– Монсеньор! Я не осмеливался войти. Какая радость снова вас видеть! Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас!
Внезапно Мышонок умолк, заметив потрясение на лице Анна и перстни на его руках. Пробормотал:
– Простите, монсеньор…
– Не извиняйся, Мышонок. Ты – сам образ того, что жизнь продолжается, и это хорошо. Расскажи о себе. За что ты хотел отблагодарить меня?
Тот поколебался мгновение, потом решился:
– Потому что я обязан вам всем, монсеньор. После вашего письма герцог Филипп послал за мной в Отель-Дье и перевез ко двору. Меня лечили лучшие врачи Бургундии и, как видите, поставили на ноги. Герцог меня спросил, какую должность я хотел бы исполнять при нем. Я выбрал должность сокольничего, вот он меня и назначил. А еще обещал возвести меня в дворянство и женить на придворной девушке. Вот, монсеньор.
– Это всего лишь справедливость, Мышонок. Ты получил по заслугам, не более того. А теперь мой черед объявить тебе новость: ты – крестный отец маленькой Розы де Вивре.
Мышонок радостно вскрикнул, но тотчас умолк.
Анн грустно улыбнулся:
– Я должен присутствовать на благодарственном молебне. Прости меня, я пойду один. Мне нужно собраться с мыслями…
***
Собор Богоматери был переполнен. Ради предстоящей церемонии там толпилось не меньше пяти тысяч человек. Убранство храма было пышным: с галереи ниспадали пышными драпировками золотая парча и усеянные лилиями синие полотнища; сияло никогда доселе не виданное изобилие свечей.
То, что Анн был на виду во время шествия, помогло ему. Узнав в нем важную особу, сопровождавшую дофина, его пропустили в первые ряды. Так что он слушал Те Deum совсем рядом с алтарем, стоя в трансепте между двумя розами. Тут он и хотел находиться…
Как только первые песнопения победного и радостного молебна взметнулись под своды собора Богоматери, Анн сложил руки, чтобы перстень со львом и перстень с волком соприкоснулись.
Он чувствовал себя подавленным – болью утраты и ношей, которую отныне ему предстояло нести. Казалось, перстни своей непомерной тяжестью тянут его к земле. Никогда он не сравняется с Франсуа. Существовал только один Франсуа, и хорошо знал это.
Он не слушал ликующие песнопения Те Deum, с каждым мгновением становясь все более растерянным. Ему требовалась помощь, подмога! Но кто может ему помочь? Нет никого. Он один!..
И вдруг, сам того не желая, Анн улыбнулся. Да нет же, есть кое-кто: сам Франсуа. Он повернулся и посмотрел на северную розу собора.
И забылся, созерцая эту фиолетовую гармонию… Да, его прадед, его подлинный отец, находился здесь. Долго, бесконечно долго Франсуа оставался со своим потомком. Анн задумался: какое самое дорогое воспоминание сохранит о Франсуа де Вивре? Быть может, миг, когда Франсуа изменил ради него родовой герб Вивре, добавив к нему цикламор? Франсуа это сделал, по его словам, «потому что жизнь превыше всего, и ей надлежит воздать должное».
Таково было конечное слово, наивысшая истина – даже в тот час, когда смерть, казалось, одержала верх. Роза круглая, как сам цикламор. Роза – душа Франсуа, и Анн несет ее на своем гербе. Покуда он жив, Франсуа не умрет, потому что их соединяет любовь. В слове «цикламор» слиты «cycle» и «amore», вечность и любовь. Вечность, которую доселе Анн считал не от мира сего, глядя на крылатого оленя, вполне существовала в человеческой любви.
Анн вернулся к действительности, только когда епископ произнес последние слова гимна:
– Benedictus es, Domine, in firmamento caeli.
И Анн отозвался во весь голос, вместе со всеми молящимися:
– Et laudabilis et gloriosus et superexaltatus in saecula [30].
Несколько мгновений спустя королевский кортеж под звон колоколов стал выходить из собора Богоматери.
***
Франсуа провел на острове Роз чарующие мгновения. Остров Роз был островом любви. Он оказался совсем маленьким. На нем росли только два обращенные друг к другу ряда розовых кустов. Франсуа стоял в самом начале этой аллеи, посреди дорожки. Розы справа были алыми и представляли собой всю ту любовь, которую Франсуа дарил в своей жизни, розы слева были белыми и представляли собой любовь, которую он получил.
Каждая встреченная, каждая пережитая им любовь вновь проходила перед его глазами. Франсуа любил кого-то – и вот, сияя, распускается красная роза! Его любили – и белая роза появляется с другой стороны!
Франсуа медленно проходил по жизни, и оба ряда вспыхивали то красным, то белым…
Боже, сколько же он любил! Боже, сколько же его любили!
Ему даже казалось, что чем дальше он продвигается среди этих красных и белых цветов, тем они многочисленнее и прекраснее. Выходит, чем старше он становился, тем больше места в его жизни занимала любовь?
До его слуха донесся уже привычный рокот. Волны возвращаются. Ему предстоит посетить еще один остров. Франсуа испугался: вдруг волны унесут его с острова Роз прежде, чем он досмотрит до конца…
Этого не произошло. Он увидел, как расцвели два последних розовых куста в каждом ряду, и это было сущее помрачение очей. По обе стороны от него произошел настоящий взрыв, вспышка красного и белого. Его жизнь заканчивалась в настоящем зареве любви!
Нахлынувшие массы воды положили предел видению. Франсуа унесло вдаль, но он больше не испытывал страха: с тех пор, как при нем не было перстней, он плыл свободно. И только думал с любопытством, куда же на этот раз его забросит волна.
Долго ждать не пришлось. Он различил знакомый шум. Звонили колокола, колокола собора Парижской Богоматери. Он – на острове Сите, в Париже!
Париж – жизнь… Радостно трезвонили колокола, весело вопил уличный люд. Все вокруг было приглашением к празднику…
– Надо оставить Париж, рыцарь…
Франсуа тотчас узнал этот чуть пришепетывающий девичий голосок, неопределимо прелестный выговор. Маргаритка, его первая любовь. Вот она и появилась перед ним. Ей только что исполнилось пятнадцать лет. Выпуклый наморщенный лобик под каштановыми волосами придавал ей серьезный вид, но она улыбалась, и ее зубы белели, как испод морских раковин.
Маргаритка предстала босиком. На ней было серое, рваное платьице, а на маленькой, едва оформившейся груди висело трогательное украшение – морская звезда на нитке, которую она носила как ожерелье.
Франсуа вскричал восхищенно:
– Маргаритка!
***
В доме на паперти Рено Сент-Обен, склонившись над умирающим, в первый раз после ухода его правнука услышал, как тот произнес какое-то слово. Название полевого цветка. Рено вздохнул… О, если бы те, что были велики в своей жизни, заканчивали ее такими чудесными словами! Но так не бывает, потому что смерть ни к кому не питает уважения и зачастую забирает ум раньше тела…
Рено обменялся сочувственным взглядом со своей матерью, у которой это слово вырвало горькое рыдание. Молодой священник чувствовал, что последний миг совсем близок, и собрал все силы, чтобы встретиться с величайшей тайной.
***
Был отлив, пляж обнажился. Франсуа узнал его: здесь он и повстречал Маргаритку. Песок простирался насколько хватало глаз, покрытый неисчислимыми мелкими морщинками. Девушка спросила весело:
– Помните линии моря?
Франсуа кивнул. Как забыть их?
– Это как линии руки: они предсказывают будущее. В тот раз я вам показала линию любви, а сейчас нарисую линию жизни.
Маргаритка присела на песке, который в этом месте не был тронут волнами, и подула на него, подняв золотистое облачко. Потом поднялась, улыбаясь.
– Но ты же ничего не сделала!
– Это потому, что нет больше жизни. Все.
– Уже!
Маргаритка по-прежнему улыбалась. Она что угодно произносила одним и тем же радостным тоном, как хорошее, так и дурное.
– А теперь надо сходить на русалкину могилу, где мы обменялись нашим первым поцелуем.
Плоская скала, обнажившаяся из-за отлива, едва виднелась на горизонте.
– Это слишком далеко. Мне никогда не дойти туда.
Маргаритка не ответила. Просто протянула руку Франсуа. Девушка оказалась права: они добрались до скалы очень быстро. И, как при первой встрече, вытянулись бок о бок на плоском камне и уставились на небо.
Это было чудесное небо, бурное, пронизанное светом, с широким солнечным лучом, падающим из разрыва меж облаков, – одно из тех обличий земных небес, что дают зримый образ Бога.
Франсуа повернулся к своей спутнице:
– Это рай?
Маргаритка не ответила. Он хотел бы рассказать ей про свет Севера, но она прервала его, прижав палец к губам:
– Тсс! Это тайна. Они не должны знать…
– Что теперь будет?
– Море поднимается. Оно нас накроет.
– Но мы же утонем! Тебе-то нечего бояться, ты уже мертвая. А я?
– Надо спеть, рыцарь. Это придаст храбрости. Помните мою песенку?
– Всю свою жизнь я не забывал ее.
– Тогда пойте. Пойте со мной… Да! Громче! Еще громче!..
Когда первые волны достигли скалы, Франсуа все еще распевал во весь голос:
Отлив мне рыцаря принес,
Прилив уносит прочь.
Кому поведать горе мне,
Кроме ракушек морских?
Рено Сент-Обен склонился к губам, тронутым едва заметной дрожью, и расслышал, словно эхо, долетевшее из другого мира:
– Ракушек…
Последнее слово Франсуа было «ракушек». Это не значило ничего, кроме того только, что жизнь человека не завершается – она обрывается.
Рено осенил лицо своего предка крестным знамением.
***
Франсуа перестал петь. Море покрыло его почти целиком. И тут свет померк. Сделалась вдруг непроглядная тьма. Франсуа обернулся к Маргаритке, которой больше не видел.
– Это смерть?
Голос его подруги звучал, как обычно, просто и естественно:
– Конечно. Смотрите, как она прекрасна!
Тогда вернулся свет. Он лился отовсюду одновременно, но только не с неба. Казалось, сияние поднимается из глубин моря, словно огромное полотнище. Это был восхитительный, дивный, несравненный фиолетовый свет!
И Франсуа впустил его в себя…
Намьяс Ж.-Ф.
24 Дитя Всех святых: Цикламор / Жан-Франсуа Намьяс; роман. – М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2006. – 688 с.
5-699-15162-1(ИР) © ООО «ИД.Домино,, 2006
5-699– 16354-9(IIPN) ©Оформление. ООО «ИД „Домино“, 2006
Примечания
Праздник Богоявления, или Крещения, 6 января (кстати, по преданию, в этот же самый день родилась и Жанна д'Арк) – ближайший к Рождеству, или Боговоплощению, 25 декабря. В средние века в Европе Богоявление связывалось главным образом с явлением звезды волхвам, с радостной вестью, и во многом праздновалось так же, как и Рождество.
Мы увидели звезду, взошедшую на Востоке, и пришли с дарами поклониться Господу (лат.).
По-французски «маргаритка» – pвquerette, то есть «пасхальница». (Прим. перев.)
Агнец принесен в жертву! (лат.) (Прим. перев.)
Отпускаю тебе грехи твои… (лат.) (Прим. перев.)
К несчастью (um.).
Сицилийские Музы, возвысим же тон наших песен… (лат.)
Будьте благословенны (ит.).
Счастливы, как мы когда-то (um.).
Ошибка автора: этого графа Солсбери звали Томасом (1384-1428), Джон – имя его отца. (Прим. перев.)
Народная этимология выводила это прозвище от ire – «гнев», «ярость», хотя существовало и другое объяснение: тот якобы носил поверх доспехов власяницу – hier. (Прим. перев.)
По другим источникам – черной, знак незаконнорожденности. Впрочем, в любом случае она была позже заменена на правую серебряную. (Прим. перев.)
«Надлом» (бризура) – добавление к гербу, указывающее на побочную ветвь рода. (Прим. перев.)
Джон Фастолф (1385-1466) послужил прообразом для шекспировского Фальстафа. (Прим. перев.)
Позже Жиль де Ре был обвинен в чернокнижии, изуверстве и колдовстве. В 1440 году сожжен. Послужил прообразом Синей Бороды. (Прим. перев.)
Да здравствует король вовеки! (лат.) (Прим. перев.)
Все ранят, последняя убивает (лат.).
Сладкое вино с добавлением корицы. (Прим. перев.)
по-французски – «ангел». (Прим. перев.)
– фантастическое животное, упоминается в средневековых бестиариях и литературе того времени, например в рыцарском романе Кретьена де Труа «Эрек и Энида». (Прим. перев.)
Вечерня служится в первый час первой ночной «стражи»; в пересчете на наше время – в семь часов вечера.
Иисус, надежда кающихся, милостивый, благой, тебя молю, тебя взыскую… (лат.)
Главный герольдмейстер.
Латинское lupus и французское loup означает «волк». (Прим. перев.)
Покойся в мире (лат.).
Друг мой… (um.)
Дарую тебе свое тело. Принимаю. А я соединяю вас… (лат.) (Прим. перев.)
Т. е. «Аббатство Святого Германа на лугу».
Здесь: «Сегодня я, завтра ты» (лат.).
Благословен Господь на небесах. Тебе хвала и вечная слава (лат.).
See more books in http://www.e-reading.bz
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |