Я крался, как вор, по дому, в котором жил последнее время, и сердце бешено колотилось от счастья. Я даже боялся, что этот звук меня выдаст, но никак не мог справиться с волнением. Я знал! Знал, что Эридар не погибнет. Не тот он человек, чтобы сдаться!
Когда я сжал в ладони рукоять его меча, первый, пьянящий восторг уже прошел, и я смог подумать. Стоял посреди спальни, смотрел на кровать, и думал о том, что Манора не может врать. Если бы вождь был уже мертв, Баларт не стал бы угрожать попусту – он бы сделал со мной, что хотел, и прогнал бы меня на конюшню или с собаками спать. Или вовсе убил бы – и запирать смысла бы не было. Другое дело – Манора. Она-то как раз и есть видная: вон, грудь, наверно, в ладонь не поместится, Баларт таких любит. Ее бы любить стал. И уж всяко крепче Эридара, на мальчишку не променял бы. И жила бы она дальше в этих стенах, и в этой бы кровати спала…
Хотелось взять край одеяла или подушку и запах моего вождя вдохнуть, а еще лучше – забраться в постель, свернуться в комок, закрыть глаза, и чтобы он обнял сзади. Или растянуться расслабленно и рукой его найти, прижаться, поцеловать, желая приятных снов – и не суметь остановиться, целовать и целовать, и стонать ему в рот, я же знаю, как он любит…
- А тебе зачем бежать? – развернулся я к жрице.
- Я хочу выбраться отсюда. Надоело быть женой дикаря, - отрезала она. - Ты все взял? Пошли.
Я вложил меч в ножны, застегнул пояс, подхватил свой лук. Это у меня можно отобрать хоть меч, хоть лук, хоть браслет. У меня, но не у Эридара. Значит, сам ей отдал, значит, все правда.
- Куда ты? – она схватила меня за рукав, дернула сильно, - иди за мной.
- Нет. Нужно забрать Тами.
Я совсем не был уверен в том, что она пойдет со мной. Кто я для нее? Такой же дикарь и насильник, как вождь для Маноры. Я и не разглядел-то ее толком, не поговорил ни разу…
- Забудь! – зашипела жрица, не выпуская рукав моей рубахи, - жены вождя сейчас оплакивают его. И говорят друг другу, что твое колдовство все погубило. О, если бы ты слышал! Они выдумали, что каждую ночь ты менял облик и приходил в его постель, как одна из жен. И Эридар думал, что продолжает любить их. Появись ты сейчас там, они если не убьют тебя, то уж точно поднимут крик на весь стан. Неужели ты не слышишь, как они воют?
Я прислушался и, правда, услышал многоголосый плач, монотонный, жутковатый.
- Идем, Солнце, Тами тебя не ждет. Тебя ждет Эридар.
До двери оставалось несколько шагов, когда из темноты нам наперерез шагнул кто-то. Манора вскрикнула, а я выхватил кинжал и услышал тихий смешок Лоухи, брата вождя:
- Долго идете. Долго и неосторожно. Нипочем мимо охраны не прошли бы.
От него пахло вином, пОтом и дымом, и чем-то еще, кислым, застоявшимся, совсем не так, как от вождя, хотя и братья. И голос его был разгорячен вином, звучал развязно и насмешливо, и я подумал, что знаю, почему – помогая нам бежать, Лоухи предал племя, и теперь боялся, что об этом узнают. А раз боялся – вот и храбрился, споил стражу, но и сам не удержался, хватил лишнего.
Костер, у которого спали пьяные караульщики, затухал, царило то самое глухое время, когда, кажется, и звезды в небе перемигиваются сонно, и облака плывут медленно, будто в дреме, и лес стоит, оцепенев. Одному мне было бы страшно, там темень, настороженно замершие ветви, корявые тени деревьев, а я ведь не вырос в лесу, как Эридар. Подумал о нем – и страх отступил, и я вдохнул полной грудью.
Лошадей первое время вели в поводу, а как выглянула луна, и стало можно разглядеть траву и деревья – пустились рысью. Лоухи все подгонял, торопил, а я опасался, что свалюсь со своего гнедого, я в седле всего ничего… Прижимался к холке моего коня и думал о том, что совсем скоро смогу обнять Эридара. Да я его так крепко обниму, что ребра переломаю! А потом – привяжу к себе намертво, чтобы больше никогда, никогда не потерять! Нет, я не вправе осуждать, я даже спросить не вправе, но как же хочется! Схватить за плечи, встряхнуть хорошенько и спросить – какого лешего он это сделал? А потом, не дожидаясь ответа – поцеловать. И сказать, что пусть творит, что хочет, только вместе со мной. Чтоб не оставлял. Я же просил его, чтобы он сам меня убил.
- Слушайте! – донесся до меня приказ Лоухи.
Мы с Манорой сразу же остановили коней и начали вслушиваться в голоса ночного леса. Луна светила сквозь кроны деревьев, и свод ветвей над головой казался вычерченным углем по темной синеве неба. Не определить, близко ли, высоко ли, живое ли, мертвое. Я слышал только шелест ветра и крики ночных птиц. И наши кони переступали с ноги на ногу и пофыркивали.
- Слышите? – через время шепнул Лоухи, - так кричит стрепет.
Птичий крик был негромким и нежным, совсем неопасным. Я слушал, и не понимал – зачем он нас остановил?
- Стрепет – степная птица, в лесу она не живет, - пояснил Лоухи.
- Так это сигнал? – спросил я, - Для нас?
- Нет, не для нас, - сказал он и спрыгнул с коня.
Мы оставили Манору с лошадьми и пошли на крик. Лоухи шел молча, видно было, что он раздосадован и зол. Потому и движущие между деревьев тени заменил я. Спрятавшись, мы смотрели, как мимо, во тьме, шли люди, ведя лошадей в поводу, не перекидываясь и словом, почти беззвучно. Шли в сторону стана, туда, откуда прискакали мы. Их было много, и они все шли и шли мимо, как во сне, и только изредка лунный свет отражался в лезвиях обнаженных кривых мечей.
Лоухи била мелкая дрожь, он начал что-то сбивчиво рассказывать о степных племенах, о долгом мире, о том, что не ожидал нападения, о том, что Эридар прогневил Лесного Владыку, и о том, что степняки теперь вырежут всех.
- Отлично! – сказал я, - это значит, что погони не будет.
Лоухи пытался было возразить, несвязно и невнятно, и я понимал, что в стане остались его друзья, но для меня это степное племя показалось карой, возмездием всем тем, кто отверг моего вождя. Пусть погибнут. Не Эридар навлек гнев Владыки – нет, они сами предали своего вождя, испугались, что удача отвернется от них. Вот она и отвернулась.
- Уходим на юг! – бросил Лоухи, как только мы вернулись к Маноре.
- На юг? – переспросил я, - Я думал, мы уходим туда, где нас ждет Эридар.
- Придется круг сделать. Напрямик опасно.
- А вождю не опасно?
- Нет. Там укрытие. Пещера, - ответил он.
И уже вскоре я заметил огонек, первый заметил, и кликнув Лоухи и Манору, направил в ту сторону коня. Огонек сначала прыгал между деревьев, как заяц – казался то ближе, то дальше, но вскоре я разглядел костерок. Его не могли зажечь враги, это был Эридар! Этот знак был для нас и ни для кого больше!
Лоухи и Манора скакали следом, и брат вождя звал меня и все грозился поперек крупа коня уложить, потому что Эридар приказал хоть волоком тащить, если придется, а я не слушал… Я уже обнимал его в мыслях, я уже почти чуял его запах, расплетал его косы и вел пальцем по татуировкам. Вот, сейчас…
Я вылетел к маленькому костру посреди лесной поляны, огляделся - три походных шатра, заваленных ветками, развешанные для просушки шкуры: это лишь лагерь охотников. Но, может быть?..
