Возвращение. Танец страсти 9 страница

Глава тринадцатая

Спустя несколько месяцев после провозглашения Республики некоторые иллюзии начали рассеиваться.

Разговоры в «Бочке» велись вокруг сплетен о том, что в стане левых произошел раскол, шептались также о том, что социалистическое большинство в республиканском парламенте не может быстро положить конец нищете, как было обещано. Еще до конца 1931 года произошли столкновения между службами безопасности и бунтующими рабочими, которые считали, что их интересы не представлены в парламенте.

Было немало тех, кто ратовал за возвращение власти богатым аристократам, многие противились либерализму, обвиняя его в потакании поведению, с которым тяжело было примириться. В течение нескольких последующих лет они при любой удобной возможности выступали против Республики. Новое правительство вмешалось в дела католической церкви, ограничило религиозные шествия и праздники и тут же утратило свою популярность у консервативного населения. Это рассматривалось как серьезная угроза традиционному укладу жизни. Власть Церкви также пошатнулась с открытием новых школ. Церковь объединилась с землевладельцами и богачами в противостоянии новому режиму, горюя об утрате своей непререкаемой власти.

Даже внутри самого правительства начались разногласия, и ситуацией воспользовались те, кто хотел его свалить. В начале 1933 года в результате беспорядков в провинции Кадис группа анархистов окружила блокпост ополчения в городе Касас Вьехас и провозгласила власть коммунистов-волюнтаристов. Стычка была неизбежна.

— Но неужели эти люди не заодно? — удивлялась Конча. — Я не понимаю. Если все между собой передерутся, мы вернемся назад, к диктатуре!

Она заглядывала Антонио через плечо, читая заголовки свежих газет.

— Это теория, — ответил он. — Но я уверен, что рабочие не чувствуют, что правительство на их стороне. Большинство из них уже год как безработные.

Антонио был прав. Эти голодные «революционеры» были доведены до отчаяния, кое-как перебиваясь подаянием, браконьерством и надеждой на случайные подачки. Сообщение о подорожании хлеба в конце концов побудило их к решительным действиям.

С течением времени положение только ухудшилось. Ополчение и штурмовая бригада подкрепления, прибывшая из Кадиса, подавили мятеж. Они окружили дом шестипалого анархиста, известного под именем Сейсдедос, был отдан приказ сжечь здание. Все анархисты погибли: кто-то сгорел заживо, а тех, кого до этого уже арестовали, хладнокровно расстреляли.

— Это просто бесчеловечно! — высказал свое мнение Игнасио, когда увидел заметку о том, что двенадцать человек погибло. — О чем думает правительство?

Игнасио был не из тех, кто без разговоров становится на сторону крестьян и революционеров, но для таких, как он, не поддерживающих республиканское социалистическое правительство, находившееся у власти, это явилось прекрасной возможностью покритиковать главу правительства Мануэля Азанью. Этот инцидент потряс страну, сторонники правого крыла увидели, что ситуацию можно использовать в собственных интересах, — они тут же обвинили правительство в жестокости.

— Думаю, дни коалиции сочтены, — невинно, но многозначительно сказал Игнасио. Он знал, что подобный тон раздражает его старшего брата.

— Посмотрим, договорились? — ответил Антонио, стараясь не выйти из себя.

Братья часто спорили, а политика стала для них неиссякаемым источником раздора. По мнению Антонио, у Игнасио не было четких политических взглядов, он просто любил беспорядки. Иногда с ним не о чем было и спорить.

Во время выборов в конце 1933 года Антонио отчаянно надеялся на то, что либералы останутся у власти. К его ужасу, большинство получили консерваторы, и теперь все реформы, которые начали проводить левые, оказались под угрозой. Одинокие вспышки злости вылились во взрыв недовольства. Были объявлены забастовки и марши протеста. Возникли как социалистические, так и фашистские молодежные движения — в обоих лагерях в авангарде находились чрезвычайно политизированные молодые люди, ровесники Антонио.

В следующем году ситуация лишь ухудшилась, и в октябре 1934 года левые предприняли безуспешную попытку организовать всеобщую забастовку. Эта попытка провалилась, но вооруженное восстание в Астурии, угледобывающем районе на севере страны, продолжалось две недели и имело далеко идущие последствия. Деревни подвергли бомбардировке, а прибрежные города — артобстрелу.

Центр событий находился далеко от Гранады, но семья Рамирес пристально следила за происходящим.

— Вы только послушайте, — воскликнул Антонио. В его тоне, когда он читал свежую газету, сквозило возмущение. — Они казнили нескольких зачинщиков!

— А чему ты удивляешься? — ответил Игнасио. — Нельзя допускать подобные вещи.

Антонио решил не реагировать на слова брата.

— Так этим левым и надо за то, что они сожгли церкви! — продолжал Игнасио с явным намерением спровоцировать брата.

Иностранные легионеры в Испании, которых попросили вмешаться в ситуацию, не только казнили зачинщиков, но убивали невинных женщин и детей. Огромные территории вокруг главных городов провинции Хихона и Авейро подверглись бомбардировке и были сожжены.

— Мама, посмотри на эти снимки!

— Я знаю, уже видела. Тут и без слов все понятно.

Разрушением зданий дело не кончилось. Теперь люди подвергались жестоким репрессиям. Было арестовано тридцать тысяч рабочих, а пытки в тюрьмах стали обычным явлением. Социалисты молчали.

Атмосфера в стране изменилась. Даже в «Бочке», где Пабло с Кончей делали все возможное, чтобы сохранять нейтралитет и не примыкать ни к одной политической партии, чувствовалось, что между людьми поселилось недоверие. Некоторые посетители открыто поддерживали социалистов, другие явно одобряли консервативное правительство, и временами между ними вспыхивала открытая вражда. В баре произошли неуловимые изменения. Казалось, безмятежные дни Республики сочтены.

Какие бы перемены и политические перевороты не грянули, Кончу заботило лишь то, каких завоеванных привилегий будут лишены простые люди. Больше всего она сожалела об исчезновении всяких свобод для женщин. Впервые за всю историю Испании женщины получили возможность стать государственными служащими и принимать участие в политической жизни страны. Тысячи женщин пошли в университеты, стали заниматься большим спортом и даже корридой.

Конча и ее подруги в шутку называли новые свободы для женщин «раскрепощение и дамское белье» — из-за эффекта, который производила размещаемая теперь в газетах реклама нового нижнего белья. Жившая до замужества в бедной деревне, Конча хотела, чтобы Мерседес узнала лучшую жизнь, она была рада тому, что дочь растет в обществе с равными возможностями. Поскольку теперь женщины стали добиваться высоких, влиятельных постов, Конча надеялась, что Мерседес уготована лучшая доля, чем просто протирать стаканы и аккуратно выстраивать их на стойке бара. Хотя Мерседес, казалась, не думала ни о чем, кроме танца, который ее мать считала детской забавой.

Конча не беспокоилась за сыновей. Они уже определились с профессией, перед ними открывалось многообещающее будущее.

— Даже в Гранаде много перспектив, — убеждала мать Мерседес. — Только представь, чего можно достичь в других местах!

У Мерседес были крайне ограниченные познания об остальной Испании, но она кивнула в знак согласия. С мамой лучше не спорить. Она знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы и годы, Мерседес убеждалась, что танцы — это единственное, чем ей хочется заниматься, но убедить в этом родителей было крайне тяжело. Братья поддерживали ее мечту стать танцовщицей. Они наблюдали за тем, как она танцует, с того дня, как ей сшили первые туфли для фламенко, самые маленькие, и до сего момента, когда она стала достойной соперницей знаменитым танцовщицам Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее мечту.

Когда до них дошли из деревни вести о том, что с безземельных крестьян опять дерут три шкуры, Конча произнесла целую речь о бесчестности правительства.

— Не для этого была провозглашена Республика! — не унималась она. — Разве нет?

Она ожидала ответа от своих детей, даже если муж намеренно сохранял нейтралитет. Пабло считал, что пока это наилучшая позиция, учитывая, что процветание его дела зависит от того, чтобы быть любезным с каждым посетителем, который войдет в дверь. Он не желал, чтобы «Бочка» ассоциировалась с политикой любого лагеря, чего нельзя было сказать о нескольких барах в Гранаде, ставших местами встреч приверженцев определенных политических взглядов.

Антонио что-то пробормотал в знак согласия. Он лучше кого бы то ни было в семье ориентировался в происходящих политических перестановках. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте, в кортесах, жадно и внимательно прочитывал газеты. Хотя Гранада решительно придерживалась консервативных взглядов, Антонио и его мать, как и следовало ожидать, тяготели к левым. Если бы не его стычки с Игнасио, семья бы об этом так и не узнала. Эти двое постоянно балансировали на грани ссоры.

В детстве они дрались почти из-за всего, начиная от игрушек и книг и заканчивая последним куском хлеба на тарелке. Игнасио никогда не признавал старшинства брата. Теперь их разногласия перешли в более серьезную область — политику. И несмотря на то что синяков и царапин стало значительно меньше, они просто изрыгали ненависть.

Когда братья спорили, Эмилио всегда молчал. Он не хотел вмешиваться, поскольку знал, что Игнасио только и ждет, чтобы поддеть его. Временами вмешивалась Мерседес. Горячность ссор между братьями расстраивала девочку. Она хотела, чтобы они любили друг друга. Ей подобная ненависть между родными братьями казалась противоестественной.

Еще одной причиной постоянных конфликтов было укрепление авторитета Игнасио среди поклонников корриды. Люди, которых привлекал этот спорт — или скорее искусство, как полагало большинство из них, — были прирожденными консерваторами. Это были землевладельцы и богачи, а Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло и Конча приняли предпочтения сына и надеялись, что со временем, повзрослев, он поймет, что правда лежит где-то посредине. А пока Антонио тошнило от чванливости Игнасио, и он не считал нужным скрывать свои чувства.

Домашние, казалось, вздыхали с облегчением лишь тогда, когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в роли бандерильеро были далеко позади, он прошел обучение как novillero[44], когда сражался лишь с молодыми быками. Теперь он стал настоящим матадором, и во время alternativa[45], когда его формально посвятили в матадоры, знатоки отметили его не по годам зрелый талант. Где бы он ни выступал, не только в Гранаде, но и в Севилье, Малаге, Кордове, с каждым появлением на арене его слава лишь росла.

С возрастом у Эмилио развилась антипатия к брату, которая превосходила даже неприязнь Антонио. Они являлись полными противоположностями во всем. Игнасио насмехался над Эмилио по нескольким причинам: из-за его страсти к гитаре, из-за отсутствия интереса к женщинам, из-за того, что он не был, как считал старший брат, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, у которого язык был подвешен даже лучше, чем у Игнасио, Эмилио уединялся в тишине, а потом углублялся в свою музыку. Его нежелание отвечать обидчику или давать отпор Игнасио понятным ему способом, кулаками или едкой фразой, больше всего бесило брата.

Несмотря на то что Мерседес была намного более общительной, чем Эмилио, она тоже погружалась в собственный мир музыки и танца. Для нее с пяти до пятнадцати лет ничего не изменилось. Она продолжала большую часть времени проводить на чердаке, слушая игру брата, или ходить в свой любимый магазин за Биб Рамбла, где шили лучшие в городе платья для фламенко. Любила поболтать с владелицей магазина, потрогать ткань, погладить складочки, пробежаться пальчиками по бесчисленным оборкам, как будто она была невестой, выбирающей приданое.

Магазин, где хозяйничала сеньора Руис, был личным раем Мерседес. С потолка свисали вешалки с платьями, как для взрослых, так и для детей, тут были даже крошечные костюмчики для младенцев, не умеющих и ходить, не то что танцевать. Все платья были сшиты с одинаковым вниманием к деталям, ряды оборок, отделанные лентой или кружевами, — тщательно накрахмалены. Каждый наряд был индивидуален, не было двух одинаковых. Висели тут и простые юбки для занятий, и белые блузы, вышитые шали с шелковыми кистями, гребни для волос и ряды блестящих кастаньет. О парнях тоже не забыли: тут продавались костюмы любого размера, на младенцев и взрослых. Наряд довершали черные шляпы.

Любимыми платьями Мерседес были те, в нижнюю кромку которых была вставлена проволока: когда танцовщица кружилась, платье развевалось идеальной волной. Были тут и те, которые она страстно желала заполучить, но стоили они тысячи песет, так что ей оставалось о них лишь мечтать. Хотя у нее было три сшитых матерью костюма, она продолжала мечтать о том, что называла «настоящим» платьем. Хозяйка магазина без устали обсуждала с Мерседес качество и стоимость ткани. На шестнадцатилетие родители пообещали исполнить ее заветную мечту.

