Мария семёнова, дмитрий тедеев Бусый Волк берестяная книга 1 страница

Мария СЕМЁНОВА, Дмитрий ТЕДЕЕВ Бусый Волк БЕРЕСТЯНАЯ КНИГА

Авторы сердечно благодарят

Евгения Пугина,

Сергея Яцуненко,

Юрия Хвана,

семью Селивейстровых,

Олега Черняева,

Юрия Алёшкина,

Юрия Лаврова,

Александра Сляднева-младшего

и ещё многих,

умеющих то, чего не дано нам.

Спасибо, друзья!

ЛАТГЕРИ

Тёмное облако как-то неожиданно наползло на луну, и сосновый лес, только что стынувший в прозрачном серебре, превратился в сплошную стену отчётливо зловещего мрака.

Быть может, уцелевшим жителям деревни эта тьма казалась спасительной и благодатной, но Латгери распознал в ней неотвратимо-тяжеловесную поступь гибели.

Чужой мрак шёл к нему семивёрстными шагами, чтобы растоптать уже окончательно, и он не промахнётся…

За первой громадиной-тучей, налетевшей с востока, клубился сомкнутый строй таких же чёрных великанов, переполненных тяжёлым, сокрушительным гневом. Остриё этого гнева искало Латгери и должно было рано или поздно его отыскать, но мыслимо ли сразу нашарить в беспорядке свежего бурелома маленькую обречённую жизнь?.. Тьме не будет позволено даже на время стать милосердной. Небо вспыхнуло от края до края, разорванное ветвистой огненной молнией.

Латгери не успел зажмуриться и увидел среди туч рыжебородое мужское лицо, застывшее от горя и ярости. Целый миг, показавшийся бесконечным, Небесный Воитель смотрел прямо в глаза мальчишке, распластанному на земле. Латгери успел понять, что вот сейчас просто умрёт от непереносимого ужаса, но миг кончился, и на земную твердь обрушился звук удара Божественной Секиры. Чудовищный гром расколол и заполнил собой мироздание, заложил уши, вышиб напрочь способность соображать, бояться, ощущать боль…

Вселенная содрогнулась, и тут же последовала новая вспышка, новый, ещё более страшный громовой удар, счастливо прошедший мимо сознания Латгери… — а за ним ещё и ещё. Стеной хлынул дождь, уже не солёный, исторгнутый продранным брюхом Змеёныша, а самый настоящий, тёплый и пресный. Бог Грозы нёсся над ночным лесом, гвоздя удирающего Змеёныша своей Огненной Секирой, и каждый такой взмах, должно быть, открывал Ему новые причины для гнева.

Лес, над которым летела облачная колесница, был чудовищно осквернён и изгажен. Злую силу, сотворившую непотребство, отбросила совокупная воля людей и заступницы Луны, последние поганые остатки её корчились в божественном грозовом пламени… Но там, внизу, по зелёной плоти Земли неровной полосой пролёг уродливый след, и его сумеет теперь залечить лишь неторопливое время.

Только вчера здесь высились стройные великаны-сосны, совсем недавно радовали глаз своей красой и величием, задевали кронами облака, о чём-то шептались со звёздами… Ныне лесное воинство было вырвано с корнем, медовые стволы — исковерканы и расколоты в щепы, свежая хвоя — смешана с грязью.

Как будто прекрасное женское лицо перечеркнули ударом безжалостного кнута…

Страшно гневался Бог Грозы и люто досадовал, мало не опоздав оборонить свою землю от нежданной беды.

Тучи тяжело ворочались в небе, умывали раненый лес, силились очистить от скверны…

Тугие струи дождя пробудили Латгери от беспамятства. Глаз он больше не раскрывал, но того первоначального страха уже не было. Ну пришиб бы его Небесный Воитель, дальше-то что? Далеко не самое страшное, что с человеком может случиться… Лёжа на спине с раскинутыми руками, Латгери ловил ртом небесную влагу. Не потому, что так уж мучился жаждой. Не потому, что от этого питья ему мог быть какой-нибудь прок. Просто открывать и закрывать рот, глотать дождевую воду было единственным, что он теперь мог.

