Геннадий Александрович Семенихин 2 страница

– Ни один не поднялся, – мрачно сказал Румянцев. – Наш полк не ведет сейчас воздушных боев, у него другая задача – фронтовая разведка.

– О! Но кто же должен был прикрывать город? – пылко воскликнул Грей.

– Наши соседи.

– А их мы увидели в воздухе, когда «юнкерсы» уже отбомбились. Вы привели прекрасную русскую поговорку насчет цыплят и осени, но я позволю себе привести и другую. Про ваших истребителей нужно сказать: «На охоту ехать – собак кормить».

Мешковатый капитан Боркун тяжело засопел.

– Это смотря как ехать, господин мистер, – не выдержав, брякнул он. – Мы, русские, долго запрягаем, да зато быстро ездим.

Замолчал американец, молчали и летчики, настороженно глядя на гостей. Тикали на столе самолетные часы. Румянцев посмотрел на их стрелки, подумал: «Через девятнадцать минут вернется Хатнянский. Уже проходит линию фронта». Вслух произнес:

– На войне бывают ошибки, мистер Грей.

– Ошибки! Да, ошибки это очень печально! – подхватил американец. – Не думаете ли вы, мистер Румянцев, что некоторые ошибки первых дней войны, допущенные вами, гораздо больше помогли противнику, чем его тапки и самолеты?

– Я – солдат, мистер Грей, – ответил Румянцев, – мое дело воевать и готовить к боям людей. Убьют меня или останусь жив, сказать трудно, но я твердо верю, что после нашей победы над фашистами историки разберутся в наших подвигах и ошибках. А мое дело воевать как можно лучше.

Грей перевел ответ комиссара своим коллегам. Автоматическая ручка в пальцах американки быстрее забегала по листу бумаги, крякнул Билл Фред.

– Я не хочу умалять мужества русских! – запротестовал Грей. – Мы, американцы, этим мужеством восторгаемся. Но русская душа для меня и моих соотечественников, как это у вас говорится… темно, нет, не темно… потьомки. Вот именно, потьомки. Гитлер стоит почти у стен Москвы, а вы убеждены, что битву за нее выиграете. Это непостижимо. Вы меня извините, мистер Румянцев, но когда вы говорите: Гитлер не возьмет Москву – то это звучит… мм… ээ… несколько фанатично.

– Мы уже это слышали, – вздохнул Румянцев.

– От кого? От нас, американцев? – быстро спросил журналист.

– Нет, от Гитлера и Геббельса.

– О! – Грей обиженно поднял руки. – О, я понимаю, то, что я говорю, это не есть приятно. Однако я говорю как друг, мистер Румянцев: Гитлер и Геббельс – наши враги, а мы – друзья. Для нас падение Москвы – это тоже трагедия.

– Охотно верю, мистер Грей. Только бывает, что в оценке военного положения друзья и враги ошибаются одинаково.

– То, что я говорю, не ошибка. О нет! – горестно возразил американец, избегая устремленного на него хмурого взгляда Василия Боркуна. – Мы к истине ближе, чем вы. Но, возможно, – он ласково улыбнулся, как улыбаются детям, заранее прощая им какую-нибудь нелепость, – возможно, мы чего-нибудь не понимаем. Я повторяю, нам совершенно непонятно, на что вы надеетесь, утверждая, что не сдадите Москвы?

– На что мы надеемся? – переспросил комиссар, размышляя над ответом. – И вам неясно на что…

Румянцев замолчал и, слегка склонив набок голову, чутко прислушался. С шорохом падали капли где-то в самом углу землянки. Неожиданно к этому монотонному звуку приметался далекий, едва проникающий в землянку гул мотора. Комиссар быстро посмотрел на часы и встал:

– Прошу прощения, мистер Грей. Объясните своим коллегам, что я вынужден вас ненадолго покинуть. Из разведки возвращается майор Хатнянский.

– Мистер Румянцев, – учтиво улыбнулся Грей, – если позволите, мы будем вас сопровождать. Мы, журналисты, любопытный народ, и нам весьма хотелось бы поговорить с русским летчиком, только что прилетевшим из боя.

– Пожалуйста, – неохотно согласился Румянцев и надвинул на глаза пилотку. Грей бросил своим коллегам несколько торопливых слов. Женщина сказала «нес», захватив блокнот, быстро пошла к выходу вслед за старшим политруком. Фред пожал плечами. На его невозмутимом кирпичного цвета лице промелькнула усмешка. Он тяжело задышал, для чего-то взглянул в окно и с явной неохотой последовал за своими коллегами. Алеша Стрельцов, внимательно наблюдавший за ним, подтолкнул Воронова локтем:

– Сдрейфил, что ли, этот старикан в джемпере? Под бомбежку, наверное, боится попасть.

– Так в нем целых сто кило, – разъяснил Воронов. – Разве их легко от скамейки оторвать?

– Давай и мы посмотрим, что привез из разведки майор Хатнянский, – сказал капитан Воркун, поднимаясь с табуретки. За ним повалили все летчики, кроме молоденького лейтенанта Ипатьева, оставшегося у телефонов. Стрельцов выжидающе посмотрел на Воронова. Это означало: «Идем?» Воронов ответил кивком головы.

На западе в редком березняке догорал огненный край солнца, обдавая стволы малиновым светом. Стрельцов глянул в сторону города. Контуры церквей и высоких зданий уже расплывались, обволакиваясь синими сумерками. Под легкими перистыми облаками, такими же малиновыми, как и стволы березок, появился истребитель. Силуэт его обозначился четко. Тупоносый, короткокрылый И-16 с пятиконечной звездой на фюзеляже приближался к аэродрому.

Цепочкой шли к старту Румянцев, американские журналисты, такие необычные здесь в своей гражданской одежде, и летчики в легких комбинезонах. Стрельцов услышал, как Воркун, широко шагавший впереди, сказал:

– Хорошо, что возвращается. Из самого пекла поди пришел.

– Там одной зенитки туча, – прибавил мрачноватый старший лейтенант, тот, что первым повстречал на аэродроме Воронова и Стрельцова.

Самолет снижался. Он заходил на посадку, не делая обычного круга, с прямой. Когда тупоносая машина была уже на высоте трехсот или двухсот метров, из-под брюха у нее вышли два черных колеса. Треск мотора прервался. Румянцев и капитан Петельников испуганно переглянулись. Но мотор заработал снова с короткими перебоями. Из патрубков с искрами выпорхнули черные дымки. И вдруг самолет, зачерпнув крылом синеватый воздух, начал валиться набок, быстро теряя высоту. Боркун до боли сдавил локоть шагавшему рядом с ним старшему лейтенанту. Почти у земли самолет вновь выровнялся и продолжал полет по прямой. Только перед самым приземлением, когда два передних колеса и спрятанный под хвостом маленький «дутик» готовы были коснуться земли, машина задергалась снова. Она, как живая, качнулась сначала влево, потом вправо и, толкнувшись колесами о грунт, подскочила метра на полтора вверх. Еще секунда – и, подчиняясь руке летчика, истребитель вторично коснулся колесами земли. Левая консоль крыла с сухим треском ударила по твердому грунту посадочной полосы. Обшивка вздыбилась на крыле, оголив его ребро. Самолет пробежал по аэродрому небольшое расстояние и бессильно остановился. Двухлопастный винт несколько раз полоснул воздух и застыл без движения. Румянцев и капитан Боркун, обогнавшие в несколько прыжков всех остальных, первыми подбежали к остановившемуся далеко за посадочным «Т» истребителю.

– Хатнянский никогда не салол так машину! – выпалил шедший позади Боркуна летчик, но осекся под свирепым взглядом капитана. Румянцев и Боркун были уже у крыла с оборванной обшивкой. В центре зияла огромная дыра с зазубренными краями. Беспомощно висели раздробленные куски элерона. Высокий киль истребителя был пробит в нескольких местах. Боркун толкнул ногой руль глубины. На землю упали тяжелые черные осколки. Капитан нагнулся, подобрал один, подбросил на ладони:

– Горячий еще!

И со страхом перевел взгляд на пилотскую кабину. Почти одновременно посмотрел туда и Румянцев.