Люди были очарованы танцем Мерседес, когда той было всего восемь. В таком возрасте девочки нередко выступали на публике, это никогда не считалось зазорным или преждевременным. С одиннадцати лет она стала ходить в Сакро-Монте, где в сырых пещерах жили цыгане. И хотя у нее там было несколько подружек, на самом деле она ходила туда к старой bailaora[46], известной как La Mariposa — Бабочка.

Многие считали ее старой сумасшедшей ведьмой. По правде говоря, Мария Родригес действительно немного выжила из ума, но до сих пор не забыла, как когда-то танцевала. Для нее это было как будто вчера. В Мерседес она увидела себя в молодости, а может, ее старческий ум считал себя и этого ребенка одним целым; ей казалось, что она возродит свое танцевальное мастерство через эту девочку.

У Мерседес были подружки-ровесницы, но мать всегда в первую очередь искала ее в осыпающемся доме этой старухи. Это было ее убежищем, местом, где росла и крепла ее навязчивая идея.

Сеньора Рамирес беспокоилась об успеваемости Мерседес, учителя не говорили ничего хорошего. Мать хотела, чтобы дочь воспользовалась теми преимуществами, что предлагает этот меняющийся мир.

— Мерше, когда ты собираешься делать уроки? — спрашивала мать. — Ты не можешь всю жизнь крутиться. Танцами на жизнь не заработаешь.

Она старалась, чтобы ее слова звучали беззаботно, но была при этом совершенно серьезна, и Мерседес это понимала. Девочка прикусывала язык, чтобы промолчать в ответ.

— Спорить с мамой бесполезно, — сказал ей Эмилио. — Она никогда тебя не поймет. Как никогда не поймет меня.

Конча считала, что без цыганской крови в жилах Мерседес никогда не стать настоящей танцовщицей. Она верила, что gitanos, если уж на то пошло, — единственные, кто умеет танцевать фламенко или играть фламенко на гитаре.

Даже Пабло был с ней не согласен.

— Она танцует лучше любой цыганки, — вставал он на защиту дочери, когда они смотрели, как та пляшет на праздниках.

— Даже если и так, — ответила Конча, — я бы предпочла, чтобы она занималась чем-то другим. Это мое мнение.

— А по ее мнению, она просто создана для танца, — храбро вмешался Эмилио.

— Эмилио, тебя это не касается. Ты бы лучше ей не потакал, — отрезала Конча.

Отец всегда поддерживал стремление Мерседес заниматься танцами, однако сейчас он тоже стал беспокоиться, но совершенно по другим причинам. Как только выборы выиграло консервативное правительство, ополчение стало закручивать гайки, преследуя несогласных. Любой, кто дружил, например, с цыганами, теперь рассматривался как человек, ведущий подрывную антиправительственную деятельность. То, что Мерседес проводит так много времени в Сакро-Монте, стало тревожить даже его.

Однажды Мерседес, прибежав от La Mariposa, просто ворвалась в «Бочку». В баре не было никого, за исключением Эмилио, который вытирал за стойкой чашки и блюдца. Теперь он почти все время работал в кафе. Родители отдыхали наверху. Антонио был в школе, проводил последний урок в семестре, Игнасио — на корриде в Севилье.

— Эмилио! — выдохнула она. — Ты должен взять выходной. Ты должен пойти со мной!

Мерседес подбежала к бару, и он заметил капельки пота на лбу у сестры. Должно быть, она бежала изо всех сил — ее грудь тяжело вздымалась. Длинные волосы, заплетенные в аккуратную косу, когда она ходила в школу, теперь растрепались и лежали на плечах.

— Прошу тебя!

— Зачем? — спросил он, продолжая вытирать блюдце.

— Сегодня juerga. Мария Родригес сейчас сказала мне, что будет играть сын Рауля Монтеро. Сегодня вечером. Нас пригласили — но ты же знаешь, что мне нельзя идти одной...

— Когда?

— Часов в десять. Эмилио, пожалуйста! Прошу тебя, пойдем со мной! — Мерседес вцепилась в стойку, широко распахнутые глаза с мольбой смотрели на брата.

— Ладно. Я спрошу у родителей.

— Спасибо, Эмилио. Хавьер Монтеро играет почти так же виртуозно, как и его отец.

Он видел, как взволнована сестра. Старуха сказала, что если Хавьер Монтеро унаследовал хотя бы сотую долю красоты своего отца или имеет хотя бы десятую долю таланта родителя, то на него стоит посмотреть.

