Искалеченное тело подростка нашли на пустыре рано утром пятнадцатого марта 2012 года.

Искалеченное тело подростка нашли на пустыре рано утром пятнадцатого марта 2012 года.

Его звали Александр Шерохин, и ему было шестнадцать лет. Преступник пытал его, а потом заживо сжег.

Мальчик был еще жив, когда его обнаружил торопящийся на работу гражданин Смирнов. Скорая приехала быстро, но то, что стало с Александром, шокировало даже побывавшего во многих горячих точках военврача.

У мальчишки был вырван язык, отрезаны пальцы, колотые раны покрывали руки и ноги, а колени были раздроблены молотком. Глаза выколоты. Но самое страшное - ожоги, почти семьдесят процентов. На ногах обуглились кости, а внутренние органы практически не работали.

Кто мог такое сотворить? Кому мог понадобиться хорошист Саша Шерохин?

А в семь вечера в отделении милиции был доставлен сорока восьмилетний автомеханик Владислав Олегович Ермолов, главный подозреваемый, который вскоре превратился в единственного обвиняемого.

Он и не отрицал, что в ночь на пятнадцатое марта пытал в подвале мальчишку, а потом сжег – и да, он прекрасно знал, что юноша в тот момент был в сознании.

Больше он ничего не говорил. Молчал, уставившись куда-то в пустоту. Провели обследование. Нет, не сумасшедший. Более здорового человека еще поискать надо.

В зале суда он также молчал. Лишь иногда снимал тяжелые очки и протирал переносицу. Он был ужасно худой, этот садист. И казался моложе своих лет: только волосы его были совершенно седыми, а глаза были как у древнего старика.

-Владислав Олегович Ермолов, по решению суда вы приговариваетесь к пожизненному лишению свободы,- судья, женщина, сама еле сдерживала гнев,- Вы согласны с решением?

Мужчина поднял глаза и посмотрел на неё:

-Да, ваша честь, я согласен с решением,- и голос у него был ровный, без вызова и сарказма.

В наручниках его вывели из зала. Мужчину сопровождали два милиционера, чтобы не дать толпе его растерзать.

-Отпустите его, мы его сожжем! – кричали обступившие их люди.

-Мразь, выродок!

-Ублюдок!

-Сволочь!

Кто-то рыдал в этой толпе, возможно, мать, у которой Саша был единственным ребенком, а может его девушка, такая же тихая вежливая хорошистка Лена Озерова.

Владислав Ермолов молчал. Очки его слетели, и вся эта матерящаяся толпа стала для него лишь расплывчатым пятном. Кто-то подбежал к нему и ударил кулаком в челюсть. Потекла кровь. Буяна оттащили, но как-то нехотя.

Был холодный весенний вечер, когда убийцу посадили в машину, чтобы отвезти на место его последнего проживания.

Вскоре страсти поутихли и обоих забыли. С неделю одноклассники носили на могилу Саши цветы, и до конца четверти в школе висел его портрет с траурной лентой. Город еще покипел, но потом какой-то мажор сбил студентку и бросил её умирать в канаве, и ярость переключилась на него. Вскоре и портрет сняли, а могила стала зарастать, и только Лена Озерова лежала в больнице два месяца с нервным срывом после неудавшейся попытки самоубийства.

А сам Владислав умер через год.

Когда его обнаружили, он лежал на койке в своей одиночной камере, сложив руки, на груди как покойник в гробу. А на словно юношеском лице застыла странная полуулыбка.

В кармане тюремной робы была тонкая исписанная тетрадь, заполненная мелким аккуратным почерком. Она выпала, когда тело погружали на носилки, чтобы отнести в тюремный морг.

«Я пишу эти строки, потому что знаю, что скоро умру. Мне осталось всего несколько дней, не больше. Я не знаю, для кого это я это делаю. Умирай я год назад, я мог бы рассчитывать на широкую аудиторию. Сейчас же нет. Скорее всего, тетрадь сожгут вместе с моей одеждой. Но все-таки я хотел бы объяснить, зачем убил Александра Шерохина.

Начну с самого начала: я вовсе не маньяк и не убийца, хотя в это трудно поверить. Кто-то из журналистов сказал, что я больше похож на ученого, чем на маньяка-садиста. Да, так и есть. Я историк. Хотя, конечно, одно другому не мешает, но подобная комбинация ко мне, все же, не относится.

И зовут меня вовсе не Владислав Олегович Ермолов. Мужчина с таким именем пропал в 1998 году, и если это был хороший человек, то я искренне прошу у него прощения, за то, что запятнал его доброе имя. На самом же деле я Кирилл Матвеевич Ратаев. По стечению обстоятельств я оказался очень похож на Ермолова, а у того не было ни близких родственников, ни близких же друзей, которые могли бы его опознать, так что с 2003 года я занимаю его юридическое место.

Моё третье заявление покажется вам странным. Это касается даты моего рождения: Я родился 18 ноября 2008 года в городе Ульяновск. Если хотите, пробейте по одной из соцсетей: Алина Ивановна Ратаева, 1987 года рождения. У неё есть пятилетний сын Кирилл от её мужа Матвея Георгиевича Ратаева.

Пора моего морального взросления пришлась на сумасшедшие двадцатые. Сильнейшая социальная и имущественная сегрегация как следствие экономического кризиса, братки, наркоторговля, постоянные перестрелки, трупы на улицах. Десятки политических партий, выборы каждый год и никакого контроля со стороны государства. И никакого прогресса – страна катилась вниз по наклонной. Собственно, туда катился весь мир, в том числе и так называемый прогрессивный запад.

В 2028 сформировалось общественное движение «Сильная Россия». Многие из её участников хотели однопартийной системы, кто-то и вовсе желал монархии. Многих объединял национализм, немало было сторонников идеи о сверхчеловеке. Лидером движения стал тридцатилетний националист Александр Шерохин.

Его популярность была весьма высока. Это был прекрасный оратор и харизматичный лидер, в чьих благих намерениях никто не сомневался. Вскоре Сильная Россия со своим гербом – двуглавым орлом с красной звездой на груди – стала символом грядущих перемен.

