Полное жизнеописание со всеми случаями,

Полное жизнеописание со всеми случаями,

страданиями и странствиями в долголетней жизни нашей,

Григория и Наталии Савченко.

Записал Владимир Бонч-Бруевич.

------

Летом 1909 года нам пришлось быть в слободе Нальчик, Терской области, где благодаря содействию Меланьи Васильевны и Митрофана Васильевича Алехиных, мы познакомились с местными сектантами. Из них особенно выделялись своей привлекательностью, трогательной дружбой и непреклонностью в своих убеждениях глубокие старцы Гриша и Наташа Савченко, принадлежавшие к общине Нового Израиля. Их жизнь, полная искания, увитая терниями почти беспрерывных преследований, показалась нам столь интересной, что мы немедленно приступили к точной записи воспоминаний этих смиренных, кротких, но железно-твердых ветеранов русского "духовного христианства". Оба они, волнуясь, вспоминали свою жизнь, дополняя друг друга, идя от случая к случаю. И плакали они над тяжелой, полной страдания и духовной радости, долгой своей жизнью. Как бы вновь переживали они, на склоне дней своих, свою молодость, тяжкий путь борьбы за свои убеждения. И слезы волнения не раз перехватывали их речь, и слезы умиления и счастья окропляли их чуткие сердца, когда они с гордостью вспоминали, что ни битье, ни суд, ни ссылка, ни кандалы, ни холод, ни голод, ни издевательства досужых людей, ни угрозы светской и духовной власти, ничто не поколебало их и они прошли свой путь твердым шагом непреклонных борцов за свое "святая святых".

Мы счастливы, что наступил день, когда мы можем напечатать эти простые, полные грусти, воспоминания Григория Корнеевича и

Наталии Гавриловны Савченко. Пусть это напоминание о них, о честной, мужественной их жизни, даст им бодрость и силы на еще долгое здравствование и борьбу за свободу совести для всего русского народа, необходимость которой они так глубоко чувствуют и на алтарь которой они уже безтрепетно принесли все свое существование.

Владимир Бонч-Бруевич.

------

I.

Я, Григорий Корнеев Савченко, родился в 1830 году в России, в Полтавской губ., Прилукского уезда, в селе Березовке. Родители мои были православные, казаки. Когда мне было 4 года, отец с матерью и со всем семейством переселились в станицу Солдатскую, Терской области. Родители мои жили честно, хорошо, но вели жизнь общую с миром и воспитали меня в православной вере. Женился я 18 лет на 19 году и взял казачку этой же станицы и этого села, мою теперешнюю супругу, Наталью Гавриловну в девичестве Суходкину. И жили мы в доме моих родителей. Наташа моя была православной. А я с детства была ²⁸²) дюже любительница слова божьего, набожная, тверда в православной вере и во всех обычаях и обрядах. Бывало хозяин мой ляжет уже спать, а я все хожу кресты кладу да молитвы читаю, быков крещу, все углы обойду с молитвой, сама намолюсь, тогда и спать ложусь. Все в монастырь хотелось мне уйти.

На 21 году моей жизни, -- продолжал Григорий Корнеевич, -- наступило время итти мне на казацкую службу. Служба моя протекала по близости моей станицы на постах, -- мы на границе тогда жили и, на Кавказе много было войны. С постов ходили в походы в Чечню. Всего в походах в Чечне был раз пять. За участие в покорении Чечны мне была выдана серебряная медаль. На службе всего служил пятнадцать лет. После Чечны я отправился в Турцию в 1856 году. Всего в Турции и под Карсом был два года и беспрерывно участвовал в боях, так как наш полк был на самой границе с турками. В самом большом бою под Карсом тоже был; мы должны были атаковать большие силы турок, вышедшие из Карса. А нас было еще мало: мы,

----------

²⁸²) Все эти воспоминания мы записывали сразу за обоими Савченками, которые говорили нередко дополняя и поправляя друг друга, так что и речь в рассказе ведется, то от Гриши, то Наташи Савченки, без всяких особых переходов, а так, как воспоминания повествовались на самом деле. Прим. ред.

терцы, полк донцов, да драгунов полк, а пехоты совсем еще не было. К нам с Эривани должна была прийти помощь. Наш генерал Ковалевский смотрит глазом и в подзорную -- нет, никого нет! Мы маневры делать. Рассыпным строем заедем, а там налево кругом марш! Как будто и сила нас большая, а сами понемногу отступаем. Только турки со всех сторон стали на нас наседать; завизжали. Делать нечего, скомандовали марш-марш и мы развернулись и лавой обрушились на турок. Молчим, только, смотрим, побелели все, а там на "ура"! А впереди у них знамя, мы за знаменем, они от нас. Нас выскочило доброконных человек двести, летим как птицы, рубим направо и налево; турки как дрова лежат, уж очень мы разъярились, знамя взять летим. До самых ворот Карса добежали и совсем перед нами знамя за воротами скрылось. Мы назад. Смотрим, со всех сторон окружены, сомкнулись турки. Только под солнцем, смотрим, за турками, точно солнце горит: это помощь пришла, в киверах солдаты. Мы двинулись напролом. Здесь было много бою; турки цепляли нас баграми из камыша, а на конце крюк. Зацепили и меня. Тащут с коня. Думал погибать, а турок на меня; я со всей силы шашкой хватил по древку багра -- перерубил и освободился. На многих турок поднял я руку в этом бою, пролил крови, но и меня достало. Неприятель стал бить с орудий с крепости и одной бомбой -- кипит в земле, закидала всех, ж-ж-ж! -- лопнула и прямо меня в лоб. Я не почувствовал сначала, шапку удержал, а только глаза, смотрю, кровью затекают. Схватился -- ранен; зашатался, но с лошади не упал. Скакал с кровью, потом упал с лошади, а лошадь потащила меня, -- повод-то в руках, -- очень тогда зашиб я руку. Меня подхватили и отвезли на перевязочный пункт. Помню везли в каретке, трясет. Все знаю, а кто я, что я и где я, ничего не помню. Скоро -- (дней через 12) -- вышел и опять в войско. Там битва, кресты добывают; тот получил, там дали, а доктор полежи да полежи!...

После войны пришли домой. Имею 4 медали и 1 крест. Дома пробыл недолго -- опять в поход.

Трудно было, -- продолжала Наташа. -- Слава казачья, а жизнь собачья. Особенно нам, женщинам. В семье смеялись на меня: -- святобожная. Постилась по три дня.

Был за Кубанью в походах. Отслужил, заболел в госпитале и получил отставку по болезни. Здесь служба сократилась; вместо 25, -- как я присягал -- только почти 15 лет отслужил.

От свекра, отца, отделились мы и стали жить отдельно. Было у нас два сына: один малюткой умер, а другой за Кубанью воевал, а потом и во второй Турции был (в 1877 году).

Пришел я домой. В станице встретили с почетом; пошел

по общественным должностям; сейчас общество представило в урядники. Жили хорошо, в довольстве, был первый гуляка, за мной народ полком ходил. Первый весельчак. Наташа моя скромная была, меня от всего останавливала; от водки останавливала, разует меня да говорит: иди гуляй!

Когда отделились, -- говорит Наташа, -- стала я нищих приучать, кормить монашек, и в церковь хожу, вижу все не так: и с тем поговорю и с другим, а нет мне покоя. Сердце все что-то ищет. В церковь схожу, нет, и там не то, что-то не дает мне крепости духа. Только раз я вышла за вороты -- вижу идет старец, сам толстый, а лицо худое, худое, тощий. Я и говорю ему: старец божий, зайдите переночевать.

-- Нет, говорит, пойду дальше, до ночи до следующего села дойду.

-- Старец божий -- говорю, -- теперь уж вечер, а итти 16 верст, итти кустами, татары здесь по вечерам балуют, пошаливают. Зайди ради Бога, к нам. Мой хозяин завтра на базар поедет, вас свезет туда.

-- Ну, хорошо, говорит, зайду, переночую.

Снял одёжу, смотрю он сам тоненький, тоненький, худенький, одни косточки только. Что, думаю, за диво! Взяла одежду, а ее и поднять почти нельзя: то ли чем набита, то ли камни, то ли железо носил на себе.

Стала я думать чем бы его поподчивать. В старину в те поры самоваров не было, только у одного попа и был он, а мы и не знали, что он такое за пища. Думаю, сварю-ка ему молочной лапшицы, или рыбки свежей дам, а он точно мысли мои знал, говорит: нет хозяюшка, не беспокойся, я того не принимаю, ни молочного, ни яиц не ем, -- постник стало быть он был, -- хлеб да вода. -- Что мы стали есть, стал и он того брать только все, что было из постного. Тут-то он и засевал семена небесные. И стал говорить из уст про божество, как Иосаф-царевич познавал жизнь, как трудились угодники божьи. И сказал он нам, что есть у него драгоценный, бесценный камень.

От его слов у меня взыграло сердце. Тает сердце как воск от огня. Наливает он меня своим глаголом, точно в пустое место самое драгоценное вино льет. Как помянул он мне о камне, я сейчас к нему: старец божий, дай нам хоть чуток камушка драгоценного. А он сейчас отвечает: тебе камень показать, сейчас оглохнешь и ослепнешь. Что, думаю, такое? То и невдомек, что говорится здесь про духовную драгоценность, про тайну. Сия тайна в мире ие дается, так как в мире живет сатана.

Вот, я думаю, не дает, так может быть продаст? У нас

было три рубля в доме денег. Я сейчас отозвала мужа в сторону и говорю ему: друг, Гриша, дюже сердце просит драгоценного камня, продай, Гриша, корову мяснику за двадцать рублей да три есть, может он нам его, на счастье наше, продаст. Гриша сейчас согласился. Вот я говорю: старец божий, продай нам камня, у нас есть три рубля, да корову продадим, хоть чуток продай.

Посмотрел он на меня глазами глубокими и сказал:

-- Это не продается, а даром дается.

Так меня это в сердце и ударило: -- думаю, что же это такое? Заколыхалась вся и чувствую, что входит в меня другое понятие, что здесь что-то другое. Стали скоро спать ложиться, а я думаю: чем ему угодить, как приласкать старца, как подступить к нему? Вижу Богом послан он и все многое тайное знает. Стала стелить ему, а он говорит: не беспокойся, я тут... -- и лег на лавочку. А мы тут положились. Все я думаю: какой человек, и душа светлая стала от его слов и поучений. Встала тихонько, чтоб никто не слыхал, и поцеловала ему ноги его, поклониться ему захотела за любовь и ласку его.

А на утро мы с Гришей думаем, как бы его на днёвку оставить, еще поучиться. О базаре забыли, а так, когда захочет, тогда и отвезем. Только, думаю я, положу ему в сумочку сухарей пасхальных, дело-то было до Вознесенья, -- да рубашечку и подштаники дам, а то у него черное все, холста грубого, а он опять: -- ты говорит, не беспокойся, я, говорит, вас своим хлебом накормлю и одёжу дам. Поди сюда -- вынул хлеб свой, сухой, черный-пречерный, говорит: покушайте -- мы покушали, -- жизнь стало-быть свою стал показывать, а потом подштаники надел Грише и поясом подпоясал, а мне платок подвязал, потом подозвал нас друг к другу, связал ручником, потряс Гришу, приподнял на воздух и меня тоже и сказал: верите. Укрепляю вас в силе и силу вашу врата адовы не одолевают. Только здесь нашла гроза и ударил страшный гром. У меня взыграло сердце, и в самой точно что помутилось... Смотрю я, у икон точно птичка летает, а потом все прошло и я в себя пришла. И сказал мне, что буду я детей по двояшки родить. Не поняла я его в те поры, думаю: как это так, пятнадцать лет детей нет, а тут двояшки будут. Духовно-то не поняла, что от нас новая вера распространяться будет. А под конец при старости и не с кем будет жить -- так это и случилось: рассеяли нас и в Сибирь пошли. Птицы гнезда имеют, а звери норы, а сыну человеческому некуда голову преклонить.

Оделся он, надел свою тяжелую одёжу и ушел. Давали мы ему на дорогу рубль серебра -- не взял, ничего не взял, говорит:

"вам нужней". Сказал он, что, может, когда ворочусь то я добавлю, а не вернусь живите с Богом.

Потом упал как бы распялся: указал пример нам что нам будет всякое гонение, прочитал дважды Евангелие, собрался и ушел. Только не вернулся он более к нам. Тут у нас недалеко войска из России стояли. Поймали его, раздели, все деньги искали, что нашли все отняли, а самого связали как негодную ветошь и в яр большой, глубокий бросили, а там комар за него степовой напал. И там он лежал семь дней и сильно стонал. Проезжал татарин верховой и услышал стон. Привязал лошадь и спустился в ров и увидал всего почти на смерть заеденного человека. Вынес его из яра на своих руках, положил поперек лошади и представил полковнику в станицу Слепцовскую. Здесь очень ужаснулись этому делу, когда увидели такого объеденного человека, и сейчас полковница стала сама обмывать и за ним ходить, как за дитём малым, сама поила его. Отдышался он на этот раз, потом, как чуток оправился, опять пошел, и пропал, так к нам и не возвращался. С этого времени мы и считаем, что жизнь наша переменилась: стали жить по Божеству т. е. стали жить по другому и я, Гриша, стал кротким, милостивым, не строптивым, не ругателем, оставил всякое пьянство, буянство, бой, а стали думать о душе и все более ходить по службам, по церквам.

Наташе было лет 30 в то время.

В душу вошел страх Божий. Стали бояться, трепетать, от всяких дел дурных и прочего мирского удаляться. И стали задумываться над жизнью, а над нами стали уже подсмеиваться православные.

В это время я познакомилась с одной старушкой. Она уже была в настоящей вере. Я встречалась с ней тайно, заходила к ней в дом. А тут стали присоединяться еще и еще. У нас образовалось собрание. В собрание мне было трудно ходить, так как хозяин то мой Гриша хотя и стал теперь задумываться над жизнью, пить бросил и богомольный стал, да все-таки по старой еще вере держится. Я все ему стараюсь мысль навести на доброе, на новую жизнь, а он все печалится. Придет и начнет укорять: "что ты со мной делаешь, Наташа, я урядник, а ты все к хлыстам бегаешь, хлыстовкой слывешь, меня по тебе хлыстом звать стали. Отстань от этих дел, остановись да погоди, да постой." А я себе думаю, мертва буду да и то не отстану. А его все подучают: ты ее проучи хорошенько, возьми бичеву, намочи, да бичевой попридержи, перестанет бегать, а там стали учить плеткой бить. Приду это я -- вскочит Гриша, закипит весь, вот сейчас за смерть уложит, а я на него смотрю, ласковая, ни в чем не перечу, а все услужаю, у него руки и опускаются. Вскочила я раз в хату, а у него плеть готова. Ну

Григорий Корнеевич и Наталия Гавриловна Савченко.

думаю, помоги Господи! Сам злой сидит. А я сейчас раздеваться стала, до рубашки; думаю пускай плоть моя греховная лучше сбежит, да другая духовная наростет. Видит Гриша, что поняла я его умысел, не поднялась у него рука, не ударил меня. Вот я еще больше к нему все подхожу и гостинца ему от тех людей принесу, лиш бы как его сердце размягчить, чтобы пошел он к нам. А он все упирается, не идет, мира греховного стыдится. Только вижу я более склонен стал, вот-вот пойдет. Даже сказал несколько раз: "может и пойду, погоди трохи".

-- А я давно -- сказал Гриша -- уже чувствую, что в мире мне не жить, тоскует сердце и чего-то просит. Не стало ни радости, ни веселия, а все тоска. Службы церковные как-то непонятны стали, не лежит к ним сердце. Вот я и решился пойти к ним, -- люди там добрые, хорошие, милостивые... Вот я и говорю Наташе: "ну, пойду".

-- Я сейчас побежала к своим и говорю свою радость и прошу встретить старичка моего получше, чтобы сердце его привернуть. Все сестры и братья с радостью взялись за это и стали подготовляться.

Мне вспомнилось здесь, как недавно заходили к нам в собрание духоборцы, а я певунья была, стихарница, дюже от души пела, очень всем нравилось. Они сейчас спросили: кто это? Им сказали про мое горе, что хозяин мой гонит меня и к вере не идет. Старички духоборческие стали меня утешать и горе мое размыкать: ты, говорят, сестрица, не убивайся, а терпи, смотри, сестрица, какой он. У тебя теперь гонитель, такой будет и ревнитель. Так оно и вышло. Радостью билось мое сердце, когда шли мы с Гришей вместе впервые на собрание. А мир, общество, как-то уж узнали, что Гриша уходит от них; и власти узнали и стали караулить. Не хотелось им урядника-то своего в "хлысты", в "богомолы" отдавать. Только мы пришли, с почетом нас встретили братья и сестры, поседали на лавки, только мне не сидится. Гриша у стола сел, раскрыл Евангелие, стал читать. Я вышла в сенцы. Смотрю через окошко -- везде стражу кругом нас расставили, а один казак, Егором звать, в кухню в окно смотрит, так и прилип. Я тихонечко подкралась к нему, да руку на него и положила: ты, говорю, Егорушка, что засмотрелся, чего не видал? Стыдно ему стало, а вижу отпускать его не надо. А кругом везде шныряют, значит, подглядели, что Гриша пришел, а сами стерегут.

Я стала беседу вести с Егором-то: и так и этак, все его от себя не отпускаю. Говорю, стой здесь, сейчас приду! А сама в хату, подошла к Грише, толкнула его ногой и тихонько говорю ему: "быть беде, убить тебя хотят".

-- А у меня, -- вспоминает Гриша, -- сердце так и сосет, так и

сосет, чувствую не ладно что-то. Дочел я Евангелие, поклонился братьям и говорю: что-то голова у меня разболелась, простите, братья, домой пойду... А Наташа, тем часом, к Егорке вышла из кухни, в окно с ним разговаривает, смеется-заливается, да так его запутляла, что я по за спиной его прошел, он и не заметил. Завернул я сейчас за хату в проулок, как домой мне итти; ночь была месячная, оглянулся я, смотрю по улице люди идут; почуял, что это за мной; перескочил на другую сторону проулка, в тень хаты стал и смотрю, что дальше будет; а они близко подошли, наши казаки, а впереди их -- сам атаман. Слухаю, про меня говорят.

-- Вы, говорит атаман, -- смотрите не выпустите его. Сейчас заходите кругом, у каждой двери, у каждого окна по двое стойте, да двое на крышу к трубе, смотрите в оба, а то, они, сказывают, колдуны, в трубу вылетают...

А все с кольями, с палками. Так у меня позашкурью мороз пошел... Вот оно, думаю, сердце-то вещун, по мою головушку пришли.

-- А вы смотрите, -- подучает атаман, -- как он кинется, сейчас его хватайте и бейте со всей силы, в мою голову бейте, я отвечаю...

-- Да, думаю, было б мне... Я сейчас, по-над тенью, дальше дальше, рысцой прошмыгнул, а они, смотрю, дом окружают, -- мне их на месяц-то видать, -- а двое на крышу полезли... А я сейчас домой... Сына кликнул и сказываю ему: смотри, сынку, будут спрашивать, не ходил ли я куда, говори, все время дома был, вот маменька ушла, а папенька все время дома спит... Так и отрекся от своих, как Петр от Христа.

-- Я бросила Егорка, как Гриша-то прошел, -- заволновалась Наташа, вспоминая эту страшную ночь, -- думаю про себя: дурень, ты дурень, распустил слюни, зазубоскалил... Сторожил орла, да нет его...

Вошла в хату, села у стенки и говорю своим: "идут". Наши в разные стороны, а я осталась: думаю, посмотрю как будет... Сейчас вскочили они, стучат, гремят, вошли толпой, боятся...

-- Здесь, говорят, Савченко...

-- Здесь, говорю, -- вот она я, -- и встала во весь рост... Думаю: берите, волки, рвите, не боюсь я вас и пострадать готова.

-- Ни, -- говорят, -- не тебя, где твой Гришка, тебя нам не треба... Урядника давай нам.

-- Та разве вы не знаете где он живет? Чи его эта хата?... Чи вы, дурные, чи що? А сама хохочу, заливаюсь...

-- Иишь, говорят, бисова баба... Она у них колдунья... Ищите-ка Гришку...

Стали искать, везде обшарили, в печку смотрели, под печкой стукали...

-- Та он, говорят, в трубу вылетел...

-- Та то-ж в трубу... Эгэ, -- кричат, -- хлопци, Гришка в трубу летел?...

-- Ни, -- говорят, -- не летел, сидим туточки, ждем, да нет его...

А они, дурни, сидят возле трубы с дрюками и ждут, изготовились, сейчас как он полетит по голове цап!... Меня смех берет и страха нет а ни-ни...

-- А кто, -- говорит атаман, -- видел Гришку на этих бисовых поседелках?... А сам по хате, как кот вокруг сала, ходит верть-круть, круть-верть... да усы разбирает...

-- Егорка, -- говорят, -- видел, то он сам в окно видел, и знак дал...

-- А где-ж тот Егорка? -- говорит атаман.

-- Вот он и Егорка.

Вышел на середину хаты, как мешок стоит, руки опустил, переминается, шапку мнет...

-- Ну что? Видел?

-- Видел...

-- Сам видел?

-- Сам видел!

-- Своими очами?

-- Своими очами!

-- Чи не выходил он?

-- Ни, вот тута и сидел, а я вот тута стоял и смотрел, и с глаз не спускал...

-- Та где-ж он, чортов сын? -- загрохотал атаман, и все казаки разом придвинулись к Егорке...

Развел руками Егорка, опустил глаза.

-- А кто-ж его знает... Вот тута сидел, а на тебе... нема... пропал...

Погалдели казаки, почесали затылки, мне пригрозили. А я тверда на слово была; они слово, а я десять и все знали, что меня не зачапай, отбрею, так отлипнешь... Проводила я их, зачинила хату, грохнулись о земь те два дурня, что на крыше сидели, а потом и я за ними выпорхнула из хаты да по задворками сейчас к себе, а Гриша мой лежит в постели и ручки сложил, точно спит, а сам еле жив, дух с трудом переводит...

-- Да, да, -- говорит Гриша, -- в боях скольких был, пули, как пчелы на пасеке, жужжали вокруг меня, страху не имел, все вперед рвался, а тут совсем упало сердце, таким страхом обдало меня!...

ІІотом стали про нас говорить что мы колдуны и всяческую

издевку чинить над нами. Крышу разбивали, двери ломали, окна били и все поп подучал. А мы твердо стояли и народ все прибывал к нам.

Только вот как-то наступил великий пост, пошли мы говеть, а мне поп причастья не дал, -- говорит Наташа. Всем дает, а меня обносит. Я к нему, а он от меня. Я ему и говорю: батюшка, вы что ж это? Или дайте, или откажите, а то так и я вам мешаю, да и мне стоять нечего...

-- Уйди, говорит... хлыстовка, не дам...

Я отошла в сторонку и стала. Думаю: "подожди же ты, поп, подкручу я тебя". Все народы выходят, я все стою да молюсь. Все вышли, только так кое-кто еще задержался; выходить и поп. А я к нему. Попа-то Кузьмой звали. Что же это, говорю, вы, батюшка, мне от тайного-то отказали? Ну да я ведь тайного и не просила. Оно у нас явным стало... Скажите, батюшка, для кого вы его готовите?... Для людей, говорит, божьих... А вы ж как вышли с чашей то, смотрим, вино там, и хлеб, накрошен... -- так к вам народ богомольный толпиться стал, а вы как их приветствовали? "Что вы толпитесь, скоты вы бесчувственные". Так как же воно так? Вы говорите: для людей Божиих, а сами, по вашему ж глаголу, скотам бесчувственным его давали, а нам не дали, чи не ошибка ли? Кто же люди-то Божьи? Рассвирепел поп: отойди, говорит, гадюка... Да, говорю, какая же я гадюка? Гадюка та на горе шипела, жалить хотела, да не ужалила, сама себя в хвост ударила...

Еще больше сердится... А я все за ним по селу иду... А мы тайное ваше за явное почитаем...²⁹⁰).

Хлопнул он калиткой, в дом свой вскочил... Думаю, ну вот тебе... Получай... И пошла у нас война с попом. Дальше да больше. На второй день Пасхи пошли к вечерне. Поп пьяный распьяный, еле на ногах стоит. Скажет слово -- рыгнет на всю церковь, скажет другое -- кочнется туды-сюды, вот-вот упадет. Кое-как до конца довел. Стали крест подходить целовать. Увидел поп одного из братьев наших и ну на него кричать, прямо такими словами, что и сказать нельзя. Махнул тот рукой, ушел. Грише ничего, дал крест. Потом женщины пошли. Иду и я. Дает он всем крест, а мне нет.

-- Батюшка, говорю ему, а мне то что-ж?

-- Ты зачем сюда пришла? -- кричит. -- Иди, -- говорит, -- прочь.
А я ему говорю: -- Не к тебе пришла, что ты кричишь? В какой день

----------

²⁸³) Выпускаем здесь по цензурным соображениям простонародное пояснение. Прим. ред.

пришла, в какой час пришла -- тебе неизвестно, иду я за отцовщиной т. е. по вере нашей, прежние святые, чьи молитвы мы слушаем, -- отцовщина наша.

-- На, говорит, получай, -- да как вдарит меня крестом по носу и по губам, так кровь ручьем и потекла, а я свету не взвидела от боли, и кричу:

-- Ты чего-же это крестом дерешься, какой ты поп? Ты драчун, пьяница!...

А он как завопит на всю церковь:

-- Караул, караул, крест обижают, меня, священнослужителя, особу божью, поносят и ругают. Взять ее!... Арестовать!... В тюрьму!....

Народ так и шарахнулся кто в церковь, кто из церкви, и произошла большая сумятица. Гриша прибежал, по голосу меня узнал, как глянул: это, говорит, что?

-- Поп причастил, -- говорю...

Народ видит, что наделал поп, а у меня все вздулось -- говорить почти не могу и кровь не перестает итти, все заговорили:

-- Это не закон, в церкви да еще крестом людей бить.

Пришли мы домой. Уж вечер. Смотрим, а за нами казаки бегут при шашках, арестовать, говорит, бабу велено и в тюрьму... Мы говорим:

-- Подождите, казачки, до утра, куда ж на ночь? Скот с поля пришел, коров доить надо, куда ж тут в тюрьму итти?....

Казачки подумали-подумали, видят у меня делов по хозяйству много, -- оставили; говорят: "утром прийдем." -- Ладно, говорю, приходите. Ко мне братья заходили, соболезновали.

На утро идет наряд. Арестовали меня, повели в правление, допрашивать стали. Я все рассказала. Записали. Говорят: посадить в холодную. Муж мой Гриша тоже тут был. Думал, что и его сажать будут. Нас повели. Мы взялись руку за руку и запели вдвоем: "Тебе Бога хвалим, Тебе, Господи, исповедуем", шли так и пели, к нам еще кое-кто пристал. Так и до тюрьмы дошли. Все слушали и удивлялись, что мы с такой радостью в тюрьму идем. Только Гришу-то не взяли, а меня посадили, а Гриша уж тверд стал и гром не отобьет. Посадили. Только братья и сестры узнали прибежали, кто что тащат, не пускают, а я говорю не надо. Смотрю, отворяют холодную, брата Назаренко впихивают. Он принес мне что-то, его за это арестовали. Потом опять брата Игнатьева впихивают, -- обед он мне принес, так вот зачем принес! Муж мой Гриша по начальству в те поры хлопотал, да начальство и глухо и немо. Сидим мы, стишки поем. Смрад, грязь, а с собой ничего не дали. Смотрю в углу -- еле разглядела, -- образ

висит Николая чудотворца, так чуток разглядеть можно, весь в пыли, в паутине. Нет покою моему сердцу, -- мы иконы-то тогда еще почитали. Я все прошу всех: дайте мне воды испить. А какой там пить: думаю как его обмыть, лик ему просветить. Принесли воды, я сейчас напервое образ сняла, обмыла его с молитвой и на место причепила. Легче мне сразу стало, а то как-то все неловко было...

Стала ночь наступать, часовые сменились. Я все с ними разговаривала, на путь наставляла. На ночь часовой Гриша стал, молодой казак.

А мы на ночь в чем были остались, приустали, а лечь нельзя. Гриша и говорит: ничего, я брошу караул, сбегаю к старичку, пускай скорей несут все что нужно.

-- Не ходи, -- я говорю Грише, -- не бросай караула... Застигнут тебя, в тюрьму посадят.

-- Нет, -- говорит, -- ничего, нельзя вам так быть, застигнут так застигнут... И сейчас побежал.

Старичек мой принес мне кое-что, а тут, только вернулся Гриша, как раз обход, ну, да ничего, не заметили. А я все с часовыми беседу вела, так что многих на путь наставила: вот они двойни старца-то, что рождать я буду, и сбылись. -- Ходила я ранее все по монастырям: в Киеве, и у Почаевской была, все Бога искала, да не нашла, а Он меня сам нашел. Стали мы укладаться спать, не хватает нам постелиться: на постели хватит, под головы нет. Под головы положим, укрыться нечем, а холодно, просто беда! Села я на пол и говорю: эх, старички, что-же будем делать? Давайте как святые отцы Антоний и Феодосий на Почаевской иконе Божией Матери: один на одну руку ее голову свою преклонил, другой на другую. Взяла так в шутку и положила их головы на свои руки. Вот говорю, там икона, изображение одно, мертвое, а вот вам и живая Почаевская. Кто-то услышал эти мои слова, сейчас доложили в правление: говорят Наталья Савченко себя Божьей Матерью называла, двух мужиков с собой спать клала, и всякую другую пакость на меня наклеветали. Отсадили меня в другую камеру. Только нашумели на меня, а ничего не сделали. А у нас засуха стояла то есть такая, что и сказать нельзя. Прямо все пересохло. Решило наше общество молебен на полях служить. Говорят, надо Наталью-то выпустить из-под караула, а то дождя не будет. Видишь ты: то значит по мирскому под замок, а по божески на волю. Выпустили меня, пошли на молебен, и надо ж такому случаю, не успели мы дойти до села назад, как пошел такой дождь, что всех нас насквозь промочил. Поп радовался, вот, говорит, что значит молебен отслужить, а другие говорили, это потому, что На-

талью выпустили. Ну, меня опять забрали в тюрьму и заперли. Я тут дюже в дух пришла. Пела стишки и стала проповедывать народу и часовым, так что все слушали и удивлялись. Другие смеялись, говорили вот тебе и Бог, и богатства Его. Я отвечала:

У Бога богатства много,

да узенька дорога.

У него все и плоды,

только приложи труды!

Стали атаману докладывать, что я совращаю всех, что с братьями рядом сплю. Ну, велели перевести нас в правление. Наступила ночь. Мы опять легли все рядом. Зашумели: разъединить их! Взяли в заперли меня в горницу, где бумаги да книги всякие хранились. А я не унываю. Сейчас взяла да и запела стишок Варвары великомученицы: "Я желала всем совета, кто Создатель всего света". Слушают, -- говорят: ишь, неугомонная!

Только молодые казаки, которые на часах стоят, стали приводить ребят, товарищей своих, послухать, и все стали присоглашаться со мной, со словами истины. Пошла смутка. Прямо стали говорить: -- сидит за правду! Она жизнь указывает! Смутилось начальство, мужиков выпустили. Меня стали выгонять, а я говорю: мне и здесь хорошо, не пойду. Передавай дело начальнику округа, пускай он решит. А начальник-то округа в те поры в Нальчике жил и нам дюже сочувствовал. Его на путь Лордин ²⁹¹) наставлял, всегда с ним сообщался. Атаман просит меня: "уходи", а я не иду и все приговаривает: "Господи, Господи, да что же это такое, ну и баба!... Ни так, ни этак..."

А, говорю: и ты заговорил! Эге, как схватила тревога, так и ты до Бога. Нет, подожди, ты в моей власти! Что будешь со мной делать? Вот сейчас возьму и все твои бумаги и книги порву, мне тут время много, ты писал их, ты будешь и в ответе. Будешь знать, как божью дочь в тюрьму сажать. Мне смешно на него, как он просит меня из-под караула итти, а я все упираюсь, говорю, пускай вышнее начальство рассудит. А в станице прямо только и разговору, что обо мне. Пришла бумага от начальника округа, где написано, что арестована была безвинно-напрасно, освободить, и за все дни ареста уплатить деньги, по стоимости, так как пора-то была рабочая. Это, значит, против атамана. Ну, мы от денег отказались и из-под ареста я вышла с почетом и уважением, а наше собрание умножилось, а поп еще более на меня озлился. Только запала мне в душу мысль и все гвоздит да гвоз-

----------

²⁹¹) Лордин -- один из выдающихся израильских вожаков ХІХ века. Прим. ред.

дит. Вот, думаю, как обидел меня поп, и где? В церкви? А церковь-то полна икон и все это боги. Верим и молимся мы им и свечки ставим и поклоны бьем. Думаю, почему-ж такая несправедливость? Чи вы не знали, что я напрасно страдаю, что поп без моей вины надо мной надругался? И хоть кто бы из вас заступился за меня, подал бы свой знак, знамение дал бы, указание на неправду. Нет, ничего не совершилось и все бездушное на своих местах недвижимо стояло и стоит. Пришла это я домой после ареста. Гриша мой истосковался по мне. Ну, в радостях встретились. Много нужно было всяких дел справить. Сама по хозяйству хожу, делаю, а мысли мои не здесь, посмотрю на иконы -- вот они, думаю, боги. А у нас икон много было, вся стена увешана, уж очень мы богомольны были и ко всему привержены. Только Гриша как-то отлучился со двора, я сейчас беру икону Николая чудотворца и думаю: ну, голубчик ты наш, много мы тебе свечек ставили, кадили, да молили, коптили да обмывали, перед тобой слезы проливали, только дай и ты мне ответ. Прости меня, Господи, что согрешаю. Взяла посмотрела, думаю: ты же святая икона, Бог в тебе, по безверию моему сотворя знамя!... Взяла я топор и думаю, коли это Бог, и Бог за ним, то не допустит Он на своего святого, поношения коли я отколю что, ну, сотворится чудо: пойдет ли кровь, огнем ли меня опалит, или совсем убьет! Только, думаю, Господи, сотвори и прости меня грешную... Господи, -- говорю я, -- я малосильна и маловерна, как хочешь накажи, только милость окажи, яви свою силу и крепость и пусть крепка будет десница Твоя, на мне, сомневающейся... Забилось у меня сердце, затрепыхалось, как голубь и я, благословясь, да Богу помолясь, по ручке его тюк!.. Затрещала икона и откололась...

Смотрю, дерево. Рассмотрела: сзади дерево, а потом алебастр, а потом лен, а потом клеенка, а потом, смотрю, краски. Эге, думаю, то-то оно и то! А на красках всякое очертание нарисовано, одно слово рисование. Где же оно, думаю, Бог то? Нет его. Все это начертание, человеческое изделие, а не Бог. А по нашему Бог не в деле рук человеческих, а в теле, в человеке, в нем и прибывает, кто хорошее дело воскладает, там и Бог бывает. Ну я всю икону и порубила. И с той минуты обрыдли они мне. Я от Гриши-то еще таюсь, то одну возьму туда засуну, другую сюда отдам, так понемножко и разделалась, а там Грише как-то поведала, он присогласился. Тут стали к нам приходить богомолки, я у них, а они у меня насчет икон запрашивают. А я и говорю: ты, сестрица, посмотри, вона тут позолоченный, а там два клина заколочено. Все дальше, да больше стали спрашивать, ну и от икон стали отставать.

Дошло дело до священника. Он как-то с нами заспорил в

церкви, так как я поставила свечку к иконе да и стою, смотрю свечка-то и погореть не успела, а сторож ее сейчас хвать и отобрал. Я его за плечо, говорю: подожди, ты чего мою свечку берешь, она и расмякнуть-то не успела, а ты ее захватал, хочу на свою свечку молиться. А вы что собираете, да потом на завод в перетоп отсылаете, а денежки в карман ссыпаете. Говорю это так громко, всем слышно; ну вот поп-то поговорить с нами захотел, да никак не уговорит. А потом сказал: приходите ко мне под вечер на дом поговорить. Ну, мы рады такому случаю пастыря духовного послухать, уму-разуму поучиться, думаем просветиться.

Часов в 9 вечера идем мы к батюшке. Подходим к его дому. Тихо так кругом. Ставни затворены, чуток так огонек светит. Слышим кто-то на гармошке играет, и так-то ладно лады выводит. Думаю: чи ни гости ли понаехали? А то може семинары какие, не помешать бы! Я это к окну, а в ставне видать горницу-то. Посмотрела, смотрю сам батюшка-то на гармошке заяривает. Послухайте-ка, говорю, Гришечка и, вы добры люди, как наш пастырь-то духовный на музыке грает...

И Гриша мой к окну и два брата то ж. А батюшка то заливается, играет да поет:

В селе Малом

Ванька жил,

Ванька Таньку

Полюбил... Да-а...

-- Эге, -- говорит Гриша, -- так вот оно как, пастырь-то наш чему учить нас позвал!

-- Ну, -- говорю, -- Гриша, окликайте!

-- Не, -- говорит, -- Наташа, окликай ты!

-- Ин быть так, как вы желаете -- говорю.

Сейчас притулилась, да таким нежненьким голоском, как сладкая монашка по-монастырски и окликаю его: "Святыми молитвами Отец Бог наш, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй на-а-с"... А сами под окна смотрим. Услыхал он, вскочил, встрепыхнулся. Гармошку отбросил под диван, стоит, растопырился, чи догадался он, что не по мирскому, а по монастырскому уставу вопрошают, или так не спопашился, только, круть-верть, волосы разглаживает, бороду, усы разбирает, -- к двери идет, -- отворяет.

-- Мир дому сему -- говорим мы, а сами так то ли в четвером низенько кланяемся.

А он как отскочит, как закричит, как ужаленный: ах, говорит, вы разбойники, полунощники, по ночам ходите. Что вы убить меня пришли?

-- Постой, погоди -- говорю. Ты чего ж это кричишь? Чего ж ты

испугался, как тур в горах? Сам же нас звал, мы к тебе с добром пришли, слова Божьего от тебя послухати и наслушались вже, а ты чего-ж это?...

-- А вы -- говорит, -- грубианы, по ночам ходите...

-- Да что по ночам -- и ночь не велика, -- да нешто ты не знаешь, что Никодим как Христа искал по ночам его шукал, к нему ночью ходил, вот и мы пришли. Знаешь, как Никодиму нужно было переродиться, так ему Христос и сказал, переродись. А он вопрошал, как я войду в матерну утробу, чтобы переродиться? А ему сказано -- переродись духом.

Куда там!... Поп в беседу не идет, все кричит: уходи, да уходи. Так мы и ушли ничего не получивши от него, только познали мы его изнанку. И так он нам был противен, а теперь и совсем обрыдл. Так и ушли мы. С тех пор и кончилась наша беседа. Уж очень, значит, ему конфузно, что он в такое дело с гармошкой, да с Ванькой и с Танькой попал...

И с тех пор еще хуже стал относиться он к нам.

К нам стал заходить диакон и все старался зацепить как-либо. Старичек мой все не хотел состязаться с ним. Как тот в хату, -- Гриша в конюшню. Так мне все более приходилось с ним беседовать.

-- Куда ж по вашему человека девать, как помрет?

-- А помрет так что ж, земля в землю пусть и идет. Думаешь, если кричать над нами, как помрем, не будешь, так это что-либо для нас составляет? Нисколько. Возьми хоть просто выкини.

На столе у нас часто Евангелие лежало. Вот он все крутит книжку, да приговаривает:

-- Что ж это ваш муженек-то не идет? Пришел бы да показал, где это в писании-то сказано?

-- Что вы все с книжкой? А мы кому верим, тому и служим, чтобы получить вечные глаголы. Нам, брат, с тобой чинами не ровняться. Мы что? -- Мы ничто, только знай, скажу я тебе, -- ты еще был в портках, а я уже в Божьих полках.

Отделаю я диакона, ну он и выскочит от меня, как ошпаренный.

На Пасху к нам зашел батюшка. Сердитый. Не смотрит, а мимо пройти не прошел. Пропел, а христосоваться, говорит, не буду.

-- Да мы и не просим, батюшка, напрасно и заходили, -- сказал ему Гриша.

-- А вино у вас есть?

-- Нет, вина у нас, нет.

-- Ну кропить не буду.

-- Ненужно, батюшка; что ваша вода, какая в ней польза?

Вода Иорданская, другая вода, как мы понимаем, а такой-то воды, чтобы покропить, ее везде много; реки везде текут. Вышел мой Гриша, разволновался и говорит:

-- Вы, батюшка, недостойным меня считаете, а вот Евангелие, -- и он развернул книгу, -- покажите-ка мне, где говорится о тех путях, которыми вы гоните народ в царство Божие? Мы знаем другие пути и видим, что служите вы не ради Иисуса, а ради хлеба куска. Вот вы водой не хотите брызгать. Так вот вам вода -- и он зачерпнул кружкой воду из кадушки, -- хотите вы, хотите я, давайте хоть все стены обольем, что из этого выйдет? Какая святость? Какое утешение? Нет, это все ни к чему, -- что причастие, что иконы, что водосвятие, все это ни к чему. Это все только тень будущего века, к которой вы приманиваете людей, а на самом деле от этого вещественного пользы никому нет никакой, кроме личной для вас выгоды.

-- Ты басурман.... -- закричал не своим голосом батюшка.

-- Помилуйте, -- отвечаю, -- какой же я басурман, ты сам говорю басурман. Посмотрите на себя. Вот со святынею ходите, а табачищем от вас так и несет. Трубошник вы. Причастие людям даете, а это что, -- и я указал ему на руки, -- все пальцы пожелтели от курева, и усы, и бороду прокурили так, что прямо воняет табаком. Сколько я от вас терплю! Сколько вы меня везде поносите! Ругаете хлыстом, -- докажите же почему, я хлыст, я требую этого от вас, или не смейте меня так называть. Лжецы станичные брешут и говорят всякую гадость, а ты ведь, батюшка, до престола допущен и перебираешь все тайное, а сам лжешь на нас и пальцы все прокурил. Пока не покаешься, тебе нельзя совершать таинства.

Диакон Павло молчит, насупился. Батюшка стал кричать на меня.

-- Понятых, говорит, давайте. Оскорбили меня... Я при службе... В облачении... Со святым крестом... Вот будьте свидетелями что он, еретик, говорил здесь...

А я все свое продолжаю. Батюшка-то даже прямо, караул! -- закричал.

-- Что ты, батюшка, говорю, кричишь? С чего это тебя так взяло? Видно врагу твоему плохо приходится. Как же это, говорю, вы батюшка священником называетесь? Священник то у нас только один был. А вы, говорю, слепой вождь. Сам не знаешь куда идешь, в яму упадешь и других туда же тянешь. Я вот простой казак, хлыстом ты меня ругаешь, а давай станем на очную ставку -- и смотри, не я, а ты посрамишься перед миром. Зачем вы все прячетесь за вашу службу, а лицом к лицу не идете на словесную

брань за веру свою... Я готов когда хотите... Вот я весь тут... А вы как батюшка, готовы постоять за свою отцовщину?...

Кипит мой батюшка.

-- Замолчи, еретик, -- кричит. Не я, говорит, буду Василий Копеечкин, если не отомщу тебе так, как ты и не ожидаешь...

-- Вот это и хорошо! Смотрите люди, я то думал, что разговариваю с батюшкой, с наставником, с пастырем душ, а он, оказывается, просто ссыльщик в Сибирь. Нет, не ты меня повергнешь, а я низвергаю тебя, ибо ты унизил свой сан. Ты не раз упрекал, что у нас какой-то блуд, разврат. Нет, у нас ничего такого нет. Мы все живем чисто и достойно как перед Богом, лишь только любовь Христова объединяет и поддерживает нас. Истинно тебе говорю мы верные сыны Господа нашего Иисуса Христа, и Ему единому покорены наши сердца... А ты смотри, -- ты ходишь с крестом, с святою водой, еще утро, а уже полупьян; спрашивал вина и у меня; а к вечеру будешь совсем пьян, и тебя с отцом диаконом повезут домой как бесчувственное тело. Где же твоя святость? Где же твое апостольство? Где же твое священство? Опомнись, покайся, и брось этот пагубный путь, на котором стоишь...

Батюшка словно что-то почувствовал в своем сердце и чего то испугался и вдруг закричал:

-- Нет, нет, я не ваш, я не ваш...

-- Ну что-ж, если не наш, обойди нас, мы в тебе не нуждаемся...

-- А, вы вот как, выгонять священную особу! Оскорблять!... Посмотрим... Сейчас буду жаловаться, -- и злобно посмотрев на нас, он почти бегом выскочил из нашей хаты.

-- Ну, заварилась каша!... Как-то будем расхлебывать, -- проговорила Наташа.

Батюшка не успокоился. Сейчас же составил протокол и отослал благочинному. Мы все ждали, что же такое будет? Но все не было никаких слухов. Через год приехал благочинный и сказал в церкви при всем народе большое похуление на нас. Мы приняли это с кротостию, ибо знали что давно уже сказано: гнали меня, будут гнать и вас.

Жители стали отвертываться от нас. Если кто идет к нам, то говорят: не ходите до Савченко -- их прокляли. И многие в боязни уходили, как будто мы стали какими-то другими, отверженными...

Жители нападали на нас; грозились побить. Пьяные подходили к нашим хатам и били в окна. Мы уже не могли выходить на улицу как только смеркалось, а ставни затворяли только как сол-

нышко сядет, а то того гляди, что кто-либо камнем запустит. Так и жили в таком страхе.

Собирались мы вместе крадучись по ночам. Прийдем друг к другу, поприветствуемся, посмотрим друг на друга; если еще ночь не наступила шепотом почитаем слово Божие, а иногда чуть слышно попоем стишки, поплачем и разойдемся также крадучись. А если чуть поздней, то сидим без огня, -- боязно, что на огонь кто-либо придет. И то постоянно подглядывали и подслушивали.

И вот так мы дожили до другой Пасхи. Собрались у нас несколько братьев и сестер. Сидим мы в хате и грустно нам: ничего дурного мы никому не делали и не желаем делать, и вот праздник, Пасха, а нам даже на улицу боязно выйти, уж очень мирское море в праздники бушует.

Ну ничего, будем терпеть. Засосало у меня под сердцем и я, Наташа, чуть слышно запела любимый мой стишок:

Иисусе мой прелюбезный,

сердце радости моей...

И так хорошо мне стало, легко, а слезы сами так и лъются, обмывают тяжесть сердца моего.

И все тихонько запели. Запел и Гриша. И смотрим друг на друга, и плачем и плачем... Всеми мы забытые, запутанные, замордованные, затравленные, но мы знаем, что с нами, и в нас, Христос, путеводитель наш надежный; и сердце наше и душа наша были полны благости. И так тихо, спокойно, мирно стало в хате. И легко, и светло, и радостно было нам.

Мы поем...

Чую какой-то невидимый шорох, и что-то кольнуло у меня в сердце, затрепыхалось оно как голубь. Думаю, показалось. Пою. Опять что-то, точно шепот. Смотрю, и другие прислушиваются и лица у всех такие жалостливые. Я тихонько подошла к окну и смотрю сквозь ставню. Подслушивают. И чую -- быть беде. Все приумолкли, притаились. Вдруг кто-то под окном, мужчина какой-то, как закричит, как завизжит, не своим голосом. И все наполнилось гамом и шумом. А я все смотрю. А под окнами -- сирень у нас цвела, крупная, белая, пахучая, и такая ли приятная, свежая, точно девушка-красавица -- раскудрявилась. Дух-то от нее приятный даже через окна к нам подает. Смотрю, под сиренью-то, человек лежит; поднялся, скрючился да и бежит по-над стенкой, только папаха да бешмет мелькают. Застукотняло что-то, загрямотняло, шушукнуло... и замерло. Смотрю, из-за угла атаман идет, а с ним благочинный с Прохладной, священник и диакон, а за ними -- народа-народа!... Черно кругом... и все пьяные... Ухнуло что-то... Помертвели мы...

И вдруг как кинутся до нас, точно звери.

-- Бейте в мою голову, -- закричал атаман, и все двинулись к нашим воротам и мигом их выломали. Влетели во двор и стали. Стоят. Наши бросились кто куда.

Один наш братец выбежал удачно и прямо полез через плетень, а тут его благочинный сцапал, да и говорит: "Ты куда-ж, хлыстун, утекать! Нет, брат!..." -- захохотал и пихнул его назад. Его первого и подхватили парни и сильно избили. Вижу я, смерть приходит нам.

Вскочили в хату несколько человек и кричат:

-- Водки давай!

-- Нету у нас водки, -- отвечает Гриша.

-- Давай денег...

-- И денег нет...

-- Поезжай за водкой!...

-- Кони не поены... Нате вам, вот двадцать копеек есть...

-- А где у тебя живой Бог спрятан?...

-- Какой такой живой Бог?

-- Сказывай, знаем... -- и стали искать живого Бога. Везде искали, и под лавками, и под печкой, но нас не тронули. Поголдели, поголдели и ушли.

Этим, однако, дело не кончилось.

Наступила ночь. Мы легли рано. И вот опять стучат.

-- Кто там?

-- Обход.

-- Что нужно?

Смотрим, наш поп с обходом.

-- Зачем пожаловали?

-- Отдай нам живого Бога...

-- Найдете так берите, а у нас его нет.

Перевернули всю хату, но ничего не нашли и ушли. В сундучке нашли сто рублей. Поп пересчитал и назад отдал.

Мы на утро пошли до атамана. Стали ему говорить о безобразиях, а он и слушать не хочет. Я ему и говорю:

-- Вперед выслушайте, что вы залетываете!

Стал слушать. Посмеивается. А я, Наташа, не выдержала, да и говорю:

-- Ох, горе мне, что старуха я; а то б подвязала я ему штаны из револьверта, все равно отвечать...

И давай его отчитывать.

-- Вот так старуха, -- кричит атаман, -- должно она ведьма...

-- Там как хошь называй, а знай, я не посмотрю, что ты атаман, спуску и тебе не дам, что ты распустил своих собак; подвяжи им морды-то...

На третий день ІІасхи нам побили окна. Словно кто-то там подучивал народ, а народ-то пьяный-пьяный. А ночью взяли нам хату нефтью вымазали. А на другую ночь взяли прибили к нашим воротам большой лист сахарной бумаги и написали на ней мелом всякую пакость, ругательства; называли нас в ней блудниками, еретиками, клеветниками. И так каждый день и каждую ночь. В конце пасхальной недели собралась большая шайка и ночью прямо полезла к нам во двор.

-- Отворяйте, говорят, ворота, а то поломаем...

-- А вы что; разбойники что-ли, -- кричу им, -- а они, куда там!

И слухать ничего не хотят, перескочили через ворота. Наташу пихнули так, что она упала, а меня колом хватили. Я упал без сознания, но вскоре пришел в себя.

-- Мы, кричат, пришли тебя, ведьма, совсем убить, а старичка твоего срубить... Давай нам живого Бога!

Ну, думаем, пришел наш час, видимая смерть-то страшная! Полезли на сено, а сами курят, как пожара не наделали, одному Богу известно. Не нашли Бога-то, на нас наступают, сговариваются и вот-вот сейчас начнут бить нас. Подошли мы друг к другу, взялись за руки и стоим, еле дышем: умирать, думаем, так вместе... Поглядели друг на друга, попрощались взглядом, думаем: за тебя, Господи, умираем...

Притихло все. И знаем уж мы эту тишину -- сейчас бить начнут, и вдруг кинулись и стали бить, молчаливо, на убой.

-- Стой, стойте, -- вдруг закричал атаман, и выскочил из-за ворот, значит он все время там был. -- Как увидел что конец нам приходит, ну и испугался за свою голову. Сейчас пробрался к нам, схватил меня и старичка за руку и впихнул в хату, -- запирайтесь, -- говорит.

На другой день созвали станичный сход и постановили выселить нас из станицы.

-- Ах, говорят, жаль, что он николаевской службы, а то дали бы ему лапшевнику.

-- Ну, думаю, куда хошь ссылай, только хуже той жизни, что имеем, не будет...

Тут вдруг приезжает архиерей. Все заговорили, что еретиков, -- стало быть нас, -- судить будет.

Собралось в церковь народа видимо-невидимо. Мы все стали наперед.

Архиерей после служения спрашивает батюшку:

-- Что у вас разноверцы здесь есть? Намедни вы писали об этом...

-- Да, говорит, ваше преосвященство, были они у нас, точно, да теперь покаялись.

-- А кто был-то?

-- Да хлысты там разные.

-- Точно-ли так?

-- Точно, ваше преосвященство, -- и благочинный и поп в один голос говорят.

А мы стоим отдельной кучкой впереди и на нас все смотрят, и он глянул на нас, и видим мы, что сейчас догадался, что все это ложь. Глянул он и на попов, а те так и помертвели, сами не в себе сделались. А народ заволновался: все ждали, что нас заклинать или казнить будут, затем и пришли, а тут ничего нет.

Поп вдруг запел "Христос воскресе!...", а не нужно было, надо было другое.

-- Что вы поете? -- зашептал благочинный.

Поп трусится.

-- Пойте, говорит, "Высшую небес..."

А на клиросе стоят, как бараны, казаки-то: "кака-така высшая небес?...." мы не учены...

-- Татары вы, бусурманы, обозлился благочинный, неучи необразованные, нехристи!... -- шипит он, а сам глазами зирк-зирк! -- Чему вас учили... Сколько раз говорил, чтобы все умели петь... Вы что же это, батюшка, меня конфузите?!...

Поп совсем оробел.

-- Може кто из народа знает? -- кипятится благочинный, а сам шопотом кричит: "пойте, пойте!..."

-- Не учены, не знаем...

А регент тогда к нам, к хлыстам-то, обращается:

-- Знаете "Высшую небес..."

-- Знаем...

-- Пойте!

А благочинный смотрит, а поп стоит и руки опустил.

Мы переглянулись и я завела во весь голос: "Высшую небес очищуют светлость солнечна, избавьшую нас от клятьбы..." Наши все подхватили и так то ли мы стройно поем, от души заливаемся и плачем. Все ты, Господи, думаем, устрояешь пути жизни неисповедимо. А регент ручкой помахивает, доволен, и подпевает... А я себе думаю, маши не маши... и без тебя споем... А сама заливаюсь голосом, как слезой... И несет, и несет меня всю в горнюю даль, и точно я от земли отделилась и со ангелами в истинном раю витаю... Теперь вот стара стала, арфы-то нет, беззубая я, а то и сейчас пела бы...

А народ притих, смотрит, дивуется слушая наше пение.

-- Ну и Наталка-же?... -- слышу я сзади себя. Оглянулась, а там

плачут люди-то... И я заплакала и слезы мои ударили в голос и оторвалась от сердца печаль и разлилось горе наше на весь мир, на все непонимающее море...

Глянул на нас благочинный; видим удивительно ему это, что мы так поем. Поп приободрился, даже сам поет. Смотрим, глянул и архиерей и что-то у благочинного спрашивает, а он так то-ли любезно отвечает, нами хвастается. Думаю, похвастал бы ты, как травишь нас да на избиение ехал, а потом сказала себе: "прости ему Господи!" и успокоилась...

Кончилось пение. Вышел архиерей, благословил народ и обратясь к нам сказал: "благодарю, что так вы пели, вижу ваше старание и сердечное желание быть истинными сынами нашей православной церкви". Тут-то мы и поняли, что благочинный нас раскаявшимися представил архиерею, а мы и не думали раскаиваться, так как по любви к Христу и Богу нашему ушли из рукотворного храма, где собой величаются служители алтаря, но не Бога.

Стали выходить мы из церкви, а народ расступается и всюду слышим:

-- Вот тебе и богомолы! Хлыстуны-то наши попов ниспровергли. Срам им какой дали...

Мы вышли и думаем: вот как оно случается, мы и на ответ шли, на проклятие и казнь, а тут мы же и пели и нас еще сам архиерей похвалил.

И удивительно нам, что из всей станицы православного народа нас только несколько человек сектантов оказалось знающих службу и пение, а остальные, стоят как пни, ничего не знают и не бельмеса не понимают.

У нас на Пасхе ходят по дворам с пением стишков, и как-то к нам зашли певчие, стали петь стишок. Ну, что это за пение? Не стоит это пение и железного гроша. Пропели они, -- а народа иного пришло, -- а я им и говорю: ну, слухайте, теперь мы споем, и запели:

"Где тот прекрасный цветочек, что долину украшал?..."

Да так им спели, что плакали почти все.

После отъезда архиерея поп не только не подобрел, а прямо обнаглел. Не дает нам проходу. Копает все и копает, как бы нас сослать. Мы ходим в церковь на службы. Ему это еще хуже. Сам ведь он заявил архиерею, что мы покаялись, при всем народе заявил, и не знает он, что делать с нами. Упрется в нас глазами и смотрит крепко, крепко, точно испытать нас хочет. А мы стоим и глазом не моргнем. А при всякой встрече все колет нас: отступники, раскольники, хлыстуны.

Так дожили мы до Рождества. Пришли к нам в хату петь. Пропели. Дали мы им рубль серебром. Потом пришло мне в голову, я, Гриша, и скажи:

-- Послушайте, батюшка, как мы пропоем.

-- Ну уж ты известен нам певень войсковой!

Мы запели ермосы, да все на память, а это им удивительно. И наше пение, опять видим, еще более озлило попа. Ушли они.

А к нам народ стал прилипать. И у нас потихоньку шли беседы. И вот раз как-то подглядели и сразу привалили к нам. Поднялся целый бунт. Прибежал и поп. Бегает по народу: тут нырнет, -- тому скажет слово, там покажется, шепнет что-то и шум поднимается более. На этот раз вся их злоба обрушилась на молодого казака Капитошу. Схватили его, беднягу, и говорят:

-- А, ты вот какой! Так мы тебя вновь будем крестить...

Нарезали из нашего плетня розог и хотели пороть. Он, бедняга, совсем перепужался...

-- Ну, дай клятву, что никогда не будешь ходить к ним за собрание!...

-- Даю, -- говорит Капитоша, -- а сам белый весь. -- И если пойду, то сто розог мне.

Отпустили его, пригрозили нам и ушли.

Капитоша опять стал к нам ходить. Очень его мы отговаривали.

-- Смотри, Капитоша, сечь будут...

-- Ничего, братья, я знаю где истина, и за истину готов страдать, не могу жить иначе. Нехай, пусть секут, не боюсь я их теперь...

На Пасхе как раз его схватили, когда только что он вышел от нас с беседы и повели в правление.

-- Был?

-- Был.

-- Зачем?

-- Я знаю, что там у них истина.

-- Розог!...

Нарезали розог гору и начали его сечь. Секли ужасно, немилосердно, издевались над его молодым телом. Секли в правлении, так что и заступиться не кому было. И он ужасно кричал; и сейчас этот крик слышу я... А мы стояли тут же и плакали... Что мы могли сделать?

Собралось много народа. На нас смотрят волками, озлобленно...

-- Что его пороть, нужно не его, а Савченко, Назаренко, Пальчика, их коноводов нужно -- шумели в толпе.

И почувствовали мы, что быть беде.

Вдруг прибегла полиция, пошушукались, и прямо до нас. Схватили и волокут в правление.

Подвели меня, Гришу к Капитоше, которого продолжали еще сечь, и говорят:

-- Ну ты, христосик, спаси его... А сами меня крепко-крепко держат за руки.

-- Как же я спасу его, когда вы за крылья меня держите?

-- За какие крылья? -- и шарахнулись от меня, но сейчас же опять схватили. Приволокли и Наташу, и Лаврентия Назаренко и Моисея Пальчика и Никифора Порфильева. Народу сбежалось вся станица. И поднялся шум. Одни кричат "бить их!" "катай их!" "До смерти, их окаянных!" Другие кричат: "нельзя бить!" "Что они сделали?" "От них нет вреда!" "В гроб их, еретиков!" "Катай их!" -- кричат еще сильней. А по народу бегает поп: и суетится и говорит, и руками машет, и бородой трясет. Повсюду поспевает. Так и маячет, так и маячет...

-- А вы, батюшка, о чем хлопочете -- крикнула я ему. И в эту минуту сейчас же схватили Гришу и повалили на земь. Один сел на голову, двое на руки и еще один на ноги. Так распяли меня и обноготили. Наташа моя упала на меня и хотела защитить своим телом, но ее схватили, ударили и оттащили силой. И стали меня бить розгами. Били три перемены. Били казаки и артиллеристы солдаты. Били со всей силы, так что прутья ломались и летели во все стороны. Тело изрубили и прутья стали вязнуть во мне и, вырывая прутья, вырывали мясо. Ну, думаю, смерть пришла. Татары тоже сбежались. Как увидали, что делают с Гришей, сейчас зашумели: "не закон бить человека!" "Зачем бить?" "Что он сделал?" Он карош человек". А наши, православные, еще больше свирепеют. Кончили бить... Кричат: вставай! А Гриша мой лежит, не шевелится... Подняли его. Кровь синеет и сочится из ран, и бежит по порткам красной струйкой; обагрила его всего, смочила все белье. Повели мы его домой. Еле ступает. Озирается на нас. Посмотрел кругом, в себя приходит. Снял шапку и говорит: прощайте, братцы, благодарю за гостинец. Стихли все. Насупились. Глядят из-под лобья. Раступаются -- дают дорогу...

А поп тут-как тут: улыбается, доволен, и все что-то говорит соседям и голову дерет, перекачивается, вперед все смотрит...

-- На, смотри, -- говорю ему, -- рад крови-то, упился...

Он сейчас нырнул в народ. Вот был, а вот нет его... И опять он, смотрим, юлит, да по за спинами шмыгает...

Атаман вышел, вышла полиция; стали хватать других наших братьев и тоже секли, но легче чем Гришу.

-- Дотоли били, что и чувствовать перестал, только слышу как

что-то шлепает, -- рассказывал нам Гриша. -- А сначала, а Боже ж ты мой Боже, как больно было! Ну, терпел... ІІо спине стали бить, да под ребра, к сердцу стали доходить, -- горько стало сердцу.

Домой пришли -- Наташа много заноз из тела повынула, обмыла, обернула тряпками. Подживать стало тело... Здоровье с тех пор потерял... Все болею... И силы нет... Вышла она, сила-то, тогда из меня, через терпение мое вышла...

А писарь наш мудреный был человек: меня порют, а он сидит и выписывает что-то из Евангелия.

-- Что ты, -- говорят ему, -- делаешь?

-- А вот читаю да пишу о лобном месте, где наказывали Господа нашего Иисуса Христа, кровь его святую проливали, а он все терпел, и нам велел...

А как кончили меня пороть, он встал и громко сказал:

-- Знайте, господа старики, я не причастен этой святой крови...

И вот пошла с тех пор великая смутка в станице. Кто к нам не придет -- положили с каждого брать штраф по 10 рублей. А к нам народа-то еще больше стало валить. Кровь-то Гришина сердца растопила.

Я, говорит Наташа, лечением занималась, от матери это мне перешло. Глотку ли заложет, или нарыв на пальце, или в глаз колючка попала, я все знала что из чего, и как что делать. Даже глаз умела на кольцо вывертывать: и обмою и занозу выну. Только стали с меня по 10 рублей требовать за больного, ну я стала отказывать больным. Больные роптать стали.

Стали нас еще более донимать. Скотину погоним в стадо -- скотину испортят, изобьют. Капусту повырубили. Сад поломали.

Присоветывали мне подать жалобу, -- говорит Гриша. Я подал жалобу и указал кто меня бил. Год целый не было никакого ответа. Все смеяться стали над нами. Мы, говорят, тебя, хлыстуна, еще отстегаем и нам ничего не будет. Только вдруг приходит повестка на суд в Пятигорск. Переполошилась вся станица. Вызывают их 24 человека. Они сейчас сложились и за 700 рублей наняли адвоката. Вот мы поехали на суд все вместе, как раз в один вагон попали и адвокат, и обидчики наши и мы, все вместе во втором классе ехали. Мне как раз, -- говорит Наташа, -- пришлось сидеть против адвоката и его жинки. Я затеяла с ней разговор и будто не знаю зачем и куда они едут, давай ей все рассказывать, всю кровь сердца своего выливать. Да и говорю: находятся же такие адвокаты-христопродавцы, которые за деньги такое ужасное дело берут защищать. Кровь то пролитая, человеческая, видно не бередит его сердце, отолстело оно. Деньги и стыд смыли.

Завертелась моя аблакаторша, но ответить ничего не нашлась...

Суд был очень пристрастный. Нам почти и не дали говорить. А Наташу прямо отставили. Судья все за них стоял, за ложью шел. Но их все-таки осудили на три разряда. Очень они перетрусили: я роду и племени, говорят, закажем, чтобы не было этого. С нами стали заговаривать. С суда нам стало легче жить, и беседовать больше беседовали. Тут только впервые за 25 лет мы окна стали открывать. Но поп продолжал гнать и все подкапывался.

Только мы все терпели! Было нам указание, что будет сильная перемена, перечистит Господь людей. И будет иная церковь, не эти каменные дома, а церковь из живых праведных членов, а всем этим чернословцам придет их конец.

Так шло время. Кончился век Парфентия Петровича ²⁹²). Потом у нас был Петр Данилович Лордухин ^29З), а потом пришло время расцвесть Новому Израилю. В нем вся сила получилась. Как Моисей вывел Израиля из Египта в обетованную землю, так и мы пришли к обетованной Новоизраильской земле. И стали мы жить тихо, смирно, кротко и друг друга возлюбно.

В Новом Израиле вскоре совершилось великое событие. Порешили распароваться, т. е. разойтись тем, кто жил по старому валаамову закону. Много слез здесь было. Но решили повсюду это сделать, чтобы переломить этот закон. Все разошлись и вновь поженились по новому благодатному закону. Стали жить по-граждански. Расходились мирно. Ни ссоры, ни упреков, ничего не было. Детей поделили по согласию. Старые жены с новыми жили как сестры, без всякой зависти или упреков. Тут-то мы вскоре и попались в тенета. Я тоже разошелся с Наташей-то. Вскоре потащили нас на допрос. Грубо, дерзко себя держали. Говорит -- называет ты. А я ему чиновнику и говорю: что ты меня тыкаешь, смотри, меня царь пуговицами истыкал. А Наташа говорит: ведь ты образованный, должен спрашивать нас, как мать кроткое дитё, а ты ишь как принимаешь...

Помягчал его благородие.

Этот допрос прошел благополучно.

Поп стал всячески гнать нас, хуже прежнего.

Новый допрос сняли: почему стали жить по-граждански. Да вы наверное двуеженцы, говорят нам. Видят они, что у нас ссор нет: старая жена к новой в гости ходит, а новая к старой дружны между собой. Иногда вместе так и день проводим. Новых жен стали называть духовницами, духовными, ближними. Жители стали относиться к нам еще хуже. Шкоду делали в хозяйстве

----------

²⁹²) Катасонова -- вождя XIX века. Прим. ред.

²³⁸) Лордухин -- один из пророков П. П. Катасонова. Он после его смерти основал свою общину, свой "корабль израильский". Прим. ред.

страшную. Налог стали на нас накладывать. Стреляли кур. Били скотину. Поп стал доносить архиерею, а архиерей начальнику области.

Дата добавления: 2015-08-27