Задремавший караульный, парнишка младше меня, выскочил откуда-то из травы, словно вспугнутый гусь, разве что крыльями не хлопал. Но заорал громко и с кинжалом на меня кинулся. А я коня – на дыбы, сам не понял, как получилось, раньше, сколько ни пытался, не выходило. Мальчишка кубарем вправо откатился, вскочил снова, а тут и остальные охотники из шатра высыпали. Почти все – юнцы, лишь двое взрослых.
- Хватит, наигрались! – раздался сзади голос Лоухи.
Брата вождя кто любит, кто не любит – то дело десятое, а по голосу все племя узнавать должно. Узнали и охотники, опустили луки, кто-то сплюнул в сердцах, кто-то вполголоса к темным богам его отправил, а старший сразу вперед выступил, стал выспрашивать, как нас в лагерь занесло. Разговаривать, понятно, стал с Лоухи, не со мной.
И тут я понял, что еще чуть, и нас из лагеря не выпустят. Трудно найти предлог и объяснить, отчего брат отрешенного от власти вождя скачет ночью по лесу вместе с любовником вождя и одной из жен. А Лоухи уверенно так рассказывать начал про наказ, данный ему советом старейшин, о том, что мою судьбу Владыка Леса решить теперь должен, и потому Лоухи торопится к Дальнему святилищу. Даже я почти поверил.
- Я понимаю твою заботу, - обратился к Лоухи старший над охотниками. - Но не дело ночью коней гнать, рискованно – еще ноги впотьмах переломают. А тут, в лагере, можно и рассвета дождаться, и просто горло промочить.
Потом помолчал и добавил:
- Твой брат был доблестным вождем.
Я снова пятками коня ударил, тот опять на дыбы встал – не хочу слушать, что они Эридара провожать собрались! А тут Манора мне в руку вцепилась, взглядом ожгла – я понял, что сдерживаться должен. Сам же и виноват, что в лагерь этот сунулся.
Спешились, сели на бревнах у костра. Я вроде и со всеми вместе, а вроде и не видит меня никто. Замечать не хотят. Бурдюк с вином, правда, передали, и даже мяса кусок мне достался. А так – парни, с которыми вместе тетиву натягивать учились, избегают даже взглядом встретиться. Или думают, я их взглядом испорчу, как вождя? А может… может, стыдно им в глаза-то мне смотреть? Все же знали всё: и что я живу в его спальне, и что сплю в его постели. А в поход он шатер специально для меня взял. Вон, старший – он и ходил в тот поход, и слышать мог, как я стонал под Эридаром. Все это знали, все до единого, всё племя. А как было об этом сказано громко – вдруг возмутились? А почему ж раньше молчали?
- И то верно, - разобрал я слова старшего, - только доблестный вождь избирает смерть вместо позора. Чтоб не провести остаток жизни изгнанником в лесах, вспоминая былое. Эридар хочет, чтобы его имя – имя последнего из рода сынов Степного Волка – осталось славным.
И тут я понял, что меня обманули. Если вождь сам выбрал смерть – он бы никогда не отказался от своего слова. Он не мог бежать. И я сделал первое, что пришло мне в голову – поднялся и громко повторил слова старшего:
- Эридар хочет, чтобы его имя осталось славным!
После этих слов, сказанных горячо, с напором – все взгляды остановились на мне. Осуждающие, неодобрительные, но я даже и восхищенные заметил. Удивленный взгляд Маноры, перепуганный и ошарашенный – Лоухи. Ко мне даже чьи-то руки потянулись – усадить обратно – но так и не дотянулись, когда я продолжил:
- А Владыка Леса хочет, чтобы его имя вспоминали его дети! Его воины и братья! Жены и ученики! Все племя! Владыка хочет, чтобы было кому помнить о вожде, значит, нельзя просто сидеть. Потому что сейчас к стану приближается враг. Я видел! Чужаки идут в ночи, крадутся с оружием в руках, чтобы напасть! У них кривые мечи и шлемы с конскими хвостами! Волей Владыки мы здесь и предупреждены! Если поспешим сейчас – успеем дать отпор!
Я сел на бревно и почувствовал, что устал. И, кажется, коленки дрожали. От страха, наверно. Если мне не поверят – я ведь не смогу найти дорогу обратно! И пока я буду блуждать в лесу, там, в стане, всех вырежут. И мой вождь погибнет.
Старший спросил Лоухи, тот замялся, и этого хватило, старший отдал приказ, и все охотники повскакивали с мест. Собирались не так слаженно и быстро, как воины, но ведь и не воины еще, мальчишки-недоучки, как я. Да и сколько их? Двух десятков не наберется, даже с нами вместе. Неважная подмога, но другой-то нет. Пока охотники седлали коней, я оглянулся на Манору, сидевшую на траве дальше меня, спросил негромко:
- Скажи, кто придумал меня обмануть? Ты? Или Эридар? Сам смерть выбрал – а меня подальше отправить решил?
- Я вижу, выбирать смерть вы оба горазды, - процедила она в ответ, а потом вскинулась, словно загорелась. - И ты скажи, сын моего народа, сын правительницы, плоть от плоти матери своей – кто они тебе? Никто! Дикари! Разбойники, убийцы! Пусть режут друг друга! Вождя тебе все одно не спасти!
Она что-то говорила еще и даже ругалась, поминая мою глупость, упертость и влюбчивость, сравнивая меня то с ослом, то с кроликом, но это было уже мне вослед. Она говорила, убеждала, едва не плакала – но не отставала ни на шаг.
Как же мы спешили обратно! И как же сильно хотелось взлететь в ночное небо, а не петлять между деревьев. Ветки – по рукам и ногам, по лицу, из темноты, и я каждый раз вздрагивал, опасаясь чужой стрелы. Опускал голову, прикрывал локтем глаза. И… хорошо, что у моего гнедого длинная грива. Можно вцепиться обеими руками. И ругаться вполголоса, не слыша собственных слов.
Эридар, почему? Ты решил за меня – почему? Отчего ты подумал, что мне дорога жизнь? Я ведь немного у тебя просил – всего лишь, чтобы ты убил меня сам. Неужели было трудно? У тебя был в руках нож, которым ты зарезал Илькайну – почему меня рядом с ней не положил? Отчего решил, что я должен умереть от чужих рук? Эридар… Ох, Эридар, я с тебя спрошу! Сейчас. Скоро. В стане будет бой, и я найду тебя. Найду – и заставлю ответить! А потом мы выбьем чужаков. И я погибну, защищая твое племя, ты будешь чист и оправдан. А я? Ну… будешь меня помнить… может быть… Эридар, любовь моя, просто будь жив, когда я приду.
И ни о чем я тебя не спрошу – я сам поступил бы так же. Точно также отправил бы тебя, еще и связать приказал бы, чтобы сбежать не мог. Или опоил чем, чтобы ты ничего не понял, пока не очутился в безопасном месте. Жаль, что сделать этого с тобой не получится, жаль!