Латгери плоховато помнил, что же с ним стряслось. Кажется, его зацепило, когда венны сумели как-то отпугнуть или одурачить Змеёныша и ошалевшее чудище накинулось на своих. Не помогли ни завесы Свирелей, ни спешно воздвигнутые охранные заклинания! Кто мог предвидеть подобное? Латгери, как все, смотрел вверх, в вихрящееся жерло, падавшее им на головы, и, как все, не мог поверить собственным глазам… Зато смог заметить, как лопнула, словно изнутри взорвавшись, крона высоченной сосны. Как мелькнул толстый сук или даже обломок ствола, который швырнуло вниз, именно швырнуло, ибо летел он быстрей всякого падения, только Латгери почему-то успел с тошнотворной окончательностью понять — не просто так летит, а именно к нему… и увернуться, отскочить уже никак не получится… Тяжёлый обломок в самом деле настиг Латгери и вроде даже не особенно сильно задел его по загривку… и краем сознания он успел с облегчением отметить ничтожность ушиба: подумаешь, назавтра и не вспомню… только ноги почему-то сразу же подкосились… да не просто подкосились, пусть и удивительно бестолково, а как бы вовсе исчезли… растаяли… сразу и окончательно… Латгери увидел их нелепо раскинутыми и чужими, утратившими ощущение, а дальше была тьма.

Та самая, которой не позволили даже на время стать милосердной.

Очнувшись в первый раз, ещё до грозы, Латгери сразу вспомнил о беде с ногами и, не теряя самообладания, решил их ощупать…

Оказалось, руки тоже не повиновались ему.

Вот когда навалился непроглядный, нерассуждающий ужас, Латгери открыл рот заорать, чтобы хоть так выплеснуть из себя малую толику вселенского страха… Рот смог исторгнуть всего лишь слабенький не то хрип, не то стон. Тогда Латгери рванулся изо всех сил, сумел дёрнуть ещё повиновавшейся ему головой — и опять провалился в беспамятство, на сей раз от боли.

Теперь он лежал очень тихо, глотал дождь и пытался сообразить, что же ему теперь делать. Делать? Вернее, как теперь быть… насколько, собственно, это вообще от него зависело…

Отчасти утешало только одно. Есть боль — значит, есть жизнь. Вот если боль начнёт утихать, тогда вправду останется лишь стиснуть зубы и молиться о скором конце. А пока что-то вспыхивает огнём и жжёт сотнями раскалённых углей, значит, не исчезла надежда сделать ещё усилие и переплавить эту боль в движение и жизнь…

Латгери согласен был вынести любое страдание ради того, чтобы шевельнулся хоть палец, но пока ничего не получалось. В свои неполные тринадцать зим он хорошо знал, что происходит, когда у человека перешиблен хребет. И это знание заставляло его яростно гнать прочь все мысли о раздробленных позвонках и оборванной мозговой жиле. Нет! Латгери не собирался сдаваться. «Я просто сильно зашибся. Сейчас я немного отдохну, соберусь с силами — и встану. Я обязательно встану. Заставлю это глупое тело подняться, и пусть только посмеет ослушаться…»

Он помнил, как ему удалось дёрнуть головой, и решил повторить это движение, только не столь резко, чтобы снова не провалиться в беспамятство. Собравшись с духом, Латгери напряг мышцы… Разум немедленно залила гасящая сознание боль, но мальчишка был готов к ней и лишь заскрипел зубами от ярости, силясь сдвинуть голову ещё хоть на вершок.

Он поворачивал её влево: он чувствовал, что там, совсем недалеко, находился кто-то живой.

Когда глаза всё-таки залила чернота, сквозь которую были бессильны пробиться поредевшие вспышки Небесного Огня, а гул в ушах похоронил даже звуки громовых раскатов, — голова Латгери перекатилась на сторону. «Я смог! Пока совсем немного, но смог! Главное — начало… Я — Латгери… Я не зря ношу это имя…»

Вот только дальнейшие успехи покамест не торопились к нему. Латгери лежал на холодной мокрой земле, раз за разом собирая на вдохе волю в огненный шар. Он сжимал этот шар в плотный жгучий комок и на выдохе пускал его вдоль позвоночника, по рукам и ногам, приказывая ожить, заранее ощущая, как это будет…

Руки и ноги всё не оживали. Тело оставалось чужим и мёртвым, ниже шеи его как бы даже вообще не существовало. Латгери сумел кое-как повернуть голову, но приподнять её и посмотреть на себя было за пределами его сил.

И он — нет, не прекратил, а лишь временно отложил! — эту борьбу, решив для начала рассмотреть того, кто тихо сипел и задыхался где-то поблизости.

О да, совсем рядом умирал человек. Не просто мучился беспомощностью и болью, как вполне живой Латгери, а именно умирал, в этом никаких сомнений быть не могло. Латгери успел повидать смерть в самых разных её проявлениях. И он нипочём не ошибся бы, спутав умирающего от ран с просто раненным, даже весьма тяжело. Даже если слышал только дыхание.

Ему понадобилось до предела скосить глаза, но всё же при вспышке далёкой молнии Латгери сумел разглядеть силуэт человека, вроде бы обнявшего высокий расщеплённый пень. Человек стоял, прижимаясь к дереву грудью и держась руками за лезвия длинных смолистых мечей, в которые ярость Змеёныша превратила прочное дерево…

«Зуррат, — с первого взгляда узнал его Латгери. — Зуррат…»

Голова десятника медленно покачивалась туда-сюда, мокрая грива спутанных волос не давала рассмотреть лицо, однако Латгери успел увидеть достаточно, чтобы воочию представить глаза, закатившиеся под лоб, и ощеренный рот, хрипящий в последней муке. Стоять-то Зуррат стоял, но только потому, что упасть уже не мог. Та самая сила, что отняла у Латгери способность к движению, играючи насадила Зуррата на острый древесный отщеп и оставила умирать на нём, как на колу.

Вот забавно, старый десятник, которого никакое чудо уже не могло спасти, всё никак не желал расставаться с ускользающей жизнью, всё длил и длил её мучительные мгновения, и пропоротая грудь, надо же, совершала очередной вдох…

Для Латгери его сипящее, хлюпающее дыхание вдруг зазвучало сладостной музыкой. Сосредоточившись, он принялся жадно пить страдание Зуррата, смакуя каждый глоток драгоценной силы, припадая к источнику волшебного могущества, равного которому не знал даже Владыка. О да, Зуррат всегда был силён, и неравная схватка со смертью высвобождала сейчас всю его силу, всю до конца, заставляла извлекать её из самых тайных глубин…

Латгери пил, как прежде грозовую воду, пил и старался не обронить ни капли.

Пожалуй, умирать Зуррат будет ещё долго, его мучения вряд ли прервутся до рассвета. А значит, Латгери посетило везение, какого вряд ли дождался бы недостойный. До рассвета надо успеть так насытиться жгучей силой не желающего умирать чужого тела, чтобы обязательно суметь пробудить к жизни тело собственное. А дальше… А там видно будет, что дальше. Сейчас — пить, глотать, впитывать в себя силу… Только бы ничто этому не помешало…

К тому, кто думает о победе, приходит победа. А того, кто ждёт отовсюду погибели, эта самая погибель очень скоро и настигает.

Между переплетением изломанных древесных стволов Латгери увидел цепочку зеленоватых огоньков, то ли отражавших Луну, то ли наделённых собственным светом… Огоньки приближались бесшумно и очень быстро. Серые волки, братья веннов, именовавших себя Волками. Наверняка они теперь прочёсывали чашу в поисках уцелевших врагов…

Латгери даже толком испугаться не успел, настолько всё быстро произошло. Вот вокруг приблизившейся пары зелёных огней сгустилась лесная тьма и обернулась… Ох, что это был за волк!..

Мальчишка, думавший, что уже неспособен чего-либо бояться, испугался до такой степени, что сделал худшее из возможного: представил себя мёртвым. Даже не представил, это не то слово, — на какое-то время он действительно стал мёртвым. Латгери умел это делать, жестокая наука Владыки не прошла даром. Только став мёртвым, можно превратиться в непобедимого воина. Только мёртвый может воистину почувствовать движение чужой жизни. И не просто почувствовать, но и предвосхитить это движение, распознать его задолго до того, как оно состоится. Чтобы оборвать жизнь сильного врага, надо ощутить его жизнь лучше, чем сам враг. А для этого необходимо вначале умереть. Зря ли говорят, что путь воина — это стремление к смерти!

И Латгери умер. Перестал дышать, ощущать страх и ненависть, вообще перестал мыслить. Он не вздрогнул, даже не моргнул, когда холодный волчий нос ткнулся в его лицо. Волк немного постоял над изувеченным мальчишкой, обнюхивая человеческое дитя, зачем-то прикинувшееся пищей, потом отошёл к взрослому человеку, хрипевшему неподалёку.

Этот чужак тоже вошёл в лес со злом. Он умышлял против людей, кровных братьев лесных охотников. В обоих постепенно затихало биение жизни. Хорошо… Незачем вести сюда двуногую родню… Волк, фыркнув, шагнул прочь и сразу исчез, растаял в ночи без следа.

Латгери ощутил его уход и попытался вновь вернуться к жизни. Получалось плохо, погружение в смерть оказалось слишком глубоким. Возвращение и раньше скверно удавалось ему, а уж теперь… Теперь, когда его жизнь трепетала, как язычок пламени на порывистом ветру, а пучины беспамятства обещали такой долгожданный, такой желанный покой…

«Ну нет, — сказал себе Латгери, и ярость вернулась к нему. — Я не умру. Пусть явится настоящая смерть и призовёт меня, но и тогда я ей не поддамся без боя! Никто и ничто не сможет меня победить, покуда я сам не признаю своего поражения! А я его нипочём не признаю…»

Слабо застонав от жестокого напряжения, мальчишка ощутил наконец, что сумел нащупать и зацепиться за тонкую ниточку собственной жизни. Вот и славно. Теперь — вслушиваться в утробные хрипы умирающего Зуррата и пить, пить, пить драгоценную силу, собирать, взращивать, копить её в себе. Латгери ещё поборется, ещё сумеет сразиться с врагами, ощутить сладость крови, выпущенной из их жил. Он ведь Латгери, он непременно сумеет!

Неспроста же Владыка дал ему это имя… И пообещал при всех, что, мол, этот маленький Латгери когда-нибудь станет настоящим Латгаром! А пока и Латгери, стало быть, великая честь! Сказал, и сопляк-мальчишка всей кожей ощутил лютую зависть взрослых, опытных воинов. Ещё бы! Мавут наградил его именем зверя, никогда не сдающегося в бою. Да, он убежит от заведомо более сильного, потому что безрассудная храбрость есть глупость. Но когда бежать некуда, латгар не начнёт трусливо молить о пощаде. Он примет бой, кем бы ни был стоящий перед ним враг. Без страха и сомнений бросится он навстречу погибели и станет биться яростно и отважно. И чего доброго, ещё одержит победу!

Кто же мог предвидеть, что решительный бой придётся вести в мокром ночном лесу, где никто не увидит его малодушия и не воспоёт его мужества… Латгери всё равно не сдастся и не отступит, просто потому, что он — не кто-нибудь, а Латгери! Крысёныш!

ВОЛЧОНОК

Небо в восточной стороне начинало понемногу светлеть и вот уже явственно засинело, отделилось от чёрной стены леса, густая предрассветная тьма начала таять и торопливо отбегать в по-прежнему непроглядную чащу… Всё равно даже там ей не отсидеться! Ещё немного, и юный Бог Солнца явит себя просыпающемуся миру, согреет его ласковым теплом, озарит ярким светом, от которого тьме не спастись и в самом густом подлеске, под старыми корягами и замшелыми валежинами. В кротовые норы, в глубокие подземелья загонит её пресветлое утро…

Сторонний путник, бредущий без дороги глухими лесами веннской страны, этого самого утра ждал бы если не как избавления, то уж точно как позволения снова тронуться в путь. Не таковы здешние чащи, чтобы кто попало разгуливал здесь по ночам! Тут же провалится нога сквозь сплетение скользких корней, и хорошо, если кости не хрустнут. А вытащишь ногу, и в лицо, в самые глаза ткнутся острые, обломанные концы нависших ветвей. Успеешь отвести их ладонью, и вот уже крутанулся камень под сапогом, и вот уже ты съезжаешь куда-то с отвесного гранитного лба, и не за что зацепиться, и высоко ли падать и что ждёт на дне — неведомо, покуда не долетишь…

Надо думать, такого путника насмерть перепугали бы шестеро молодых Волков, парней и подростков, легконогих и босых, во всю прыть бежавших сквозь подёрнутые туманом непролазные дебри. Мелькнули бы в самых дальних отсветах костерка — и исчезли, не остановившись, даже шага не сбив… и оставив бедного путника до утра творить охранительные знамения: люди то пробежали? Или, может, бесплотные духи лесные?..

А им что, Волкам, они были здесь дома. И лес свой знали не хуже, чем избы с дворами. Те самые ловчие корни и опасные кручи стелились им под пятки ровной дорожкой, а хищные сучья лишь расчёсывали пепельно-русые кудри.

Особенно теперь, когда венны из рода Волков спешили ему, лесу, на помощь.

Ну ладно, не всему лесу, конечно, а только одному существу, ждавшему спасения, но всё равно…

Перепрыгивая кусты, Бусый всё прислушивался к ровному дыханию бежавшего сзади Ульгеша. Была у чернокожего парнишки удивительная способность пускаться с другом-венном, с Бусым то есть, в разные вылазки, куда его звать, в общем-то, не собирались, полагая затеваемое дело чуждым Ульгешу и по рождению, и по сноровке, — а он увязывался всё равно, причём делал это как-то так, что замечали его уже погодя, когда поздно бывало ради него возвращаться. И шёл себе, и, глядишь, радел о веннских делах, словно тут родился, да ещё и сноровку являл вполне удивительную для умника и тихони. Что когда-то на лыжах, что вот теперь. Видно, правду молвил дедушка Аканума, отец парня действительно был великим вождём. А и не ошиблась веннская поговорка, утверждавшая — доброй крови не спрячешь… как и дурной…

Двое друзей быстрыми ящерицами пробирались сквозь месиво изувеченных стволов, мягко касаясь, словно поглаживая их ладонями. И Бусого вдруг остро кольнула жуткая мысль, что опорой его рукам служили не бесчувственные брёвна, а ещё живые, израненные тела. Не умея отступать, зелёные воители приняли неравный бой с лютым врагом, пали на родную землю и теперь отдавали ей последнюю кровь. И даже того больше: воины эти его, Бусого, ласковые прикосновения ощущали и всем сердцем на них откликались…

Ощущение было мимолётным, нахлынуло и исчезло. Позволить себе в этом беге-полёте отвлечься на постороннюю мысль значило тут же расшибиться о пень или корягу. А расшибаться было нельзя, недосуг. Следовало спешить. Братья ждали подмоги.

После нападения Змеёныша на деревню никто из Волков в эту ночь так и не сомкнул глаз. Не до того было. Все понимали, что Змеёныш явился не сам по себе, его сюда привели, привели враги, и враги эти, именем Мавутичи, были где-то недалеко. А ещё было очень похоже, что раненый Змеёныш, обозлённый нежданным отпором, уже издыхая, набросился на самих Мавутичей. Здорово небось потрепал, но вот насколько здорово? Вдруг кто-то уцелел? И захочет всё-таки сунуться в деревню?

Если их хозяин Мавут хоть вполовину соответствовал тому, что говорил о нём Бусый, это были не пустопорожние страхи. А что, пускай попробуют сунуться, коли так уж охота. Есть чем встретить. И проводить…

Мавутичи — это не Змеёныш! Отчего ж с ними не совладать и без помощи свыше!

Оттого Волки — и взрослые охотники, и старики, и женщины, и детвора — все до единого простояли ночь под открытым небом. Впитывали в себя огненную ярость Божественной грозы, торжественно очищались от скверны, принимали священное омовение тёплым грозовым ливнем. А когда Громовержец унёсся на сверкающей колеснице прочь — стали вслушиваться в начавшуюся перекличку своих братьев, лесных волков. Летом волки в стаи не собираются, ни к чему, но сегодня случай был особый, и на призывный клич вожака собралась вся большая семья. Собралась — и словно частой гребёнкой принялась вычёсывать лес, отыскивая, как поганых блох, уцелевших врагов.

Нашли очень немногих. Да и то — совсем неопасных, о чём тут же и оповестили двуногих братьев в деревне.

А незадолго до рассвета позвали на помощь.

И как только Волки услышали этот призыв, Севрюк тут же, не мешкая, отправил в путь пятерых юнцов, считавшихся самыми быстроногими. И Ульгеша, дёрнувшегося с ними, ни рукой, ни словом не остановил. Поди не лишним окажется. Нечасто звала на помощь лесная родня, но уж если звала…

Мальчишки добрались до места, когда стало почти светло.

Бусый с Ульгешем добежали чуть вперёд остальных, последнюю валежину они перепрыгнули разом, но зрелище двух серых теней, поднявшихся навстречу, заставило потомка Леопарда сбиться с ноги. Ну то есть на чернокожего мальчишку никто не собирался нападать, он не был врагом волков и Волков, но он не был и Волком, и оба зверя покосились на него так, что он счёл за благо остановиться.

Бусого они встретили, точно любимого брата.

Когда валежину перелезли остальные подростки, слегка отставшие и задохнувшиеся от напряжённого бега, Бусый уже стоял на коленях, с очень прямой спиной, и… безмятежно улыбался. Совершенно особой улыбкой, породило которую отнюдь не веселье. На его ладони, протянутые вперёд, сквозь разошедшийся туман упал первый солнечный луч, и Волчатам на миг показалось, что руки парня источали собственное золотое свечение.

Ибо он их простирал над телом волчонка. Рядом лежала мёртвая мать, жутко бесформенная, похожая на смятую тряпку. На волчицу с малышом рухнул кусок толстого сучковатого бревна, обломок дерева, никогда не виданного в здешних краях. Откуда приволок его Змеёныш, из какого отравленного, напоённого злом далека?.. Волчице повезло, она умерла сразу и не слышала жалобного плача сынишки. Острый сук воткнулся под правую лопатку волчонка и, словно копьё, пронзил его насквозь, чтобы уйти глубоко в землю. И этот же сук остановил непомерную тяжесть чужого бревна, не позволив ему оказать малышу последнюю милость.

И волчонок ещё жил, ещё с болью и надеждой, с тихой радостью смотрел на родню. Бусый сумел даже на время облегчить его страдания, отвести боль, и неразумное звериное дитя решило, что теперь уж всё будет хорошо. Наконец-то его нашли свои. Взрослые, умные, сильные и добрые родичи. Больше не о чем плакать, теперь его обязательно спасут. Неважно как, что-нибудь придумают.

Вот только мама не отзывается…

Пользуясь тем, что волки вроде бы больше не обращали на него пристального внимания, Ульгеш обошёл крутом бревна, присел рядом на корточки, осторожно коснулся… Да-а, под рукой ощущалось совсем не то, что успела запомнить ладонь во время бега по лесу. Змеёнышу понадобилось вывалить посреди суши топляк, умерший так давно, что все воспоминания о зелёной солнечной жизни успели захлебнуться тёмной мёртвой водой… если и были они когда, эти воспоминания! Правда, изначально мёртвых деревьев никто не видал, как им, мертворождённым, расти-то? Тем не менее Ульгеш сомневался. Он знал подобные топляки, что таились в стоячей непроглядной воде, как уснувшие крокодилы. Вздумаешь наступить, и нога не найдёт опоры в осклизлом гнилье. Но, если надо защемить лодку или остановить плот, тот же самый топляк внезапно обнаруживает железную крепость. Все ножи затупятся, иззубрится лезвие топора, покуда перерубишь последний сучок…

Сук, который нужно перерубить…

И нож, который не иззубрится и не затупится…

Ульгеш подхватился с земли, осенённый, оглянулся на друга…

Бусый всё так же улыбался особенной улыбкой, его правая рука продолжала творить странные, но завораживающе красивые и полные силы движения над телом распластанного малыша, а левая в это время…

Левая рука Бусого тянула из поясных ножен подарок Крылатой родни.

Вот он погладил волчонка по голове, низко наклонился к нему, что-то прошептал в мохнатое ухо…

И Ульгеш замер, так и не произнеся ни звука. Перед ним вершилось Волчье таинство, в котором ему, чужеплеменнику, не было места. Что сейчас сделает Бусый? Быстро и милосердно взмахнёт ножом, чтобы мама наконец-то отозвалась волчонку — уже там, в священных лугах, куда добрые звери возносятся между вздохами, прямо посередине прыжка, не очень-то и заметив мгновение смерти?

— У меня отец почти так же напоролся, — самым обычным голосом сказал Бусый юному мономатанцу. И примерился лезвием к окровавленному сучку. — Помнишь? Ну, тогда?

И Ульгеш сразу вспомнил, и снова начал дышать, и услышал в утреннем лесу робкое, какое-то растерянное, но всё же пение птиц, и понял, что жизнь будет продолжена.

— Две слеги приготовьте, потолще да подлиннее, — распоряжался Бусый. — И с разных сторон под бревно их подсуньте. Вот здесь и вот здесь…

Не надо учить венна, как жить и обходиться в лесу, даже если венн этот — сущий мальчишка. Ребята мигом вырубили надёжные жерди, напоминавшие скорее нетолстые брёвнышки, — из неломающейся рябины, и то-то, знать, радовалось славное дерево, сбитое бурей с корней, но сумевшее оградить ещё одну жизнь!

Бусый быстро и осторожно работал в это время ножом, надрезая сук над спинкой волчонка. Ульгеш поднял отлетевшую деревяшку… На миг он почти ужаснулся, заподозрив в ней благородный маронг, но только на миг. Древесина маронга отливала глубокой бархатной краснотой, а здесь был цвет мертвечины.

Мальчишки между тем приспособили слеги под бревно, примерились, взялись поухватистей, приготовились…

— Давайте потихоньку… Потихоньку, сказано вам! Так, ещё… Ещё немного… Стой… Ещё… совсем чуточку… Вот так замрите!

Крепкие Волчата и Ульгеш не посягали откатить в сторону Змеёнышево бревно, они лишь подвесили непомерную тяжесть на своих слегах, в то время как нож Бусого плавно скользнул поперёк подрезанного сука — и отделил его от ствола. Волчонок слегка трепыхнулся, но не взвизгнул.

— Теперь выше поднимайте! Ещё! Держите!

Перехватив нож зубами, Бусый подсунул одну ладонь под брюшко волчонка, а другой принялся выгребать из-под него дёрн. Устроив ямку, начал кромсать лезвием нижнюю часть глубоко воткнувшейся деревяшки…

Бревно висело у него прямо над головой, цепляя крючьями веток волосы на затылке, но кому ещё доверит себя венн, если не кровной родне да стальному клинку? Не подвели ни нож, ни родня. Сук распался под лезвием, как масло. Спасибо тебе, Брат Огня из племени вилл, пусть небо всегда будет просторно под крыльями твоего симурана!..

Бусый выпрямился.

— Бросай!

Змеёнышев топляк с многопудовым глухим чмоканьем лёг на прежнее место, просев во мху ещё ниже, потому что его больше не поддерживал сук. Парни вытирали рукавами рубашек мокрые лица.

Волчонок лежал на ладонях у Бусого, маленький, мокрый и жалкий, почти такой же бесформенно-смятый, как и его мать, но — живой. Пока ещё живой. Вот он было решил, что уже стало всё хорошо, и попробовал шевельнуться, но тут же взвизгнул и снова притих.

Бусый наклонился к нему:

— Держись, малышка.

Его ладони поили теплом замёрзшего, измученного волчьего ребёнка. Тот вдруг чуть повернул голову и… лизнул Бусого в щёку.

«Летун…»

Беспокойная память немедля подсунула предсмертное пожатие Летуновой пасти.

«А что, если…»

Нет. Летун был собакой, веннским волкодавом, а собак в роду Волков не держали. Зачем, если есть братья волки? Но братья волки обитали в лесу, а не во дворах. Такой не будет ждать хозяина на пороге и умывать ему языком заплаканное от горя лицо. Волк — плохая собака, как и собака — плохой волк. Кого выбрать? И надо ли выбирать?..

«Может, я скверный Волк… или не совсем Волк, я же только по отцу…»

Бусый шёл, очень быстро шёл, размашисто и мягко ступая. Быстрее в деревню, к дедушке Соболю! Вот бы ещё изловчиться через тот завал с волчонком на руках перелезть? Ладно, там видно будет, не перелезем, так обойдём!

«А что, если я в самом деле нового Летуна на Руках несу?..»

ПЛЕВОК

Солнце стояло уже высоко, когда венны разбрелись по Змеёнышеву Следу в попытке сообразить, сколь же дорого обошлась победа их лесу, а стало быть, им самим. Не задело ли ближние ягодники и болотце, питающее ручей Бубенец? Не затронуло ли Журавлиные Мхи, на которых вернувшиеся птицы как раз выводили птенцов?..

Постороннему человеку Волки напомнили бы погорельцев, которые, отстояв половину дома, довольно-таки растерянно бродят среди головней, оставшихся от второй половины, и внешне бесцельно перебирают измазанную копотью утварь: что уцелело, что нет? Что может ещё сгодиться в хозяйстве?..

Густо пахло разогретой солнцем смолой, точно на лесосеке, когда расчищают землю под огород.

— Я читал в книге про такой След, уразивший[1] землю Нарлак, — сказал Ульгеш. — Путешествующие доносят, будто он занимает чуть не четверть страны. Купцы гонят упряжных лошадей по два-три дня, не смея остановиться на отдых или ночлег!

Дата добавления: 2015-08-28