На него, возможно, тоже повлияли обстоятельства его раннего возмужания, когда он жил, как загнанный зверь, и никогда не имел ничего, кроме оружия, без которого не выжил бы. Но не исключено и другое: эта изоляция от мира вещей, это ощущение самодостаточности были для него естественными. Возможно, вместо того чтобы заполнять мир предметами, мы оба, я и он, искали полноты и завершенности друг в друге.
И все равно странно, что Брианна, пусть очень по–разному, была так похожа на обоих своих отцов.
Я пожелала моей отсутствующей дочери доброй ночи и выключила свет.
В спальню я вошла с мыслью о Фрэнке. Вид большой двуспальной кровати, аккуратно застеленной темно–синим атласным покрывалом, напомнил о нем неожиданно и ярко, как я уже давно о нем не вспоминала.
Наверное, именно приближение возможного ухода и всколыхнуло во мне воспоминания. В этой комнате — фактически в этой постели — состоялось, можно сказать, наше прощание.
— Почему ты не ложишься спать, Клэр? Время уже за полночь.
Фрэнк посмотрел на меня поверх книги. Он уже лежал в постели и читал, примостив книгу на коленях. Мягкое озерцо света от лампы придавало ему такой вид, будто он безмятежно дрейфовал в круге тепла, изолированный от прохлады остальной комнаты. Начало января выдалось холодным, и хотя отопление работало в максимальном режиме, согреться ночью по–настоящему можно было, только забравшись в постель под тяжелые одеяла.
Я улыбнулась ему и поднялась с кресла, спустив с плеч тяжелый шерстяной халат.
— Я мешаю тебе заснуть? Прости. Я просто прокручиваю в голове свою утреннюю операцию.
— Да уж знаю, — сухо сказал он. — Это видно по твоему лицу. У тебя глаза остекленели и рот разинут.
— Прости, — повторила я так же сухо. — Я не виновата в том, как выглядит мое лицо, когда я думаю о работе.
— Но какой смысл об этом думать? — спросил он, вкладывая книгу закладку. — Ты сделала все, что могла, — твои переживания на этот счет ничего не изменят… Да что там!
Он раздраженно пожал плечами и закрыл книгу.
— Все это я уже говорил и раньше.
— Говорил, — согласилась я. Я забралась в постель, слегка дрожа, и обмотала халат вокруг ног.
Фрэнк машинально подался в моем направлении, и я скользнула под простыни рядом с ним: согревая друг друга, легче справиться с холодом.
— Ой, подожди, мне нужно переставить телефон.
Я откинула одеяла и выбралась наверх, чтобы переместить телефон со стороны Фрэнка на мою. Ему нравилось сидеть в кровати ранним вечером, болтая со студентами и коллегами, в то время как я читала или делала заметки по предстоящей операции рядом с ним, но он сердился, когда его будили поздние звонки из больницы, адресованные мне.
Причем так сердился, что мне пришлось договориться на работе насчет того, чтобы звонили мне только в самых экстренных случаях или когда я оставляла особые указания держать меня в курсе относительно состояния конкретного пациента. Сегодня вечером я как раз оставила подобные предписания: после сложной резекции на кишечнике существовала возможность осложнений, а стало быть, не исключалось, что мне придется срочно вернуться.
Фрэнк заворчал, когда я выключила свет и снова нырнула в постель, но вскоре придвинулся ко мне, забросив на меня руку. Я перекатилась на бок и свернулась клубочком возле него, постепенно расслабляясь, по мере оттаивания озябших пальцев моих ног.
Мысленно я проиграла детали операции, снова почувствовав в ногах холод операционной и одновременно беспокойное тепло в животе пациента, куда скользнули мои руки. Сама больная кишка, свернувшаяся кольцами, словно змея, была усеяна красными пятнами. Из крохотных прободений медленно сочилась яркая кровь.
— Я тут думал… — произнес в темноте Фрэнк как бы между делом.
— Мм?
Перед глазами у меня все еще была картина операции, но я постаралась вернуть себя в настоящее.
— О чем?
— О своем научном отпуске…
Его годичный отпуск в университете должен был начаться через месяц. Он планировал совершить ряд коротких поездок по северо–востоку Соединенных Штатов, собрать материал, потом на полгода поехать в Англию, а но возвращении провести оставшиеся три месяца за письменным столом.
— Я думал о том, чтобы сразу поехать в Англию, — осторожно сказал он.
— Ну что ж, почему бы и нет? Погода будет ужасной, но если ты большую часть времени будешь проводить в библиотеках…
— Я хочу взять с собой Брианну.
Я замерла, холод в комнате вдруг сконцентрировался в маленькой ледышке где–то в центре моего желудка.
— Она не может поехать сейчас, ей остался всего семестр до окончания. Уж конечно, ты можешь подождать до лета, когда мы обе к тебе приедем. У меня будет длительный отпуск и, может быть…
— Я еду сейчас. Навсегда. Без тебя.
Я отстранилась и села, включив свет. Фрэнк лежал и, прищурившись, смотрел на меня, темные волосы были растрепаны. Они поседели на висках, придавая ему импозантный вид, который, очевидно, оказывал волнующее воздействие на наиболее впечатлительных из его студенток. Я чувствовала себя на удивление спокойной.
— Но почему сейчас и так неожиданно? Твоя последняя пассия стала на тебя давить?
В его глазах вспыхнула паника, столь явная, что это было почти комичным. Я рассмеялась, правда не слишком весело.
— Ты действительно думал, что я не знаю? Господи, Фрэнк, до чего же ты рассеянный!
Он сел на кровати, сжав челюсти.
— Я был уверен, что вел себя скромно.
— Может быть, — язвительно заметила я. — Я насчитала шесть за последние десять лет — если их была примерно дюжина, ты и впрямь являл собой образец скромности.
На его лице редко отражались сильные чувства, но, судя по тому, как побелели его губы, я поняла, что он действительно очень зол.
— Эта, должно быть, представляет собой нечто особенное, — сказала я, сложив руки и опершись на изголовье с нарочитой небрежностью. — Но все же к чему такая спешка и зачем брать с собой Бри?
— Последний семестр она может проучиться в школе–интернате, — отрезал Фрэнк. — Наберется новых впечатлений.
— Думаю, это не те впечатления, к которым она стремится, — возразила я. — Вряд ли ей захочется разлучаться с друзьями перед окончанием. А уж учиться в английской школе–интернате…
Одна эта мысль вызвала у меня содрогание. Я сама в детстве едва избежала отправки в такую школу; запах больничного кафетерия порой вызывал воспоминания о ней и о волнах парализующей беспомощности, которые накатили на меня, когда дядя Лэм попытался пристроить меня в одно из подобных местечек.
— Немного дисциплины никому не повредит, — заявил Фрэнк. Он совладал с собой, но его лицо оставалось напряженным. — И тебе была бы от этого польза. — Он махнул рукой, отметая эту тему. — Ладно, давай начистоту. Я решил вернуться в Англию на постоянное место жительства. Мне предложили хорошую должность в Кембридже, и я согласился. Ты, конечно, свою больницу не бросишь. Но я не хочу оставлять свою дочь.
— Твою дочь?
На какой–то момент я потеряла дар речи. Итак, у него новая работа и новая любовница в придачу. Значит, он планировал это уже некоторое время. Ну что ж, пусть начинает новую жизнь, но не с Брианной.
— Мою дочь, — невозмутимо произнес он. — Ты, конечно, сможешь приезжать навещать ее, когда захочешь.
— Ты… мерзавец! — выдохнула я.
— Будь благоразумна, Клэр, — произнес он с таким видом и таким тоном, будто имел дело с нерадивой студенткой. — Ты практически не бываешь дома. В мое отсутствие некому будет надлежащим образом присмотреть за Бри.
— Ты говоришь так, как будто ей восемь лет, а не без пяти минут восемнадцать! Ради бога, она уже почти взрослая.
— Тем более она нуждается во внимании и заботе, — парировал Фрэнк. — Если бы ты видела то, что я вижу в университете — пьянство, наркотики…
— Я это тоже вижу, — процедила я сквозь зубы. — На достаточно близком расстоянии, в отделении скорой помощи. Но Бри не из…
— Очень даже «из»! В таком возрасте девушки безрассудны — она прыгнет в койку с первым попавшимся парнем, который…
— Не будь идиотом! Бри очень разумна. Кроме того, все молодые люди экспериментируют, так они набираются жизненного опыта. Ты все равно не сможешь всю жизнь заворачивать ее в вату.
— Лучше быть завернутой в вату, чем трахаться с черномазым! — отрезал он, и его скулы слегка покраснели. — Какова мать, такова и дочь, да? Но если я имею в этом вопросе хоть какое–то влияние, я ничего подобного не допущу.
— Не смей говорить такие вещи о Бри или о ком бы то ни было! — заорала я, вскочив с кровати. Меня колотило от злости, и мне пришлось прижать кулаки к бокам, чтобы не съездить ему по физиономии, — Расстаться со мной и начать жить с последней из твоих любовниц ты имеешь полное право. Но верно ли я поняла твой намек, будто у меня была интрижка с Джо Абернэти? Ты об этом?
Ему хватило совести опустить глаза.
— Все так думают, не только я, — пробормотал он. — Ты все время проводишь с этим человеком. Но речь идет не столько о тебе, сколько о Бри. Втягивать ее в… ситуации, где ей будет грозить опасность и… и к подобным людям…
— Чернокожим, ты хочешь сказать?
— Ну да, черт возьми! — вскипел он, подняв на меня сверкающий взгляд. — Хватит уже и того, что этот Абернэти бывает на всех наших вечеринках — он, по крайней мере, получил образование. Но как насчет того толстяка с племенными татуировками и сальными волосами, которого я видел в их доме? Этого отвратительного ленивого пресмыкающегося с масляным голосом. И молодой Абернэти стал болтаться вокруг Бри днем и ночью, водить на марши, сборища и оргии в низкопробных забегаловках…
— Не думаю, что существуют «высокопробные» забегаловки, — оборвала его я, с трудом удержавшись, чтобы не рассмеяться в ответ на недоброе, но точное описание одного из наиболее эксцентричных друзей Леонарда Абернэти. — А ты знаешь, что теперь Ленни называет себя Мухаммед Измаил Шабаз?
— Да, он говорил мне, — произнес он коротко, — и я хочу принять меры предосторожности против того, чтобы моя дочь стала миссис Шабаз.
— Я не думаю, что Бри испытывает такие чувства к Ленни, — заверила я его, стараясь подавить раздражение.
— И не будет. Она поедет со мной в Англию.
— Нет, если она этого не захочет, — твердо сказала я.
Несомненно почувствовав, что его позиция уязвима, Фрэнк выбрался из постели и начал искать свои тапочки.
— Мне не нужно твое разрешение, чтобы взять мою дочь в Англию. К тому же Бри пока еще несовершеннолетняя: она поедет туда, куда я скажу. Я был бы благодарен, если бы ты нашла ее медицинскую карту; она потребуется в новой школе.
— Твою дочь? — повторила я снова. От злости мне стало жарко, несмотря на холод в комнате. — Бри моя дочь, и ты ее никуда не возьмешь!
— Ты не можешь мне помешать, — указал он с отвратительной невозмутимостью, подняв свой халат с изножья кровати.
— Черта с два, — заявила я. — Ты хочешь развестись со мной? Прекрасно. Используй любой предлог, какой хочешь, за исключением супружеской измены, которую ты не сможешь доказать, потому что ее не было. Но если ты попытаешься увезти с собой Бри, то я сама подниму в суде вопрос о супружеской неверности. Хочешь знать сколько брошенных тобой любовниц приходили ко мне и просили отказаться от тебя?
У Фрэнка отвисла челюсть.
— Я всем им говорила, что всегда готова, было бы на то твое желание.
Я сложила руки, сунув ладони под мышки: запал прошел, и холод стал ощущаться снова.
— По правде говоря, я недоумевала, почему ты не попросил развода раньше. Наверное, из–за Брианны.
От его лица отхлынула кровь, и оно белело в сумраке, словно череп.
— Что ж, — сказал он, пытаясь восстановить свое обычное самообладание. — Я не думал, что это тебя задевает. Ты ведь никогда не предпринимала попыток меня остановить.
Я уставилась на него в полном изумлении.
— Остановить тебя? — спросила я. — А что я должна была сделать? Вскрывать над паром твою корреспонденцию и махать письмами у тебя перед носом? Устроить сцену на рождественской вечеринке факультета? Пожаловаться декану?
Фрэнк поджал губы, но тут же расслабился.
— Ты могла бы вести себя так, как будто для тебя это имеет значение, — тихо произнес он.
— Это имело значение, — выдавила я из себя.
Он покачал головой, продолжая смотреть на меня темными в свете лампы глазами.
— Не в достаточной степени.
Фрэнк помолчал. Лицо его бледным пятном маячило над халатом. Потом он обошел кровать и остановился рядом со мной.
— Иногда я задумывался, вправе ли я винить тебя? — сказал он задумчиво, — Он был похож на Бри, да?
— Да.
Фрэнк дышал тяжело, почти хрипел.
— Я вижу это по твоему лицу, когда ты смотришь на нее, я вижу, что ты думаешь о нем. Будь ты проклята, Клэр Бошан, — сказал он почти нежно. — Будь проклята ты и твое лицо, которое ничего не может скрыть: ни твоих мыслей, ни твоих чувств.
За этим последовало молчание из тех, на фоне которых становится слышным обычно неуловимое дыхание дома. К которому прислушиваешься, силясь притвориться, что ты не слышал того, что было только что сказано.
— Я действительно любила тебя, — тихо произнесла я после затянувшейся паузы. — Когда–то.
— Когда–то, — эхом отозвался он. — Я должен быть благодарен за это?
К моим онемевшим губам стала возвращаться чувствительность.
— Я же говорила тебе, — сказала я. — А потом, уже потом… Фрэнк, я же старалась.
То, что он услышал в моем голосе, заставило его на миг замереть.
— Старалась, — очень тихо повторила я. — Но если тебе этого было недостаточно, ты мог уйти давным–давно.
Он отвернулся, подошел к моему туалетному столику и, рассеянно перебирая лежавшие там предметы, заговорил:
— Поначалу я просто не мог бросить тебя — беременную, одну, На это способен только подонок. А потом… Бри.
Невидящим взглядом он уставился на помаду, которую держал в руке, и бережно положил ее на стеклянную столешницу.
— Я не мог от нее отказаться, — еле слышно признался Фрэнк, и, когда повернулся ко мне, его глаза на затененном лице походили на бездонные темные дыры. — Ты знала, что я не могу иметь детей? Я… проверялся несколько лет назад. Я бесплоден.
Я покачала головой, не решаясь заговорить.
— Бри моя, она моя дочь, — произнес он как будто самому себе. — Единственный ребенок, других у меня никогда не будет, но ты не можешь видеть ее, не думая о нем! Интересно, без этого постоянного напоминания ты бы забыла его со временем?
— Нет.
Это произнесенное шепотом слово поразило его, как электрическим шоком. Он застыл на месте, потом распахнул шкаф и принялся судорожно напяливать на себя одежду поверх пижамы. Я стояла, обхватив себя руками, глядя, как он надевает пальто и выбегает из комнаты. Ворот его голубой шелковой пижамы торчал поверх каракулевого воротника.
Я услышала, как закрылась входная дверь — ему хватило самообладания не хлопнуть ею, — а потом звук неохотно разогревающегося мотора. Свет передних фар скользнул по потолку спальни, когда машина подалась задом по дорожке и унеслась, оставив меня одну в измятой постели.
Фрэнк не вернулся. Я пыталась заснуть, но поймала себя на том, что лежу неподвижно на холодной кровати, заново переживая этот спор и прислушиваясь, не зашуршат ли шины на дорожке. Ничего хорошего в этом не было. Наконец я встала, оделась, оставила записку для Бри и вышла из дома.
Из больницы не звонили, но почему бы мне не пойти и не взглянуть на моего пациента, все лучше, чем ворочаться, не находя себе места всю ночь. И честно говоря, я бы не возражала, если бы Фрэнк вернулся домой и увидел, что меня нет.
Улицы были скользкими, как сливочное масло, черный лед поблескивал в свете уличных фонарей. Желтое фосфорное свечение зажигало хлопья падавшего снега. Не пройдет и часа, как пленка льда на мостовых скроется под свежей пудрой и ходить станет вдвое опаснее. Единственное утешение в том, что в четыре утра на улице никого нет и никого не подстерегает опасность. То есть никого, кроме меня.
В больнице меня окутал привычный теплый, душноватый казенный запах и, словно пелена обыденности, отделил от оставшейся снаружи снежной черной ночи.
— С ним все в порядке, — тихо сказала мне медсестра, как будто обычный голос мог потревожить спящего человека. — Все жизненные показатели стабильны, анализы в порядке. Кровотечения нет.
Я и сама это видела: лицо пациента было бледным, но со слабым оттенком розового, как прожилки лепестка белой розы, и пульс в ложбинке горла был сильным и равномерным.
У меня вырвался облегченный выдох, а ведь я и не подозревала, что задерживаю дыхание.
— Хорошо, — сказала я. — Очень хорошо.
Сестра тепло улыбнулась, и я с трудом подавила порыв обнять ее. Больничная обстановка неожиданно показалась мне моим единственным прибежищем.
Не было никакого смысла возвращаться домой. Я быстро обошла остальных своих пациентов и направилась в кафетерий. Там по–прежнему пахло, как в английской школе–интернате, но я села с чашкой кофе и стала пить его маленькими глотками, думая о том, что мне сказать Бри.
Прошло, наверное, полчаса, когда сестра из информационной службы торопливо прошла через вращающиеся двери и, увидев меня, застыла на месте. Потом она медленно направилась ко мне.
Я сразу все поняла. Слишком часто мне приходилось видеть, как доктора и сестры сообщают близким о смерти пациента, и я не могла ошибиться. Очень спокойно, ничего не чувствуя, я поставила почти полную чашку, поняв в этот момент, что до конца моих дней буду помнить о том, что на краю чашки имелся скол, а золотая буква «Б» на боку почти стерлась.
— …сказали, что вы здесь. Удостоверение личности в его бумажнике… полиция… снег на черном льду, занос… Несчастный случай со смертельным исходом… — говорила сестра, в то время как я решительным шагом шла по сияющим белым коридорам, не глядя на нее, но видя, как сестры на постах поворачиваются в мою сторону, догадываясь по моему виду, что случилось нечто непоправимое.
Он лежал на каталке в одном из боксов отделения скорой помощи, пустом, безликом пространстве. Снаружи стояла припаркованная «скорая» — может быть, та самая, которая привезла его сюда. Двойные двери в конце коридора были открыты ледяному рассвету. Красный свет мигалки пульсировал, как артерия, словно заливая коридор кровью.
Я прикоснулась к Фрэнку. Его плоть была инертной, податливой на ощупь, что характерно для недавно умершего человека. И при этом он выглядел совсем как живой: на голове и лице ран не было, а все полученные повреждения скрывала наброшенная на тело простыня. Его горло было гладким и загорелым, но пульс в ложбинке не бился.
Положив руку на его неподвижную грудь, я смотрела на него так, как не смотрела уже давно. Сильный и изящный профиль, чувственные губы и четко очерченные нос и челюсть. Красивый мужчина, несмотря на глубокие морщины у рта, морщины разочарования и оставшегося невысказанным гнева, морщины, которые не смогла изгладить даже смерть.
Я стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь. Снаружи донесся звук сирены очередной «скорой помощи», в коридоре послышались голоса. Скрип колес тележки, треск полицейской рации, мягкое жужжание флуоресцентного светильника.
Я вдруг поняла, что прислушиваюсь к Фрэнку, ожидая… чего? Того, что его дух витает где–то поблизости, стремясь завершить наше незаконченное дело?
Я закрыла глаза, чтобы отключиться от неподвижного профиля, который становился попеременно то красным, то белым вместе с пульсацией света.
— Фрэнк, — произнесла я тихо в ледяной воздух, — если ты пока достаточно близко и слышишь меня, я любила тебя. Когда–то. Любила.
Потом там оказался Джо, он протолкался через наполненный людьми коридор. На лице его читалась тревога. Он пришел прямо из операционной в зеленом хирургическом костюме. На линзах очков виднелась маленькая капелька крови, смазанное пятно было и на груди.
— Клэр, — сказал он. — Господи, Клэр!
И тут меня начало трясти. За десять лет знакомства он ни разу не называл меня иначе как Джейн или леди Джейн. Если уж он назвал меня моим настоящим именем, значит, все реально. Моя рука в темной ладони Джо показалась неестественно белой, потом в пульсирующем свете сделалась красной. Я повернулась к нему, надежному как скала, положила голову ему на плечо и в первый раз заплакала о Фрэнке.
Я прислонилась лицом к окну спальни дома на Фэйри–стрит. Стоял жаркий, душный голубой сентябрьский вечер, наполненный стрекотом сверчков и плеском газонных разбрызгивателей, но перед моим внутренним взором стояли два главных цвета той, двухгодичной давности, зимней ночи. Черный и белый. Черный лед и белые простыни, а потом морок бледно–серого рассвета.
Глаза затуманились при воспоминании о суете в больничном коридоре и о пульсирующей красной мигалке «скорой помощи», омывавшей безмолвный бокс кровавым светом, когда я впервые плакала по Фрэнку.
Сейчас я плакала по нему в последний раз, но, даже когда слезы струились по щекам, знала, что мы простились навсегда двадцать с лишним лет назад на вершине шотландского холма.
Наплакавшись, я встала и положила руку на гладкое голубое покрывало, мягко подвернутое под подушку слева — со стороны Фрэнка.
— До свидания, дорогой, — прошептала я и отправилась спать вниз, подальше от призраков.
Поутру меня разбудил дверной звонок, подняв с устроенной на диване постели.
— Телеграмма, мэм, — сказал почтальон, стараясь не смотреть на мою ночную рубашку.
Эти маленькие желтые конверты, вероятно, несли ответственность почти за такое же количество сердечных приступов, как жирный бекон на завтрак. Сердце мое сжалось, а потом тревожно затрепыхалось.
Я дала почтальону на чай и вошла в дом: почему–то мне взбрело в голову, что открыть и прочесть телеграмму можно только в ванной, как будто это было взрывное устройство, которое можно обезвредить под водой.
Сидя на краю ванны, прижавшись для надежности спиной к кафельной стене, я дрожащими пальцами вынула телеграмму из конверта.
Сообщение оказалось кратким. Конечно, шотландец должен быть скупым на слова, рассеянно подумала я.
«НАШЕЛ ЕГО. ВЫ ВЕРНЕТЕСЬ? РОДЖЕР».
Я аккуратно сложила телеграмму, убрала в конверт и долго сидела, пристально глядя на него. А потом встала и пошла одеваться.
Глава 20
ДИАГНОЗ
Джо Абернэти сидел за письменным столом, хмуро всматриваясь в маленький прямоугольник светлого картона, который держал обеими руками.
— Что это? — спросила я, бесцеремонно примостившись на краешке стола.
— Визитка.
Он вручил мне картонку с видом удивленным и раздосадованным.
Бледно–серая визитная карточка была отпечатана на бумаге «верже» изысканным шрифтом с засечками. В середине визитки значилось: «Мухаммед Измаил Шабаз III», ниже были адрес и номер телефона.
— Ленни? — спросила я со смехом. — Мухаммед Измаил Третий?
— Ага, — хмыкнул Джо, которого, похоже, это все–таки забавляло. — Он говорит, что не собирается носить имя как у белого человека, потому что это рабское имя. Намерен, видишь ли, вернуться к африканским истокам. Я полагаю, — язвительно добавил Абернэти, — что, раз так, ему стоит вставить в нос кость да в таком виде везде и разгуливать. Как будто недостаточно того, что он отпустил себе лохмы, словно в джунглях, и, похоже, не уймется, пока они не дорастут до колен. Нет, нашему Ленни — прошу прощения, Мухаммеду — обязательно надо заделаться самым что ни есть африканским африканцем.
Джо махнул рукой в сторону окна, выходившего на парк.
— Я говорю ему: «Парень, посмотри по сторонам, ты видишь каких–нибудь львов? Это что, по–твоему, похоже на Африку?» — Он откинулся назад в мягком кресле, вытянув ноги, и покачал головой. — Но что толку говорить с юнцом.
— Верно, — сказала я. — А почему Третий?
Джо блеснул в ответ золотым зубом.
— Ну в общем, он завел речь об «утраченной традиции», «недостающей истории» и всем таком прочем. «Как я могу, — говорил Ленни, — ходить рядом со всеми этими парнями, с которыми встречаюсь в Йеле и которых зовут Кэдуолладер Четвертый и Сьюэлл Лодж Младший, если мне неизвестно даже имя моего деда и откуда я родом?»
Джо хмыкнул.
— Я сказал ему: «Малый, если хочешь узнать, откуда ты родом, посмотрись в зеркало. Разве не видно, что твои предки приплыли на «Мейфлауэре»?»
Он снова взял визитку и невольно ухмыльнулся.
— А он твердит свое: нужно возвращаться к корням, и если дед не дал ему имени, то он, двигаясь в обратном направлении, сам даст имя деду. Здорово, да? И все бы ничего, — добавил Джо, — но получается, будто я оказываюсь как бы посередине. То есть для того, чтобы Ленин мог мнить себя «гордым афроамериканцем», я, видишь ли, должен стать Мухаммедом Измаилом Шабазом Младшим.
Он резко поднялся из–за стола, мрачно уставившись на бледно–серую визитку.
— Тебе повезло, леди Джейн, — заявил Джо. — По крайней мере, Бри не доставляет тебе хлопот, допытываясь, кто был ее дед. Единственное, о чем тебе нужно беспокоиться, так это о том, что она переберет с кайфом и забеременеет от какого–нибудь пройдохи, который увезет ее в Канаду.
Я рассмеялась.
— Ну и мысли у тебя!
— А что, я не прав?
Джо с интересом посмотрел на меня, снял очки в позолоченной оправе и протер их кончиком галстука.
— Ну и как Шотландия? — спросил он по завершении этой процедуры. — Бри там понравилось?
— Она еще там, — сказала я. — Ищет свою историю, свои истоки. — Джо открыл было рот, собираясь что–то сказать, когда раздался настойчивый стук в дверь.
— Доктор Абернэти?
Дородный молодой человек в рубашке поло неуверенно заглянул в кабинет. К своему внушительному животу он обеими руками прижимал большую картонную коробку.
— Называйте меня Измаилом, — добродушно сказал Джо.
— Что?
У молодого человека слегка приоткрылся рот, и он бросил на меня взгляд, в котором недоумение мешалось с надеждой.
— Это вы доктор Абернэти?
— Нет, — сказала я, вставая со стола и расправляя юбку, — это он, когда не имеет ничего против. Джо, не буду тебе мешать, но если попозже у тебя найдется минутка…
— Нет, леди Джейн, задержись, — перебил меня Джо.
Он встал, забрал коробку у молодого человека и официально пожал ему руку.
— Вы, наверное, мистер Томпсон? Джон Уиклоу звонил мне и предупредил о вашем визите. Приятно познакомиться.
— Гораций Томпсон, сэр, — сказал молодой человек, моргая. — Я принес… э–э… образчик…
Он махнул рукой на картонную коробку.
— Да, все правильно. Разумеется, я, как и обещал, осмотрю его, но думаю, что присутствующая здесь доктор Рэндолл тоже могла бы помочь.
Он покосился на меня, и в его взгляде промелькнула лукавая искорка.
— Я просто хочу посмотреть, можешь ли ты сделать это с мертвецом, леди Джейн.
— Сделать что? — спросила я, но Джо уже полез в открытую коробку и бережно извлек оттуда череп.
— О, прелесть! — восхищенно пробормотал он, осторожно вертя его в руках.
По правде сказать, я никакой прелести не видела. Череп был старый, в пятнах, сильно обесцвеченный, кость во многих местах расслаивалась. Джо поднес его к окну и держал на свету, ласково поглаживая пальцами маленькие костные выступы над глазницами.
— Симпатичная леди, — тихо произнес он, обращаясь одновременно к черепу, ко мне и к Горацию Томпсону. — Взрослая, даже зрелая. Может быть, лет под пятьдесят или за пятьдесят. А ноги у вас есть? — неожиданно спросил Абернэти у упитанного молодого человека.
— Да, здесь, — заверил его Гораций Томпсон и полез в коробку. — Собственно говоря, у нас тут весь скелет.
Скорее всего, Томпсон служил в офисе коронера. Бывало, Джо привозили найденные в плохом состоянии неопознанные трупы, чтобы получить экспертное заключение относительно причины смерти. Скелет, находившийся в плохом состоянии, мог относиться как раз к этой категории.
— Вот, доктор Рэндолл. — Джо наклонился и бережно вложил череп мне в руки. — Пока я проверяю ногти этой покойной леди, скажите, хорошее ли здоровье имела она при жизни.
— Я? Я же не судебный эксперт.
Однако мой взгляд невольно отметил, что череп или очень старый, или подвергся сильному погодному воздействию — об этом говорила слишком гладкая, нехарактерная для более свежих образцов поверхность, пятна и обесцвечивание, вызванное выщелачиванием пигментов.
— Ну ладно.
Я медленно повертела череп в руках, внимательно всматриваясь в кости и мысленно называя каждую по очереди. Гладкая дуга теменной кости соединялась с покатой височной, помеченной небольшим наростом, обозначавшим место, куда крепилась челюстная мышца. Выступ сцеплялся с верхнечелюстным, образуя изящный изгиб чешуйчатой дуги. У нее были прекрасной формы скулы, высокие и широкие. На верхней челюсти сохранилась большая часть зубов — прямых и белых.
Глубокие глаза. Провалы глазниц были темны; даже наклонив череп набок, мне не удалось достаточно осветить всю полость. Череп был легким, кости — хрупкими. Я погладила ее лоб, потом пробежала рукой вверх и вниз по затылку. Пальцы искали темное отверстие у основания, главный канал, по которому в мозг и из мозга поступают все сигналы нервной системы.
Потом я прижала череп к груди, закрыла глаза и ощутила смутную печаль, наполнявшую полость черепа, как бегущая вода. И странное слабое ощущение. Удивление?
— Кто–то убил ее, — сказала я. — Она не хотела умирать.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |