Геннадий Александрович Семенихин 21 страница

– Слушай, Вася, – сказал он Боркуну с усмешкой, – давай уговор иметь. Если меня фрицы на тот свет отправят, ты за гробом ордена понесешь.

– Да брось ты! – весело перебил Боркун. – И чего она тебе далась, эта смерть? Который уж раз о ней говоришь!

– Нет, я серьезно, – сказал горец. – Ордена понесешь и еще на поминках спиртяги граммов триста выпьешь. Чистого, неразбавленного. Вот Алешку, своего ведомого, об этом не попрошу. Он и от ста будет в стельку!

– Да пошел ты! – энергично отмахнулся Боркун. – Давай лучше я за тебя за живого пятьсот выпью. А сейчас поднимайся – пора на КП.

Глава двенадцатая

Румянцева сильно радовало, что их полк, прикрывая опасный воздушный коридор, выполняя задачу целой дивизии, пока что потерял только один самолет – Боркуна, да и то во время тарана. Батальонный комиссар даже собрал на специальный инструктаж агитаторов и посоветовал им провести беседы на тему «Воюй не числом, а умением».

– Теперь это не только к Суворову относится, – весело говорил он. – Это и к нашим орлам применимо. Боркун, Султан-хан, Стрельцов – они поступают именно так.

Демидов, мозговавший над картой и одновременно слушавший комиссара, недоверчиво улыбнулся в усы, а после беседы, когда они остались вдвоем, горько сказал:

– Эх, Борис. Оптимист ты – это хорошо. Да только на одном оптимизме далеко не уедешь. Суворову хорошо было – ни тебе танков, ни авиации.

– Ты это о чем? – спросил Румянцев.

– О числе и умении.

– Так что же? Разве неправда? Только одну машину потеряли.

– Что правда, то правда. Но ты на людей посмотри. До предела измучены. Каждый нерв, как струна. На одной упругости воюют.

– Это верно, командир, – согласился Румянцев.

Они замолчали, и оба подумали, что отсутствием потерь полк обязан не только мужеству и мастерству, но и физической подготовке летчиков, позволяющей им делать по четыре-пять вылетов в день.

Генерал Комаров, поначалу требовавший, чтобы полк выстоял хотя бы десять дней, на вопрос Демидова, когда же ослабнет напряжение, ответил с грустью:

– Еще чуток подожди, Демидыч. Ты же можешь. Я знаю.

И Демидов ждал. Но прозорливыми глазами он видел, как сдают и слабеют люди, как отдуваются они после третьего вылета и какими вялыми становятся их движения, когда они снова забираются в кабину, чтобы совершить четвертый. Знал он и то, что в этом четвертом вылете у них уже не будет той безупречной осмотрительности и того расчетливого азарта, которые необходимы для очередной победы. А воздушный бой дело такое, что вести его с ослабленной осмотрительностью нельзя, никакая техника пилотирования и никакая меткая стрельба тебя не спасут. Зазевался – и получай «мессера» в хвосте, а следом и очередь… Да, устали, порядком устали ребята. Им бы недельку на отдых. Но штаб фронта требует летать, летать и летать.

Немцы продолжали наносить удары малыми и средними группами с разных направлений.

Целей становилось так много, что невозможно было на каждую из них находить противодействие. Линия фронта полукольцом окружила столицу. Были взяты Ясная Поляна, Калинин и Клин, гитлеровцы стояли под самым Химкинским водохранилищем. Но давно уже не было на Западном фронте тех быстрых удачных прорывов и охватов, которые так помогли Гитлеру в первые дни войны. С боями, с огромными потерями брали теперь фашисты каждую деревеньку на переднем крае и нередко сразу же оставляли ее, не выдержав контратаки, оставляли усеянную трупами, брошенными орудиями и танками. Линия фронта коробилась: то острыми уступами врезалась в подмосковную землю там, где противнику удавалось потеснить наши войска, то проваливалась там, где контратаковали части Красной Армии. Гитлер еще надеялся на блицкриг, а Геббельс кричал о том, что к рождеству Москва будет взята. Но солдаты, ночевавшие в сырых окопах переднего края, те солдаты, что, по словам Геббельса, первыми должны были пройти по Красной площади, все реже и реже говорили о взятии Москвы.

В конце октября замелькали в сизом воздухе первые снежинки, осыпали подмосковные леса, усеяли вспаханные под пар поля. Выпал снежок и на аэродроме, и, видя, как хрустко ложится он под ноги, Демидов знающе говорил:

– А что, хлопцы, крепкая идет зима. Чую, что крепкая.

Инженер Стогов недовольно ворчал: техникам достанется, а Румянцев его успокаивал – немцам больше. Рассветы стали длинными и поздними, сумерки ранними и торопливыми. Но и за короткий день летчики демидовского полка успевали по нескольку раз слетать за линию фронта.

В субботу 30 октября из штаба поступил приказ – выделить четверку для прикрытия группы «петляковых», идущей «а бомбежку аэродрома Ватутинки.

Демидов наотрез отказался пустить в бой Василия Боркуна, решив дать ему после двойного тарана три дня отдыха; шестерка Жернакова, в которую входил теперь и Коля Воронов, должна была прикрыть на переднем крае атаку стрелкового полка. Поэтому сопровождать «петляковых» выпало Султан-хану, Алексею Стрельцову, Красильникову и Барыбину.

Как и всегда, едва лишь стали известны задания, штабная землянка превратилась в сплошной муравейник.

– Ватутинки! – кричал Воронов. – Алешка, ты идешь на Ватутинки! Да это же рукой подать до аэродрома, где мы с тобой войну начинали, где майор Хатнянский похоронен. А горючки хватит?

– Тише, Вороненок, – отвечал с ленивой неопределенной улыбкой Султан-хан, – о горючке у меня спрашивай. Начальство в бой ведет, начальство знает. На семь лишних минут горючки останется.

– А у нас дело попроще, – сказал Воронов, отмахивая со лба рыжую прядь, – до линии фронта и назад… поболтаемся над полем боя минут тридцать, и точка.

Получив последние указания, Алеша пошел на стоянку. Надо было осмотреть матчасть, принять от механика традиционный рапорт и потом сидеть в тесной кабине «ишачка» в ожидании той секунды, когда зеленая сигнальная ракета прочеркнет низкое, пепельно-серое небо над головой. Шагал он неторопливо – времени до вылета было в достатке. Подходя к самолету, услышал за спиной икающие гудки автомашины. Обернулся. Прямо на него, по траве, прихваченной слюдяной коркой утреннего заморозка, мчалась рыжая «санитарка». Он хотел было посторониться, но машина замедлила ход. Скрипнули тормоза, хлопнула дверца, из кабины выскочила медсестра с зеленой брезентовой сумкой за плечом. Варюша! Алексей остолбенел от удивления.

Растерянный, даже несколько испуганный, он не сразу бросился навстречу. А Варя торопливо, ничего не видя вокруг, бежала к нему. Преодолев смущение, он схватил ее протянутые руки в тонких трикотажных перчатках.

– Варюша, ты? Откуда?

– Вашу Лиду к танкистам перевели, – выпалила она, – муж за ней приезжал… веселый такой парень. Усач, полтавчанин…

– Значит, ты будешь нашей полковой медсестрой?

– Ну да же! А тебе не нравится?

– Да нет… что ты, – смущенно ответил Алеша. – Только расспросами теперь друзья замучат.

Варя обидчиво поджала губы.

Но он шагнул ближе и смело положил руки ей на плечи.

– Значит, вместе, Варюша, – проговорил он, – совсем мы теперь с тобой…

– Что совсем?

– Муж и жена, – счастливо засмеялся Стрельцов. – Давай всем, всем и объявим?

– Нет, подождем, – сказала она и засветилась улыбкой, – пускай лучше все знают, что ты за мной ухаживаешь и я, кроме тебя, никого, никого не признаю!.. А то начнут болтать больше, чем надо, еще тебя охладят.

Алексей молитвенно поднял руки:

– Варюша!

Она взглянула на тупоносый истребитель. Стоя на его плоскости, механик Левчуков осматривал кабину. Варины глаза стали большими и грустными.

– Летишь?

– Через полчаса, Варюша.

– Далеко? – спросила она и тотчас же устыдилась своего вопроса.

– На фронт, – беспечно ответил Стрельцов.

– Береги себя, – она опустила голову, налетевший ветерок колыхнул ее волосы, выбившиеся из-под новенькой меховой шапки. Сказала нерешительно, не поднимая глаз:

– Приходи сегодня ко мне… Я буду одна.

– Приду, Варюша. Обязательно приду, – откликнулся Алеша. – А про вылет не думай. Неопасный он! Девушка недоверчиво покачала головой:

– Ой, Алешка, чепуху ты говоришь… Сейчас все опасно. Даже вот по аэродрому ходить и то… – Она хотела что-то прибавить, но за спиной Алексея раздался гортанный голос: «Вэдомый».

– Я пойду, – быстро сказала Варя и скользнула по нему счастливыми стыдящимися глазами.

Прерывисто гудя, рыжая «санитарка» помчалась по аэродрому к лесной опушке, где ей была приготовлена стоянка и маскировочная сеть. Алеша обернулся и встретился взглядом с Султан-ханом. В грустных темных глазах горца мелькнуло какое-то ласковое недоумение. Очертив вокруг себя дугу рукой в кожаной перчатке, Султан-хан озадаченно воскликнул:

– Нэт, ты подожди! Командир ничего не знает, а его вэдомый девчонку на стоянке лапает, а? Ну и джигит!

– Я не лапал, – решительно возразил Алеша. – Такую лапать нельзя.

– Почэму же?

– Люблю я ее, – глухо сказал Стрельцов, – люблю, и точка. Это я только вам, товарищ командир, признаюсь.

Султан-хан поцокал языком и продолжал пристально рассматривать своего ведомого, словно впервые его увидел.

– Подожди, Алешка. Да ты, я гляжу, настоящим человеком становишься. Говоришь, любишь. А не брешешь? Может, тебя к ней просто на ночь под одеяло потянуло?

Стрельцов сердито тряхнул головой.

– Жив останусь – женюсь на ней.

– Вай, как решитэльно! – воскликнул Султан-хан и снова погрустнел.

Больно кольнула мысль: «Женится, ясно, что женится, если весь светится, когда о ней говорит. А вот тебе, Султан, никогда ни на ком не жениться».

– Молодец, Алешка. Только крепко люби, понял? – вдруг быстро и горячо проговорил он. – На войне грубости и жестокости досыта. Но если ты через войну любовь свою пронесешь, – лучше женщины и жены не сыщешь. Клянусь небесами Дагестана, настоящая будет у тебя жена!

– Товарищ командир, – тихо попросил Алеша, – только вы об этом никому.

– Могила! – ударил себя в грудь Султан-хан. – Еще раз клянусь небесами Дагестана, – он похлопал летчика по плечу и требовательно закончил: – А теперь в кабину!

Алеша быстро занял место в истребителе, пристегнул парашютные лямки. По взлетной полосе, взметая сухую редкую пыль, пробежали шесть истребителей: четыре «яка» и два И-16. Это шестерка майора Жернакова пошла прикрывать атаку стрелкового полка. Алеша глазами проводил «ишачок» своего друга Коли Воронова и мысленно пожелал ему доброго пути… Он счастливо думал о Варе, о предстоящей встрече с ней вечером. И от этого ему показалось, что сигнальную ракету дали гораздо раньше. Он посмотрел на самолетные часы – нет, прошло ровно тридцать минут после взлета жернаковской шестерки.

«Ишачок» послушно отвечал на движения рулей, пока, подпрыгивая, тащился на взлетную полосу, а потом становился правее самолета Султан-хана. Винт мельтешил перед глазами. Алеша увидел, как Султан-хан поднял над козырьком своей кабины руку в кожаной перчатке, это означало: пошли!

Машины быстро оторвались от земли и полезли вверх, в пасмурное небо. Майор повел четверку под самой кромкой серой непроницаемой облачности. На высотомере было около двух тысяч метров. В назначенном месте они встретили девятку «петляковых» и, покачав им приветственно плоскостями, пошли чуть повыше, в хвосте у них. Пара Султан-хана держалась левее, а Красильников прикрывал правый фланг. Временами обе лары сходились и расходились над строем бомбардировщиков, меняясь местами. В эти минуты летчики имели большую возможность осматривать небо в районе полета. Оно было пустым и мрачным. Белесые тела «петляковых» плыли внизу. Султан-хану они казались тяжелыми и неповоротливыми. Да, впрочем, так и было. Бомбардировщики басовито выли моторами и шли по прямой. Девять самолетов: три звена, три острых клипа. Над линией фронта их вяло обстреляли зенитки, и Султан-хан не удивился этому. «Прозевали немцы», – равнодушно подумал он.

В этот пасмурный день у горна было тоскливо на душе. Снова он почувствовал ненужную слабость и опасливо думал, как бы не повторилось то же, что было неделю назад при посадке. Что он сможет сделать тогда? Раза три Султан принимался сжимать и разжимать больную руку, сгибать ее в локте. «Нет, кажется, повинуется», – отвечал он на свои сомнения, но веселее от этого не становилось. Прищурив глаза, он с грустью вспоминал счастливое лицо своего ведомого Стрельцова, его восторженные, бессвязные восклицания о Варе. «Влюбился, чертенок, – думал он, – а я? А Лена?»

В последнее время Султан-хана стала тяготить переписка с далекой, судьбой отброшенной от него на сотни километров Леной Позднышевой. Ее письма были проникнуты неподдельной тоской. По газетной фотографии, опубликованной в «Правде», Лена нарисовала портрет Султан-хана и прислала ему. Майор смотрел на профиль молодого парня в летном шлеме и не узнавал себя. В заостренных решительных чертах худощавого лица сияла такая мужественная красота, что он не выдержал: «Нет, не похож. Милая Лена! Это твоя любовь меня рисовала, а не карандаш».

– Командир, впереди аэродром! Султан-хан вздрогнул. «Черт возьми, чуть было не прозевал».

– Вижу, – ответил он недовольно, – будьте внимательны. Снимите пушки с предохранителей.

Внизу в окаймлении высоких зеленых сосен виднелось летное поле. Оно было густо усеяно самолетами. На опушках в капонирах стояли двухмоторные бомбардировщики. Капониров явно не хватало, и десятки «юнкерсов» и «хейнкелей» были выведены прямо на рулежные дорожки и на «красную линейку». В центре буквой «Т» сходились две широкие бетонированные полосы, и по ним рулили серые, похожие на саранчу «мессершмитты». Еще секунда, две – и они взлетят. Но «петляковы» были на боевом курсе. Их флагман, видимо, уже скомандовал бомбить, и черные капли бомб, отвалясь от плоскостей, со свистом понеслись вниз. Султан-хан, шедший в хвосте колонны, видел, как две бомбы рухнули прямо на белый бетон взлетной полосы, высекли столб пламени и один из «мессершмиттов», начавший разбег перед взлетом, беспомощно опрокинулся на спину. Потам бомбардировщики зашли вторично и высыпали на самолетные стоянки все оставшиеся бомбы.

На летном поле заполыхало несколько костров. В небо из средних и малокалиберных установок ожесточенно лупили опомнившиеся зенитчики. Черные разрывы и блестки пламени окружали самолеты, но отважным был ведущий у «петляковых». Когда двухмоторные машины сбросили на цель весь свой бомбовый груз, он приказал снизиться и штурмовать стоянки из пушек. Такой бешеной атаки Султан-хан еще никогда не наблюдал. Сразу воспламенившись от боевого азарта, он буйно крикнул по радио своим ведомым:

– Молодцы, бомберы! А мы что, хуже? Штурмуем!

Истребители тоже снизились и пронеслись над лесной опушкой, обливая свинцом пулеметных и пушечных очередей «юнкерсы», накрытые в капонирах маскировочными сетями.

И вдруг Алеша Стрельцов увидел, что машина его командира выходит из пикирования как-то боком и слишком тяжело набирает высоту. Нет, она не накренилась и не опустила нос, она тянулась вверх, но неестественно тяжело.

– Командир, как мотор? – взволнованно закричал Алеша. Ответ ему пришел не сразу. Глухим, чужим голосом майор приказал:

– Алешка, я подбит… Веди группу!

Алеша не сводил взгляда с маленького зеленого «ишачка». Истребитель продолжал лететь на одной с ним высоте, но в следующую секунду опустил нос, и сразу из патрубков выскочили желтые языки пламени, метнулись к кабине и побежали по плоскостям.

– А-а-а! – закричал Алеша, закричал с таким отчаянием, словно это не Султан-хана, а его самого опаляло пламя. На глазах у Стрельцова зеленый «ишачок» майора расцвел буйным красным цветком, и цветок этот, горевший теперь за пилотской кабиной, становился все ярче и ярче. Алеша не знал, что в ту минуту, задыхаясь от дыма, его командир сорвал со своей правой руки черную перчатку и сунул ее в рот, чтобы унять крик от нечеловеческой боли. Кровь текла у него из рукава, но Султан-хан все еще надеялся удержать машину. «Может быть, еще потяну, а там – выскочить из кабины, бежать, пробираться к своим через линию фронта…»

Сквозь лезущий в глаза въедливый дым он увидел внизу прямо перед собой, выстроенные на линейке остекленные «юнкерсы». Самолетов было более десяти. И решение пришло мгновенно, простое и короткое.

– Алешка… В, чемодане письма… – успел он крикнуть по радио. – Кинжал – тебе.

– Слышу, – сдавленным голосом отозвался невидимый за дымом и пламенем Стрельцов.

Дым снова лез в лицо, жирными горячими кляксами падало на колени масло. От слабости в глазах мелькали зеленые огоньки. Последним усилием Султан-хан отжал от себя ручку. Она показалась ему непомерно тяжелой, но все же подалась вперед, заставив опуститься нос истребителя. Со свистом пронесся ветер за пилотской кабиной и, кажется, крикнул «прощай» ему, летчику, сбившему двадцать вражеских самолетов, не терпевшему в жизни ни одного поражения. Впрочем, это крик-. пул Алеша. Да и откуда бы у ветра нашелся голос, способный перекрыть рев смертельно раненного мотора.

Султан-хан сжал тонкие, очень горячие губы и, собрав остаток сил, самому себе приказал:

– Впе-е-е-ред! За Родину! Врете, гады, Султан-хан не сдается смерти!

Остекленные кабины фашистских бомбардировщиков надвинулись на него, рванулись навстречу, увеличиваясь в объеме. Он видел их фюзеляжи и плоскости в закапанном маслом лобовом стекле. Маленькие фигурки в ужасе шарахнулись от самолетной стоянки. На мгновение яркий белый свет встал перед ним, голова наполнилась звоном. Он еще успел подумать: «Почему огонь белый, а не красный?» Дышать стало невыносимо трудно, и голос дедушки Расула ласково произнес: «Спокойнее, мальчик!.. Тебе не будет страшно. Ты джигит, мальчик!».

Алеша Стрельцов быстро освободился от парашюта дрожащими, непослушными руками. Еще никогда они не дрожали так сильно. Он видел, как техник Кокорев ощупывает на крыле его самолета рваные пробоины и качает головой. Алеша перекинул ногу за борт кабины, шагнул к обрезу крыла, спрыгнул. Онемевшие ступим коснулись земли. Он поднял голову и увидел напряженные, ожидающие лица Демидова, Румянцева, Боркуна. Его ни о чем не спрашивали, на него только смотрели.

Смотрели со страшной догадкой. И он тоже ничего не сказал. Он вдруг почувствовал себя маленьким и страшно бессильным. Сделав несколько неверных шагов, он упал на деревянный ящик из-под снарядов и забился в глухом судорожном плаче.

Первые дни после гибели Султан-хана Алеша Стрельцов не мог прийти в себя. И днем и ночью преследовало его видение горящего самолета, в ушах все время стоял последний прощальный крик командира. Но не только Стрельцов, – весь полк хранил траур. В летном общежитии появился боевой листок с большой фотографией. Из черной рамки глядело худощавое лицо горца с дерзким прищуром глаз.

Как-то Алеша пришел на стоянку и увидел, что моторист Левчуков что-то выводит краской на фюзеляже красильниковского самолета.

– Что это ты рисуешь? – спросил он.

– Надписать Красильников приказал.

Алеша прочел броские слова: «Отомстим за нашего Султан-хана!» «Как же это гак, – с досадой подумал он, – я же первым это должен был сделать», – и, не говоря ни слова, бросился к своему самолету. Вскоре и на нем появилась похожая надпись. Одиночество давило, не давало покоя.

В субботу вечером, поборов тоску, Алеша отправился к Варе. Кто, как не она, мог понять и утешить!

В сумерках Алеша всего лишь раз стукнул в дверь комнаты, где жили медсестры, и в замке сразу нетерпеливо звякнул ключ. В белом халате выросла на пороге Варя, руками обхватила его за плечи. Он увидел похудевшее лицо, выпытывающие глаза.

– Алешка, милый, как я соскучилась!

– Ты какая-то официальная в этом халате, – без улыбки пошутил он.

– Да это я только что из санчасти. Подожди, сниму.

– Лучше я, – тихо предложил Алеша.

– Ну, попробуй.

Он неуверенно развязал на ее спине тугой шнурок, потянул халат на себя, выворачивая его наизнанку. Опуская глаза, Варя прошептала:

– Помнишь, как у нас все было тогда… в Москве?

– Помню.

– Пусть у нас и сегодня все так будет. Хорошо? Он благодарно прижал к себе ее голову. Потом осторожно отвел ее руки.

– Ты сегодня какой-то не такой, Алешка.

– Какой же я?

– Не мой, – сказала она жестко.

Алеша поднял голову и увидел ее серые грустные глаза. У них было замечательное свойство, у этих серых глаз: они никогда не лгали. Они веселились, если Варя была в хорошем настроении, они становились серьезными, когда ей предстояло какое-нибудь трудное дело, они тотчас же затуманивались, если их хозяйка грустила. Это их свойство Алеша заприметил еще тогда, в Москве.

– Прости меня, Варя! – сказал он с болью. – Тяжело мне! Так и стоит перед глазами его горящая машина…

– Не надо! – вскрикнула она. – Не надо об этом страшном ожидании, – и, словно защищаясь, подняла руки: – Вы тогда улетали четверкой, а вернулось вас только трое… Я верю, верю, что ты никогда не будешь тем четвертым! Слышишь, никогда! – Варя прижалась к нему. – И верю, и люблю! По-моему, если человек всего себя, без остатка, посвящает другому, то другой не может этого не оценить. Вот и у нас – я тебя полюбила, а ты в ответ.

– Неправда! – возразил Алеша.

– Это почему же?

– А потому, что я полюбил первый.

– Отвечай, когда?

– Когда к тебе Стукалов приставать пытался. Ты с той минуты у меня в памяти стоишь. Решительная, смелая, сильная.

– И я тебя с этих минут. Только на одну минуту пораньше, чем ты.

– Варюша, жена моя! – жарко зашептал ей в самое лицо Стрельцов. – Ведь мы поженимся?

– Конечно, поженимся! – Она вдруг замолчала, облизнула сухие губы: – Знаешь, как это будет? – Варя положила голову ему на плечо и громко вздохнула. – Придет когда-нибудь день… Тихий солнечный день, когда людям скажут: слушайте, люди, снимите со своих окон маскировку, забудьте о бомбоубежищах и госпиталях, работайте, учитесь и отдыхайте. Красная Армия разбила врага! Вот тогда я надену свое самое лучшее платье и новые лакированные «лодочки». И голубую косынку… она мне очень идет, Алеша. А потом мы поедем в Охотный ряд, там у метро всегда торгуют цветами. Мы с тобой всяких накупим: и гладиолусов, и роз, и гвоздики. Даже такси наймем. Обязательно такси! И поедем в загс.

– Чудная ты у меня, – проговорил Алеша, теребя ее светлые мягкие волосы.

– Чудная или чудная?

– Чудная, – поправился он.

– То-то же, – строго согласилась Варя. – И вот мы приедем домой, созовем гостей, я всех своих подруг разыщу.

– А я весь полк притащу, не меньше, – заметил Алеша.

– Ой, да куда же! – встрепенулась Варя. – Не поместимся. А хотя что ж, в тесноте, да не в обиде.

– А после мы с тобой в Сибирь к моей маме поедем. Она у меня добрая, ласковая. Вот увидишь, вы подружитесь. Она тебя выучит пельмени лепить по-нашему, по-сибирски.

– Обязательно поедем! – засмеялась Варя. – И будут у нас дети. Мальчик и девочка. Мальчик лобастый, славный.

– А девочка светловолосая, сероглазая… и ямочки на щеках, совсем как у тебя, Варюша, и длинноножкой она будет такой же. Только знаешь… – Он не договорил. Он снова увидел горящий самолет Султан-хана, увидел стадо «юнкерсов» на чужом аэродроме, взрыв от врезавшегося в них истребителя…

– Что…»знаешь»? – придвигаясь, заглядывая во тьме в его лицо, с тревогой спросила Варя.

– Будет, родная… Все будет, как ты говоришь… если, разумеется, ничего не случится.

– С тобой? – вскричала она. – С тобой ничего не должно случиться. Смерть не может к тебе прикоснуться… – Она вдруг заплакала.

– Эх, Варечек, Варечек! Мне и самому не всегда легко и приятно идти в бой. Иногда с таким оцепенением и усталостью в небо поднимаешься. Да что же поделать! Должен ведь кто-то и в воздухе драться. Иначе на земле никогда не будет так, как ты говоришь, и в загс мы никогда не пойдем, и затемнение в Москве не снимут, Варюша.

…Он заснул в эту ночь первым, а Варя долго сидела над ним, осторожно ворошила ему волосы, вглядывалась в этого усталого, бесконечно дорогого ей человека, узнавая его и не узнавая.

На КП было людно. Раскаленная добела «буржуйка» наполняла землянку приятным теплом. Обласканные им летчики сидели в расстегнутых комбинезонах. Демидов, Румянцев и Петельников колдовали над картой района Соевых действий. Синий карандаш Петельникова увеличивал количество стрел, направленных на Москву. Над одной из них он написал: «Танковая ударная группировка».

Василий вытянулся, простуженно кашлянул.

– Товарищ полковник, майор Боркун по вашему вызову явился.

Демидов поднял озабоченное лицо.

– Василий Николаевич, нас с комиссаром вызывают в штаб фронта. Вы останетесь за меня руководить полетами. Задача поставлена: через каждые полтора часа посылать восьмерки на этот участок фронта, – ногтем Демидов отчеркнул, на карте извилистую, как вопросительный знак, линию. – Наземные войска обороняют вот этот узел. Сдавать его мы не можем, а немцы прут. Учтите, что Рихтгофен бросил сюда новые силы.

– Наши летчики зверски устали, товарищ командир, – заявил Боркун. – Нужна хотя бы двухдневная передышка.

Демидов строго свел брови.

– Ее пока не будет, Василий Николаевич. Генерал Комаров обещает нас вывести из боя через неделю, не раньше.

– Но мои подчиненные очень устали, – упрямо повторил Боркун.

Румянцев встал и, сузив глаза, посмотрел на комэска, В углах рта у комиссара резче обозначились складки.

– Да, устали, – сочувственно проговорил он. – Но не только наши летчики устали. Весь Западный фронт устал. Вся Родина устала, товарищ Боркун. А кто нам даст передышку? Враг?

Боркун подавленно молчал.

– Поймите, Василий Николаевич, – мягче и тише продолжал комиссар. – Не мне вас агитировать. Вас, героя Великой Отечественной войны. Агитировать, когда решается судьба Родины. Я не сомневаюсь, что у наших летчиков будет передышка. Но пока надо мобилизовать рею волю их и выносливость. Соберите-ка летный состав.

Через несколько минут перед штабной землянкой выстроились летчики. Румянцев знал их всех так хорошо, что, даже закрыв глаза, мог бы представить каждого. Разное успел он прочесть на их лицах за минуту молчания: усталость и грусть, приподнятую бодрость и спокойную уверенность, равнодушие и ожидание. Но ни в одном взгляде не увидел он нерешительности, испуга или отчаяния.

Комиссар поправил ремень и звонко выкрикнул, обращаясь к этим, многое повидавшим за войну людям:

– Демидовцы! Дорогие мои однополчане! Весь фронт говорит о вашей доблести и славе, ибо вы, демидовцы, не щадя жизни, защищаете небо Москвы. Вы защищаете воздушное пространство от врага, превосходящего вас втрое и вчетверо, – это суровая правда. Но разве иссякли ваша сила и ваша ненависть к врагу? А? – Комиссар остановился, перевел дыхание, посмотрел на летчиков. И как из единой груди, вырвалось ему в ответ:

– Не иссякли.

– Враг по-прежнему рвется к Москве, и по-прежнему наша задача – беречь московское небо. Будем стойкими, демидовцы! За плечами у нас Москва, и отступать нам нельзя. Отстоим столицу Родины нашей!

И снова единым дыханием вырвалось суровое и решительное:

– Отстоим!

Через полчаса три четверки поднялись с побелевшего летного поля и взяли курс на запад. Боркун проводил их взглядом, а потом сказал Румянцеву:

– Ну и хитрый же вы, товарищ батальонный комиссар. Так с народом поговорили, что даже и тот, кто на самом деле здорово устал, с новыми силами в бой ушел.

Генерал Комаров встретил Демидова и Румянцева с обычным радушием. Но против обыкновения был он небритым, одеколоном от него не пахло и даже носовой платок у него был скомканный. Адъютант принес поднос с чаем и печеньем.

– Пить, и никаких, – распорядился Комаров. – А попутно рассказывайте, как в полку.

Говорил в основном один Демидов. Говорил отрывисто, хмуро. По его словам получалось, что дела в полку пошли гораздо хуже и он опасается, что летчики станут сдавать, не выдержат.

– Значит, боишься? – угрюмо переспросил Комаров. – А думаешь, я не боюсь? Я знаю, что такое полк. Полк – это пружина, способная разжиматься и сжиматься. Но если пружину сжимать и разжимать до бесконечности, ее звенья в один прекрасный момент могут не выдержать. – Генерал вскочил и зашагал по кабинету, заложив руки за спину.

– Черт знает что, Демидыч! – сердито продолжал он. – Вот ты рассказываешь мне о своих ребятах, а я сам диву даюсь, как это они до сих пор держатся.

Демидов порывисто подался вперед, и глаза его заблестели.

– Товарищ командующий, значит, «вы согласны? Дадите отдохнуть?

Комаров досадливо отмахнулся.

– Не перебивай начальство, Демидыч! Да, я с тобою согласен. Но помнишь, я просил – продержись хотя бы неделю, работая своим полком за целую дивизию.

– А разве мы не продержались?

– А ты превзошел все ожидания. Почти месяц держишься! И теперь, в присутствии твоего комиссара, я опять прошу: ребятки, продержитесь еще чуть-чуть. Ну совсем чуть-чуть. Честное слово, скоро выведу вас в резерв, и не на два дня – на два месяца. Дам вам роздых на формирование. А пока стоять. Насмерть стоять, товарищи.

Демидов смотрел на картины, развешанные по стекам генеральского кабинета, и упорно думал, как трудно будет в эти дни подбадривать людей, заставлять их быть безупречно собранными в бою.

Молча, расстроенные, вышли из генеральского кабинета Демидов и Румянцев. И лишь на улице Демидов внезапно сжал локоть комиссара и сказал:

– Послушай, Борис.

– Да, – отозвался Румянцев, удивленный тем, что командир полка обратился к нему по имени: это бывало в редких случаях.

Дата добавления: 2015-08-27