В начале тридцатых по стране прокатилась волна протестов, которые со временем переросли в нечто более крупное. И тогда действующее правительство совершило свою самую большую ошибку – оно начало репрессии. Несколько крупных демонстраций в мегаполисах были расстреляны, мелкие митинги разгоняли с применениями оружия. Более или менее ярких лидеров начали сажать. Нет, не за митинги – статьи такой не было. За более мелкие прегрешения. Кто-то задолжал кому-то денег, кто-то к кому-то приставал, одного вообще судили за кражу банки меда в старшей школе. Все эти суды напоминали цирк, но потом в изоляторе от побоев умер Леонид Макаров – и пошедшую волну было уже не остановить.

Гражданской войны как таковой не было: все произошло достаточно быстро. Примерно также как распад «Империи зла»: легли спать в СССР, проснулись в весьма сомнительной РФ.

Старое правительство было разогнано, а новое стало временным. Был введен режим чрезвычайного положения, и в течение трех месяцев у России было пять правителей: Александра Воронцова, сторонница авторитарной власти, Святослава Мещерина, монархисты Михаил Волков и Екатерина Звонарева, и националист Александр Шерохин. Какими бы разными не казались их взгляды, хотели они одного: выгрести дерьмо из родной страны, установить сильную власть и превратить разваливающееся государство в процветающую страну. Даже либерализм Мещериной выражался в том, что, по её мнению, один человек не может править: нужно что-то вроде семибоярщины. Против жестоких мер она, естественно, не возражала.

Я не знаю, насколько близкими соратниками они в действительности были, я вообще был мало осведомлен о руководстве страны, в которой жил, а они свои дела на показ не выставляли.

В течение того лета жизнь, которая еще весной бежала с бешеной скоростью, неожиданно остановилась. Казалось, что само время встало. Было тихо, но в тоже время на душе было неспокойно: никто не знал, что будет дальше. Скорее всего, и новые властители России, которым было чуть больше тридцати лет, не знали, что конкретно делать.

И будущее показало, что мы не зря боялись.

Лето закончилось, и с первыми желтыми листьям завертелись шестеренки государственной машины. Была введена высшая мера наказания: смертная казнь. При этом экзекуция проводилась не где-то в застенках Матросской Тишины, а на главных площадях городов. И не расстрел. Виселица. И трупы не снимали вплоть до следующего утра.

Общественность, конечно, возмутилась. Общественность мировая, эмигрантская и интеллигентская. Всю неделю по всем каналам во всех ток-шоу только и речи было о виселицах: заслуженные артистки рыдали, писатели и правозащитники изрыгали проклятия, священнослужители молились за упокой убиенных душ. Было несколько митингов против нового правительства, но на эти стачки не прислали ни ОМОНа, ни полицию – в итоге, певцы очередной революции разошлись в расстроенных чувствах: разгонять не разгоняли, бить не били, а орать оказалось не для кого.

Была введена цензура. Достаточно мягкая – касалась она не политики, а культуры. Все рекламные билборды в городах сняли. Что-то еще они запретили, уже не помню что, но если говорить кратко, то свобода осталась только в интернете (но через шесть лет добрались и до него): радио, телевидение и печатная продукция оказались в ведомстве правительства.

Ужесточили УК в целом, да так, что одного крупного взяточника (то ли он губернатором был, то ли просто чиновником – уже не помню) – упекли на двадцать лет в колонию строгого режима с полной конфискацией имущества. Что касается колоний, то всех заключенных поставили компенсировать нанесенный ими ущерб – нетрудовых тюрем не стало: теперь все арестанты были вынуждены работать.

Вроде ситуация стала налаживаться. Но параллельно в Кремле шла ожесточенная борьба за власть. Михаил Волков был вынужден бежать за кордон прямо как незабвенный Керенский – в образе хрупкой особы женского полу. Звонарева погибла во время теракта – был подорван поезд, на котором она ехала на митинг. Святославу казнили, и её тело несколько суток висело на Красной Площади.

Остались только Шерохин и Воронцова.

И Воронцова проиграла. Дело в том, что она была слишком рациональной, а харизмы Шерохина у неё не было. Тот умел зажечь толпу, этот потрясающий оратор мог часами толкать пламенные речи буквально ни о чем. И за ним пошли. А Воронцова в какой-то момент просто исчезла.

Оставшись один, Александр Шерохин избавил правительство от приставки временное и объявил себя председателем Сильной России, единственной партии в стране. Его восшествие не расходилось с ситуацией по миру – тогда однопартийность вошла в моду в одуревших от свободы западных странах и даже, боже мой, в Соединенных Штатах Америки - кто бы мог подумать.

А потом вот это все и началось.

По стране раскинулась сеть лагерей, в которые попадали политзаключенные – впервые со времен СССР это понятие приобрело свой исконный смысл. Потом пошли по национальностям, ведь «Россия только для русских». Тысячи людей, в том числе и дети, оказывались за железной проволокой. Затем – религия. «Россия только для русских и только для православных». РПЦ была присоединена к государству, и Священный Синод стал полноправным государственным органом: Шерохин был не дурак – в России отказываться от такого орудия как церковь было, по меньшей мере, опрометчиво.

В какой-то момент перед людьми других конфессий встал вопрос как в старые «добрые» времена: православие или гражданство второго сорта. А то и вовсе ссылка в Белозерск.

А я молчал. Молчал, когда образование стало платным, а школьная программа была упрощена чуть ли не до уровня воскресной школы. Молчал, когда начались массовые аресты. Смолчал даже того, когда арестовали моего друга из Владикавказа. Я не желал вмешиваться, потому что не желал сам оказаться в лагерях.

А ведь происходящее не было большой тайной. Страшные эксперименты над заключенными – особенно над несовершеннолетними. Концентрационные лагеря, зверская цензура, повсюду диктатура силовиков и духовенства. И речи Шерохина, которые он мог произносить десятками в день, и которым внимала беснующаяся толпа… А мы молчали. Миллионы людей, которые не желали тревог и забот. Все молчали. Их не трогали – и слава богу!

А я в то время двигался по служебной лестнице: из преподавателя истории я стал директором школы. Через какое-то время на этом посту меня сменили, а сам я оказался в городской администрации.

Тогда же через мои руки стали проходить документы. Личные дела заключенных, приказы об арестах, приказы о допросах, доносы на соседей и родственников и прошения о помиловании, которые тут же отправлялись в мусоросжигатель. На многие доносы должен был реагировать я, приказы об аресте нуждались в моей подписи. И с того самого дня, когда я стал давать добро на использование репрессивного аппарата, я по настоящему осознал, что происходит.

С месяц я как машина подписывал бумаги - уже хотел уволиться, но потом я прекратил страдать и взял дело в свои руки. Я как мог внимательно изучал дела и старался избавляться от, казавшихся мне лживыми, доносов. Делать все надо было крайне быстро - слишком внимательное отношение к работе могло бы вызвать лишние слухи. Психологически работа тяжелая: я не мог знать всего наверняка, и порой я думал, а не упрятал ли в лагеря невиновного человека или же не дал амнистию настоящему чудовищу: в конце концов, не все жертвы кровавых диктатур невинные овечки и божьи одуванчики – мне порой такие дела попадались, что волосы дыбом вставали.

Так продолжалось несколько лет, и вот однажды, когда я изучал доносы, я увидел документ на имя Павла Андреевича Ратаева, восемнадцати лет.

Взял в руки я себя достаточно быстро (Павел, мой единоутробный брат, с редкостной частотой нарывался на конфликты), но когда я прочитал его имя, у меня вся жизнь пронеслась перед глазами.

Если верить доносу, то Пашка чуть ли не убийство Шерохина планировал, в чем я сильно сомневался.

Бумагу я смял и выкинул в мусорожигатель.

Все те полчаса, что я ехал из центра домой, я продумывал свой разговор с братом. В конце концов, я практически полностью смоделировал гипотетический монолог с Пашкой, и засим успокоился: домой я вернулся уже в нормальном расположении духа.

Но где-то ближе к полуночи у меня началась паника: я был одним из множества людей, имеющих дело с доносами. Если на Пашку будет еще одна кляуза, то её вполне могут воплотить в жизнь, плевав даже на то, что он еще несовершеннолетний – планку возраста подняли до двадцати лет, еще когда я учился в школе.

Павел был младше меня на семнадцать лет, и он был сыном моей матери от третьего брака. Отца его посадили еще при старой власти, то ли на двадцать, то ли на пожизнено, а наша общая мать умерла от передозировки той самой легкой дури, когда Пашка еще в детсад ходил. Родственников по отцу у него не было, по матери все давно либо умерли, либо сидели. По сути, я был его единственным родственником – двадцати двухлетним выпускником истфака с копеечной зарплатой (и это несмотря на катастрофический дефицит учителей). Однако что такое приюты я прекрасно знал (сам там три года провел, хотя, хочется сказать, что отсидел), и поэтому решил оформить на брата опекунство. Сделать это удалось с большим трудом, помню, даже пришлось заключить фиктивный брак с одной знакомой.

По характеру Пашка на меня совсем похож не был: он все время устраивал войны за справедливость, многие из которых заканчивались в отделении полиции, и если бы ко мне подошли и сказали, что он глава подпольной анархистской организации я бы испугался, но поверил.

Потом я успокоился окончательно: в конце концов, Павел жил вместе со мной, и если бы он занимался чем-то подобным, я бы об этом хотя бы догадывался. А жалоба вполне могла быть написана кем-то из его знакомых– у Паши не со всеми были хорошие отношения.

…А через четыре месяца грянул гром.

Был конец июля. Над городом стояла дымка от лесных пожаров, а солнце пекло так, что асфальт не остывал даже по ночам.

На работе я застал своих коллег в несколько оживленном настроении – они тихо что-то обсуждали, то ли со страхом, то ли со злорадством.

Я как обычно поднялся в свой кабинет и начал разбирать бумаги. Интересно, но я никогда не задумывался о наличии камер слежения, как не задумывался о том, почему портрет Шерохина должен висеть прямо у меня перед глазами. Впрочем, эта мысль осенила меня позже: тогда же я просто сел за стол и принялся заниматься делами.

-Ты слышал, «партизан» накрыли,- сказала Елена Андреевна, заходя в кабинет.

-Кого?

-Террористов малолетних. Да ты в Сеть залезь,- с этими словам она ушла.

Не буду утомлять моих гипотетических читателей подробным описанием того дня. Будь я автором психологических триллеров, я бы уделил этому дню немало страниц с подробным описанием того, куда я ходил, и что при этом испытывал. Но бумаги у меня не так много, и я вовсе не хочу заново проживать 28 июля 2043 года.

Партизаны были не просто мелкой группировкой недовольной молодежи. Это была целая подпольная сеть борцов против режима Шерохина. Исторические герилльи просто меркли перед этой армией революционеров. Тысячи участников, продуманная конспиративная система, и есть у меня такое подозрение, что в 43-ем накрыли лишь малую их часть.

Целый день по всем каналам только об этом и говорили. Начались массовые аресты. Участникам движения грозили лагеря, а главарям виселица.

А арестанты, глядя в камеры, пытались показать, что им совершенно не страшно. Сидя за решеткой, они распевали песни, материли власть и тех, кто ей служит, громко рассуждали о том, какой была бы страна, если бы Шерохину разбили кочергой голову еще при Медвепуте. Кто-то молчал, уставившись в пол, но и они вскоре присоединились ко всеобщему гвалту.

-Ну не паразиты ли, а?- сказал кто-то из моих коллег:- Не помнят, как раньше жили. Страна разваливалась, а сейчас – заводы работают, рабочие места есть, пособия выплачивают, пенсия высокая, медицина хорошая. Стабильность! Молодежь хренова, вас бы в армию или в трудовые лагеря.

-В лагерях их и отправят,- вторила ему начальница отдела.

-Да это от безделья все.

-…И от хорошей жизни. Да вы посмотрите на них: морды отъели!

Некоторые арестованные действительно не были похожи на угнетаемые слои населения: в хорошей одежде, без явных следов голодания на лицах. Но были среди них и сбежавшие заключенные с номерами на руках («временным» клеймо не ставили), физически изуродованная молодежь с «нерусской» внешностью.…У одной девушки не было глаз, а в пустых глазницах были выцарапаны кресты, у второй была обожжена правая часть лица. У кого-то вместо руки был «кустарный» протез, годный лишь для ассистирования. Да много кого было.

-Кирилл Матвеевич, зайдите к Маргарите Ивановне.

Маргарита Ивановна занимала одну из высших должностей в администрации, сейчас уже не помню какую именно: да это и не важно. Важно то, что пройдя тридцать метров по пустому коридору на последнем этаже, я не услышал привычного стучания клавиатуры: много Маргарита работала или нет, вопрос, но уж очень она по клавишам барабанила. Но тогда меня встретила глухая тишина.

На мой настойчивый стук никто не откликнулся, так, что я аккуратно приоткрыл дверь и заглянул в кабинет.

Маргарита, красивая женщина сорока пяти лет, лежала на полу с перерезанным горлом. В воздухе стоял запах разложения, а кровь пропитала светлый ковер. Её рыжие волосы слиплись от темной жидкости, а в левой руке она продолжала сжимать перочинный нож…

Самое страшное началось потом, когда включили запись камер слежения (тогда – то я впервые и узнал об их существовании). На записи женщина, глядя прямо в камеру, спокойным голосом сказала, что в течение пяти лет помогала «партизанам», и «наше хваленое гестапо» так на неё и не вышло. Также она в весьма крепких выражениях посоветовала Шерохину и всем, кто с ним хоть в чем-то согласен, отправляться прямиком в ад, и с этими слова она перерезала себе горло.

«Хваленое гестапо» было оскорблено в лучших чувствах, и уже через час полицейские запретили нам покидать здание. Меня допросили одного из первых, но так как я ничего не знал, меня отпустили на все четыре стороны. Тут же я принялся названивать Паше, у которого весь день был недоступен телефон, но дозвонившись, убедился, что все нормально и пошел домой.

На часах было уже семь вечера, когда ко мне заявились полицейские и попросили пройти в отделение. Я, прекрасно понимая, что лучше не спорить, надел ботинки и последовал за ними. По-моему даже не выключив компьютер, ибо был уверен, что через пару часов меня точно отпустят.

Домой я больше не вернулся.

Через двадцать минут после моего звонка Пашку арестовали за участие в «партизанском» движение. Меня же арестовали за то, что я мухлевал с бумагами. Охранник, который курировал мой и еще с десяток кабинетов, прекрасно видел, что я делал, но откладывал информацию на «лучший день». Лучший день настал, и в распоряжении страж порядка оказались гигабайты записей, где я одни доносы ксерокопировал, а другие выбрасывал. За такое пятнадцать лет дают, сразу вспомнил я. А с Пашей что будет? Повесят или отправят в лагеря?..

Этого я тогда так и не узнал.

От переживаний и неопределенности у меня начались проблемы с сердцем. В итоге, медик сказал, что я мог до суда не дожить, и меня перевели на более «мягкие» условия содержания (было это уже в начале сентября). Теперь я, по крайней мере, был не один: со мной сидело еще двое «сердечников». У одного, толстого мужика с лицом барина из сказок, был натуральный нервный срыв. Вторая, немолодая женщина с военной выправкой спокойно сидела на своей койке, уставившись в решетчатое окно: на улице листья начали желтеть, и по ночам в камере было достаточно холодно.

-Гражданка,- в конце концов, обратился я к ней:- Вы случайно не знаете, что стало с Павлом Ратаевым?

Она покачала головой.

Мне приговор озвучили лишь в конце месяца, через неделю после того, как наш сосед умер. Оказалось, что ему должны были дать всего два года – в обычной тюрьме при заводе. У него жену упекли за помощь «партизанам», но сам он с ней уже год как не жил.

Мне же дали тридцать лет без права переписки в Белозерске. В концлагерь, короче на пожизненно - люди мало живут в лагерях, они все для смертников.

Пока меня везли в лагерь, я спрашивал едва ли не у каждого заключенного про Пашку. Но никто ничего не знал.

В «Белозерске» время шло медленно. Нас будили в пять утра, есть давали лишь необходимый минимум, тащили рубить лес – били ногам, если кто-то хоть на секунду уставал, часто использовали электрошокер. Непонятно для чего мы вообще работали, ведь для рубки деревьев в середине 21 века люди были не столь необходимы. Потом обед – пару кусков хлеба, иногда давали несвежую колбасу. Затем опять работать и так практически до глубокой ночи. Обход лагерного священника и отбой. А затем снова пять утра, пронзительный свист по всей территории – и работать.

Сначала я еще думал как сбежать. Потом перестал – бежать невозможно. Из Белозерска не сбегают. Никогда.

Началась зима. Холодный ветер гулял по жилому корпусу, а работать в лесу заставляли едва ли не больше чем осенью. Многие из заключенных умирали от пневмонии и обморожений. Я однажды упал на колючий снег и, глядя на приближающегося охранника, решил, что пусть он хоть мне бензопилой руки отрежет – не встану. Умру от потери крови прямо здесь, а в лучшие времена здесь поставят памятник жертвам режима Шерохина

Убивать он меня, однако, не стал: поднял за шкирку и отправил дальше рубить лес.

Надежды на смерть меня не оставляли – в какой-то момент прыгание по морозу в легкой одежде должно была меня отправить к праотцам. Но нет. Кроме усталости я ничего не чувствовал – ни боли, ни недомогания. Даже сердце перестало шалить.

В знаки свыше я не верил. Но в лагерях материалистов не бывает – во что-то верить все- таки хочется, и я решил, что мое странное здоровье это знак, что я должен жить. К тому же где-то еще тенящиеся знания истории подсказывали мне, что часть заключенных даже из сталинских лагерей были освобождены. Может, и меня освободят однажды. И Пашку выпустят – не могли его убить, ему еще и двадцати нет.

Больше всего я боялся, что меня морально переломят, и даже, если меня выпустят, я буду больше похож на безмолвную скотину, чем на человека. «Главное не прекращать думать»,- решил я тогда:- Буду думать. Размышлять. Работу, что я делаю, механическая, концентрации не требуют. Буду думать.»

По истечении второй зимы к нам посадили парня лет, наверное, двадцати пяти – говорю, наверное, потому что, мне сначала показалось, что он меня лет на десять старше.

Звали его Миша Страхов. Разговорчивый очень был, любил про волю поговорить. О том, как на свободу выйдет. Ему двадцать дали – так, что надежда у него была.

-Страхов,- как-то окликнул его я.

-Чего, Кирилл Матвеевич?

-Ты пацана такого знаешь, чуть тебя помладше – Павел Андреевич Ратаев, его за помощь «партизанам» посадили.

-Это такой со шрамом на правой руке? Знал и весьма хорошо,- ответил тот.

-Что с ним, ты не в курсе?