Комментарий к
========== Часть 9 ==========
Вождь
Рыжая ушла. А ночь казалась долгой, и думать… а вот бы вовсе не думать. Я закрыл глаза, постарался вспомнить что-то такое, счастливое, хорошее. Росистую траву под босыми ногами, жесткую шерсть и умный взгляд отцовского кобеля. Мамин запах, горячие лепешки с жиром, сладость медовых сот и липкие пальцы. Предрассветный туман, столбы зыбкого света между деревьями и далекий плач кукушки, а потом – бьющийся в силке заяц, первый, мой! Радость, гордость… сколько лет мне было? Не помню…
Позже, много позже – ночные костры Белозорей, пляски с клинками, Дьярка, черноглазая, грудастая дочка одного из ближних отцовых воинов. Горячая была девка! Ах как я целовал ее в ту ночь, в самый первый свой раз, как мял ее тело, и все боялся, что не справлюсь. Вид делал уверенный, грозный даже, а сам боялся. И ее вскрики, а потом тихий стон, обмякшее в истоме тело – как самая большая награда…
Я бы взял ее женой, первой, любимой, если бы желтая хворь раньше меня не поспела.
А потом совсем недавнее припомнилось…
В тот день мальчишки вернулись с охоты – не воины еще, дети, младше Солнышка. Первая большая охота, первая настоящая добыча – я должен был похвалить, да и просто выйти к ним, показать, что горжусь будущими воинами и этими их подстреленными белками.
Я смотрел на мальчишек, смешных от распиравшей их гордости, и еще смешнее – от старания эту гордость спрятать, казаться по-взрослому невозмутимыми. Я уважительно цокал языком и трогал пальцем тугую тетиву лука, из которого так ловко лопоухий стрелок пустил стрелу в куницу, что поразил ее точно в глаз; я задавал вопросы о том, сколько и какого зверя видел в лесу его конопатый приятель; а потом смотрел рану от лисьих зубов на ноге самого мелкого и хвалил его за терпение. Я вел с ними беседу, как вождь со своими воинами, и по правую руку от меня стоял отец одного из мальчишек – вот уж кто был горд по-настоящему! Приосанился, аж выше стал казаться! А доволен-то, будто вепря добыл, не иначе. И не скажешь, что в прошлом походе плечом к плечу со мною вот таким же мальчишкам головы рубил. Ах, да, то – чужим, а это – свои…
А сколько среди этих сорванцов угнанных в плен детей землепоклонников? Матери да отцы знают, а я уже и не упомню. Может, вот у этого, белобрысого крепыша с выгоревшими на солнце бровями, я убил старшего брата. А вот у этого, вихрастого и тонкого в кости – отца или мать. А сестру того, длинного и нескладного – может, продал в рабство за море.
А потом я увидел моего Солнышка.
Он сидел на крыльце и смотрел в небо. И глаза на потемневшем от загара лице – что озера, глубокие, чистые. Теперь я знаю, что в ту пору, когда осень лишь присматривается к лесу и озорничает, пуская повсюду крохотных паучков на обрывках паутинок, небо становится цвета глаз моего Солнца.
Он смотрел ввысь, бездумно, завороженно, и парил где-то там, куда обычные смертные не рискуют лишнего взгляда бросить – боятся гнева небесного. Он глядел ввысь, не замечая ничего вокруг, а я смотрел на него. И тоже рад бы ничего не замечать, да не могу, не выходит.
Ненависть в чьем-то брошенном на Солнышко взгляде задела меня краем, хлестнула, словно веткой дерева на скаку.
Илькайна. Потемнела лицом, губищи закусила, отвернулась вроде, а нет-нет да и снова глянет. На него - и тут же на меня. Последний раз мне приснилось, что я убил ее, а после меня самого сожгли. А ведь раньше я сны благословением считал, милостью Владыки. Насмотрелся их теперь на десять зим вперед, каких только смертей не увидел.
Тут Илли в глаза мне глянула – аж отпрянула, дура-баба.
А дальше я на нее не смотрел. Отослал мальчишек и к ступеням пошел. Поднялся по ним мимо Солнышка, да по плечу его погладил. Ушел в дом, в свою спальню – и уже скоро он был там, такой же гибкий, как те луки мальчишек-охотников, и азартный, словно на первой охоте. Он лежал подо мной, навзничь, и в его распахнутых глазах я видел небо… Я хотел смотреть в него неотрывно, но ресницы Солнышка дрожали, а глаза закрывались от наслаждения, и тогда я тоже вздрагивал и сжимал его крепче – и он снова дарил мне открытое небо… И шепот взахлеб: «Мой вождь…» Солнышко… рука – на плече…
…и рывок, во мрак в правду этой ночи. Неужели я все-таки уснул? Уснул и проспал всю оставшуюся мне жизнь? А и пусть! Там, во сне, мы были счастливы. Главное – до самого удержать в памяти…
- Уже пора? - голос, мой собственный, только бы он не предал.
- Мой вождь!
Солнце?! Нет! Нет-нет-нет… этого не может быть!
– Солнышко?
- Вождь, это я. Идем, бежим… пока можно. Сейчас можно – пока бой, мы успеем уйти.
- Солнце, почему? Ты же… ты должен был бежать!
- Я сбежал! Но вернулся.
Глаза блестят в темноте. Сильно блестят, неправильно. Радость? Азарт? Или лихорадка?.. он же болен! Болен, слаб и… он мой, а меня осудили. Он должен был бежать, он должен был уже далеко уйти!
- Почему?
Его губы у самого уха, шепот, взволнованный, сбивчивый:
- Мы сбежали, но Манора сказала: нельзя на запад, догонят, на восток надо, в леса… а там – враги, не наши, чужие, не знаю таких. А дальше охотники, я думал, ты… а потом понял, что нет. Вот и вернулся. Бежим вместе.
- Враги? Где?!
- Здесь, у стены. Там, наверное, уже битва… Нам спешить надо.
Я встал, прислушался – до уединенного храма шум сражения почти не доносился, но опытное ухо поймало крики и звон клинков. Я начинал понимать что-то… на стан напали. Кто? Много поколений мы жили спокойно: лесные боги и слава злобных волков-разбойников хранила наш народ. И вот – враги. Война пришла в мой дом. Дом? Мой? Глупец! Тебя осудили и отвергли! – напомнил я себе. - Жены оплакали тебя, а твои воины сложили погребальный костер! Тебя нет, вождь Эридар, ты – мертв. Беги! Беги, пока можешь…
- Нет. Солнце. Уходи. Это моя война, не твоя.
- Я с тобой.
- Щенок! – я схватил мальчишку за шею – сильная, мускулистая… будет. Лет через пять. А сейчас – переломить в два счета – щенок и есть. Отлупить бы тебя по носу, Солнышко, да пинком под зад, чтобы заскулил, обозлился, чтобы не простил и ушел. Но нет, верный щенок – не уйдешь ты. Никуда не уйдешь… за то и люблю.
- Мне костер сложен, знаешь? Мне, не тебе. Ты не должен рисковать собой.
Глаза – в упор, и губы, те самые, что целовал – жесткие, еще чуть – и оскал. Не уйдет, не побежит.
- Я не жена тебе, вождь. Я – твой воин, я с тобой.
Я глянул на него, лишь на миг задумался, чтобы сдаться:
- Ладно, будь так, - с решением пришла уверенность, даже радость, - а поживем еще, посмотрим, кто кого. Оружие-то мое взял, как велено было, воин?
- Взял, - он вроде смутился, потянулся к поясу, - вот, тебе нужнее.
Я остановил, только меч забрал – меч-то ему, и правда, не нужен, лук вот – другое дело. Но пояс с ножом – пусть остаются. Не будет мой верный воин, как девка, распоясанным ходить.
От святилища до стана почти бежали – священная роща, потом река и густые заросли тальника. Потом на полет стрелы лес сведен – там уже все увидим, поймем, скорее бы.
- Рыжая-то тебя бросила?
- Где там! Вцепилась как клещ – не вырвешь, - Солнце держится, дышит ровно, молодец. – К женщинам она ушла. Сказала, ты на побег не согласишься.
- А ты не поверил?
- Я должен был попытаться…
Ишь, какой серьезный. Мне даже немного смешно стало.
- А кто наших ведет теперь? Баларт?
- Верно, он.
Вот она, опушка. Страх жадным хищником лизнул сердце – огонь! Пламя бушевало надо всем восточным концом. Оно вздымалось выше стены частокола, выше крыш домов и амбаров. Как часто я видел такое раньше над чужими селениями, и вот теперь…
- Это хорошо, Баларт храбрый воин, его послушают.
Я остановился, собираясь с силами признать правду, оглянулся на Солнышко. Он тоже замер. В свете пламени я отчетливо увидел бледное лицо, перепуганные глаза. И свежий кровоподтек под глазом.
- Страшно? Не ходи со мной, малыш. Ты болен еще, слаб, и рука твоя…
- Я не боюсь, - голос не дрожит и даже взволнованного детского звона не слышно, - куда мой вождь, туда и я.
Верный. Вот хоть бы еще десяток таких – и с любым врагом воевать можно. Только в других у меня такой уверенности не было. «Разложить их в кругу по очереди, что ли? Ради науки» - усмехнулся я про себя, а вслух спросил:
- Твой глаз – это он, Баларт? – ответа не было, но я и не ждал. - Сучий хвост, попомнит.
- Не надо, - вот любопытно, войны не боится, а тут – опять дрогнул.
Мой мальчик. Мой! Желанный. Обниму ли когда? Сейчас, может в последний раз. Осторожно касаюсь губами сбитой кожи – не поцелуй, почти не ласка, не время в эту ночь ласкам.
- Разберемся. Но знай, малыш, пока я жив – никто не посмеет с тобой так. Пошли.
И я побежал к воротам. Знал, что он не отстанет.
Сразу воротами пойти хотели, но вовремя опомнились – на глаза врагу, в самую гущу битвы, много ли двое помогут? Тем более что один ранен и обучен кое-как. И это Солнышко меня надоумил, спросил:
- Эридар, а почему Баларт собак не спустил? Ведь тогда, в набеге, у тебя же свора была, злющая.
- Не спустил собак? И лошадей в стане нет?.. постой, а охотники, те, что вы встретили, они не вчера на промысел вышли? Не знали в стане о нападении… так ведь?
Я сначала удивился, а потом понял, что не успел Баларт. Просто – не успел. И охотников не вернул, и табун не загнал, а значит пастухи с собаками до сих пор в лесу.
- А ну-ка, Солнце, за мной, - скомандовал я и повернул от ворот в сторону.
Есть у нас несколько приметных, очень удобных полян, чтобы коней пасти. Трава там сочная, густая, излучина реки рядом – и водопой, и купание. Трое-пятеро мальчишек, из тех, что лошадиное слово знают, да с собаками, обычно справляются. Вот их-то мы и отыскали: два табуна, да пастухов человек восемь, да свора наша, бою обученная – невелика сила, но да не всегда в силе власть. Часто победа от неожиданности зависит, а еще от того, чтобы враг в твою силу уверовал.
Мы влетели в горящие ворота что стая бешеной лесной нечисти – таких нас не ждали, ни свои, ни враги. Пастухи мои, с кнутами, гордые первым боем, были не напуганы – сами пугали! Табун несся, сминая все, врагов больше, но и свои попадали. Я не смотрел, приказал себе – забыть. Только раз испугался, когда под копытами оказались дети, двое, малыши совсем… но тут девчонка постарше кинулась, выдернула обоих – и прочь, к стене дома прижалась. Я едва узнать успел, кто это, но узнал и возблагодарил богов.
Собаки, те надежнее, только чужих рвали. Враги, уж было в победу поверивши, наутек кинулись, по-между стен прятаться да в проломы частокола лезть. Но тут уже клинки в ход пошли. Баларт молодец, сумел воинов племени собрать, слушать себя заставил, да и сам рубился от души. Я тоже людишек положил семерых или восьмерых – не помню, да и не считал, насмерть или как. Только один падал, я другого бил.
А Солнце, тот больше всех меня удивил. Он-то охлябь да без узды на коне едва держался, а как в стан ворвались, прямо с лошади за слегу ухватился и на крышу влез, как только шею не свернул! Зато стрелять с крыши куда сподручнее. И мальчишки-пастухи, глазастые – за ним. Луки свои натянули, хоть слабенькие, детские, а все дело.
Вскоре нападавших не осталось. Кто полег, кто в лес удрал. Мы не догоняли, разве что некоторые, уж больно ретивые вслед кинулись, а все-то хотели огонь сбить. И вот там, на пожаре уже, первый раз я с Балартом нос к носу столкнулся. Друг мой, вождь новоявленный, держался бодро, но меня не проведешь: хромоту его и кровь в волосах я сразу заметил. Он был рад меня видеть, искренне рад – сперва ударить хотел, но потом обнял крепко, так, что я понял – живым видеть больше не надеялся.
- Эридар, сукин сын, ты! На кого ж ты меня бросил, а, развратная твоя душа? Я же не справлюсь сам!
- Я не бросил. Видишь, я – тут… только, Баларт, поверь мне, ты справился. Уже – справился, а сейчас уходить надо. Огонь – враг, которого храбростью не одолеть. Прикажи всем, кто еще в силе брать коней, детей, припасы и за реку отступать – через воду огонь не дотянется.
Он послушал, как всегда слушать привык, сразу – кивнул, начал распоряжаться, а я Солнышка искать пошел.
Вернулся к тому дому, вижу: бедняга так на крыше и сидит, в лук вцепился, словно это его спасение, а с другого края уж огонь подбирается.
- Чего ждешь, - кричу, - прыгай!
А он не может. Глаза закрыл, пальцами здоровой руки виски трет. Я подъехал, сам снял, на землю поставил.
- Ну как, идти сможешь? – спрашиваю.
Он жмурится.
- Не вижу – говорит, - ничего, все плывет. Упасть бы прямо тут – и не вставать больше.
Так я и позволил бы ему упасть! Обнял за плечи, приказал держаться, повел. Благо жеребец мой умница, никогда от меня не отстанет, пока сам не отпущу. Надо было бы мальчишку в безопасное место доставить, да только рано мне было уходить – для вождя еще дел много оставалось. Пусть меня сто раз осудят, но пока я жив, это – мой народ, и я за него перед богами ответ держу.
Солнце недолго на моей руке висел, отдышался, собрался, снова выпрямился:
- Эридар, отпусти, я сам могу идти. Только скажи, куда мы и зачем?
- Жену твою ищу. Хочу, чтобы вы с ней назад к святилищу ушли, от огня подальше.
Я боялся, что он спорить будет как обычно, мол, не пойду без тебя, и все такое, но он только кивнул, соглашаясь. Он слушается, а я еще больше думаю: неужели понял, что я лучше знаю? Или уж так плохо ему, что готов уйти, лишь бы в покое оставили? Эх, Солнышко мое, счастье мое, тяжелые мои думы…
А чтобы ни о чем таком не думать, я мальчишке рассказал, какая храбрая ему жена досталась. Это ведь она детишек из-под копыт бешеного табуна выдернула. А дети эти… девчонка-то не знаю чья, не припомню, а мальчишка – Балартов старший сын, будущий вождь племени, если мой приговор к утру не отменят…
Девчонка нашлась быстро, а вместе с ней и другие женщины, и дети. И рыжая Манора с ними. Жрицу-царевну не зря править учили, с женщинами, стариками и ранеными она управлялась не хуже, чем с иголками своими. Посмотрел я на нее, на то, как уверенно держится, когда беда кругом, и подумал: вот истинная жена вождя! А славно было бы, если все же родит мне сына, сильного и разумного.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |