Когда я очутился по ее сторону занавеса, царевна все еще гневалась.
— Для покорных слуг место есть всегда, — говорила она. — Вы такой слуга?
— Я отдам все силы, — пообещал мирза Салман. — Но именно сейчас очень трудно не угодить в жернова между вашими желаниями и желаниями будущего шаха.
— Царевна… — шепнул я, но она остановила меня взмахом руки.
— Я хотела бы, чтоб вы подтвердили свою верность мне в грядущие дни.
— Да поможет мне Бог!
— Тогда сделайте это. Можете пока идти, и возвращайтесь, когда отыщете способ показать всю глубину своей покорности. — Она говорила ледяным тоном.
— Царевна, — сказал я, когда он ушел, — не совершите ошибки, сделанной вашим братом, отказавшим в милости своим лучшим слугам. Дайте мирзе Салману понять, что вы все же цените его, дайте ему повод надеяться.
Гнев Пери испарился так стремительно, что я осознал: это была игра.
— Не беспокойся, так и будет. Но мирза Салман не должен считать, что если он великий визирь, то ему все позволено, или указывать мне, что делать. Когда он ослушивается, его следует вразумить, иначе он совершит это снова. Я проверила его сейчас, чтоб увидеть, останется ли он верным слугой и достаточно ли у него ярости, чтоб идти с нами до конца.
Вскоре после происшествия у казначейства Мохаммад Ходабанде с семьей прибыл в священный город Кум. Они разместились в доме его матушки Султанам, переехавшей туда, потому что она больше не могла выносить дворцовых козней, и почтили Бога в местных мечетях. Вельможи двора начали являться с просьбами разрешить посетить его в Куме, надеясь заблаговременно добиться расположения нового шаха, но Пери настояла, чтоб они оставались при дворце и заканчивали порученное им. Они ворчали, но так велика была ее сила, что большинство повиновалось.
Мирза Салман был исключением. Он явился к ней и попросил разрешения принести дань уважения Мохаммаду, утверждая, что считает важным объяснить происшествие у казначейства, равно как и ее решение послать воинов оградить страну от оттоманского вторжения.
Мы с Пери слушали его по нашу сторону занавеса.
— Царевна, я хочу, чтобы ваша первая встреча с шахом прошла как можно глаже. Я добьюсь того, чтобы злые языки не сеяли злых семян между вами и вашим братом. Вы попросили доказать мою верность вам. Я сделаю это.
— Но что за спешка?
— Я человек осторожный. Когда шах появится, он будет окружен толпой посетителей и на него будет трудно произвести впечатление. Я намерен рассказать ему обо всех ваших успехах, начав с того, как вы помогли Исмаилу получить власть, и закончить вашими усилиями сохранить дворец в порядке до прибытия Мохаммада. Я думаю, что смогу убедить его, что вы ему очень нужны.
— И это все, что вы намерены сделать?
— Нет, — сказал он. — Само собой, я хочу остаться великим визирем. Если он согласится, я буду верно служить и вам и ему.
Пери шепнула мне:
— По крайней мере, он признается в своих желаниях.
Шамхал изводил мирзу Салмана, где бы его ни встречал.
Он мог вытянуть свой кинжал, попробовать острие пальцем или мрачно рассказывать, сколько врагов оставил на поле битвы поживой стервятникам. Он продолжал угрожать мирзе Салману как бы в отместку за то, что его собственное положение во дворце теперь ниже, чем у великого визиря. Мирза Салман, как мне кажется, рвался уехать еще и потому, что боялся угроз. Но я сомневался, стоит ли разрешать, хотя не мог понять из-за чего.
— Мирза Салман, я даю вам соизволение отбыть на двух условиях. Вы не разглашаете свое отбытие, и вы немедленно пишете мне после встречи с братом, как он относится к моим трудам. Вы получаете разрешение потому, что я вам доверяю.
— Благодарю вас, достойная принцесса. Ваша вера — честь для меня.
— Что вы намерены сказать о казначействе?
— Что в сердце у вас были прежде всего интересы страны.
Когда я проводил его к дверям, беглая улыбка скользнула по его лицу. Он выглядел человеком, получившим что-то очень нужное.
Пери и Шамхал снова сблизились, совещались ежедневно, хотя часто не соглашались. Несмотря на свою роль в отъезде мирзы Салмана, Шамхал считал, что Пери сделала жестокую ошибку, разрешив великому визирю ехать в Кум. В одну из встреч, когда они сидели рядом в дальней комнате, Шамхал утверждал, что мирза Салман получил полную свободу говорить о ней Мохаммаду что угодно.
— Добиваться своей цели — среди его лучших умений. Посмотри, как он избавился от мирзы Шокролло.
— Дядя, у тебя есть доказательства его неверности?
Шамхал смешался, глаза его забегали.
— Почему не подождать, пока не приедет шах, и не объяснить ему свои решения самой? Никто не сможет сделать это лучше.
Пери поразмыслила и сказала:
— Я не возражаю, чтоб мирза Салман продвигал себя. Если он убедит нового шаха оставить его великим визирем, это послужит и моим интересам. Мы втроем будет отличным правительством. Мирза Салман и я задумываем, а шах говорит вельможам, что делать.
— Ты ведь не знаешь его так, как я, с того времени, когда мы служили Исмаилу вместе.
— Что именно ты знаешь?
— Он не заслуживает доверия.
— И чем это подтверждается?
— Его поведением. Я видел, он льстил придворному как лучший друг, а на следующий день подстраивал его падение. Во имя Бога, дитя, почему ты не веришь моим словам? — Шамхал казался разгневанным.
Царевна холодно взглянула на него.
— Думаю, что мне пока стоит следовать своим собственным советам, — ответила она.
Громадный мужчина съежился под ее взглядом — царский фарр был слишком могуч, чтобы противостоять ему. Но я решил навестить Фереште. Может, кто-то из ее посетителей что-нибудь слышал об истинных намерениях мирзы Салмана?
Утром я отправился к ней с тяжестью на сердце, причин которой не мог понять. Была середина зимы, в свете раннего утра город казался заледеневшим и вымерзшим. Посчитав дни со времени смерти Хадидже, я понял, что их прошло ровно сорок. Теперь, когда ужас правления Исмаила наконец миновал, мое горе по ней нахлынуло снова. Я не знал, где ее похоронили — нет сомнения, в безымянной могиле, — и потому не мог выплакать над ней свою печаль. Но Фереште, у которой было довольно своих печалей, сможет меня понять.
Когда я добрался, служанка Фереште провела меня прямо в ее покой. Сегодня там пахло ладаном и стояли блюда, полные красных яблок, ядер грецких орехов и фиников. Сбросив обувь, я прилег на шелковые подушки, выпил чаю с кардамоном и почувствовал, как меня начинает отпускать. Женщина с росписи все еще развлекалась со своим страстным любовником, и я постарался не думать о Хадидже.
Фереште вошла, и у меня перехватило дыхание. Брови у нее были словно черный бархат, а глаза — огромными, словно у голубицы. Щеки и губы сияли алым, кожа была безупречной, как слоновая кость. Длинные густые черные волосы струились по бирюзовому платью. Как она была прекрасна!
— Салам алейкум, Джавахир. Твой приход к счастью.
— И твой. Фереште, ты была так добра, пригласив меня заходить. Вот я и пришел, потому что мне нужен совет.
— Я всегда счастлива помочь старому другу.
Я подобрал ноги под халат.
— Как ты знаешь, скоро прибудет новый шах. До его появления мне нужны сведения о человеке, надеющемся стать его великим визирем.
— Он тоже был среди моих посетителей, — ответила она.
— Мирза Салман?
Ее лукавая улыбка сказала все.
Я удивился, хотя тут не было ничего особенного.