Миша помолчал немного, а потом выдал:

-Ему сначала десять дали, мол, несовершеннолетний и все такое. Но там такой парень был Красов его фамилия …У него мать из номенклатуры, а он сам Че Гевара этакий, хороший парень, кстати, идейный – его в концлагерь на пожизненно. У маман истерика, и она добилась, чтобы их с Пашкой местами поменяли. В итоге, Красова на десять лет с возможностью досрочного освобождения, а Павла на опыты. Меня из Сыма перевели, там лагерь смерти по соседству. Уж не знаю, что они там с заключенными делают, но когда я Пашку увидел, он на человека похож не был в прямом смысле этого слова: кожа желто-зеленая, зрачков нет, только белки – и не белки вовсе, черные…На левой руки пальцы срослись как у куклы. Говорить он вряд ли мог: у него все зубы как клыки были, а рот обычный - ему эти клыки обе щеки издырявили, а дыры загноились. Все тело в язвах, в ожогах… Ноги вообще в чешуе какой-то. Биологическое оружие они на заключенных испытывают, понятно же.

-Но он…жив?

- Они там и полугода не живут. Я же чего его видел-то – госпиталь на оба лагеря один, случайно в морг забрел, только - только привезли, разложение еще не началось. Погоди,- он вгляделся в бейджик у меня на робе:- Кирилл Матвеевич Ратаев. Погоди, ты брат его, что ли?.. А.…Извините…- пробормотал он.

В ту ночь я не спал. Так и сидел на койке, уставившись в пустоту. Когда в пять утра нас принялись будить, я автоматически встал, но тут же резко заболело сердце, и я потерял сознание.

Очнулся я уже в лагерном госпитале.

Моя койка стояла прямо перед окном, за котором была глубокая беззвездная ночь.

Приходил медик, дал какое-то лекарство и буквально приказал по возможности не двигаться.

А я и не мог – все тело будто парализовало. А там где было сердце, был холод.

Я находился в каком-то пограничном состоянии между сном и явью: я видел помещение, чуть освещенное лампадкой перед большой иконой, слышал стоны человека с крайней кровати, но тогда же я явственно увидел своего брата. Не таким, каким я его знал. Таким, каким его сделали. Он тянул ко мне искалеченные руки и пытался что-то сказать, но рот его был настолько деформирован, что я слышал только тихий вой. И тут его плоть начала отваливаться как вареное мясо с костей – а кости его были обугленными и трескались от каждого движения.

Я резко вскочил, и призрак исчез. Тут же заболело все тело: как будто меня хотели переломить на две части.

Боль прошла через секунду, и я сел на кровати, коснувшись ногами ледяного пола. И я тихо зарыдал - впервые за много лет.

На рассвете ко мне пришел медик и сказал, что жить я буду и, возможно, долго.

-Гражданин, мне сорок пять лет, - горько усмехнулся я,- я уже почти три года в лагерях, у меня проблемы с сердцем – ну, сколько я еще протяну?..

-Проблем больше нет,- спокойно сказал он:- У вас теперь механическое сердце. После полудня приказано вернуться в лагерь.

Механический имплантат, механизм, который будет работать еще не одно десятилетие – если, конечно, не забывать его чинить – как будто бы сказочный элемент во всей этой истории…

Я не стал дожидаться, пока за мной придут, и пошел сам. Уходя, я бросил взгляд на крайнюю койку, человек на которой всю ночь стонал от боли.

Это был Миша Страхов – все его тело было в гематомах и ранах. Увидев меня, юноша попытался улыбнуться.

-Не бойся,- сказал я ему:- Еще поживешь на воле.

А вечером я увидел, как его тело выносили на лагерное кладбище, где плотными рядами стояли деревянные кресты без имен и дат.

Счет дням я после этого окончательно потерял.

А однажды вечером, когда заключенных уже собирались разгонять по баракам, изо всех динамиков прозвучало сообщение:

-Граждане России! Сегодня, в 18.00 по Московскому времени нас коварно атаковали Соединенные Штаты Америки и их союзники. Без объявления войны американцы сбросили термоядерные бомбы на Смоленск, Санкт Петербург и Владивосток. Российскому правительству был предъявлен ультиматум: сдаться или быть уничтоженными. Глава правительства Александр Ярославович Шерохин объявил, что еще никогда Россия не сдавалась на милость вражеских государств. Объявлена всеобщая мобилизация. Мирное население будет эвакуировано. И да поможет нам Бог.

Третья мировая война началась.

Её вероятность всегда казалась мне абсурдной, но ведь и начало второй мировой тоже казалось странным буквально накануне, мол, мир многому научился во время известного «балканского конфликта». Вероятность войны ядерной вообще выглядела невероятной. Но как и всегда история оказать интересней самых дерзких футурологических предсказаний.

Лагерь стали готовить к эвакуации: скорее всего, нас собирались отправить на заводы или на пушечное мясо.

Медики, охранники, и «номенклатура» (лагерное начальство) были собраны при всем параде. Нас же собирались перевозить в вагонах как скотину.

Вот только в тот момент случилось то, что обычно называют роялем в кустах. Начальник концлагеря, высокопоставленный чиновник Игорь Юрьевич, «сосланный» туда за какую-то аферу, и то на пару месяцев, проверяя имена заключенных, добрался до моей фамилии и потребовал немедленно привести меня к себе в кабинет. Минуты три он внимательно меня рассматривал, а потом принялся возмущаться властью, которая таких хороших людей в лагеря запихивает. Только минут через десять его радостных криков я вспомнил, кто это такой и чем обязан: он до меня был директором в школе. Не сказать, что мы ладили – я, например, считал его партийной подстилкой, а он меня - доморощенным интеллигентом, который своей декадентской философией портит молодежь. Но, по всей видимости, все это осталось в далеком прошлом, потому что уже через три часа я в одежде лагерного охранника ехал вместе с ним в сторону одного из убежищ, в котором те, кто мог заплатить и те, за кого заплатили, могли переждать ядерную войну.

-Почему я?

-А почему бы и не ты? Место там не настолько дороге, чтобы подобный взяточник вроде меня не мог спасти своего старого друга от штрафного батальона.

-А мы были друзьями?

-Скажем, ты единственный на меня ни разу в жизни не клеветал. Впрочем, заплатил я за свою подружку, а она буквально позавчера свои копыта на шпильках откинула.

В бомбоубежище мы приехали через несколько часов. Сооружение это было весьма монументальным, и оно явно не было рассчитано на банальное «переждать». Нет, это было полноценное убежище с длинными коридорами, десятками комнат и складом продовольствия на долгие недели осады.

Игорь приказал выдать мне нормальную одежду и принести еды. Под словом еда я в то время понимал паек с парой кусков колбасы и сыра, который выдавали на Рождество, Пасху (перед этим нас неделю вообще не кормили) и день рождения Александра Шерохина. То, что принесли мне, я даже сначала не узнал, но я до сих помню, что это было: макароны и нормальное мясо.

После еды я уснул ничем непрерываемым сном.

От накопившейся за годы усталости я проспал двое суток и когда очнулся, обнаружил, что убежище никто покидать не собирается, а сигналы с воли практически перестали поступать.

Я нашел Игоря и попросил внятно мне объяснить, что конкретно случилось, и чем это все грозит человеческой цивилизации.

-Да пиндосы на нас напали. Ни с того на сего.

-Что-то не, похоже, что это вас врасплох застало.

-Опасность ядерной войны еще в двадцатых была. Тогда и строить начали.

И тогда мне и пришла в голову одна мысль: американцы на нас напасть не могли. А вот мы на них – запросто, если, конечно, за годы, когда в России орудовала жуткая цензура, что-то резко в мире не изменилось, а я в этом сомневался. США сильно пострадали в начале двадцатых, по сути, страна была близка к скатыванию на уровень Уругвая или Зимбабве. К тридцатым на ноги она кое-как встала, но к тому времени уже был растерян весь хваленый американский авторитет, да и доверия их состояние не вызывало. Впрочем, какой-то процесс явно шел, и когда на информацию у нас была введена жесткая цензура, бывшая британская колония уже могла похвастаться относительной стабильностью, однако, это уже была далеко не та «Империя добра и демократии», которая существовала в начале века.

США не потянули бы войны. Если бы на них напали, они бы смогли защищаться – но самоличной агрессии они бы экономически не выдержали, особенно с Россией, у которой что было, так это армия – огромные средства уходили на оборонку и вооружение. А вот мы вполне могли напасть – этакая победоносная война. Вполне в духе Шерохина, к тому же, если Россия победит, то Александру многое простят и забудут, как забыли тому же Сталину за сто лет до него.

Шли дни. Изредка в подземелье проникали патриотические сводки с фронта, а меня же все больше гнобила совесть – я сижу в этом убежище в теплоте и сытости, а миллионы людей сейчас находятся под шквалом третьей мировой войны. Мои сокамерники в штрафных батальонах и на заводах, изготовляют ядерное и биологическое оружие. Пашка, Миша Страхов, добрейшая Маргарита Ивановна, мой старый друг Рахман и его жена Ариза – все они мертвы, а я жив. Всю жизнь жил в системе и ничего не предпринимал. Да, мухлевал с документами – но разве этого было достаточно? Почему не ушел к «партизанам», почему не пытался по-настоящему бороться? А теперь я жив, а те, кто пытался хоть что-то сделать, лежат в общих могилах или же в лабораториях. Хотя в этом есть некоторая логика – выживают крысы. Не темные властелины и уже тем более не герои – выживают паразиты вроде меня.

Через несколько суток объявили о всеобщем «освобождении» по поводу прекращения военных действий. Жители убежища ответили на это дружным «ура» и принялись собирать вещи. Только мэр Магадана пытался уверить людей, что прекращение военных действий это вовсе не девятое мая, и может означать все что угодно, вплоть до захвата столицы вражескими войсками.

Его почти никто не послушал, и в итоге в убежище осталось шестеро: мэр Магадана, я, шофер мэра, восемнадцатилетний мажор, киноактриса и её младшая сестра, откупленная ею от концлагеря – девушку, однако, сажать собирались не за революционную деятельность, а за убийство собственной пятилетней дочери, которую она сбросила под поезд.

Дальнейшие события показали, что мэр был чертовски прав, ибо уже через сутки по радио пришло сообщение о том, что военные действия возобновлены, и теперь российская армия намерена идти до самого Вашингтона – пешком, правда, или вплавь не уточнялось.

А потом сообщения и вовсе перестали приходить. Иногда тишину «радиорубки» прорывали чьи-то голоса, но никакого смысла они точно не несли, и тогда нам стало действительно страшно.

Прошло, наверное, еще неделя прежде, чем всем стало ясно, что надо выбираться. И когда мы сумели выйти наружу - вместо вековых сибирских деревьев мы увидели холодную выжженную пустыню…

Мы с шофером отправились в разведывательный рейд, но ничего не нашли – ни людей, ни животных.

Когда мы доложили обстановку, у актрисы началась истерика. Такая же истерика началась у мажора, и в итоге мэр пригрозил их обоих освежевать, дабы пополнить запасы продовольствия. Угроза, кстати, возымела действие.

В следующий рейд я отправился через несколько дней, на этот раз один.

Зашел я достаточно далеко, так, что ночь я провел на открытом воздухе. Я, не приученный к походной жизни, не умел ориентироваться там, где ориентироваться не по чему, а высокотехнологичные компасы, коими был снабжен бункер, отказывались работать даже после небольших повреждений. В итоге я решил возвращаться наугад и, естественно, я никуда не пришел.

На исходе дня я набрел на реку с относительно чистой воды (по крайней мере, если верить счетчику Гейгера), что, несомненно, было хорошей новостью.

Убежище я нашел вечером следующего дня.

Только там уже никого не было. Только кровь и обглоданные кости…

Закрыть убежище мне не удалось, поэтому я забаррикадировался вместе с припасами и оружием в одной из комнат. Ночью мне показалось, что по убежищу кто-то ходит, и ходит этот кто-то на двух ногах…

Днем я решил, что терять мне уже нечего, и уж лучше идти куда-нибудь, старясь найти людей, чем сидеть в опустевшем здании. Я собрал провизию, сколько мог унести, взял оружие, веревку и что-то еще – вобщем полный набор жителя постапокалиптического мира.

Решил я идти на юг (обычный компас я все же нашел).

Как раз к югу от меня и была уже упомянутая речка, и текла она в нужном мне направлении, так, что в пресной воде и рыбе у меня недостатка не было. Но от курса я явно отклонился. Река через неделею начала мелеть и, в конце концов, превратилась в ручей, втекающим в болото. Тогда я снова сориентировался на юг.

На пути мне встречались скелеты городов. Людей там не было. Еды тоже. Ночевать мне в них было не по себе – это был какой-то животный страх перед опустевшими домами. К тому же я все время слышал чьи-то шаги – и шаги эти явно не принадлежали человеку.

В какой-то момент своего путешествия я перестал считать дни. Такой безнадеги не было даже в лагере, где хотя бы люди были. И была какая-то надежда на нормальную жизнь. Здесь же не было – чем дальше я шел, тем сильнее таяли мои надежды. Порой мне казалось, что я единственное живое существо во всей вселенной.

Чтобы окончательно не свихнуться, я начал разговаривать. Пересказывал собственную жизнь, вспоминал прочитанные книги, полемизировал с давно умершими королями и представлял какую напишу книгу о зверском режиме Шерохина, коли выживу. Порой бичевал себя за то, что не боролся против системы, однако все чаще вверх брала чудовищная апатия: на автомате я ловил рыбу в водоемах, на автомате пытался её на чем-нибудь поджарить (кое-где росли небольшие кустарники), ел, а на исходе дня проваливался в глубокий черный сон без сновидений.

В конце концов, надежда на спасение полностью угасла, оставив место лишь животному существованию с редкими проблесками сознания, когда я воскрешал собственную память. Правда, в эти моменты мне чаще приходила мысль о самоубийстве. С ней я боролся, но неохотно. Сильнее всего это чувство проявлялось перед сном – хотелось заснуть и больше не проснуться. Но вскоре меня будило солнце, вернувшееся в наше полушарие, и я вновь шел на юг.

А однажды я вышел к оврагу и, споткнувшись о камень, полетел вниз. Кажется, я ненадолго потерял сознание…а, впрочем, неважно.

Но важно то, что когда я очнулся, я понял что лежу лицом в грязи. Кое как я принял вертикальное положение, и тогда до меня дошло, что я ведь точно видел: овраг был сухой.

А здесь повсюду была грязь, а в метре от меня начиналась мутная грязная вода.

Надо мной вместо небесной голубой глади было затянутое серыми тучами небо, и сверху моросил неприятный осенний дождь. Повсюду были голые деревья, а землю поркывали сгнившие коричневые листьями.

Где-то вдалеке шумела автострада.

На первый момент я подумал, что либо я сошел сума, либо это мираж. Но в реальности мира сомневаться не приходилось. С трудом держась на ногах, и я пошел в сторону дороги.

-Эй, а это че за жмурик?- пьяным голосом сказал парень гопотливого вида, чьё хрупкое физическое равновесие в тот момент поддерживала ободранная сосна.

За деревьями виднелась шумящее шоссе.

Я пошел по направлению движения. Ежесекундно проезжавшие мимо меня автомобили обрызгивали меня грязью. Вскоре начало темнеть, и к моросящему дождю добавился мокрый снег.

Вскоре я увидел городские огни и грязную надпись: «Добро пожаловать в Омск».

К тому моменту я окончательно пришел в себя – и у меня началась паника. Вокруг были люди, машины, передо мной лежал город – но что, черт побери, случилось?..

На автобусной остановке, на которой толпились люди, был застекленный ларек, чья печатная продукция была выставлена на всеобщее обозрение. Дабы не вызывать лишнего внимания, я аккуратно подошел к стеклу – тогда же это сделала некрасивая женщина в старом пальто и командным тоном попросила сегодняшнюю газету. Получив её, она вернулась на остановку и, выставив первую страницу на всеобщее обозрение, принялась читать.

Сегодняшняя газета.

Сегодня - 3 ноября 2003 года…

2003 год.

До моего рождения пять лет. Моя мать старшеклассница. Мой отец студент в новосибирском физмате. СССР уже нет как одиннадцать лет. До переворота сильнороссов почти тридцать, его главные герои только в школу пошли.. 2003 год…

Вы, конечно, к своему времени и к своей эпохе относитесь как хотите, но для меня это был настоящий рай – кругом были люди, а не пустыня на месте сибирских лесов. Всюду были грязь и мусор – но для меня в тот момент это был истинный рай.

Наслаждался я этим раем, где то с час, потом мой внешний вид вызвал оправданное подозрение, и меня повели в участок.

В участке было тепло и даже как-то уютно.

-Еще один сектант. Задолбали уже по лесам бегать. Звать как? – обратился ко мне милиционер.

-Кирилл Матвеевич Ратаев,- честно ответил я.

-О таком не заявляли,- сказал второй мент, проверив картотеку.

-Да кому он такой нужен.

В тот момент в комнату вошел третий. Форма на нем уже явно не застегивалась, а бритву он потерял, как видимо, уже давно.

-Мужики, да это же Ермолов.

-Кто?

-Ермолов, лет пять назад пропал – я его делом занимался. Владислав Олегович Ермолов, вот как сейчас помню.

Честно сказать с фотографии пропавшего без вести алкоголика на меня смотрела едва ли не моя точная копия.

Так я и стал тем, кем вы меня знаете. К счастью для меня, ни друзей, ни близких родственников у Владислава к тому году не осталось.

Не буду рассказывать о дальнейших событиях, но новый 2004 год я справлял уже в собственной комнате в коммуналке.

В коммуналке было холодно, горячую воду постоянно отключали, о звукоизоляции вообще говорить не приходилось, так, что каждый вечер я слушал, как мой сосед Анатолий разговаривает с телевизором, а его жена болтает по телефону. Другой сосед каждый день громко материл власть во всех её проявлениях, и под эти благостные звуки я каждый вечер засыпал – это вовсе не сарказм, как матерят власть, я не слышал года с 33-го, потому что за такое сразу арестовывали, а в этой исторической эпохе это было едва ли не правилом.

Работал я то уборщиком, то маляром, вобщем там где «мои» три судимости и отсутствие работы в последние пять - шесть лет были совершенно неважны. Потом года через два стал механиком в автосервисе – в этом я кое-что смыслил: на одну зарплату учителя нам с Пашкой было не прожить, так, что машины чинить мне приходилось.

Денег было немного, но на жизнь хватало. Один раз я даже сумел накопить средств, чтобы съездить в Ульяновск. Там нашел свою мать, красивую девчонку, еще не начавшую принимать «дурь», а отец уже перебрался в мой родной город – и ни что в нем не говорило, что он уже в 2009 умрет от алкоголизма.

После этого новая жизнь как-то начала вытеснять мою прежнюю, и порой мне казалось, а что все это было сном, ведь вот я, Владислав Ермолов, ПТУшник, трижды судим, в начале 90-х челнок, в конце беспробудный алкоголик. Пять лет жил с сектантами в лесах, в 2003 вернулся в цивилизацию. Что еще? Ничего.

Самое интересное, что мне в голову совершенно не приходила мысль, а где сейчас Шерохин, хотя это известный факт, что Омск это его город, где он жил лет до двадцати пяти, пока не понял всю «порочность» тогдашнего строя.

Но однажды я после работы пошел гулять по городу, и тут услышал гогот подростков, перемежающийся с матюгами.

-Шерохин, ну ты не охренел?..- заверещала какая-то девица.

-Да, Саша, ты не охренел? – заржала особь мужского полу, хотя не буду ручаться за правильность показаний.

Молодежь уже через секунду сменила диспозицию, а я в несколько шибанутом состоянии отправился на работу. Нет, это события не выбило меня из колеи – оно меня на неё вернуло, потому что последние девять лет я жил в каком-то тумане, не позволяя себе вспоминать прошлую жизнь.

-Слава, у тебя случилось чего-то?- окликнул меня хозяин сервиса, который за последние годы стал для меня чем-то вроде хорошего приятеля. Имя я его не упомяну, ему и так, насколько я знаю, сильно досталось, а в милицию меня вообще привели прямо от «станка».

Я спешно заверил его, что ничего у меня не случилось, да и вообще, что могло у меня случится, но его это не уверило, так, что вечер я в тот день провел на кухне в его квартире.

-У тебя интернет есть?- спросил я его под конец.

-У дочери компьютер.

-Слушай, я могу одного человека по соцсети пробить?

-Да не вопрос. Рита!!!

-Ну чего тебе?- откликнулись из соседней комнаты.

-Знакомый кого-то найти хочет в вашей этой…ну, где ты сидишь постоянно.

-Контакт, что ли? Ну, пусть идет.

С точки зрения его дочери я явно не производил впечатление человека разбирающегося в компьютерах - разуверять я её не стал.

Шерохин. День рождения – 23 января 1996 года. Да, есть такой в Омске.

С фотографии на меня смотрел еще совсем молодой тиран. Без усов, обросший, мальчик еще совсем.

-Жуткий тип,- сказала девочка.

-Ты его знаешь?

- Он осенью мою одноклассницу до самоубийства довел. Она из-за него с крыши спрыгнула, это у нас все знают. А к нему не прицепишься: семья хорошая, и мальчик такой умный…

-Он в вашей школе учится?

-Ну да.

Риту я видел до этого всего несколько раз и то мельком, но сейчас мне отчетливо показалось, что я её хорошо знаю.

-Ты Маргарита, да? Маргарита…Ивановна?

-Ну да, а чего?

Маргарита…Я тут же вспомнил залитый кровью пол, и красивую женщину с перерезанным горлом. Помогала «партизанам», крот в системе. Да, эта девочка была той самой Ритой, которая летом 43-го года перережет себе горло перочинным ножом.

Шерохина я подкараулил четырнадцатого марта, когда тот поздно вечером возвращался домой через заброшенную стройку.

Сначала я хотел просто ударить его посильнее найденной кочергой и уже бессознательного задушить. Но когда я внимательно на него посмотрел, то…поймите, хоть ему было всего шестнадцать лет, это уже был тот самый Шерохин. Тиран и диктатор, ввергнувший мир опустошительную войну. В каждом его жесте, в каждом его слове он был тем, кем я его знал.

Да, я его пытал. Да, он умер мучительной смертью за преступления, которые не совершал. Но он бы совершил их, если бы не умер вечером пятнадцатого марта.

Только не надо говорить мне о гуманизме. Представьте себе человека жившего в Германии времен Третьего рейха. Он прошел концлагеря, все его друзья и родственники погибли в газовых камерах. Он чудом выжил, и вдруг он каким-то образом оказывается в Австрии начала двадцатого века, где-то в районе Леолинга или Линца. И встречает юного Адольфа Гитлера. Вы бы осудили этого человека за то, что он убил «невинного» Адика с «изощренной» жестокостью? В ваше время это никому бы и в голову не пришло.

А Шерохин был гораздо хуже Гитлера. История Третьего Рейха закончилась хорошо – пришла красная армия, освободила лагеря, захватила Рейхстаг, и фашизм был объявлен вне закона. А история этой диктатуры закончилась плохо. Мир был ввергнут в третью мировую, и в Россию не вошла союзническая армия, Шерохин не застрелился в бункере, а его дружки не были судимы на каком-нибудь Новгородском Процессе. Понимаете, за все то время пока я шел через выжженную войной землю (а я прошел немалое расстояние, убежище было ближе к северу) счетчик Гейгера ни разу не «застучал», а опустевшие города говорили о том, что их давным-давно покинули. Видно, мы тогда все переместились в будущее – и вот что мы там увидели. Может человечество и выжило где-нибудь вдали от театра военных действий, а может, умерло позднее от чудовищной радиации и биологической оружия. Кто сейчас скажет?

Нет, я вовсе не обольщаюсь насчет роли личности в истории – может, место Шерохина займет другой тиран с тем же раскладом и с тем же результатом. Смерть Александра не отменит безумия двадцатых годов и последующего за ним ужесточения власти. Но я все же надеюсь, что теперь всего этого кошмара не будет. Может, в 31-ом место Шерохина в Кремле займет Воронцова или кто-нибудь еще, кто не поведет страну по известному пути. Может и вовсе не будет такой радикальной партии как Сильная Россия – и мой брат и миллионы других людей не будут замучены в лагерях, десятки миллионов не погибнут на войне, и Маргарита не перережет себе горло в июле сорок третьего. Все же я на это надеюсь.

Увидеть, однако, я этого точно не смогу. Все дело в механическом сердце. Больше десяти лет оно исправно работало, но все же срок его выходит. Летом 12-го года я впервые услышал в голове механический голос – до отключения имплантата остался год. То есть если его никто не починит или не заменит – оно просто отключиться.

Сегодня утром голос объявил, что мне осталось пять дней.

Вы можете не поверить всей этой истории, но фактам поверить вы должны – когда в морге меня будут вскрывать, вы обнаружите имплантат. Такие начали делать только в конце двадцатых, и они очень сильно отличаются от того, что делали раньше.

Посему прощайте. Будем надеяться на лучшее.

Кирилл Матвеевич Ратаев. Август 2013.

Дата добавления: 2015-08-28