Навалившись грудью на черную с утолщением на конце ручку управления, сидел в тесной кабине летчик. Голова его вяло завалилась вправо и лежала на борту кабины. Левая часть лица была густо залита кровью. Летчик был привязан к сиденью ремнем. Из-под брезентовых парашютных лямок, перехватывающих его на животе, тоже растекалась кровь. Секундное оцепенение прошло, и Румянцев уже расстегивал непослушными пальцами шлемофон на подбородке летчика.

– Саша… Хатнянский… – позвал он.

– А-а-а! – чуть слышно простонал летчик.

Встав на пробитое зенитными снарядами крыло, Румянцев осторожно обеими руками стянул с головы Хат-нянского шлемофон. Увядающее солнце скользнуло по стеклам пилотских очков. Рассыпались в беспорядке густые длинные волосы, и одна прядка прилипла к залитому кровью лбу. Лицо его не было исковеркано болью. Оно было спокойным, немножко усталым, и только. Румянцев расстегнул «молнию» комбинезона в надежде, что от этого летчику станет легче.

– Саша! – еще раз позвал старший политрук.

– Товарищ майор! – пробасил с другой стороны кабины Боркун.

Хатнянский вдруг пошевелился и неуверенными, слепыми движениями обеих рук нащупал борт кабины. Ухватившись за него, он старался приподнять свое отяжелевшее тело. Правое веко летчика дрогнуло, и большой светлый глаз совершенно осознанно посмотрел на все окружающее. Вероятно, увидел он в это мгновение и багровую полосу заката, и сбившихся возле самолета людей, и близкое лицо Румянцева. Летчик медленно, с усилием поднял окровавленную голову.

– Комиссар… – хрипло прошептал он, – между Арбузово и Ботово немецкий штаб. Шоссе забито танками… двести… не меньше. – Он запнулся, тяжело и хрипло дыша… – В Ново-Дугино до сотни «юнкерсов» и «хейнкелей»… На всех дорогах мотопехота… Снижался до бреющего. Кажется, сбил «мессера». Их было восемь. – В горле у Хатнянского снова захрипело, сквозь стиснутые зубы хлынула кровь. Голова его опять откинулась на борт кабины. Только веки не опустились, и глаза голубели, как две холодные, стынущие на ветру льдинки.

– Саша! Хатнянский! Саша! – задохнувшись, выкрикнул комиссар.

Подошли сестры и развернули брезентовые носилки. Поджарый высокий капитан с новыми медицинскими эмблемами на гимнастерке взял холодную руку летчика, нетерпеливо мотнул головой медсестрам и отошел от кабины.

Глядя куда-то в сторону, несмело, но так, что все слышали, произнес:

– Совсем, товарищ комиссар.

По лицу старшего политрука бежали крупные слезы. Не смахивая их, Румянцев обернулся к окружавшим самолет людям. Он кого-то искал среди них и, найдя, громко сказал:

– Капитан Петельников, немедленно доложите генералу разведданные майора Хатнянского.

– Есть! – отозвался Петельников. В тишине с легким акцентом прозвучал голос американского журналиста Грея:

– Это потрясающе! Он докладывал мертвым!

– Что вы сказали? – оборачиваясь к нему, переспросил Румянцев. – Мертвым? Да. Верно. Он привел машину на аэродром мертвым, мертвым ее сажал, мертвым докладывал.

Впервые за свои двадцать лет Алексей Стрельцов увидел так близко человеческую смерть. И оттого, что эта смерть была такой необычной, пронизанной до самого последнего мгновения борьбой за жизнь, оттого, что незнакомый ему майор Хатнянский умер, едва успел доложить о боевом вылете на разведку, – она показалась ему особенно страшной и значительной. Стрельцов впервые ощутил со всей непримиримой остротой рубеж, пролегший между его вчерашней спокойной жизнью инструктора авиационного училища и жизнью летчиков девяносто пятого истребительного полка, тех, кто сейчас молча и угрюмо шагал к землянке командного пункта от места гибели майора Хатнянского.

Стрельцов все еще видел перед собой белокурую, залитую кровью голову майора, его пересохшие, с трудом шевелящиеся губы, слышал его срывающийся шепот. С тревогой и робостью в душе он спрашивал себя: «А ты так сможешь? Сможешь, а?» И чувствовал, что не в силах ответить на этот вопрос. Воронов, шагавший рядом, спросил:

– Ты о нем думаешь, Леша, о майоре?

– О нем.

– Да-а, смерть… – неопределенно протянул Воронов.

По тому угрюмому молчанию, с каким летчики приближались к КП, Стрельцов подумал, что комиссару Румянцеву, который, видимо, с особенной болью воспринял гибель Хатнянского, будет в этот вечер не до них. Но, дойдя до командного пункта, старший политрук словно обрел дар речи. Он разговаривал с американцами, улыбался, обмениваясь рукопожатиями при прощании, махал рукой им вслед, когда видавшая виды «эмка», скрипя и тарахтя, повезла гостей с аэродрома. Потом он спокойно и деловито отдавал распоряжения о похоронах и, наконец, когда Алеша окончательно решил, что до них с Вороновым дело в этот вечер не дойдет, сказал начальнику штаба:

– Вот еще о чем не позабудьте, Петельников. К нам прислали двух новичков. Кажется, Воронов и Стрельцов их фамилии. Надо устроить.

– Куда ж я их, право, – вздохнул было Петельников, но Румянцев сухо повторил: «Устройте» – и спустился в землянку.

– Вы, что ли, новички? – щуря темные глаза, не то насмешливо, не то сердито спросил Петельников.

– Так точно, товарищ капитан, – ответил за двоих Воронов. – Мы. Я и лейтенант Стрельцов.

– В армии каждый отвечает за себя, – хмуро поправил Петельников. – Коллективом не положено. У Стрельцова тоже, надеюсь, есть дар речи.

– А мы так всегда, – бойко пояснил Воронов, – один за двоих отвечает. Нас за это все училище неразлучниками звало.

– Ишь ты, – потеплевшим голосом проговорил Петельников, – бойки вы, гляжу. А продаттестаты на руках?

– На руках.

– Тогда марш в летную столовую на ужин, а я обмозгую, куда вас поместить.

Поздно вечером, когда лейтенанты уже подремывали, сидя на табуретках в жилой половине землянки, и Воронов с завистью поглядывал на двухэтажные нары – на них спали в промасленных комбинезонах техники, с зарею начинавшие рабочий день, – к ним подошел оперативный дежурный, тот самый молоденький лейтенант, что докладывал Румянцеву и Петельникову обстановку, и дружелюбно улыбнулся:

– Я за вами. Начштаба приказал разместить. Идемте. Только придется вас по разным эскадрильям развести.

Воронов и Стрельцов встали зевая, взяли свои дорожные чемоданчики. Над аэродромом стлались густые сумерки. Их не пробивал ни один огонек. Ветер дул с запада пресный, несильный, путался в листве. Слышался в этом ветре легкий запах выгоревшей за лето лебеды. На западе глухо охали орудия. Иногда их стрельба сливалась в погромыхивание. Над далекой зубчаткой леса внезапно встал блеклый столб света. Не потухая, колыхался он в воздухе.

– Это он осветительную подвесил, – негромко пояснил лейтенант Ипатьев.

– Кто «он»? – не понял Воронов.

– Фашист. Сейчас бомбить будет.

Действительно, не успели они отойти от землянки, как в той стороне, где только что погас свет, раздалось несколько гулких ударов. Казалось, кто-то невидимый бьет по земле огромным молотом, и она, потревоженная, возмущенная, отзывается под ногами глухим гулом.

Утихли взрывы, и вскоре где-то совсем близко от аэродрома, в звездной тишине, послышалось вибрирующее завывание моторов. Был этот угрюмый, прерывистый, хрипловатый вой таким особенным, что, даже однажды его услышав, нельзя спутать ни с чем иным.

– «Юнкерсы», – тихо проговорил Стрельцов. Лейтенант Ипатьев в темноте улыбнулся.

– Быстро научились различать. Да, «юнкерсы». На Москву рвутся. Они всегда по этому маршруту ходят, – сказал он, видимо довольный тем, что может помочь своим ровесникам и новым однополчанам постигнуть фронтовую обстановку. – А знаете, – продолжал он, – фашисты все-таки твердолобые. У них везде одни и те же приемы. В воздушных боях атаки строят по трафарету, на Москву ходят по одному и тому же маршруту. Я раньше думал, это только в авиации так. А поездил в штаб фронта за оперативными данными и убедился, что они везде воюют по схеме. И пехота, и танки. Клещи, охваты. Троекратное и пятикратное преимущество – вот их козыри.

За околицей их остановил часовой. Коротко прозвучал в ночной тишине оклик:

– Стой, кто идет? Пропуск.

– Это я, Ипатьев, – ответил лейтенант.

– Вы, товарищ лейтенант? – уточнил часовой.

От крайней избы отделилась темная фигура. С винтовкой наперевес к ним приблизился часовой. Воронову и Стрельцову, привыкшим к точному выполнению всех правил караульной службы, сразу бросилась в глаза его необычная вольность. Он и винтовку держал совсем не так, как положено по уставу, и с лейтенантом Ипатьевым разговаривал свободно, словно было это вовсе не на посту.

– Ну, как в нашей деревушке? Все спокойно? – тихо спросил лейтенант.

– Да уж спокойно! – покашляв в кулак, ответил часовой. – Вечером около Мотылихи мотористы соседнего полка двух парашютистов нащупали.

– Взяли?

– Нет. В перестрелке положили обоих. А вы в нашу эскадрилью?

– Да. Нового летчика привел.

– Что ж, одна коечка свободная.

Лейтенант Ипатьев взял Воронова за локоть и поднялся на крыльцо.

– Спокойной ночи, Коля! – крикнул ему на прощание Стрельцов.

Потом лейтенант Ипатьев привел Стрельцова на самую середину деревни и громко постучал в избу с резными наличниками. Ему молча открыла закутанная в шаль старушка. Ипатьев вынул из кармана фонарик с разноцветными стеклышками, какие обычно носили на фронте разведчики. В сенях зеленое пятно легло на ноги Стрельцову, скользнуло по бревенчатым стенам, увешанным пустыми ведрами, коромыслами, граблями, косами.

– Вот сюда, – позвал из мрака Ипатьев и со скрипом отворил неподатливую дверь.

Очутившись в просторной комнате, он прибавил в лампе огня. Стрельцов увидел пять коек, тесно приставленных одна к другой, сваленные на подоконнике планшеты и шлемофоны, табуретки с разложенными на них гимнастерками и бриджами, ремни со свисающими кобурами. Три койки были заняты. Из-под одеяла высунулась лохматая голова, хозяин ее сонно спросил:

– Ты, что ли, Ипатьев?

– Я, Сережа, – отозвался лейтенант, – новенького вам привел. Прошу любить и жаловать. Какая у вас койка свободная?

– Вот эта, в центре. А ту, что у окна, пусть не занимает. На ней наш комэска спит.

– А он где?

– Где? – усмехнулся говоривший. – К чему, Ипатьев, ненужные расспросы? Ты должен давным-давно усвоить, что комэска наш может быть в двух местах: или на аэродроме, или у Дуси. Они туда час назад с капитаном Боркуном пошли. Хатнянского помянуть. Смотри комиссару не проговорись.

– Ладно, ладно, – сердито оборвал лейтенант, – лучше скажи: табуретка или стул лейтенанту Стрельцову найдется?

– Под столом табуретка.

Летчик ткнулся головой в подушку и тотчас захрапел. Ипатьев простился со Стрельцовым. Алексей затворил дверь, вытащил из-под стола поцарапанную табуретку и стал раздеваться. Стащив тесноватые сапоги, поскрипывающие новым хромом, он с наслаждением пошевелил пальцами ног. Нет, тонкие фланелевые портянки не спасли – пальцы ныли, на пятках горели белые волдыри. Все-таки много километров пришлось отмахать за день. Алексей свернул приятно пахнущий кожей поясной ремень, сложил аккуратно гимнастерку, как делал это на протяжении двух с лишним лет в авиационном училище, и забрался на койку. От жестковатого матраца отдавало свежим сеном, а подушка была самая настоящая, пуховая. Стойкий запах тройного одеколона, хорошего туалетного мыла и чужих волос исходил от наволочки. Алексей лег на затылок, закрыл отяжелевшие веки. Он хотел бы сразу уснуть, но не смог. Подошел к окошку, приподнял штору. За окном мерцало небо. Время от времени среди неподвижных матовых звезд появлялись синие и красные огоньки тяжелых бомбардировщиков, возвращающихся с задания. Они то зажигались, то потухали, и это означало на фронтовом языке «я свой». Так говорили сигнальные бортовые огни самолета и зенитчикам, не смыкавшим глаз у орудий, и постам ВНОС, и командным пункта?» ночных истребительных полков, прикрывающих подступы к Москве. Иногда в окне взметывались всполохи далекого зарева, возникавшего на месте бомбежек. Где-то в десятках километров отсюда ухали тяжелые фугаски, и в домике тоненько позвякивали стекла.

Недалеко от деревни пролегало рокадное шоссе. Оттуда доносились непрерывные гудки автомобилей, едущих к фронту и от фронта с погашенными фарами, лязганье танков и тягачей, чьи-то выкрики «Давай, давай, дружней!». Все эти шумы и шорохи были такими необычными для Алексея Стрельцова, привыкшего к ночной тишине сибирских городков, не вспугнутых войной.

Алексей услышал, как мимо окон кто-то протопал, и тотчас же прозвучал сердитый басок:

– Гасите свет. Вам тут что, война или забава одна?

Вероятно, где-то в соседнем доме неосторожно зажгли лампу, и огонек ее был замечен часовым.

Алексей прислушивался ко всему со жгучим любопытством. Фронтовая действительность с каждым часом, прожитым на полевом аэродроме, окутывала его все больше и больше. Теперь она властвовала над ним так же прочно, как властвовала над комиссаром Румянцевым и лейтенантом Ипатьевым, над летчиками, похрапывающими по соседству, и над всеми теми, кто сейчас дрался с фашистами на земле и в воздухе или ожидал своей очереди вступить в бой.

Глава вторая

У двадцатилетнего большелобого Алеши Стрельцова за плечами уже была своя особенная, не похожая на все другие, жизнь. По глубокому убеждению самого Алеши, привыкшего все делить на хорошее и плохое, жизнь все же была хорошей. Правда, она могла быть еще лучше, да что поделаешь, если не получилось? Человеку приятно, когда он смотрится в ясное, чистое зеркало. Но если даже это зеркало вдруг разобьется, от него останется большой осколок, в который по-прежнему можно будет смотреться. А мелкие, ненужные можно завернуть в бумажку, пожалеть о них и (выбросить.

Так и в Алешиной жизни. Сначала она была похожа на ясное и чистое зеркало. А потом зеркало дало трещину, разломилось, но остался большой, ничьими грязными пальцами не тронутый кусок.

Были в этой жизни и коротенькие штанишки, и нарядные матросские бескозырки с позолоченной надписью: «Балтика», и сказки про добрых волшебников – их только мама умела рассказывать таким ласковым голосом, – и папа, приносивший забавные заводные игрушки, умевший рычать, как настоящий волк, и шевелить ушами, как настоящий заяц. Он часто уезжал в командировки, и мама всякий раз ждала его со счастливым нетерпением.

Потом, когда Алеша уже носил пионерский галстук и с тощим портфеликом ходил в третий класс, папа стал все реже и реже приходить домой. Заводные игрушки он уже не приносил, волка и зайца не изображал, а на беспокойные Алешины вопросы отвечал как-то скучно и вяло.

– Мама, – сказал однажды Алеша, – меня в школе мальчишки спрашивают, почему наш папа так редко бывает дом а.

У мамы странно покраснели глаза, она прижала к груди вихрастую голову сына, поперхнулась сдавленным шепотом:

– А ты им скажи… скажи, Алешенька… папа твой а экспедиции, долгой-долгой. Он на юге. Там идет борьба с саранчой. Саранча – это такое насекомое, Алешенька, посевы портит. Она тучами летает, и папа твой с пей борется.

Он заснул в ту ночь успокоенный. Снилось огромное пшеничное поле. Стоит пшеница в человеческий рост, качает тяжелыми колосками, и на нее черным облаком налетает саранча. «Саранча, она на манер Змея-Горыныча», – думал Алеша, и ему мерещилось, как летят злые насекомые целой стаей, хвостатые, двухголовые, а папа стоит с тяжелой волшебной дубинкой в руке и бьет наотмашь то одну, то другую, защищая хлеба.

На другой же день в школе Алеша с гордостью заявил ребятам:

– Вы про папу моего хотели знать, да? Ну так знайте. Мой папа по борьбе с саранчой, вот он кто!

Но прошел еще день, и его встретил на улице шестиклассник Витька Рябов: с младшим братом этого Витьки Алеша сидел на одной парте.

– Эй, Алешка-длинноножка! – закричал Витька Рябов издали. – Ты что там про своего отца наврал? Он по борьбе с саранчой? Так и держи! Он от вас уехал с рыжей Альбиной, с артисточкой… фьюить!

Алеша остановился в оцепенении. Всем своим маленьким существом он вдруг понял, что стоит за этими словами нехорошее, гадкое, о чем даже у мамы не нужно спрашивать. Он долго не мог заснуть в тот вечер. А наутро, проснувшись, услышал, как на кухне всхлипывает мама, а их соседка Дарья Дмитриевна – ее за необыкновенную полноту и гвардейский рост звали Ильей Муромцем – громко, рассерженно говорит:

– Ну и наплевать! И без «его проживем. Одна Алешку с Наташкой воспитаешь. И я тебе помогу, и другие добрые люди найдутся… Только не раскисай, Марийка. Слезами теперь не поможешь. Сама ты на свою голову привела в дом эту рыжую беду!

Алеша слушал и ничего не понимал. Он вскочил с постели, босиком прошлепал на кухню, со смехом спросил:

. – Тетя Даша, а разве беда рыжая бывает?

Обычно «Илья Муромец» благодушно улыбалась Алешиным выдумкам. Но в этот раз сердито одернула фартук и замахнулась веником:

– Кыш, постреленок, чего суешься не в свое дело? Мама отняла руки от вспухших глаз, спокойно сказала:

– Не надо, Дарья Дмитриевна. Алешенька уже большой. Он должен знать правду. – Она притянула его к себе, прижала к высокой мягкой груди, ласкаясь мокрой щекой о большой Алешин лоб, тихо закончила: – Папа от нас ушел, сынок. С тетей Альбиной уехал от нас. Может, еще одумается, вернется.

Алеша мучительно наморщил лоб. Ему вспомнилась рыжеватая, с короткой прической тетя Альбина, часто навещавшая их дом. Она была веселой, легко танцевала и часто читала стихи высоким, звенящим голосом. Особенно хорошо у нее получалось из Маяковского:

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара,

жара плыла —

на даче было это…

Тетя Альбина запрокидывала голову, ослепляя всех улыбкой. А вот когда она читала «Сергею Есенину», то сразу становилась суровой и хмурой и говорила строго, совсем как прокурор из кинофильма «Процесс о трех миллионах». Алеша сидел в углу, исподлобья наблюдал за тетей Альбиной. Ее голос гремел:

Нет, Есенин,

это не насмешка, – в горле

горе комом

не смешок. Вижу —

взрезанной рукой помешкав, собственных

костей

качаете мешок.

Ей аплодировали, кричали «браво», «бис» и мама, и папа, и другие гости. А потом все пели песни, откупоривали бутылки. Было хорошо, весело.

Так вот она какая, тетя Альбина! Она только прикидывалась хорошей. И в маленьком теле Алеши вдруг закипела такая ярость, что он даже не заплакал, только весь сжался и, не поднимая глаз, строго сказал:

– Ты, мама, говоришь – он вернется. А я его не пущу. Да, стану взрослым и не пущу!

Бежали годы. Подрастала сестренка Наташа, мама работала бухгалтером на городской автобусной станции, приходила домой поздно вечером. Она похудела, осунулась, в мягких ее волосах пробились седые паутинки, но большие глубокие глаза смотрели на мир все еще с непогасшим огнем молодости, Алеша не чаял в ней души. Если маме бывало весело, он готов был ходить вверх ногами от радости, если мама грустила, он бродил из угла в угол, не находя себе места. Он успевал и уроки приготовить, и подмести комнату, и помыть посуду, и обстирать маленькую Наташку. Над этим часто посмеивались в классе, но Алеша только краснел и отвечал прощающей улыбкой.

После семилетки он пошел в строительный техникум и был уже на втором курсе, когда в стране прозвучал короткий клич: «Комсомольцы, на самолет!»

Представители горкома комсомола беседовали почти со всеми его однокурсниками. Дошла очередь и до Стрельцова. Кто-то незлобно пошутил:

– Нашего Алеху, наверно, сразу пошлют по маршруту Москва – Северный полюс. В самый что ни на есть беспосадочный.

Алексей рассмеялся вместе со всеми. Его не тянуло в авиацию. К тому же вряд ли кто мог предположить, что из застенчивого, аккуратного Алексея выйдет летчик. На курсе были свои задиры и свои смельчаки, в число которых Алеша вовсе не входил. Поэтому, когда представитель горкома в конце беседы сказал: «Приходите и вы на медкомиссию», Алеша пожал плечами. Он был уверен, что его «отсеют» после первого же врачебного осмотра. Но оказалось наоборот. Друг за другом отсеивались смельчаки и спортсмены. У одного не все безупречно со зрением, второго подвели ушные раковины, третий не выдержал вращающегося кресла и, встав с него, как пьяный, повалился на ковер. А Стрельцова просвечивали, щупали, мяли, вертели на кресле, и отовсюду он выходил все такой же: спокойный, застенчивый, улыбающийся.

Из четырнадцати студентов-комсомольцев только трое были рекомендованы медицинской комиссией в летные школы, и в их числе Алексей. Оставалось пройти мандатную комиссию. И вот на ней-то и случился казус, едва не погубивший Алешу.

Возглавлял комиссию член бюро горкома – бритоголовый, чуть обрюзгший мужчина лет сорока пяти в полувоенном костюме. Был он предельно строг, каждому из отбираемых задавал бесконечные вопросы о близких и дальних родственниках, наложенных взысканиях, участии в комсомольской работе. Если отвечающий говорил: «не был», «не состоял», «не подвергался», он искоса поглядывал на него цепкими зеленоватыми глазами. Можно было подумать, председателю не по душе, что в анкете у отбираемого все в порядке: ни бабушка, ни дедушка не были за границей и не воевали против Советской власти, ни папа, ни мама не лишались избирательных прав, а сам не состоял ни в каких других организациях, кроме комсомола.

Алеша Стрельцов спокойно отвечал на вопросы. И все бы, наверное, обошлось как нельзя лучше, если бы в эту минуту не всплыл у него в памяти рассказ мамы про ее старшего брата, которого он никогда и в глаза не видел. Этот дядя отбился от семьи земского врача и назло отцу, ненавидевшему поповщину, стал псаломщиком. Однако часто во время светлых престольных праздников запой мешал ему как следует справлять свои обязанности.

Алеша так и буркнул:

– Лишенцев у нас в роду не было. Вот только если дядя.

– А кто такой был дядя? – насторожился председатель.

– Он псаломщиком был до самой смерти. Я его, правда, ни разу в жизни не видел, но знаю точно, что до попа он не смог дослужиться.

– Гм… надо разобраться с этим, товарищ Стрельцов. Значит, служитель церкви? – Председатель посту чал карандашом по стеклу письменного стола и заглянул в анкету, чтобы убедиться, что он не перепутал Алешину фамилию. – Плохо, товарищ Стрельцов. Служитель церкви – это тот же классово чуждый элемент. Прискорбно, но мы не можем рекомендовать вас в авиацию.

Дата добавления: 2015-08-27