Хавьера Монтеро нельзя было назвать чужаком — многие gitanos слышали о нем. Он приехал по приглашению из Малаги. Музыканты часто приезжали из других городов, но прибытия этого гитариста местное население ждало с нетерпением. Имена его отца и дяди называли среди величайших имен исполнителей фламенко, и в ту летнюю ночь 1935 года El Niño, Младший, — так его звали — должен был выступать в Гранаде.

Когда брат с сестрой вошли в комнату без окон, сидящий на сцене человек уже потихоньку наигрывал фальсету, вариацию, с которой он начал выступление. Публика могла видеть лишь его макушку и копну блестящих черных волос, полностью скрывавших лицо. Преданно склонившись над гитарой, он, казалось, прислушивался к звукам, как будто верил, что инструмент сам подсказывает ему мелодию. Кто-то неподалеку стал едва слышно отбивать такт на крышке стола.

Минут десять, пока комната наполнялась людьми, он даже не отрывал от гитары глаз. Потом он поднял голову и посмотрел вдаль, в одному ему видимую точку. На его лице читалась абсолютная сосредоточенность, зрачки его темных глаз лишь зафиксировали черты немногих людей, уже занявших свои места. Они сидели напротив света, поэтому лица оставались в тени, а силуэты были окружены ореолом.

Фигура молодого Монтеро находилась в луче света. Он выглядел моложе своих двадцати лет, а ямочка на подбородке придавала его лицу неожиданное выражение невинности. В нем было нечто почти женственное — в его густых гладких волосах и тонких чертах лица, нехарактерных для большинства цыган.

Увидев его, Мерседес прямо-таки остолбенела. Ей показалось, что он необычайно красив для мужчины, а когда его лицо опять скрылось за копной волос, она почувствовала, что потеряла что-то важное. Ей очень хотелось, чтобы он оторвал взгляд от гитары и она смогла продолжить изучать его лицо. Монтеро все время лениво перебирал струны, явно ожидая, когда соберется побольше зрителей, и не намереваясь начинать выступление, пока помещение не заполнится людьми до отказа.

Прошло более получаса, и он начал без предварительного сигнала.

Мерседес физически ощущала на себе воздействие его игры. В этот момент ей показалось, что сердце рвется из груди. В ушах громко отдавались мощные, как барабанная дробь, удары по струнам. Сидя на одном из низких неудобных стульев, на которых пришлось расположиться зрителям, Мерседес обняла себя руками, стараясь унять дрожь во всем теле. Еще никогда в жизни она не слышала, чтобы кто-то так играл на гитаре. Даже мужчины постарше, которые уже по полвека играли фламенко, не могли извлечь такие совершенные звуки.

Фламенко было неотделимо от гитары Хавьера, ритмы и мелодии, которые он из нее извлекал, пронзили публику, словно электрический ток. Аккорды и мелодии лились из гитары под аккомпанемент глухих ударов голпеадора[47]: казалось, он стучит третьей невидимой рукой. Все были поражены оригинальностью музыки и уверенностью исполнения. Воздух в комнате осязаемо накалился, по ней пронеслось негромкое «оле».

На лице Хавьера Монтеро заблестели бисеринки пота, он запрокинул голову, и зрители впервые увидели, как сосредоточенность исказила его лицо. По шее стекали ручейки пота. На несколько минут партию подхватил барабанщик, давая гитаристу отдохнуть. И снова Хавьер невидящим взором уставился поверх голов публики. Она ни секунды его не интересовала. С его места люди казались единой бесформенной массой.

Последовала еще одна мелодия, потом еще. Через двадцать минут после начала выступления он коротко кивнул головой, поднялся и стал пробираться сквозь аплодирующую толпу.

Мерседес почувствовала, как краем пиджака он коснулся ее лица, когда проходил мимо, уловила сладковато-горький запах. Девушку охватила паника. Ощущение было таким же сильным, как боль, сердце опять неистово забилось в груди. Внезапно любовь и печаль, которые она годами имитировала, копируя других танцовщиц фламенко, стали реальностью. До этого момента ее танец был лишь притворством.

Мука и отчаяние из-за того, что она больше никогда не увидит этого человека, чуть не заставили ее забыться и громко закричать: «Стой! Не уходи!» Разум и сдержанность уже были над ней не властны. Мерседес встала и выскользнула из помещения, оставив Эмилио обсуждать с другими зрителями то, свидетелями чего они только что явились.

Такая приподнятая атмосфера была не редкостью для подобных выступлений, но, даже несмотря на это, Монтеро был на голову выше самых лучших гитаристов. С этим никто не спорил, и легкая зависть к сопернику уступила место восхищению.

Оказавшись на свежем воздухе, Мерседес тут же растеряла свою решимость. Прямо за дверью в тени виднелась фигура гитариста. Ярко-красный огонек сигареты выдавал его присутствие.

Внезапно собственная смелость показалась Мерседес чуть ли не постыдной.

— Сеньор, — прошептала она.

Монтеро привык к такому успеху. Его мастерство исполнителя неизменно оказывало неизгладимое впечатление на кого-то из публики.

— Sí[48], — ответил он. Удивительно, но у него был довольно высокий голос.

Мерседес твердо решила действовать и, несмотря на обоснованный страх отказа, продолжила. Она, подобно канатоходцу, ступила на туго натянутую проволоку: нужно двигаться либо вперед, либо назад. Девушка уже зашла достаточно далеко, теперь настала очередь фраз, которые она прокручивала в голове.

— Не согласитесь ли вы для меня сыграть? — Пораженная собственной дерзостью, она приготовилась услышать отказ.

— Я только что для вас играл...

В его голосе чувствовалась усталость. Он впервые удостоил ее взглядом и в свете фонаря разглядел черты ее лица. Очень много женщин подходило к нему вот так, соблазнительных, доступных, возбужденных его игрой, но, когда он видел их при ярком свете, тут же понимал, что они годятся ему в матери. Хотя иногда, одурманенный адреналином после выступления, он не отказывался провести в их объятиях час-другой. Когда являешься объектом поклонения, такое порой случается.

Однако девушка была молодой. Возможно, она искренне хотела танцевать. Тогда совсем другое дело.

— Тебе придется подождать, — небрежно бросил он. — Не хочу, чтобы собралась толпа.

Он уже устал за день, но эта девушка заинтриговала его, и он очень хотел понять, что ей нужно от него. Ее дерзкой выходки оказалось бы достаточно, чтобы он согласился, даже если бы она и не была такой красивой. Он закурил еще одну сигарету, оставаясь в тени. Шло время, люди расходились.

Мерседес, спрятавшись от посторонних взглядов, видела худощавую фигуру брата, который спускался по узкой булыжной улочке вниз по холму. И вот он исчез из виду. Он, видимо, решил, что она уже дома. Остался лишь хозяин помещения, желающий поскорее запереть двери на ночь.

— Нельзя ли нам зайти на секунду? — спросил его Хавьер.

— Ладно, — ответил тот, узнав Мерседес. — Если хотите. Но через десять минут мне нужно уходить. Десять минут, не больше.

Мерседес опять включила свет. Хавьер занял свое место, склонил голову, прислушался к звучанию струн, подкрутил две, потом взглянул на Мерседес. Теперь он был готов играть для сеньориты.

До сего момента он ее не разглядывал, заметил лишь ее юный возраст, но теперь, когда она стала в позу, готовая танцевать, он увидел, что она не робкая малышка. Все в ней выдавало высокомерную женщину, начиная от осанки и заканчивая стремлением к драматизму.

— Что мне сыграть? Алегриа[49]? Булериа[50]?

Наряд Мерседес — простое летнее длинное платье и туфли без каблуков — совершенно не подходил для танца, но ее это не остановило.

— Солеа[51].

Эта девчонка забавляла его. Он улыбнулся той самоуверенности, которую она демонстрировала. Мерседес так и излучала ее, не успев шевельнуть даже пальцем.

Сейчас все его внимание, словно луч света, было приковано к ней. Она хлопнула в ладоши, подхватывая его ритм, и, когда ощутила, что их ритмы совпадают, начала танцевать. Отбила ногами чечетку на полу, сначала довольно медленно, потом подняла руки над головой и стала вращать кистями, держа их почти перпендикулярно запястьям.

Потом Мерседес принялась переступать ногами, все быстрее и быстрее, пока они не загудели. Шаги безостановочно следовали один за другим. Поначалу Мерседес танцевала осторожно, держа соответствующую дистанцию между собою и аккомпаниатором. Он пристально следил за танцовщицей, мастерски отвечая своей игрой на ее движения, совсем как делал Эмилио.

Танец продолжался минут пять-шесть, а она все крутилась и топала ногами, всегда возвращаясь на одно и то же место. Хавьер через тонкую ткань платья видел очертания ее мускулистого тела. Танцовщицы уделяли внимание тому, чтобы складки одежды двигались в такт движениям тела, но ткань часто была тяжелой, и Мерседес обнаружила, что тонкое платье дарит ей настоящую свободу. С последним ударом она остановилась, запыхавшаяся, но ее тело продолжало дрожать от напряжения.

— Muy bien. — Он впервые улыбнулся. — Очень хорошо, очень хорошо.

Во время танца Мерседес удостоила гитариста лишь коротким взглядом, но сам Хавьер не сводил с танцовщицы глаз. Ему казалось, что между первым и последним тактом он наблюдал некое захватывающее перевоплощение.

Он уже забыл, что это за удовольствие — аккомпанировать танцовщице. Ему редко встречались такие, с которыми он хотел бы выступать. Все были недостаточно хороши для него.

Теперь настала его очередь выбирать музыку.

— Сейчас булериа, — сообщил он.

Мерседес этот танец показался более трудным, но она легко подстроилась под его игру. Когда он начал, она услышала удар по струнам и уловила темп, ее ноги двигались почти автоматически. Сейчас она танцевала только для него — пришел ее черед отвечать на его игру. Она медленно развернулась на триста шестьдесят градусов, ее бледные руки потянулись к нему, но так и не коснулись.

На этот раз танец продолжался дольше, она отдала всю себя. Это был ее последний шанс. Когда она повернулась, ее черные кудри разлетелись как веер, а заколка со стуком упала на пол. Казалось, ее руки одновременно создавали и продолжали вращения, пока не замелькали, как диск гироскопа[52]. Наконец она замедлила темп и закончила танец, топнув напоследок ногой, — это совпало с его последним аккордом.

Она тяжело дышала и взмокла от пота, пряди мокрых волос свисали на лицо. Казалось, что она бежала под дождем.

Подвинув себе стул, Мерседес села. После шума, который они устроили, повисла давящая, лишающая сил тишина. Чтобы скрыть неловкость, она наклонилась и стала искать заколку.

Прошло несколько минут. Хавьер изучающе смотрел на эту юную девушку, которая во время танца превратилась в другого человека. Совершенно неожиданно она тронула его. Может, впервые в жизни его заворожила bailaora: чаще он чувствовал, что они его тяготят. Давным-давно он принял решение, что никогда не будет никому аккомпанировать. Вместе с этой девушкой они могли бы создать дуэт.

— Что ж... — с сомнением начал он, следя за тем, как она стягивает на затылке волосы.

Она чувствовала себя неуютно под его пристальным взглядом. Собрав все свое мужество, она ждала, что он скажет дальше. Мерседес тяжело дышала, ей казалось, что она вот-вот взорвется.

—...этого ты хотела?

Она совершенно не ожидала от него подобного вопроса, но ей пришлось отвечать.

— Даже больше, чем я могла рассчитывать. — Это было все, что пришло ей в голову.

Вернулся, позвякивая ключами, владелец помещения. Этого музыканта в других местах, должно быть, встречали с почестями, что, впрочем, не помешало хозяину запереть подвал и идти домой.

Хавьер убрал гитару в футляр и защелкнул его.

На улице он повернулся к Мерседес. Температура упала, в мокром от пота платье девушка дрожала от холода. Он увидел, что она дрожит, поэтому с его стороны было вполне естественным снять пиджак и накинуть ей на плечи.

— Надень-ка его. Я завтра утром до отъезда приду и заберу, — спокойно сказал он. — Где тебя найти?

— В отцовском кафе «Бочка». Сразу за Плаза Нуэва. Тебе каждый скажет.

В мигающем свете керосинки он посмотрел на нее долгим взглядом, удивляясь собственной реакции на эту девушку. В ней странным образом сочетались черты ребенка и взрослой женщины, черты подростка, который вот-вот вырастет, наивность и некая житейская мудрость. Он видел много танцовщиц фламенко, таких как она, непорочных и все же утративших невинность. Обычно их необузданная сексуальность исчезала в тот момент, когда они переставали танцевать, но с этой девушкой все было по-другому. Она так и дышала чувственностью, воспоминание о которой не дало ему спать этой ночью.

Дата добавления: 2015-08-28