— Ты что-нибудь знаешь о его отношении к Пери?
— Нет. А что ты желаешь узнать?
— Предан ли он ей?
— И если нет?..
— У Пери будут жестокие неприятности с новым шахом.
Она помедлила минуту.
— Если принять всерьез сплетни о смерти Исмаила, то новый шах может опасаться, что она отравит и его. Он, как все слепцы, особенно мнителен.
— Очень возможно. Отчасти поэтому я должен знать, хорошо ли отзывается о ней мирза Салман.
— Я дам тебе знать, если что-то услышу.
— Когда он снова появится у тебя?
— Не раньше, чем вернется из своей поездки.
— Понятно.
Мирзе Салману было приказано никому не говорить о своей поездке, но он уже проболтался Фереште.
Наступило молчание, и я понял, что необходимо сменить тему. С тех пор как отыскал Фереште, я вспоминал наши прежние дни вместе и понял, что любил ее тогда. Любил — но не понимал этого: я был слишком молод и слишком занят собой. А она была проституткой, и я считал ее недостойной своей любви.
Фереште не сводила глаз с моего лица:
— Мой друг, ты опечален.
— Недавно я вспоминал о днях, когда мы были юны, — сказал я, — и каково нам было в объятьях друг друга. Не знаю, что ты чувствовала ко мне, но я стал понимать, как мне жаль, что не сумел спасти тебя от улицы.
Ее взгляд был недоверчивым.
— В самом деле?
— Даже если взять наименьшее, мне хотелось сказать, как сильно я хотел спасти тебя, — так это и было.
— Ты был раздвоен, — ответила она. — В моих руках ты пылал, но, когда наше соитие завершалось, я чувствовала, как твое сердце отвращается от самой мысли о любви к женщине такого низкого звания.
Как верно она меня понимала!.. Я ощутил жгучий стыд.
— Я все равно был сыном благородного человека, — сказал я. — Думал, эти связи меня недостойны. Ведь я рассчитывал жениться на хорошенькой девушке, тоже из благородных, которая будет служить мне до конца моих дней. Какая насмешка, что это я оказался слугой женщин!
Она улыбнулась:
— А я — служанкой мужчин. Конечно, я предпочла бы, чтоб мое тело осталось моим собственным владением, но это мне не суждено.
— И мне тоже.
— Ты винишь меня? — Она вздохнула. — Жаль, ты не оказался храбрее и не признал, что я нужна тебе и ты желаешь помочь мне.
Фереште была права: тогда щедрости моего сердца не хватало, чтоб признаться ей в любви или признать всю тяжесть ее страданий. С ребяческим отвращением я считал, что женщина ее ремесла будет всегда запятнана тем, что сделала с собой. Ну а что с собой сделал я? Она-то, по крайней мере, не потеряла способности выносить дитя.
— Прошу у тебя прощения от всей души, — сказал я. — Я подвел тебя, потому что был избалованным ребенком, но теперь я изменился. Сейчас я понимаю, что жизнь требует жертв, и многие из них — горестные.
Глаза Фереште были полны сочувствия, и мне вспомнилось, как она утешала меня в моих метаниях, когда я был юн.
— Твои собственные жертвы преобразили тебя, — ответила она. — Птица твоего понимания простерла крылья и теперь летит свободно.
Что-то в моем сердце раскрылось навстречу ее словам.
— Может быть, мы не навсегда заперты в клетках, — добавила она. — Я вырвусь, как только смогу, и ты тоже.
— Иншалла. Если Пери удастся ее замысел, я буду ближе к обретению независимости. Если она утратит благоволение, утрачу его и я. Рухнут все мои намерения.
— Какие?
Я рассказал ей о Джалиле и моей тревоге за ее будущее, такое зависимое от моего. Когда я закончил, то охрип.
— Бедное дитя. Почему ты раньше не говорил о ней? Есть крохотная надежда, что я смогу помочь. Перед его отъездом в Кум я дала мирзе Салману адрес очень дорогой женщины для посещений. Я тотчас пошлю гонца и попрошу ее сообщить, не узнала ли она чего-нибудь.
— Я буду тебе чрезвычайно благодарен, — ответил я. — Серебро поможет?
— Она рада оказать мне услугу. У меня сеть таких приятельниц во всех крупных городах.
Вернувшись к Пери, я рассказал ей о нашем разговоре и намекнул, что Фереште хорошо бы одарить. Царевна послала ей серьги из жемчуга и филиграни — достаточно красивые, чтоб развязать любой язык.
Через несколько дней Мохаммад и его свита, добиравшиеся от Кума, были уже в нескольких фарсахах от Казвина. Они разбили лагерь, дожидаясь, пока звездочеты не выберут благоприятный день для въезда в город. Лулу недавно был снова нанят во дворец по моему предложению. Я надеялся, что его мнения спросят.
Мохаммад пригласил Пери к нему на стоянку почтить его прибытие. Я помогал устроить ее поездку со служанками, евнухами и стражей от Шамхала. Мы с Пери сошлись на том, что это важно — показать силу через число и пышность ее войска.
В день нашего отбытия все ожидали, что царевна заберется в золотой паланкин, но я отослал носилки вперед, ожидать за городской чертой. Пери хотела испробовать свое мастерство наездницы и промчаться в одиночку, без сопровождения. Это было нарушением всех правил, но, прибегнув к хитрости, мы добились своего.
Вскоре после того, как отворили городские ворота, мы с царевной вышли в небольшой сад возле Выгула шахских скакунов, где нас дожидались оседланные кони, и поехали вместе в утреннем холоде. Она взяла своего любимого арабского коня Асала, названного так за масть — и вправду цвета лесного меда. На ней было длинное, отделанное мехом платье с разрезами для верховой езды, плотные шерстяные шаровары, кожаные сапожки, меховая шапка, под которую были заправлены волосы, и серый шерстяной платок, согревавший лицо и скрывавший его до самых глаз. Маленький мальчик, увидевший ее, завопил матери: «Хочу, как он!..»
Мы чинно проследовали к Тегеранским воротам. Их высокая средняя арка с боков имела две поменьше, чтобы двигаться можно было в обоих направлениях. Белые, желтые и черные изразцы, выложенные затейливым узором, напомнили мне бабочек и внушили радостную веру в удачу столь ожидаемой поездки.
Неподалеку от нас трусили евнухи и посыльные, возглавляемые все еще отставным визирем Маджидом, везли сундуки с ее нарядами, личными вещами и подарками, которые она готовилась вручить своему брату. За ними двигался большой отряд черкесов и таккалу, посланный ее дядей, и слуги, тащившие все нужное для стоянки.
Когда мы проезжали ворота, царевна оглянулась на длинный караван, тянувшийся за нами, и сказала:
— Хвала Господу! Ну разве это не прекрасно?
— В самом деле!..
Обоз двигался медленно и размеренно из-за большого числа грузов. Как только мы миновали ворота, она сказала:
— Вперед!
Пришпорив коня, Пери обогнала меня, мчась вдоль покрытых снегом гор. Прекрасная земля вокруг открывалась все шире, промерзшая дорога была пуста. Я старался нагнать Пери, пар дыхания клубился перед лицом, однако мне не удавалось. Ее конь вырвался далеко вперед, и я любовался мастерством наездницы: это случалось нечасто. Она летела словно верхом на ветре. Скоро она превратилась в точку на белом, и стало казаться, что она не вернется больше никогда. Если бы ей было куда умчаться! Обязанности управления дворцом требовали каждой минуты ее жизни. Неудивительно, что ее охватил такой восторг при виде мира свободы.
Далеко отскакав галопом, Пери повернула назад и поравнялась со мной, и дальше мы ехали вместе.
— Как чудесно ощущать себя ничем не связанной! — Кожа ее горела от радости скачки.
— Вы выглядите счастливой, принцесса. Радостно видеть.
— Новый шах и новая эпоха совсем рядом. На этот раз все будет иначе.
— Иншалла.
Мы скакали, покуда не достигли реки, текущей вдоль гор, куда я утром рано отослал золотой паланкин с Азар-хатун. Как только мы подскакали к нему, Азар постлала толстое одеяло, и Пери бросилась на него, а рядом на берегу реки трещал костер. Она сдернула ткань, скрывавшую ее лицо, сбросила просторный теплый халат и минуту сидела, открывшись воздуху свободы. Лицо ее разрумянилось еще сильнее, лоб разгладился — впервые за много недель.
— Ба-а, ба-а! — воскликнула Пери. — И какая радость может быть больше этой! Хотела бы я так жить каждый день моей жизни.
Азар-хатун очистила несколько грецких орехов и протянула нам. Мы с удовольствием съели их, наблюдая за птицами в небе, пока Азар наливала в чаши дымящийся чай. Я вытянул затекшие ноги. Скоро, очень скоро со мной будет моя сестра, и я покажу ей все, что так люблю в Казвине. В свободные дни я буду водить ее на прогулки за город и угощать любимыми блюдами. Как радостно будет узнать друг друга!
Густое облако пыли вдалеке положило конец моим счастливым мыслям.
— Царевна, — предостерег я, — вижу, приближается ваша охрана.
— Так быстро…
Вздохнув, Пери поднялась и нехотя скрылась в золотом паланкине.
Когда ее всадники поравнялись с нами, паланкин Пери занял место во главе каравана, и мы продолжили путь. Двигались мы очень медленно, ведь теперь ее носильщикам приходилось идти пешком. Стоял холодный ясный день, мерзлая земля похрустывала под моими сапогами. Поля, тянувшиеся мимо, летом изобиловали бы пшеницей и ячменем. Пастухи, пасшие овец, кланялись нам и предлагали угоститься молоком. Поблагодарив, мы продолжали путь к ставке.
Наконец я разглядел скопление высоких черных шатров, а вскоре и воинов, несших караул. У въезда в ставку паланкин царевны изысканно приветствовал один из евнухов Мохаммада Ходабанде, а его конюхи приняли наших лошадей. Пери и Азар проводили в палатку, отведенную им в женской части лагеря, а я шел чуть позади.
Палатка была сшита из толстой грубой ткани, чтоб защитить постояльцев от зимних ветров. Евнух откинул полог палатки, и мы вошли внутрь. Там все было убрано рубиново-красными коврами и подушками, будто источавшими тепло. Стены завешены алым атласом, расшитым вьющимися цветами и другими узорами, словно парящими среди них. Мягкие подушки лежали там, где полагалось сидеть, а за длинным вышитым занавесом устроена постель. Внесли деревянные сундуки с нарядами и благовониями Пери.
Мы восхищались палаткой, когда второй евнух расторопно вбежал с горячим чаем и сластями. Подкрепившись, мы разобрали вещи Пери. Когда все было готово, наступило время ужина, который и доставили царевне слуги Мохаммада Ходабанде. Разостлав чистую полотняную скатерть, они поставили большое блюдо с жареной бараниной на горячем хлебе, пропитавшемся мясным соком, а с ними простоквашу и зелень. Я оставил Пери и других женщин поесть, а сам пошел к палатке, назначенной евнухам Мохаммада. Подойдя к ней, я расслышал, что они говорят:
— Видел свиту этой женщины? Она, верно, думает, что сама шах!
— Он семь раз подумает, прежде чем ее задеть с такой-то стражей.
Я усмехнулся. Когда я вошел, то меня приветствовали как старого друга. Мы вместе поужинали, поговорили и попраздновали до поздней ночи.
Следующим утром Пери была приглашена к будущему шаху. Евнух провел нас к его шатру, который для безопасности снаружи ничем не отличался от других. Внутри он был еще роскошнее, чем у Пери. Ковры на полу были густо-индиговые, среди мягкой шерсти, словно звезды на ночном небе, мерцали узоры из белого шелка. Для воды и вина стояли фарфоровые сосуды, которые так и везли всю нелегкую дорогу, несмотря на их стоимость, фарфоровые чаши и блюда. Фрукты, сласти и орехи горами лежали на резных серебряных подносах.
Мохаммад Ходабанде сидел на подушках, справа — его жена Ниса-бегум. Темные глаза его были пустыми, он сидел, чуть подавшись лицом вперед, словно чтоб было удобнее ловить звуки. На нем был коричневый халат, серый кушак и белый тюрбан — строгая одежда, из-за которой он выглядел как священнослужитель. Рядом с ним жена сверкала павлином. Розовый халат сиял на фоне зеленого камзола, сочетавшегося с треугольным головным убором из розового и зеленого шелка. На обоих запястьях блестели золотые браслеты, кольца — на всех пальцах, кроме больших, и громадные серьги из крупного жемчуга и рубинов. Полные губы алели мареной, как и щеки. Муж ее выглядел задумчивым и отстраненным, а она словно разбрасывала искры, как ее украшения. Глаза ее обегали нас и весь шатер с такой скоростью, будто возмещали слепоту мужа.
— Добро пожаловать, сестра. Твой приход к счастью, — произнес Мохаммад.
— Да, добро пожаловать, — добавила жена пронзительным, громким и гнусавым голосом. — Мне редко выпадало удовольствие тебя видеть, но все мы слышали похвалы твоего отца тебе, сокровищу среди жен.
Пери изящно опустилась на подушку лицом к ним, а я остался стоять у дверей.
— Я недостойна ваших щедрых похвал, но благодарна за вашу доброту. Как вы себя чувствуете? Как ваши дети?
— Все здоровы, кроме, конечно, сына моего мужа, Султана Хассан-мирзы, чью утрату мы все еще оплакиваем, — отвечала Хайр аль-Ниса.
— Утрата детей печальнее всего, что можно описать, — сказал Мохаммад. — Поистине, тогда и поблек свет моих глаз.
— Да утешит вас Бог в ваших печалях. Какие ужасные горести вы перенесли!
— Ваши утраты столь же велики, — ответил он.
— Надеюсь, что Бог даровал вам здоровье на эти трудные времена.
— С тех пор как мы последний раз виделись с вами, зрение моего мужа еще ухудшилось, — сказала Хайр аль-Ниса. — Это бедствие для человека, столь одаренного к чтению и сочинению стихов.
— На то воля Бога, — вмешался он с покорным видом. — Теперь я сочиняю стихи в уме, а писцы переносят их на бумагу. Но к этому времени они уже все равно у меня в памяти.
— Не почитать ли нам стихи друг другу? — спросила Пери. — Было бы радостно услышать ваши.
— Мы непременно сделаем это, как только обоснуемся в столице.
Мохаммад Ходабанде дал знак, чтобы принесли угощение — чай и рисовую запеканку с шафраном и корицей, согревшие нас в этот холодный день. Я был очень доволен тем, как проходил прием, однако был все время начеку, так как ничего существенного пока что не обсуждалось. После чая разговор наконец зашел о дворцовых делах.
— Сестра, мы многое слышали о событиях при дворе. Ты должна нам все рассказать.
— Конечно, — согласилась она. — Я много работала в эти дни с мирзой Салманом. Я позволила ему уехать, чтоб сообщить об этом вам, но с тех пор от него не было известий. Он вам рассказал о случившемся?
Прошла минута, прежде чем они ответили.
— Он рассказал нам все, — бесцветно ответила Хайр аль-Ниса.
— И про войско, посланное в Кум? А про стражу казначейства объяснил?
— Да, про все, — сказал Мохаммад, словно эхо своей жены.
Странными были их ответы. Я ожидал похвал за ее превосходную службу.
— Служить вам было моим долгом, — ответила Пери, словно заполняя пустоту. — После вашего восхождения на трон я буду рядом с вами день и ночь, выполняя ваши повеления.
Она вела себя именно так, как надо, — уверенно и смиренно.
Мохаммад Ходабанде вздохнул:
— Вам надлежит знать правду: я не тот человек, что мечтал стать шахом, и я сомневаюсь, что переменюсь.
Пери улыбнулась, предчувствуя, как будет выполнять свои новые обязанности.
— Уймите свою тревогу, — отвечала она. — Мужи двора привыкли ко мне и будут делать то, что я прикажу. Я прослежу, чтобы ваши приказы выполнялись.
Брови Хайр аль-Нисы приподнялись.
— В этом не будет нужды.
Пери удивилась:
— Я никого не хотела задеть, но дворец — это сложный мир. Без подробного знания о нем сложно добиться повиновения.
— Мы рады, что вы наделены этим знанием, — сказал Мохаммад Ходабанде. — Когда вы расскажете нам все, что надлежит знать, его делами займется моя жена.
— Ваша жена?
— Именно так.
Губы Пери поджались.
— Я совершенно не понимаю, с чего бы матери четырех детей захотелось добавить к своим заботам еще и управление государством? Это слишком сложно для того, кого воспитали не так, как меня.
Мое сердце упало при этом рассчитанном оскорблении.
— Однако именно этим я и займусь, — высокомерно ответила Хайр аль-Ниса.
— Я всю жизнь училась этому, еще до того, как в четырнадцать лет стала советником у моего отца. Это непростые дела.
— О да, непростые, — сказал Мохаммад Ходабанде. — Вот поэтому ты обучишь мою жену, и она будет выполнять все мои желания.
— Брат, я прошу вас подумать и учесть все мои знания и опыт, которые должны использоваться на постоянной основе при дворе. Даже вельможи согласились, что я — лучший выбор для этой работы.
— Если бы вы смогли делать ее вместе, для меня это было бы лучше всего, — безмятежно ответил Мохаммад Ходабанде.
Расшитые края платья Пери дрожали. И я мысленно содрогнулся от несправедливости происходящего.
— С вельможами непросто. Если они чуют нерешительность, то немедленно этим воспользуются. Слабого они раздавят. Не ради себя, но ради вашей собственной защиты я прошу назначения вашим верховным советником. Ведь я, кроме прочего, рисковала для вас жизнью.
Она имела в виду устранение Исмаила, но, конечно, сказать этого не могла.
— Что вы хотите сказать? — потребовала ответа Хайр аль-Ниса.
— Рисковала жизнью, поскольку нельзя было быть уверенным, что назавтра сохранишь ее. Если бы не смерть Исмаила и не то, что вельможа, назначенный казнить вашу семью, сумел найти повод оттянуть приезд в Шираз, вы были бы сейчас бездетной вдовой — или хуже.
— Безусловно, это правда, но какое отношение это имеет к нам? Я слышала, лекарь Исмаила сказал, что он умер от избытка опиума и еды, что внутренности его завязались в смертельный узел.
Хайр аль-Ниса явно торжествовала, что обеспокоило меня.
— Я хотела сказать, что сделала все, что могла, дабы убедить его и его окружение сдержать убийц, — сказала Пери, — включая тех, что были посланы к вашим детям.
— Так ведь это Бог не дал нам такой судьбы, оттого ничего и не случилось, — ответил Мохаммад Ходабанде. — К чему сопротивляться подобному? День клонится к закату, и меня зовут мои книги. Оставляю вас вдвоем, чтоб договориться.
Во имя Всевышнего! Все было даже хуже, чем я опасался: он даже не задержался увериться, что жена все сделает правильно.
Улыбка Хайр аль-Нисы была ледяной.
— Да, в самом деле. Мы договоримся. Ты можешь начать с того, что поцелуешь мою стопу в знак преданности.
Требование было настолько оскорбительным для сафавидской царевны, что я едва сумел скрыть свое потрясение.
Пери встала, высоко подняв голову:
— Вы требуете, чтоб женщина царской крови целовала ногу девицы из деревни?
— Я требую, чтоб ты признала ту, кто теперь первая среди жен.
— Если бы вы знали свод дворцовых правил, поняли бы, что мое положение куда выше вашего.
Хайр аль-Ниса взмахнула рукой, словно отгоняя муху:
— Ненадолго.
— Спокойнее, Пери, — мягко сказал ее брат. — Ты должна всегда уважать мою жену.
— Я уважаю разумных людей! — гневно ответила Пери. — Если вы намерены играть в царствование, вы утратите не только двор, но и страну. Позвольте мне напомнить вам, что нам предстоит. На севере, востоке и юго-востоке люди угнетены и бунтуют. На северо-востоке и северо-западе нам угрожает вторжение оттоманов и узбеков. Нашу страну охватывают беды. Нашему народу грозят несчастья. Помните, без справедливости не будет ни процветания, ни государства. Вслушайтесь!
Мохаммад Ходабанде вздохнул:
— Мы поговорим о том, что делать, после коронации. Спасибо, сестра, что приехала навестить нас.
— Это мой долг, — ответила она, — равно как и говорить горькую правду, когда нужно.
Пухлые красивые губы Хайр аль-Нисы искривились, будто она съела что-то кислое, — этого выражения муж ее не мог видеть. Я был горд за Пери и сказанную ею правду, однако встревожен жесткими словами, что могли отразиться на ее будущем.
— Не переживай, Джавахир, — сказала она, когда мы вышли наружу и зашагали к нашей палатке. — Я найду способ ее приструнить. Она мне неровня.
Пар ее дыхания клубился в холодном воздухе. Глаза ее, вместо того чтоб померкнуть от тревоги, сверкали, будто она предвкушала новую битву. Нестроение всегда подстегивало ее сражаться отважнее, но было ли это самым лучшим выбором?
— Думаю, вам стоит посетить вашего брата отдельно, пасть перед ним и поклясться в верности, а потом доказывать ее каждый день, пока он не поверит вам всей душой.
— А если он все равно будет отрицать мое право управлять?
— Тогда примите судьбу, дарованную Богом.
Она расхохоталась:
— Джавахир, у тебя сердце совершенного слуги, а у меня — нет. Если такое случится, мы с дядей будем готовы взять все на себя.
— Взять на себя? Да если Мохаммад узнает, что вы задумываете, он точно вас уничтожит! Ни один шах не позволит мятежа в собственном дворце!
— Не обязательно. Когда он поймет нашу силу, он станет уступчивее, как с остаджлу.
— Это опасные намерения, — сказал я. — Почему бы не сговориться?
— Я стала презирать мир, — сказала она. — Мне почти тридцать, и мне никогда не позволяли править, даже притом, что я намного лучше разбираюсь в законах ислама, чем многие, знаю математику и физику, обычаи двора, правила стихосложения и искусство управления. Даже мой покойный отец — благослови Бог его душу — имел странности, приводившие к неверным решениям, к которым мне приходилось приспосабливаться. Теперь наконец вельможи признали, что я заслужила право царить, и я не позволю Мохаммаду или его жене испортить мои замыслы.
Я смотрел на нее в благоговении и ужасе, вспоминая сказанное Баламани в хаммаме. Я думал прежде о решении устранить Исмаила как о вынужденном, а оно обернулось поступком, воодушевившим Пери добиваться права царить. Глубоко в ней билось яростное сердце шахов.
— Подозреваю, что ты считаешь меня непримиримой, — сказала она, когда мы подходили к палатке, — но я заслужила право быть ею. Ты со мной, Джавахир?
Она не сводила с меня пристального взгляда, словно проникая в мои тайны.
— Я поклялся всегда оставаться верным слугой, — ответил я, но впервые за все время не был уверен в своей искренности.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |