Отправились мы туда дружно, благо, идти было недалеко. Нас встретила шумная компания, в которой все с детства знали друг друга, кроме меня, разумеется. В тесной го-стиной все кое-как расселись, Вахтанг тут же рассказал, какой я, оказывается, замечательный человек, пошутили, посмеялись, а потом хозяин торжественно пригласил к столу.
А к столу пошли одни мужчины. Несколько удивленный такой странностью, я, улучив момент, спросил об этом Вахтанга. А он просто пожал плечами:
— Традиция.
— Вахтанг, не обижайся, но это средневековая традиция.
— Наоборот, — заулыбался Вахтанг. — Видеть пьяных мужчин, слышать их откровения, а тем более пить вместе с ними — вот это и есть средневековье, дорогой.
Было множество тостов, и первый, как то заведено у грузин, за гостя, то есть за меня. Но не в лоб, а как-то очень легко и элегантно. Я даже поначалу и не понял, что речь идет обо мне, не успел вовремя встать, как то положено, чем вызвал веселый смех всего стола. Выпили и за мать Грузию, и за мать Россию, и за отвагу павших в борьбе за их свободу, и за каждого из присутствующих и перешли, как водится, к части неофициальной, когда тосты провозглашались, так сказать, по конкретным поводам. И вполне естественно возник общий разговор, коснувшийся в конце концов и молодежи, поющей, кричащей, танцующей и азартно спорящей на площади перед Домом правительства.
— Прибыл воинский эшелон, — негромко сказал сидевший против меня немолодой путеец. — В Тбилиси переброшен полк внутренних войск дивизии Дзержинского.
— Спецы по разгонам митингов.
— Спецы скорее теоретические. Когда им приходилось митинги разгонять?
— Ты забыл Армению.
— Мне это не нравится, — кто-то отчетливо вздохнул. — Кто может уговорить молодежь разойтись до разгона?
— Его Святейшество католикос.
— Но это — на крайний случай.
— Любой крайний случай должен быть накануне того, о чем мы сейчас так дружно задумались.
— Не паникуйте раньше времени, — бодро сказал тамада. — Зачем кричать о пожаре, когда еще дым не пошел? Лучше поднимем бокалы с этим прекрасным вином за…
Ну, далее — как полагается. И как-то о разговоре забылось, о внутренних войсках, переброшенных в Тбилиси, тоже забылось, и пошло веселое грузинское застолье…
Только когда мы возвращались, Вахтанг шепнул. Так, чтобы Нина и Тина не слышали:
— В Тбилиси прибывает батальон афганцев-десантников…
После этой дружеской встречи дни у меня спутались. Если раньше я хотя бы приблизительно мог утверждать, что это было «на следующий день», то теперь не рискну. Все смешалось, да и не в календаре дело. Любые события потом расписывают по датам, а когда они происходят — не до чисел и часов.
Прибывший полк внутренних войск и не подумал держать в тайне свое прибытие. Вскоре он продемонстрировал, что не намерен шутить, прогнав по проспекту Руставели несколько танков. Танки не останавливались, шли медленно, но ревели столь угрожающе, что их появление вы-звало у митингующих обратный эффект. Ошибка силовой демонстрации была в том, что ее инициаторы не учли грузинского менталитета. Это у нас, в России, столь трепетно уважают силу, что чаще всего пасуют перед ней, поджав не только хвост, но и язык. В России. Но не на Кавказе, народы которого воевали чуть ли не по три раза в год, а кроме того, никогда не знали, что такое крепостное право и почему нужно покорно слушаться барского окрика. Так было в Армении, в Грузии, в Азербайджане. Так потом случилось и в Чечне, но никакие уроки нам почему-то не идут впрок. Никакие решительно — это уже наш менталитет.
Появление танков в центре города вызвало бурю возмущения. Их проклинали на двух языках, в них кидали всем, что попадало под руку, их колотили по броне палками. А они ревели и продолжали двигаться на прежней скоро-сти, но, вместо того чтобы тихонько разойтись, митинг перед Домом правительства стал расти, как снежный ком. И уже к вечеру небольшая площадь втиснула в себя тысяч десять вместо еле-еле тысячи до этого устрашающего прохождения.
Это был вызов, и его приняли. На площадь потянулись не только студенческая и школьная молодежь, но и старшие братья и сестры. А зачастую и родители школьников для догляда за своими детьми.
Этот новый приток митингующих изменил и речи лидеров, рвавшихся к микрофонам, установленным на ступенях лестницы, ведущей в Дом правительства. И из репродукторов все отчетливее зазвучали теперь как антисоветские, так и антирусские ноты.
— Но Россия-то тут при чем? — горестно вздыхала Нателла.
Теперь ее прорусские выступления все меньше и меньше находили сторонников. И наоборот, число тех, кто спорил с ней, стало стремительно возрастать. А лидеры продолжали сотрясать юные души дерзкими призывами, рассказами о доблести предков и смелыми разоблачениями коммуни-стической правящей верхушки, отрезанной от народов, входящих в Советский Союз, мощными кремлевскими стенами.
После танковой демонстрации митинг поддержали более практичные и более деятельные представители иных социальных слоев. Пока во дворе университета горланила завтрашняя интеллигенция, молодые рабочие, к примеру, избегали там появляться. Но как только загрохотали танки по центру города, потянулись туда и поодиночке, и целыми группами. Это они, наспех согласовав свои действия с малопонятными для них ораторами, вздумали поначалу строить баррикады. К счастью, то ли их кто-то отговорил, то ли они сами сообразили, а только вместо баррикад они уговорили шоферов привести большегрузные машины и перегородить ими верхние и нижние улицы, ведущие от проспекта Руставели. Это была как бы недостроенная баррикада, ее заготовка, намекающая на то, что если власть по-прежнему будет показывать кулак, то эти машины накрепко перекроют проспект с двух сторон.
А мы, взрослые, сидели в квартире и никуда не могли уйти. Не потому, что кто-то не пускал, а потому, что девочки безвылазно торчали на митинге, прибегая домой, чтобы хоть чуточку поспать, и были такими счастливыми, что ни у кого не поворачивался язык, чтобы остановить их. Кое-как перекусив дома и оглушив нас восторженными рассказами о том, что происходит на площади перед Домом правительства, они снова убегали, и Нина едва успевала сунуть им на вечер пакет с кое-какой едой.
Вахтанг предлагал мне заманчивые маршруты в горные селения, но я вежливо и твердо отказывался. Он не наседал, вздыхал с облегчением, и мы, взрослые, продолжали ждать, а тревога почему-то росла с каждым часом, хотя ничего вроде бы не менялось.
— Обойдется, обойдется, — бормотал Вахтанг, бесцельно слоняясь по комнате. — Наговорятся и разойдутся, это же всем понятно.
Всем было понятно, но мы тем не менее помалкивали. А потом вдруг выяснилось, что Вахтангу надо уезжать в Москву и далее — в нашу Глухомань. Он говорил, что у него кончаются отгулы, и я тогда верил в это. Нина собрала его, я вызвался проводить, но он весьма решительно отказался:
— Не оставляй Нину одну. Очень прошу тебя.
И отправился на вокзал в одиночестве, но через два часа вернулся, сказав, что решил остаться на несколько дней.
— С Глухоманью я договорился, — пояснил он мне.
Он с трудом скрывал озабоченность, а наедине сказал, понизив голос до шепота:
— На площадь Ленина прибывают войска.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В обычное время девочки домой не пришли. Забеспокоившийся Вахтанг, который твердо решил остаться, пока обстановка не прояснится, вознамерился было идти за ними на площадь и сказал Нине, чтобы приготовила какую-нибудь еду, однако Нина его отговорила. Но тут заглянул сосед и сообщил, что на митинге выступает сам католикос.
— Я иду туда, — сказал он. — Надо поддержать Его Святейшество и уговорить всех с миром разойтись по домам.
— Я пойду с тобой. — Вахтанг встал и начал одеваться. — Обожди меня внизу.
Сосед попрощался и вышел. Я вскочил, намереваясь следовать за ними, но Нина неодобрительно покачала головой.
— Пожалуйста, не надо. Вы гость, а это — наши беспокойства.
— Это — дети, — пояснил я.
— Нина права, друг, — сказал Вахтанг. — Это молодежный митинг грузинских националистов, большинство из которых и не подозревают, что оказались националистами.
— Тем более, — заявил я решительно.
— Тем менее, — еле заметно улыбнулся Вахтанг. — Ты — русский и можешь послужить раздражающей каплей. Извини, дорогой, но так сложилось, что тебе лучше посидеть дома.
— Ты надолго? — обеспокоенно спросила Нина.
— Я скоро вернусь, сестра. Как только разыщу девочек, так и вернусь с ними вместе.
— Только не ввязывайся ни в какой спор, — строго сказала Нина. — Ты горяч и несдержан.
Вахтанг ушел, и потянулись минуты ожидания, похожие на часы. Время вообще — понятие относительное. Время мы выдумали, оно чуждо природе, а потому, когда человек начинает вдруг ощущать его, ему делается не по себе. Вспомните о личном опыте ожиданий, если не верите мне.
Нина предлагала мне чай, кофе, вино, но я и глотка не мог сделать. Я пребывал в странном ощущении предчувствия. Какого именно — и до сей поры не пойму, я не прорицатель. Просто предчувствия, которое сковывало меня, мешало поддерживать разговор, даже думать мешало, и я, помнится, сперва ни о чем и не думал. Полагаю, что Нина переживала то же самое, а потому мы оба напряженно молчали.
Сейчас-то я понимаю, что ожидание матери не идет ни в какое сравнение ни с каким иным ожиданием. Оно — древнее, как само существование человечества, потому что, когда наши предки-мужчины действовали, женщины только ждали. И это «только ожидание» копилось в их душах миллионы лет.
Эпоха, целая эпоха. Думается, что эта эпоха и сотворила женщину как существо иного рода, нежели мужчина.
И я стал думать о женщинах. Не в мотивах банных муж-ских прибауток, а как об особом явлении человеческой культуры. Эти мысли пришли инстинктивно, пришли как спасение от растущей тревоги и лишенного времени ожидания.
И еще я почему-то подумал, что мужчины, как правило, ищут в разговоре мысль, а женщины ловят музыку. Поэтому они в отличие от мужчин, во-первых, слышат каждое слово, а во-вторых, пропускают его через собственное сердце. Потому-то их так легко обидеть словом. Особенно — солдатским…
В этом месте моих странных и довольно сумбурных размышлений я вскочил и пошел к выходу.
— Куда вы? — настороженно спросила Нина.
— На площадь. Я запомнил дорогу. Я найду Вахтанга, и мы приведем девочек.
— Нет, — кажется, так сурово могут ронять одно слово только грузинки. — Мы будем ждать здесь.
— Но…
— Мы будем ждать здесь, — еще тверже повторила она и встала. — Я поставлю чайник.
— Нина, послушайте…
— Вам нельзя на площадь, Вахтанг прав, не обижайтесь. Просто на митинге, как нам сказали, собралось больше десяти тысяч. В такой толпе трудно найти двух глупеньких школьниц. Поэтому нам лучше всего пить чай с булочками.
Пока вскипал чайник, Нина показывала мне семейный альбом. Я тупо смотрел в него, тупо слушал ее объяснения и почему-то запомнил только одно:
— Девочки такие разные, что никогда не будут соперницами. Хотя нет, я не права: будут, конечно же, все женщины — всегда соперницы. Но наши девочки никогда не влюбятся в одного мальчика, а потому всегда будут вместе… Извините, кажется, чайник запел свою песенку.
Я пил чай в таком всевозрастающем нетерпении, что не помню, ни с чем были эти булочки, ни причину, почему вдруг я вскочил и заторопился, и Нина больше не пыталась меня удерживать.
Ах, да, была внешняя причина: дождь. Вдруг хлынул довольно обильный дождь, и Нина сказала, что девочки пошли без накидок. А я сразу вскочил и начал собираться.
— Они — голодные, — сказала Нина.
Она уже не рассчитывала, что девочки вернутся по первому зову. Может быть, поняла их, может быть, поняла себя. Свою растущую тревогу, для которой вроде бы не было никаких оснований.
— Приготовьте бутерброды, я отнесу.
Нина ушла на кухню. Я ждал ее, чтобы взять еду и накидки для девчонок.
Уж не помню, по какой причине мы провозились. И сколько бы возились еще, если бы соседка не застучала в дверь кулаком:
— Солдаты идут к площади!
До этого крика я не могу припомнить, чтобы слово «солдаты» произносилось с ужасом. До этого мы как-то внутренне были убеждены, что они — наша надежда и опора, что к ним надо бежать в случае опасности, что их нужно звать на помощь…
И ведь решительно ничего и нигде еще не произошло. Но пожилая соседка, ворвавшаяся к нам ночью, знала, что такое — солдаты. Может быть, ей рассказывали что-нибудь родители о гражданской войне, может быть, это был инстинктивный ужас. Ужас, закрепленный в женской линии человечества на генетическом уровне.
Однако, прежде чем я собрался, вошел Вахтанг. Радостно взволнованный, сияющий какой-то. Праздничный, что ли.
— А где девочки? — сразу же спросила Нина.
Спросила по-грузински, но я почему-то понял, что именно она спросила. По интонации, что ли. Или уже был настроен на ту волну, которая не требует языка для своего понимания.
— На веселье, и их оттуда не отзовешь, — сказал Вахтанг, торопливо выпивая кружку уже остывшего чаю. — Там… Там очень весело, и пусть себе веселятся. Танцуют, поют…
— А солдаты? — спросил я. — В ладоши прихлопывают?
— Еще нет, но скоро начнут! — засмеялся он. — Начнут, не удержатся. Там — братство, понимаешь? Советское братство народов, и ты должен это все увидеть своими глазами. Там не одни грузины — там русские, евреи, греки, дагестанцы, черкесы. Да, Нина, нужны кофточки, чтобы девочки не простудились, и много-много бутербродов.
Он первым выскочил за дверь с кофточками, а я застрял. И Нина успела шепнуть мне:
— Я почему-то боюсь…
И сунула мне большой пакет с бутербродами.
Вахтанг ждал меня у выхода. Да и не он один оказался на улице в этот неурочный час: почти возле каждого подъезда стояли люди. Тихо переговаривались, ожидая своих девочек и своих мальчиков, которые вздумали испытывать дружбу народов на прочность в эту ползущую к рассвету ночь.
— Паспорт взял?
— Взял, — сказал я. И почему-то, помнится, спросил: — А зачем?
— На всякий пожарный. Иди за мной.
Мы прошли переулком, вышли на улочку, которая вела к проспекту Руставели, и как-то вдруг, что ли, услышали и песни на площади, и подкованный топот множества солдат-ских сапог. Сразу же возник и тот «пожарный случай», о котором с улыбкой помянул Вахтанг.
Нас остановил патруль. Сержант и двое в пятнистой форме.
— Куда?
— На митинг. Девочки у меня…
— Девочки… Документы.
Как-то нехорошо слово «девочки» прозвучало. С какой-то чужой, что ли, интонацией, и я почему-то подумал: «Как в Чили…» Мельком мысль эта блеснула, потому что у меня тоже проверяли документы.
— Из Глухомани? А здесь что делаете?
— К другу приехал. Отпуск у меня.
— К другу… — проворчал десантник. — Сержант! Тут гость из нашей Глухомани.
— Он — со мной! — донесся до меня крик Вахтанга. — У нас там — девочки. Еду несем. И кофточки.
Что ему ответили, я не расслышал. Ко мне сержант подошел. Долго паспорт вертел, чуть ли не на свет рассматривая его. Потом сказал:
— В антисоветчину лезешь?
— Какая антисоветчина, сержант? Я к другу приехал, а у него девчонки-школьницы на площадь ушли. Танцуют там…
— Танцуют? — перепросил сержант. — Сейчас они у нас по-другому затанцуют. Чернозадые…
— Что ты сказал?..
Вопрос мой утонул в казенном микрофонном голосе:
— Приказываю разойтись немедленно!
И то ли сразу же, то ли через минуту-другую грохнули согласные солдатские сапоги. Я и понять-то еще ничего не успел, как расслышал крик Вахтанга:
— Что же вы делаете, ребята?.. Дайте же уйти им! Нельзя же так!.. Нельзя! Нельзя!..
И вдруг — громкий выкрик. Его же, Вахтанга. Иной. Изумленный и болезненный:
— За что бьешь?.. За что?.. Ох!..
Я оттолкнул сержанта, на крик Вахтанга бросился, про паспорт забыв. Нарвался на добрый удар в живот, согнулся в три погибели, защищая живот бутербродами, но меня били умело, профессионально били, прямо скажем. И впереди где-то, на площади, как я сейчас понимаю, тоже били, и тоже — профессионально. И там — крики, крики, и я тоже кричал, и кругом — тоже кричали…
Ночь криков…
От битья звереют. Может, и забили бы меня тогда, если бы не крутой начальственный бас:
— Славян не бьют! В комендатуру его, там разберутся. И — вперед, по правой стороне.
Меня еще разок саданули и куда-то поволокли полусогнутого. Там машина стояла, и меня в нее впихнули, на прощанье левую руку вывернув. Да так, что я долго ею пошевелить не мог. Вот в ней-то мой паспорт и оказался, а пакет с бутербродами вырвали, как потом, уже в комендатуре, выяснилось. Там-то, в комендатуре, этот паспорт из моего кулака достали и с кривой рукой сунули в камеру.
Я сидел, скрючившись, на нарах. Рука ныла нестерпимо, а душа еще нестерпимее. Кажется, именно тогда я туманно сообразил, что с нею происходит, когда ее хозяина бьют, а он не в состоянии ответить ударом на удар. Скисает она, ребята. Натуральным образом скисает наша душа, в просто-квашу превращается.
А потом камера начала наполняться. Молодых — в основном грузин — впихивали в нее и группами, и по одному, и все они были избиты. У всех лица были, как прокисший творог. Как у меня душа, чтобы вам было понятно.
И все они горячо и возмущенно о чем-то говорили. Я понимал их скисшей душою своей, поскольку языка не знал. Кроме отдельных слов, которые некоторые из задержанных произносили по-русски:
— Бьют! Ну, бьют!..
— Дубинкой достали? Ой, больно. Изнутри, не снаружи.
— Девчонок били! Да по лицу, по лицу!..
— А запах газа чувствовал? Со мной рядом парню брызнули, так я еле продышался…
— А за что? За что, кто мне объяснит?..
Других стали приводить, постарше. То ли отцов, то ли братьев. Тоже избитых, растерянных, ничего не понимающих. И у всех — один вопрос:
— За что?..
— А этот, командующий? Не успел обращение закончить, как сразу же солдат пустил. Ну, и толкотня, плечо не просунешь.
— А с улиц, что от Дома правительства, тут же наш, тбилисский полк спускаться начал. Давка…
На моей лавке тоже давка началась. Кто помоложе, наверх лезли, а старшие со мной рядом садились. Прижали к окну, я вскрикнул, потому что руку зажали.
— Ты чего, друг? Руку повредили?
— Вывернули, когда сюда волокли.
— Откуда будешь?
— Из русской Глухомани. В отпуск к друзьям приехал.
— Потерпи немного, — сказал мой сосед.
И что-то добавил по-грузински. Сразу же молодой парень выдвинулся. Пощупал мое плечо, сказал:
— Подержите его. Вывих плечевого сустава.
Меня схватили, он опять меня ощупал, плечо рукой придержал.
— Терпи. Больно будет.
Резко рванул, боль в глаза мне ударила, но рука вроде бы на место встала. Только больно было.
— Забинтовать надо. Покрепче. Эй, ребята, бинт у охраны попросите.
Кто-то в дверь застучал. Открыл охранник. Что-то ему сказали, он на меня глянул и принес бинт. Санитар мой едва руку мою прибинтовать успел, как меня и вызвали.
— Спасибо, ребята, — сказал. — Меня, видать, назад, в Глухомань отправляют.
И точно. То ли камера для других понадобилась, то ли от меня поскорее избавиться решили, а только в тот же день меня выперли из Тбилиси под конвоем двух молодцов в пятнистой форме.
Молодцы были угрюмы, неприветливы и на редкость неразговорчивы. Уж не знаю, что именно им внушили отцы-командиры, но вели они себя так, как, по моим представлениям, должны были бы вести себя оккупанты, на всякий случай подозревающие в каждом местном — врага, в каждом соотечественнике — шпиона. Мне с трудом удалось склонить их к пониманию, что мои личные вещи не в камере хранения, а в доме, в котором меня приняли как самого дорогого друга.
И мы пошли в тот дом.
Весь переулок был заполнен людьми. Они о чем-то говорили, но сразу же замолкали при нашем приближении и молча расступались, провожая нас взглядами. Я здоровался, но мне никто не отвечал, и даже дети, шумные и веселые грузинские ребятишки, всегда первыми приветствовавшие меня, в то утро тоже молча отворачивались. Я не понимал, что происходит, но тревога росла и росла, и я почему-то не решался ни у кого спросить, что же случилось, почему все молчат, как на похоронах.
Как на похоронах. Я ничего не знал, ничего, но первое, что я понял, это и было — как на похоронах.
Так мы и подошли к дому, из которого я вышел на тусклом рассвете сегодняшнего дня. И там стояли соседи, и там я сказал «Здравствуйте», и там мне ничего не ответили, а просто расступились, как расступаются перед милицией. Один из моих сопровождающих остался у входа, а второй пошел со мной на второй этаж. Я постучал в дверь, никто мне не ответил. Я потянул за ручку, и дверь открылась.
— Нина?..
Молчание. Я вошел в квартиру вместе с сопровождающим, заглянул в каждую комнату.
— Нина?.. Нина?..
Никто не отозвался. Ни Нина, ни Вахтанг, ни Тина, ни ее подружка. Никто. Квартира точно вымерла. Вся. Вдруг.
— За вещами зашли? — спросил вдруг женский голос за моей спиной.
Я оглянулся. Это была соседка. Вся — в черном.
— Да, — сказал. — Выгоняют меня из Тбилиси.
— Выгоняют, — почему-то очень серьезно подтвердила она.
— А где все? — спросил я. — Где Нина, Вахтанг, девочки?
Она странно посмотрела на меня, пожевала губами:
— В морге. Нину на опознание вызвали.
— Кого?
— Всех. Тину, Нателлу, Вахтанга Автандиловича. Всех.
— Как?!
Единственное, что выдавить из себя смог. И — сел, помнится. Ноги подо мной подломились.
Соседка горестно покачала головой. А мой камуфляжный сопровождающий крикнул с раздражением:
— Ты давай шмотки собирай, самолет ждать не будет!
Как чемодан укладывал — не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы с сопровождающим вышли, опять прошли по переулку сквозь молчаливый грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули на заднее сиденье, сбоку сопровождающие устроились, и мы поехали. Кажется, на аэродром, что ли.
— Много погибло?
Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел краем глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот вещи — кофточки, курточки, груды целлофана, которым от дождя укрывались… Видел, но как-то мельком, что ли…
Потом — в самолет. На какие-то ящики усадили, взлетели. Я сидел, съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то из экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и кусок хлеба с колбасой.
— Много погибло там? — спросил я.
— Десятка два подавили, — нехотя сказал он. — Ты выпей, выпей. Оттягивает.
Кто для веселья пьет, а мы — чтоб оттягивало. Кому что. Выпил я. Только мало помогло. Не оттянуло.
Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти. Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал, отдал, сказал на прощанье:
— Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и официально.
И пошел я на поезд до Москвы. Купил на рынке бутылку у спекулянта — борьба за трезвость продолжалась, — пирожков каких-то и пил всю дорогу.
Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в Глухомань свою ехал, уже что-то в голове закопошилось. Косматое что-то, полухмельное, поскольку я вместо обеда еще бутылку в дорогу взял.
Вот о косматом и поговорим.
Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью «О жестокости русского народа». О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к его полному собранию сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских грамотеев выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а откуда же само желание бить, топтать, унижать человека, который — заведомо! — тебе тем же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится, и фамилии не спросив: до сей поры ребро надломленное ноет, коли не так во сне повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что басовитый начальник велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался. Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?..
Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: «Ты меня уважаешь?»
Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого закона, никакого суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого закона, и, уверен, нескоро он еще появится, потому что вопрос «Ты меня уважаешь?» не заглох еще в русских душах.
Не закон правит нами, а — начальник. И коли этот начальник по каким-то там причинам дозволил покуражиться — покуражатся, не извольте беспокоиться. И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а — от дозволения свыше.
Ведь ударить кого-то — да еще заведомо безнаказанно! — значит, унизить его, опустить ниже себя, поэтому бьет всегда униженный внутренне. Бьет, устав унижаться, стремясь просто и задешево утвердиться хотя бы для самого себя. Для нас ударить другого — момент самоутверждения.
Нет, это — не закон Зоны, в которую превратили Россию. Просто Зона взяла то, что существовало. Зона не способна создавать, Зона способна только заимствовать то, что ей сгодится.
Именно поэтому Россия бьет жен своих. И жены, прекрасно понимая, почему бьет муж, мудро не сопротивляются ему прилюдно: так мужику легче. Русские женщины все понимают…
Этого комплекса — терпеть от раба — не понимают грузинские женщины. Потому-то и — два десятка, погибших в великом удивлении, а не в великой давке.
А армия — всегда слепок с народа своего. Всегда. Отсюда и дедовщина, и гибель Славика, и запланированный разгром молодежного митинга в Тбилиси. Разгулялась душа. Дозволили ей разгуляться…
— Бей чернозадых!..
Внутри этот крик засел. И ведь не избавишься от него, потому что — душой слышал. Не просто ушами.
С этим кличем в душе я в свою Глухомань и вернулся.
Абзац? Да нет, кончились абзацы. И черной главой кончилась первая часть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Поезд в Глухомань нашу приходил поздно, но вокзальный ресторан еще работал. Я по-обедал там — есть уж очень хотелось, — а потом за взятку купил на все оставшиеся отпускные водки, кое-какую закуску и пробрался к себе. Заперся, спать завалился, только не засыпалось мне. До утра провертелся без толку, в муках, что я скажу жене Вахтанга и его сыновьям. Что Нину вызвали в морг для опознания?..
Ничего я тогда не знал ни о друге своем, ни о девочках. Что с ними случилось, с какой целью Нину в морг вызвали… Нет, понимал цель этого вызова: на опознание. Это — для милиции. А для семьи — что?.. Что я Лане скажу и футболистам Вахтанга?..
Но должен был идти. Побрился, в порядок себя привел, в кулак себя зажал и — пошел.
Долго шел. Шоссе кружным путем пересек, чтобы со знакомыми случаем не встретиться, и — закоулками к их дому. С кем-то, помнится, встречался все ж таки — городок у нас маленький, — здоровался, но — все на ходу, без разговоров. Один разговор во мне ворочался: что я Лане скажу? Сыны, конечно, в школе были, я специально время подобрал, но — Лана… Жена Вахтанга. Или — вдова?..
У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор:
— Что в Тбилиси?
— А что? — тупо перепросил я.
— Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют.
— Да?.. — спросил. — Нет. Лана дома?
— Кажется…
Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки.
Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу.
— Ты? А где Вахтанг?
— Там, — бормотал я торопливо и не очень вразумительно. — Там — митинг, Лана. На площади перед Домом правительства. Мы пошли на этот митинг, Вахтанга пропустили, а меня… Меня выслали из города. На военном самолете.
— А где же Вахтанг?
— Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить?
Лана куда-то собиралась — то ли в магазин, то ли на рынок. Была одета, с кошелкой. И села на табурет рядом с этой кошелкой.
— А ты почему не позвонил?
— У Нины нет телефона.
— Нет, — согласилась она. И вдруг остро глянула: — А твои вещи? Ты же у нее остановился. Тебе разрешили за ними зайти?
— Нет. Сказали, потом вышлют.
Господи, зачем же я солгал тогда? Зачем?.. От ее взгляда? От растерянности? От того, что — советский и нам куда легче солгать, чем сказать правду?
Только любящему сердцу не солжешь: женщины чуют нашу ложь, как кошки. Я поймал ее пронзительный взгляд и опустил глаза.
— Что с Вахтангом? — тихо спросила она. — Подними глаза и скажи правду.
Я поднял глаза. Выдержал ее взгляд и сказал:
— Я не знаю, что с Вахтангом, и это — правда. Знаю только, что…
И замолчал. Помнится, только губами последние слова пережевывал, а сказать… не мог сказать.
— Что?.. — с надрывом выдохнула она. — Что с твоим другом, мужчина?
— В морге. Нину на опознание вызывали.
Лана закрыла лицо ладонями. А я стоял на пороге и все чего-то ждал. Чего мы ждем, когда все и так яснее ясного? Может быть, чуда?..
— Уходи, — сказала она, не отрывая ладоней от лица. — Уходи, пожалуйста, уходи. И забудь, как в эту дверь стучат наши друзья…
И я пошел. В голове гудело, как в колоколе без языка: что-то вроде бы и колышется, а звуков нет. Пустота. Кого-то встречал, с кем-то здоровался, может быть, даже и улыбался кому-то, а вот говорить не мог. Ни с кем не мог и слова вымолвить.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |