Размышления о русском хамстве

РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОМ ХАМСТВЕ

Ксения Туркова

Спик фром ёр харт

Когда наши соотечественники за границей изъясняются так, что ни слова не понятно — это еще не самое страшное!

«Мы живем в однонаправленном мире, наше коммуникативное пространство остается каким-то кособоким и неполноценным. Мы почему-то думаем, что нам все должны, и не понимаем, что это признак элементарного хамства».

Все мы, русские, живем в каком-то однонаправленном мире, наше коммуникативное пространство остается каким-то кособоким и неполноценным. Мы почему-то думаем, что нам все должны, и не понимаем, что это признак элементарного хамства.

Уже несколько лет подряд я провожу летний отпуск в городе Нарве. Он стоит прямо на границе России и Эстонии, и там традиционно, еще с советских времен, живут почти одни русские, так что иностранной речи и не услышишь. Но это я собираюсь писать не об особенностях существования русского языка в Эстонии (об этом в другой раз), это я к тому, что в последние годы стала гораздо реже наблюдать увлекательные сцены межъязыковой коммуникации под названием «наши люди за границей»

С одной стороны, избавленная от этого, я вздыхаю с облегчением, с другой — даже как-то скучаю летом по историям, не уступающим хрестоматийному «ту тикетс ту даблин». Отличить русского за границей можно не только по пресловутому сочетанию носков с сандалиями и борсеткам, но и по горделиво-упоенному игнорированию всяческих попыток общаться на иностранном языке.

Конечно, прежде всего, это касается тех россиян, «кому за». Это подтверждают и опросы. Больше всего свободно говорящих на иностранных языках — среди молодежи в возрасте до 24 лет. В одном из опросов я даже встретила такое высказывание неведомого респондента: «Считаю, что в наше время не владеть языком — не уважать себя. Язык позволяет найти более интересную работу и помогает в путешествиях». Кто этот сознательный человек, я не знаю, но он явно не из тех, кого часто встречаешь в большом количестве, путешествуя по европам. Уважение — слово вообще не из их лексикона.

Помню, как в аэропорту Шарля де Голля русская тетенька затаривалась в duty free. «Так, женщина, покажите мне вот те духи», — бодро командовала она, указывая на искомое издалека. И очень сердилась: «Да не эти, вот эти! Непонятно, что ли?» «Женщина» в это время суетилась, как могла и сыпала формулами вежливости на всех известных ей языках, кроме русского, как на грех. Ей было страшно неудобно, что она не может должным образом обслужить клиента. Зато сам клиент, будучи не в состоянии произнести пару элементарных фраз, или просто указательных местоимений, хотя бы на английском, явно не испытывал ничего похожего на стыд.

Похожая сцена разыгралась у меня перед глазами и в поездке по Италии, которую я как-то уже описывала в колонке о специфике работы экскурсовода с русскими туристами. Директор или завуч какой-то московской школы, крупногабаритная и щедрая на хамство Людмила Ивановна отчитывала на чистейшем русском языке итальянца-официанта за то, что тот не мог объяснить ей, как пользоваться кофе-машиной и где взять чай. Людмила Ивановна путешествовала в компании подобострастных подруг-учительниц, которые везде наперебой ее хвалили, но и тут не выдержали, попытались объяснить, что не понимает человек по-русски, не надо его ругать.

Да, далеко не все иностранцы знают больше одного языка, это понятно. И не в самом знании тут дело. Дело в желании объясниться, в стремлении к коммуникации. Можно не знать ни слова на языке страны, в которую приехал, но можно попытаться это слово произнести, хоть одно; можно попытаться объясниться так, как умеешь, проявив чуточку уважения к другой культуре.

Когда у нас пару недель перед новым годом гостила компания пятерых французов, лишь один из которых хорошо знает английский, я каждый день поражалась их желанию общаться. Они заучивали фразы на русском, сами напрашивались купить что-то в магазине, а встретившись с моей мамой, преподавателем английского, из кожи вон лезли, пытаясь поддержать с ней разговор. Она мало что поняла, но было приятно.

Знаете, возьмем даже Эстонию, жители которой, согласно расхожему мнению, специально не поддерживают разговор на русском языке, даже если его знают, и, стиснув зубы от злобы, цедят эстонские слова. Года два назад я была на лингвистической конференции в Тарту. Гуляя по городу, мы с коллегами решили поставить эксперимент: говорить только по-русски, как будто ни по-английски, ни, тем более, по-эстонски не знаем ни слова. Мы были наслышаны от знакомых о том, что уж в Тарту-то точно столкнемся с теми, кто не захочет поддержать с нами разговор. Обойдя все окрестные магазины и киоски с прессой, мы ни одного такого человека не нашли. Более того, в одном магазине продавщица очень извинялась за то, что забыла, как называются на русском какие-то котлеты. Эстонская история, конечно, имеет отношение к совсем другим проблемам, но все-таки и этот эпизод раскрывает то, чего так не хватает многим из нас.

Мы живем в однонаправленном мире, наше коммуникативное пространство остается каким-то кособоким и неполноценным. Мы почему-то не хотим нормальной коммуникации, думаем, что нам, великим, везде все должны, и не понимаем, что это признак элементарного хамства.

Я все время вспоминаю один эпизод десятилетней давности. Тогда я отмечала Новый год на пароме между Швецией и Финляндией. Мой спутник, посетив мужскую сауну, вышел оттуда с перевёрнутым от недоумения лицом и рассказал следующее: «Представляешь, сидим в парилке, рядом компания быковатых русских, а в углу какой-то худенький иностранец. Русские плещут и плещут воду на камни, а иностранец все время так вежливо повторяет: “Enough, enough”. Я им говорю, мол, ребята, может, вы не понимаете, он говорит, что хватит уже. А они мне: “Понимать-то мы понимаем, да кто ж его слушать будет! Эй ты, шат ап!”» Иностранец после этого бочком вышел, а довольные собой знатоки английского продолжили гоготать. Некоторые данные, полученные эмипирическим путем, подсказывают мне, что за эти десять лет мало что изменилось.

Хамы на мировых курортах - "эти неприятные русские"

чужой человек, а приятно

1 ИЮНЯ 2012 г. МИХАИЛ БЕРГ

РИА Новости

То, как жестоко, со сладострастным садизмом, заламывали руки Навальному при аресте 6 мая, напомнило мне слова одного из оппозиционных кандидатов в президенты Белоруссии, тоже проведшего в заключении достаточно времени. Но слова эти были сказаны задолго до российских и, тем более, белорусских протестов, во время рядовой правозащитной конференции в одной мирной европейской стране. И вот тогда, выступая и что- то говоря о политике российского государства на Кавказе, будущий кандидат в президенты и сиделец сказал, что русские в Чечне действовали со своей обычной восточной жесткостью.

Я тогда, в соответствии с формулой Пушкина, мол, сам ругаю свое отечество с головы до ног, но мне неприятно, когда то же делает иностранец, устроил своему белорусскому приятелю обструкцию, правда, сделав акцент на эпитете восточный. Как, дескать, можно делать вид, что принадлежишь Западу, если вся страна по-восточному лижет задницу батьке Лукашенко? И мой приятель тут же согласился: да, у нас тоже деспотический Восток, а вот русскую жестокость мы вместе упустили.

И эта жестокость, которую можно называть восточной, можно имперской, действительно у нас в крови, как блуд труда, по мнению поэта. Вряд ли Сталин устраивал специальные инструктажи для следователей-палачей, для жестоковыйных конвоиров, для душегубов-надзирателей — они действовали на свой страх и риск и проявляли чудовищную жестокость, потому что она, эта жестокость и грубость, была мила их натуре.

Точно так же главврачи не настаивают на том, чтобы нянечки и санитарки в больницах были грубее грубого, чтобы гардеробщицы облаивали каждого второго посетителя, чтобы автовладельцы давили пешеходов и стреляли друг в друга из травматики. Жестокость есть косточка, которая сидит в нашей имперской душе. И дело не только в простонародном происхождении.

Я неоднократно видел в Америке, как в ресторане ведут себя вполне интеллигентные во всем остальном и успешные вояжеры из России. С официантами (а точнее, с девочками-официантками, которые подрабатывают здесь на учебу) они ведут себя самым хамским образом — повелевая как ничтожному слуге. Отчего аборигенам приходится предательски краснеть и просить сбавить тон, объясняя, что разыгрывать из себя деспота в кафе, по меньшей мере, неуместно. А ведь это та же самая жестокость к более слабому, в Америке еще более неуместная, так как на месте якобы ленивого и корыстного халдея оказывается обыкновенный студент, работающий на каникулах или в свободное время.

Так или иначе, русские (советские) жестокость и хамство — наиболее отчетливые национальные, культурные отличия, которые вместе с имперским же максимализмом и трусостью перед заведомо сильным и являются искомым национальным характером.

Вот ещё пример: в Берлине однажды была устроена свободная телестудия со свободным микрофоном. На одной заштатной станции метро была оборудована кабинка, в которой каждый вошедший мог сказать речь, тут же транслирующуюся на экраны метрополитена. Я не помню, сколько было экранов, зато помню, как меня удивило то, что говорили разные люди в этом импровизированном Гайд-парке. Люди дельно и спокойно, как разговаривают со старшими и более опытными товарищами, делились впечатлениями об общественной системе Германии, о том, что им нравится или не нравится, но без смехуечков, без ржания и грубых шуток, а ответственно и внятно, как взрослые люди, специально обученные выступать перед незнакомой аудиторией.

Я тут же представил себе этот свободный микрофон в нашем каком-нибудь рабочем районе — кроме стеснительной ржачки, глупых шуточек или мата, вряд ли что можно было бы услышать. Потому что грубостью мы прикрываем стеснительность и неуверенность в правильности собственного поведения. Мы стесняемся вежливости как слабости, тихого голоса как знака презренной интеллигентности, мы грубим и хамим, чтобы себе самим казаться принадлежащими к клану право имеющих, к числу временщиков, правящих нами по принципу кто смел, тот и съел.

Мы действительно жестоки, немилосердны к своим идеологическим противникам, к своим явным и подразумеваемым оппонентам, мы опасны для самих себя — так как самих себя уничтожаем и унижаем с невиданной легкостью, и продолжается это который век.

Мы удивляемся и возмущаемся, что нас особо никто не любит, особенно наши бывшие и настоящие соседи, те, с кем мы воевали или даже дружили, вроде наших соратников по единому социалистическому лагерю. У нас самих короткая память, но чехи, поляки, грузины, литовцы, латыши, западные украинцы и белорусы, эстонцы и румыны помнят нашу ничем не спровоцированную грубость и жестокость, а немцы очень хорошо помнят, как мы насиловали их девушек и женщин в последние годы войны, как вели себя словно варвары, ничем не лучше кинематографических фашистов и оккупантов.

Понятно, что сегодня власть опять делает ставку на эту национальную отрыжку, которая на самом деле никуда не делась, а только словно ждет момента, чтобы выплеснуться со всей яростью и обидой — на жизнь, уходящую бесполезно, на власть, вечно врущую и подло обещающую рай, на себя, не нашедшего в мире достойного применения. В то время как наглые и никак не более умные люди жируют и катаются как сыр в масле, по сути приватизировав страну.

Поэтому милицейскому начальству не нужно даже ничего особенного говорить, настраивая полиционеров и омоновцев на жесткий контакт с митингующими — ненависть и жестокость у нас в крови. И они тем сильнее, чем меньше сдерживаются той культурой, в которой быть грубым и жестоким — стыдно. Но такой оазисной, и даже точечной, культуры на наших просторах мало, как мало примеров умеренных европейских нравов.

Быть жестоким — значит быть крутым, обладать властью, быть среди право имеющих, а не принадлежать к ущербному слою недовольных протестующих интеллигентиков и очкариков. Да, быть жестоким — значит обслуживать начальство по первому рангу, начальство, которое всегда готово спросить за либерализм, но никогда не даст в обиду подчиненного, проявившего жесткость и исполнительность в одном пакете.

Понятно, что жестокость — это своеобразная незрелость характера, инфантильная детскость, неумение поставить себя на чужое место. И уверенность, что дубинка и возможность ломать руки и крушить ребра будет твоя и только твоя привилегия. А в случае чего всегда можно сослаться на полученный приказ. Понятно, что резонатором русской жестокости всегда выступала власть, которой была выгодна эта кровожадность, эта садистская верность, эта не рассуждающая и лишенная сантиментов исполнительность с бонусом физического кровавого насилия. Жестокий слуга — лучший слуга, прошедший школу имперского послушания.

Только себе русские рассказывают, какие они добрые, какие терпимые, как помогают соседу, тем более что порой действительно помогают, с невиданной силой терпят то, что другие давно бы уже терпеть перестали, а примеры доброты — за ними далеко ходить не надо. Но жестокость, непримиримость, садизм и максимализм — качества не столько душевные, сколько социальные, воспитанные обществом и государством, всегда имеющим нужду в тупых и не рассуждающих исполнителях, которых не остановит ни вид, ни запах чужой крови. Да и власть готова всегда петь осанну и льстить своему народу, называя его вослед патриотичному писателю всемирно отзывчивым и по-православному всечеловеческим. Но это то православие и та отзывчивость, от которой почему-то не мягчеют нравы, не появляется стыд за пролитую кровь, за отнятую у других свободу, в том числе гарантированную Конституцией.

Русская жестокость — это по большому счету ненависть и глубочайшее неуважение к себе, выражаемые в кровожадности по отношению к другому. Потому что только на слабом можно выместить ту степень слабости и беззащитности перед грубой властью, которую любой не облеченный ею испытывает каждую минуту, пока не передаст жестокость по эстафете. Это и есть национальное ноу-хау — причинение боли другому, дабы освободить от боли себя. Такое, конечно, есть везде, но только у нас в эту кровавую игру играют с подлинным энтузиазмом.

Фотографии РИА Новости / Владимир Астапкович

Дата добавления: 2015-08-28