевший обращаться с академической элитой.
— Так или иначе, — автор улыбнулся Рекрутову, — все вы достигли своей цели; ваши безумства надолго выбили меня из колеи… на целых три главы (а три главы быстро не напишешь!). За это время Станислав Леопольдович усилиями Эммы Ивановны, которой я… каюсь, звонил от имени Аида Александровича, из тени превратился уже в живого человека, чего я, во всяком случае, никак не мог предположить… да и кто бы мог, дорогие мои! Когда я узнал об этом, все мои планы полетели к чертовой бабушке — и я предоставил событиям развиваться естественным путем, не злоумышляя уже против жизни — тем более против жизни Станислава Леопольдовича! Так что напрасно, Петр, Вы выбрасывались в окно, желая еще раз отвлечь от магистра мое внимание: на сей раз Станиславу Леопольдовичу угрожал не я. Просто Марк Теренций Варрон, обученный Эвридикой в КПЗ, опоздал со своим «Берегитесь!»: ему следовало сказать это гораздо раньше или вообще уже не говорить.
— Извините, — мягко напомнил Петр, — но даже если Вы не угрожали ему больше от своего имени, то все равно… ему угрожала Тень Тайного Осведомителя! А тени — это ведь тоже Ваших рук дело?
— Вы уверены, что моих? — Автор не возражал, но взглянул на почти пустую светлую стену, где мирно расположились тени присутствующих, и, кажется, даже вздрогнул. — Видите ли… Чем больше проходит времени от начала романа, тем понятнее становится, что очень немногое в нем — дело твоих рук. В сущности, автор значит гораздо меньше, чем думают: он только задает параметры ситуации, а дальше все происходит уже само собой — выстраиваясь по, так сказать, внутренним законам. И если в первых главах вы подчинялись мне… м-да… Эвридика, помните, Вы удивились, когда я сказал, что я тоже не отвечаю за себя сам? И обещал объяснить, кто за меня отвечает, позднее… — время настало. За меня отвечали вы все, дорогие мои герои! Я писал роман — и мне уже не было так грустно, как раньше. Вы держали меня в жизни, давали мне силы, отвлекали от тяжелых… ох, каких иногда тяжелых мыслей! Я подчинялся вам и слепо брел за вами, доверившись и не гадая о том, куда вы меня приведете. Спасибо, что вы привели меня к жизни.
— Между прочим, о таких вещах следует предупреждать: не каждому приятно узнать, что о нем пишут роман, — сказала ей-богу не знакомая автору особа. Автор даже смутился.
— Простите, это роман не о Вас… Вы просто случайно шли мимо, -сказал он, с трудом припоминая громадную-одну-девицу-одетую-под-пятилетнюю-крошку, — я даже забыл уже, когда именно…
— Во второй главе, — напомнил Петр. — Это моя сокурсница…
— Петр! — изумился автор. — Вы так хорошо помните роман?
— Но Вы же сами устроили так, чтобы дать мне возможность раньше других познакомиться с теневой его стороной! «Руководство по ориентации в Элизиуме»… Кстати, когда Вы успели перевести его на немецкий язык?
— Ночами, — вздохнул автор.
— Правда, в первый раз, — продолжал Петр, — я не понял, что это про нас, а то, может быть, и не наделал бы столько глупостей! Зато во второй раз понял — и глупостей, кажется, больше не делал?
— Неважно, Петр! — Автор, как мог, постарался улыбнуться. — С общепринятой точки зрения, все мы в этом романе только и делали что глупости. Другого нечего и ждать от таких асоциальных типов…
— Асоциальных? — заинтересовался молчаливый п-р-е-д-с-т-а-в-и-т-е-л-ь.
— Увы. Простите, если огорчаю вас, дорогой Илья Фомич, но типы действительно асоциальные: они не живут-жизнью-своей-страны и не чувствуют пульса-своего-времени.
— Это невозможно, — тонко улыбнулся п-р-е-д-с-т-а-в-и-т-е-л-ь.
— Возможно, Илья Фомич, — если соотноситься с жизнью всех стран и всех времен. Или, по крайней мере, некоторых…
— Или просто — жизни вообще и времени вообще, — глухим голосом сказал магистр.
— Спасибо, Станислав Леопольдович. Я знал, что всегда могу рассчитывать на Вас. Эвридика слишком молода и полагала, что вмешательство мое в ее жизнь многое меняет!.. Вы один знали: жизнь права — и, если я хоть чуть-чуть художник, то не смогу пойти против жизни. Так Вы и жили: не сообразуясь со мной… словно меня вообще нет на свете. Вы относились ко мне исключительно как к человеку-который-записывает, как к человеку-который-идет-по-следу. И правильно делали, правильно… Автор только записывает!
— Но в таком случае… где у Вас тут жизнь, а где искусство — что-то я не пойму? — строго спросил с автора Парисович.
— Не знаю, — развел руками тот. И продолжал: — Прощайте. Прощайте, любимые мои. Наш роман вроде как закончен — и отныне вам предстоит жить самим. Но не значит ли это, что роман не будет закончен никогда!.. И дай вам Бог однажды разобраться, где жизнь — где искусство Впрочем… я не зря подписал приглашения «С.Л.»: это значит «С Любовью!» Стало быть, что же… Звоните мне, приезжайте в гости, я всегда буду рад вам и — кто знает! — может быть, сумею чем-нибудь помочь.
И глаза у автора были на мокром месте… Кто-то из присутствовавших подумал: «Не надо ли самому ему чем-нибудь помочь уже сейчас?», — а Эвридика растерянно спросила:
— Что же дальше?
— Дальше — ужин, ужин в обществе восьмерок. А там — посмотрим.
Нет, у него веселые глаза: это только показалось, что он немножко сентиментален.
…И вот они встали и подняли бокалы. В ту же самую минуту в дверь позвонили:
— Телеграмма из Хабаровска. Распишитесь.
…Автор стоял у захлопнувшейся двери, один в прихожей, и читал сквозь слезы:
"ПРИЕХАТЬ НЕ МОГУ ТЧК СИЖУ ОДИН ВНУКОМ ТЧК
ПОЗДРАВЛЯЮ ОКОНЧАНИЕМ РОМАНА
СТАНИСЛАВ ЛЕОПОЛЬДОВИЧ"
А за дверью комнаты шумели уже: там продолжалась жизнь. Зажгли люстру. И при ясном свете ее множество теней заполнило комнату. Они были большими — гораздо больше, чем люди, отбрасывающие их. И тени тоже подняли кверху тени-бокалов. За окончание! За счастливый финал! И люди взглянули на тени — и каждый нашел свою среди многих и протянул к ней руку с поднятым бокалом… И послышался звон бокалов о тени-бокалов — автор клянется жизнью, что слышал этот звон.
Примечания
Решенное дело (лат.)
Это должно быть, потому что этого быть не может! (нем.)
О, я сам должен извиниться: моя вина! (нем.)
Тип пальто со встречной складкой на спине.
Непереводимая игра слов: Radebrecher — тот, кто коверкает язык, Rabebrecher — тот, кто коверкает «образ» ворона.
Скрипка? (нем.)
Оспа (нем.)
Черная оспа (нем.)
Мальчикам простительны мальчишеские выходки (лат.)
Давайте жить, пока живем! (лат)
Чтоб этого больше не было! (нем.)
Пауль, дорогой друг! (нем.)
Никто (нем.)
See more books in http://www.e-reading.biz
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |