– Ложь! Ложь! – рычал атаман.
– Вот простреленная перчатка, а вот и браунинг, господин полковник. Прапорщик Окулов видел есаула в этих перчатках, когда мы шли с ним. Эти же перчатки видели казаки. Я знаю одного, каратузского, подхорунжего Максима Пантюхича. Как его фамилия – не знаю. И других казаков могу узнать в строю.
Полковник разглядывал браунинг и простреленную перчатку.
– Продолжайте.
– Когда есаул пытался еще раз выстрелить, я успел схватить его за руку и обезоружил. Есаул ударил, и, понятно, господин полковник, я ответил ему по-фронтовому. Потом снял с него шашку и маузер. И я не верну ни шашки, ни маузера, пока есаул публично не возьмет свои слова обратно.
Атаман круто повернулся к полковнику:
– Как он разговаривает, прапор?
– Прапорщик, – уточнил полковник. – Нахожу, что прапорщик Боровиков прав, господин атаман. Есаул должен извиниться, как того требует георгиевский кавалер прапорщик Боровиков.
– Это… это… возмутительно!
Полковник подал Тимофею браунинг и перчатку Потылицына.
– Можете идти. Атаман взорвался:
– Это… это… капитуляция перед жалким прапором!
– Жалким? – Седой полковник прикурил папиросу. – Не хотел бы я, чтобы вы встретились с этим, как вы сказали, жалким прапорщиком один на один.
– Я бы его развалил от головы до ж…!
– Не успели бы. Это я вам говорю, знающий Боровикова. Если бы не его принадлежность к нелегальной в то время социал-демократической партии, он был бы сейчас штабс-капитаном, как о том просил в своем рапорте ныне покойный генерал Лопарев. Советую: наложите взыскание на есаула Потылицына, и пусть он публично извинится.
– Никогда! – И рубанул рукою: – Никогда! Мы найдем другие меры воздействия на прапора.
Полковник встал, упираясь кулаками в стол:
– Другие меры? В таком случае предупреждаю, господин атаман, если вы уберете «другими мерами» прапорщика Боровикова, мне придется иметь дело лично с вами. А есаула Потылицына я потом пристрелю, как собаку.
Атаман презрительно процедил сквозь редкие прокуренные зубы:
– И это говорит… и это говорит… князь? Да вы… Полковник достал из ящика стола кольт и спокойно заслал патрон в ствол.
Атаман схватил свою дымчато-пепельную папаху и, поддерживая рукою шашку, вылетел из штаба.
Нет, конечно, атаман не принудил любимчика есаула к публичному извинению перед прапорщиком, но на всякий случай «завязал узелок на память». Еще неизвестно, в какую сторону повернет революция завтра! Как бы полковник Толстов со своим либерализмом и заигрыванием с прапором не оказался у разбитого корыта и не позвал бы на помощь атамана с казачьим войском. Вот тогда он, атаман Сотников, «развяжет узелок»… А пока он примет меры через генерала Коченгина.
ЗАВЯЗЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Надо сесть и подумать. И не когда-нибудь, а сейчас. Что же все-таки произошло? Столкнулись две силы: патриархально-косная, казачья и безрассудная прапорщика Боровикова. Но была еще третья сила – он сам, полковник Толстов. Насчет княжества – ерунда. Никакой он не князь. Мишура, дым. Блаженная тень из сумерек! Еще прадед прокутил и прожрал «княжество», дед приумножил кутеж и оставил своему сыну шнурованную книгу с родовым гербом и закладные квитанции. Долговые сжег, но кредиторы с векселями атаковали даже внуков.
Нет, полковник Толстов не князь. Просто полковник на казенном жалованье. Жена у него учительница в гимназии в Петрограде, сын закончил военную школу и служит в Петроградском особом гарнизоне. Дочь вышла замуж за таможенного чиновника в надежде, что хотя бы через шлагбаум таможенной службы будет видеть великосветских дам, возвращающихся из заморских променажей. А он, отец семейства, постоянно в армии. Без хитрости и жульничества. Честь превыше всего. Может, потому, что предок прославился бесчестьем?
Надо сесть и подумать. Подбить итоги жития. Такое время.
Дерьмо атаман. Еще слово, и он бы его пристрелил…
Но он не может сидя думать. Ходить, ходить, как бывало в портретном зале Военной академии.
Хорошо думается с папиросой.
Итак, революция…
Он ее приветствует, полковник Толстов. Как говорится, ему терять нечего, кроме своих цепей. У него есть квартира в Петрограде, хозяин дома, требующий плату за квартиру раз в три месяца. Такая у него манера, у хозяина. Черт с ним! Если революция конфискует частные дома, кому-то все равно придется платить за квартиру. Комитету какому-нибудь. Не важно. Пустяки.
Он слышал выступления Окулова и потом Боровикова. Оба прапорщика утверждают, что революция сейчас буржуазная, а будет еще рабочая, «пролетарская». Откуда они выдрали это дикое слово? Почему бы не по-русски: «революция народа»? И вообще у всех социалистов преступное неуважение к русскому языку. Чем это вызвано? Безграмотностью переводчиков политических брошюр? Говорили о каких-то лидерах – Марксе и Левине. Еще в Санкт-Петербурге за год до войны полковнику Толстову попалась в руки нелегальная брошюра Маркса «Манифест Коммунистической партии». Запомнил: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма». Что еще за призрак? Как они его представляют?
Окулов говорил, что народ не потерпит власти буржуазии, власти капиталистов и помещиков и что революция, так сказать, «пролетарская», ликвидирует собственность на землю, национализирует фабрики и заводы, банки и все, чем жив капитализм.
Полковник полностью принимает любую конфискацию, даже его собственного мундира. Он может быть учителем гимназии. Владеет двумя языками, знает математику. Что-то же осталось после Военной академии!..
Но если революция, эта самая «пролетарская», дойдет до экспроприации и национализации, тогда начнется гражданская война. Такие, как атаман Сотников, первыми отдадут команду: «Шашки наголо!» И он, полковник, вынужден будет отдать приказ: «Прямой наводкой по казакам огонь!»
Время будет жаркое, прапорщицкое. И Серый черт – мистер Четтерсворт, пророчит гражданскую. Но у Серого черта зловещее пророчество: «После гражданской, мистер Толстоф, могу вас заверять, в России будет диктатура военной партии, которая есть социалистов. И тогда вам надо погибать». Русский мексиканец Арзур Палло ополчился на Серого черта и назвал его пророчества «бредом воспаленного ума», но и Серый черт не остался в долгу. Он спросил: «А было ли в России когда-нибудь свободное правительство на принципах такой демократии, как в Америке? Давно ли в России упразднено крепостное право?» «Русски привык к диктатура, к насилья, без демократия. Он еще не имейт вкус демократия». Арзур Палло сказал: «Аппетит приходит во время еды. Настанет время, и русские узнают, что такое демократия, будьте покойны».
Надо подумать, подумать…
Советы солдатских депутатов…
А кто он, полковник Толстов?
«У них там в исполкоме выше прапорщиков никого нет». Он знает всех прапорщиков, еще зеленых, но удивительно воинственных. Им нужна революция. Но если спросить, что они разумеют под революцией в смысле будущего России? Как они понимают свободу? Только для себя и своих действий? «Отсюда все и начинается. Завтра я могу оказаться под пятою безграмотного солдата, и он мне скомандует: «Кругом, шагом арш в нужник!»
Молодежь. Она всегда отчаянна и безрассудна.
На гарнизонном совете он не видел ни одного оратора старше двадцати трех лет. Это предел. Если дать им волю, они готовы сокрушить все и вся. Только бы оружие в руки, опьянение властью, да еще подкинуть лозунгов, призывов. Кто-то из старших должен подкинуть лозунги, призывы. Такие всегда найдутся, подкинут. Он, полковник Толстое, не падок на лозунги и призывы. Из возраста вышел. Но он обязан подумать. Крепко подумать.
«Из огня да в полымя после революции!» Тогда с него, с русского интеллигента, спросится. Собственно, кто будет спрашивать? Народ? И царь вопил от имени народа, и вот теперь отыскался адвокат Керенский и тоже – от имени народа!.. Всеобъемлюще и пусто. Все равно, что от имени Великого, или Тихого океана. Фактически каждый сам за себя, от собственного «я». Полковник Толстов не такой идиот, чтобы позволить себе говорить от имени народа, если сто миллионов в один голос не сказали ему: «Говори от моего имени». Тогда бы он имел право говорить от имени ста миллионов. А тут собралась кучка прапорщиков и солдат-депутатов и кричит: «Мы от имени народа!» Да знают ли они, что такое народ России?
Если начнется гражданская, тогда заговорит какая-то часть народа, но весь парод – никогда. Полковник предвидит атамана лицом к лицу с прапорщиком Боровиковым. И тот и другой будут призывать от имени народа! Какая нелепость!..
Думают ли прапоры? Вот хотя бы Боровиков, Окулов? Умеют ли они проникать в сущность вещей и времени? Если бы умели, прежде чем кричать от имени народа, они бы сели и подумали. Но в том-то и дело, что те, кому сегодня каких-то двадцать лет от роду, не умеют думать. Чтобы думать, надо прожить жизнь, хотя бы лет сорок, что ли. Он, Толстов, помнит, что думать начал после сорока лет.
Инициативное меньшинство!..
В этом весь фокус всех исторических событий. Значит, все эти прапорщики, солдатские депутаты – инициативное меньшинство, и революцию они, конечно, повернут по своему усмотрению и разумению.
Полковник Толстов думал, генерал Коченгин действовал. Власть в гарнизоне фактически в руках Совета солдатских депутатов – «пробольшевистских депутатов», как изложил в своей тайной записке доверенный генерала штабс-капитан Юрий Соколов. Тот самый Соколов, которого представил гостям в доме Юскова полковник Толстов.
Командующий Иркутским военным округом парализован нарастающими событиями революции. На прямой вопрос генерала ответил: «Действуйте сообразно обстоятельствам. С вас спросится как с командира бригады, а не с комитетов. В штабе военного округа комитетов нет». Как это понять? И в штабе 6-й Сибирской запасной стрелковой бригады тоже комитетов нет, но они есть в гарнизоне, во всех полках, батальонах, ротах и действуют не по команде генерала.
Трое в штатском, с которыми генерал был на званом ужине, представители Временного из Петрограда, выражают неудовольствие: «В Красноярске складывается обстановка чудовищная! Действуйте, генерал, пока вас не арестовали пробольшевистские комитеты». Как они рассудили, а? Не из Красноярска в Петербург ссылали политических, а из Петербурга в Енисейскую губернию, в сторону Иркутскую, в Сибирь! Или они этого не знают? И депутаты Государственной думы фракции социал-демократов, вчера освобожденные, находились здесь, в Енисейской губернии!
А вот газетка. Полюбуйтесь, господа, «Красноярский рабочий»! С такой физиономией она появилась на божий свет не вчера, а… в девятьсот пятом. Да-с, господа! Была ли такая газетка в девятьсот пятом в самом Петербурге? «То-то же, господа!..»
Создан Красноярский Совет. Возмутительно! Что же будет завтра?
Надо действовать без всякого промедления…
И вот еще один из разгневанных – атаман Сотников, доверенное лицо генерала. Что? Что? Прапор Боровиков наглеет? Слышал, слышал. Не один Боровиков. Есть еще Окулов, Лазо, солдат Ильин… Вот списочек личного состава подрывных элементов в городе и гарнизоне – пятнадцать страниц машинописного текста! И гражданские, и бывшие ссыльные, и эти самые рабочие, и по земству, и по мещанской управе, и главное – в гарнизоне! Боровиков не из первых, но и не из последних. Да, да, генерал согласен с атаманом: харя Боровикова крайне возмутительна! Немедленно отдаст приказ об отправке на фронт. Сейчас же о маршевой ротой! Туда ему и дорога.
Ну, а всех, подобных Боровикову, позднее собрать в маршевые роты и – на фронт. «Ша-гом арш, арш!»
Однако собрать всех и «шагом арш» генералу не удалось…
Десятого марта генерал приехал в Ачинск инспектировать 13-й Сибирский стрелковый полк. Отменил все постановления Ачинского гарнизонного Совета солдатских депутатов. Совет вызвал генерала, и, когда генерал и на Совете выступил с погромной речью, его… арестовали. Самого генерала! И под конвоем – обратно в Красноярск. «Вопиюще, вопиюще! Надо действовать». И генерал в тот же день, как только его освободили из-под ареста, первым делом вызвал к себе атамана Сотникова на секретное совещание…
Приказ безоговорочный, как команда: «Ле-вое пле-чо вперед!», с исходящим номером, с размашистой хвостатой подписью генерала, точно генерал выписал на бумаге такой взмах, пытаясь взлететь в небо, и шлепнулся в лужу, оставив на конце завитушки кляксу и печать штаба бригады.
Полковой писарь положил на стол бумаги, полковник махнул рукой: «Потом…»
Надо встать и подумать.
Генерал указал: три роты полка, соединив с двумя ротами из двух других полков, немедленно отправить на фронт. «Исполнение доложить немедленно». Как известно полковнику, в трех указанных ротах – густой засев большевистских агитаторов, призванных из мастеровых Иланского, Красноярского и других депо Сибирской железной дороги.
«Нейтрализовать, обезвредить полки…»
«Вопиющий промах, генерал, – покачал головою полковник Толстой. – Революция шествует дальше. Или вы против революции, генерал? Может, и она – вопиющий «промах»?»
«Ну, а вы как считаете, полковник?» – услышал воображаемый вопрос генерала и ответил:
«Я не столь считаю, сколь созерцаю, генерал. Мы все сейчас, «не солдатские депутаты», созерцаем. Идиотское положение, генерал. Думаю, тот, кто развязал революцию, свергнув престол «от имени народа», не сумеет ее укротить и сам окажется свергнутым. Думать надо, генерал. Думать!»
Полковник, конечно, помнит, как он спас однажды опального солдата Боровикова от военно-полевого суда. Мог и теперь поехать к генералу Коченгину и объясниться. Он хотел бы видеть физиономию генерала, смертельно перепуганного Советами солдатских депутатов. «Как же он представляет себе революцию, фазан? Как очередную ревизию штаба округа. Экое идиотство».
Нет, полковник Толстов не снизойдет до объяснения с генералом. Себе дороже выйдет, да и прапорщику не поможешь. В конце концов, прапорщик может призвать на помощь Советы. У них свои соображения и власть.
Не иначе – генералу подсказал атаман. Любопытно: сказал ли атаман генералу, как прапор разделал под орех атаманского есаула?
Да, атаман Сотников! Дубина. А выпячивает себя на передний план в партийной фракции социал-революционеров. Социалист! Да от такого социалиста за сто верст пахнет болотом. Эсер! И Керенский эсер? И лидер кадетов Милюков – «эта вопиющая университетская морда» считает себя демократом… Гм…
Никаким социализмом от Временного не пахнет. Натуральное свинство, и больше ничего. Фигурально выражаясь, маневры идиотов. Но только ли маневры? Не кроется ли за маневрами эсеров варварство и азиатчина? «Сперва в тоге революционеров, а потом – шашки наголо и рубить, рубить социалистов!»
Назревают какие-то сложные, драматические события, и он, полковник Толстов, обязан в них разобраться.
Вызвал адъютанта.
– Позвать прапорщика Боровикова!
Заслышав шаги в приемной и голос прапорщика, быстро поднялся для встречи с полным георгиевским кавалером.
– Давай без рапорта. Садись! – Чиркнув спичкой, поглядел на крошечное пламя. Не с такого ли пламени началась революция?
Познакомил прапорщика с приказом.
– Догадываешься, чем это вызвано?
– Догадываюсь, господин полковник.
– Так-так.
Помолчал. Папироса потухла. Еще раз прикурил.
– Что думаешь предпринять?
– Выполню приказ генерала Коченгина. – Вот как? А через Советы?
– Революцию надо разворачивать не только в тылу, но а на фронте. Такие назревают события.
– Назревают?
– А как же? Выборы делегатов в Учредительное собрание будут проходить не только в тылу. Так что и там работы хватит. Я просто прапорщик революции.
– Не исключена возможность, судя по истории французской революции, или как вот говорил о революции в Мексике господин Палло, что и ты можешь стать генералом.
– Исключено, Сергей Сергеевич.
– Почему?
– Вечерняя воскресная школа, шесть месяцев фронтовой школы прапорщиков – не так уж много. Я-то понимаю. На одной отваге далеко не прыгнешь. Да и не тянет меня в генералы. Суконка не по моим плечам.
– Что же по плечам?
– Сейчас бы ушел в депо. Надежнее всего. Там мой хлеб.
– У вас сегодня совет полка?
– Утром был.
– О!
– Спать не приходится.
– Что же было экстренного?
– Солдаты потребовали упразднить офицеров, исключая прапорщиков. Пришлось разъяснить, что революция – не разложение армии, а должна быть дисциплина. Не царская, понятно, а революционная, строгая, на сознательности.
– Как же с офицерами? С полковником, например?
– И полковник и офицеры остаются, если они не восстанут против революции.
– Тогда почему не Советы солдатских и офицерских депутатов?
– Офицеры – те же солдаты армии.
– Далеко не солдаты, мой друг. Никак не солдаты. Не лучше ли было бы: Советы армейских депутатов?
– Сейчас – нет. Сегодня что главное? Сознание народа. Сознание рабочих, солдат, крестьян. Чтоб они почувствовали, что власть верховная принадлежит им, народу то есть. И чтоб учились на депутатстве. Главное, чтоб прониклись: власть народа, а не буржуазии.
– Народ – чересчур всеохватно. Народ – это не только солдаты, рабочие, крестьяне. Это и я, полковник, и тот же миллионер Юсков, и сто шестьдесят девять миллионов жителей России! Почему не я, не чиновники, не инженеры, а только рабочие и солдаты должны решать судьбу России?
– Кого же больше? Рабочих, солдат и крестьян.
– Все это очень сложно и запутанно, мой друг. Зло порождает зло, добро – добро. Тут надо подумать. Я не знаю, что говорят лидеры вашей партии и как они представляют власть народа, но вот то, что созданы Советы солдатских депутатов без офицеров, без полковников – командиров, это меня беспокоит. На одном из советов вы можете принять решение: расстрелять полковника Толстова. Это значит, меня расстрелять. И я не могу пассивно созерцать Советы. Понимаю, понимаю. Я сказал это в качестве аллегории. Но она может стать и символичной, мой друг. Кто же знает, в какую сторону революция повернет завтра? Беспокоюсь, мой друг. Очень.
– В нашем доме все винтом, все винтом! И это все она, ехидна, змея трехглавая, развратница!
– Отец, прошу тебя!
– Молчи, молчи. Я терпел. Я чересчур долго терпел, э, ехидну. И пусть она провалится в тартарары вместе со своей нагульной дочерью. Притопну и присыплю.
– Это возмутительно, в конце концов.
– А? Что? Возмутительно? И это ты говоришь отцу? Э? Депутатом от ехидны явился? Приданого для нагульной козявки, э? Баста, Володя! Старик еще в силе, чтобы раздавить ехидну трехглавую, развратницу, э, пускающую на ветер состояние, э, не мое, а твое, Николаево. Молчи. Молчи. Э, всему бывает конец, Володя, и даже змее. Сколько бы змея ни тянулась из-под колодины, а хвост покажет. Раздавить гадину, и кончено. Э, ты, может, воображаешь, что отец выжил из ума и не знает, где у него правая, а где левая нога? А? Что? Знает, знает, Володя. Вот тут наболело, перекипело и более нету мочи: час пробил! Или она меня, э, укатает, или я ее, э, спроважу из дома на все четыре стороны. Да-с, Володя. Гнать надо, гнать.
– Что же ты не гнал ее раньше? Пятнадцать, двадцать пять лет назад, когда она, как ты говоришь, путалась с Востротиным. Что же тогда не гнал? Это же началось не вчера, не позавчера, а двадцать пять лет назад. И, в конце концов, ты же женился не двадцатилетним парнем, а…
– Молчи. Молчи. Не тебе судить меня, видит бог. Э, женился… Дай бог, чтобы тебя так же вот не заарканили в Петербурге, э, в Петрограде теперешнем. Гляди! Там много благородных свах, э, которые, э, которые на живца ловят. Как бы Николая не изловили, господи! Где они, мои сыновья, создатель? На кого я оставлен на старости лет? Для кого я припас состояние, э, праведной жизнью своей?! Для кого? Ты вот семнадцать лет крутился с дипломатами, а высоко ли поднялся? До полковника? Сколько мне это стоило, э?
– Я многим обязан Толстовым, отец. А ты поступаешь С ними…
– Обязан? Толстовым ли, сударь? Э? Золоту обязан, которое выгружалось вот из этих сейфов. Три прииска, рудник и мало ли!.. Я звал тебя в дело, да ты глух и нем оказался. В заморье потянуло, э, в дипломаты И чего ты достиг? Э? Богатства? Генеральского чина? А если бы внял голосу отца, генералы бы перед тобой на цыпочках ходили. Да-с, сударь. И ехидны бы давно в доме не было. Вот она, беда-то дома Юскова! В несогласии, яко погибельном в земной юдоли. Куда ты сейчас спешишь, спрашиваю? В столицу? К чему? Э? Кто тебя там ждет? Отозвал царь-батюшка, а сам он где, э? Держись моего плеча, Володя. Дома оставайся. Дома!
– Я обязан явиться в министерство иностранных дел.
– Не обязан. Нет! Это я тебе говорю, отец. Ты просто не можешь оборвать постромки от телеги, э, мексиканца, э, разбойника, исполосованного шрамами. Истый разбойник! Как он на богатство мое нацелился, а?
– Не тронь господина Палло. Прошу тебя!
– Э! А я вот трону, сударь. Еще как! На цыпочках встать перед разбойником, э? Молчи. Ни слова. Я все вижу, сударь. Он не спроста держит тебя в своих когтях, как коршун цыпушку, прости господи! И все тайна, тайна! А тайны нету, э? Как они быстро столковались со стрекозой ехидны, а? В два счета. И ты явился… за приданым. Дурак.
– Отец!
– Ты… ты… на меня топнул? Ты? И это мой сын, господи? И это моя кровь и плоть?
– Господину Палло не нужно приданное дома Юскова. Я сказал: деньги мне нужны не для приданого.
– Врешь, врешь! Чтобы этот мексиканец, э, не протянул лапу к моим сейфам, э? Врешь, врешь.
– У него своих капиталов достаточно.
– Капиталы? Какие же, э? Ты что-то говорил про его капиталы. Кто же он, э? Акционер? Банкир? Оружейник, э?
– Профессор.
– Гм, гм! Слышал, сударь. С такими капиталами, дай бог памяти, лишних штанов не купишь, Да-с! Имел честь разговаривать с профессорами духовной академии, военной, э, и Московской.
– Там нет академии, в Москве.
– Есть, сударь, Петровско-Разумовская. Дела имел с проректором, э, профессором. С богом, с богом! Я на капиталы профессора не посягаю. Но, э, ты же просил двадцать тысяч золотом. Э? Как это понять?
– Хочу вернуть часть долга.
– Часть долга? Часть?! Э? Позволь. Какого долга?
– Это моя тайна, отец.
– Тайна! Э? Твоя тайна? А золото мое? Э!
– Если ты считаешь меня своим сыном…
– Без словопререканий, Володя. Не перевариваю словопрения.
– Могу сказать, но…
– Без «но», Володя! Без «но»!
– Ни единого слова никому, отец. Никому.
– Помилуй меня!
– Говорю: я обязан вернуть хотя бы часть долга. Это долг моей жизни и смерти.
– Какие страсти на ночь глядя! Кому обязан? Ну? Божись! Перед Евангелием. Спаси и сохрани меня, господи, в щедрости и милости своей. Э, говори.
– Я обязан уплатить господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов по курсу двенадцатого года.
– Обязан? Разбойнику обязан? Так и знал! О, коготь коршуна! Уму непостижимо. Золотом? Двадцать одну тысячу фунтов? Спаситель! Нет, нет! Это ты сейчас придумал. Вижу, вижу!
– Тогда слушай. Скажу. В августе четырнадцатого года, в Монако…
– Опять Монако!
– Ты же хотел узнать?
– Не хочу, сударь. Никакого Монако. Уволь. Уволь.
– Ты просил, чтобы я остался дома?
– Как же, как же, Володя. И мы заживем с тобой. Славно заживем. Без фурии.
– Тогда уплатите завтра же господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов. Пересчитаете, конечно, на наши деньги по курсу двенадцатого года. И золотом, понятно. И скажите ему, что вы его пожизненно благодарите за спасение чести и жизни вашего сына.
– Э?..
И через минуту:
– Э?.. Должен благодарить разбойника? Грабителя?!
– Я сказал, он мне спас жизнь и честь в Монако. Я проиграл и то и другое. И должен был пустить себе пулю в лоб. Ты это понимаешь, отец? Или тебе моя жизнь ничего не стоит? Только деньги, деньги, сейфы, сейфы! Ты же говоришь: написал завещание на меня и брата. Так дай же из моей доли. Спаси, отец! От бесчестья спаси. Я же и теперь из Англии приехал на деньги господина Палло. Что причиталось в посольстве, – получил лондонский ростовщик. Прошу тебя, отец!
– Господи! Господи! Э, э, э…
– Отец!
– Э, э, э…
Добропорядочный отец Михайла Михайлович Юсков, закатив глаза под лоб, грузно осел в кожаном кресле, уронив мокрую лысую голову на подлокотник.
Владимир кинулся к столу, нажал кнопку, не отнимая пальца до тех пор, пока в ореховый кабинет не вбежал запыхавшийся Ионыч.
Тут же, в кабинете, нашелся нашатырный спирт, стакан воды из хрустального графина, вызвали по телефону доктора из лазарета, а потом уже перетащили грузного старика на ореховую кровать под балдахином и открыли форточку у двух окон.
Явился доктор. Сделал укол камфоры, предупредив, что больному нужен абсолютный покой.
Подполковник Владимир Михайлович, растерянный, некоторое время топтался возле кровати и молился, молился. Тихо, про себя. Это же он, он убил собственного отца! «Есть ли предел моему падению и низости?» – спрашивал себя Владимир, расстегнув воротник мундира. Белесые волосы жидкими прядками липли ему на лоб, и капельки пота собирались у надбровных дуг.
– Неужели? Неужели, господи? – хватался за голову Юсков-сын.
Ионыч утешил:
– Все под богом ходим, Владимир Михайлович. Может, даст бог, придет в сознание. Я посижу. Не беспокойтесь.
– Спасибо, Ионыч!
Подполковник тихо, на цыпочках, чтобы не скрипнуть сапогами, вышел из кабинета.
Минуты не прошло, старик повернул голову:
– Ты, Ионыч?
– Я, Михайла Михайлович.
– Тихо. Тихо. Закрой дверь на замок. Ионыч закрыл дверь на замок.
Михайла Михайлович приподнялся на подушках и ладонью вытер пот со лба и лысины.
– Повенчалась, э, стрекоза с разбойником?
– Повенчалась, Михайла Михайлович.
– В соборе, э?
– В слободскую церковь ездили.
– С шаферами? Дружками?
– Только с хозяйкою. Более никого не было.
– Никого?
– Никого.
– Гм. Гм. Ладно. Ладно. То ли еще будет, Ионыч. Мы ее, фурию, по ветру пустим.
– Дай-то бог.
– Без бога, э, своими усилиями и разумением. Депешу надо отбить Николаю в Петербург, э, в Петроград. Чтоб сейчас же приехал. Отец, мол, при смерти. Адрес возьмешь на конторке. Там конверт. Да гляди, э! Никого ко мне не пускай. Говори: в чувство не приходит. Вызови еще врача, э, этого…
– Прейса.
– Вот. Вот. Дать придется, чтоб предупредил всех не беспокоить меня. Сердце, мол, э, совсем слабое. Володя-то мой влип. Ой, как влип! В Монако проигрался, э, разбойнику-мексиканцу. Двадцать одну тысячу стерлингов просадил, а? Вот оно как, Ионыч! По ветру пустит капиталы. Как нить дать. Господи! Николенька не такой, нет. Копейку считать умеет. Да и к капиталам льнет. Завещание новое напишу, э. Только гляди, Ионыч! Как бы фурия опять не пронюхала. Нотариуса Вениаминыча – к свиньям! Тайну не сохранил. Обмозгуем, Ионыч. А Владимир пусть едет в Петроград, как и должно. В министерство. Не упразднили министерство?
– Узнаю, Михайла Михайлович.
– Узнай, узнай. А Володя пусть едет. С богом. Так и скажи: отец, мол, благословляет, э. Николая дождемся, а потом и фурию, э, благословим: «скатертью дорожка!» Такое настало время, Ионыч. Крутенько, ох, как крутенько. Дай волю фурии – по ветру пустит и нас в богадельню определит.
– Определит.
– Ничего. Ничего. Мы ее, э, тово! Тут я подготовил бумаги, то, се, э, полицию позовем…
– Милицию, Михайла Михайлович.
– А? Что? Милиция? Как милиция?
– Полицию упразднили, Михайла Михайлович.
– Господи помилуй! И есаула Могилева убили, и полицию упразднили. Кто же теперь? В каком понятии – милиция? В каком соответствии, э?
– При комитете господина Крутовского.
– Крутовского? Говоруна? О господи! Что же такое происходит, а? Революция? Доколе же, а? Доколе?
– Круговороть, круговороть, Михайла Михайлович.
– Переждем. Переждем, Ионыч. Самое время – в постели лежать, чтоб круговороть не засосала. Пусть сами по себе перекипятятся. А фурию мы, э, тово, выпроводим!
Помолчали, довольные друг другом, лакей и хозяин, взаимно связанные тайными нитями.
– Свадьбу готовят, э?
– Свадьбы не будет.
– Э? Без свадьбы?! – Без свадьбы.
– Гм. Гм. Так-то оно лучше, а? Припекает фурию? Есть же, есть у нее некоторый капиталец, э? Мало ли припрятала, ехидна. Не щедрится, а? Так-то. Так-то.
– В дорогу собираются.
– Кто собирается? А, мексиканец со стрекозой! Дай-то бог. Дай-то бог. И пусть Володя с ними, э, за компанию. Пусть хватит петербургских туманов, может, отрезвеет после лондонских. Э?
Михайла Михайлович успокоился: он предпринял первые шаги к изгнанию фурии.
– Минуточку! Что вы называете цивилизацией?
Вопрос был поставлен так резко и сердито, что мистер Четтерсворт вздрогнул, оглянувшись на господина Палло.
Четтерсворт – Серый черт – разговаривал с полковником Толстовым. Акут Тао Саямо сидел тут же, по обыкновению, тихий л неприметный, как бы удалившийся в самого себя.
Разговор шел о цивилизации и, как это всегда случается перед обедом, переливался плавно, покойно, подобно журчащему ручью в тени дремотного леса, и вдруг ворвался господин Палло.
– Что вы называете цивилизацией? – повторил он.
– Цивилизация? О! Это великий культура Америка, великий принцип демократия, великий прогресс промышленности. Это всем ясно.
– Ну, а мне, извините, совсем неясно, что вы называете американской цивилизацией. Прибыли от капитала? Концерны? Биржи с вашими трескучими акциями? Или вы называете цивилизацией линчевание негров в Южных Штатах? Или вы называете цивилизацией грабеж в странах Латинской Америки, в Африке, Индии, на Среднем Востоке, в Китае и в России? Что же главное в вашей, извините, американской цивилизации?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |