Они пристрелили леопардов, покончили с волками и медведями. Больше всего времени занял расстрел пары огромных медведей. Даже после того как в них всадили из винтовок несколько десятков пуль, звери яростно бросались на прутья клетки, скалили на солдат зубы и рычали, роняя слюну. Медведи вели себя не так, как кошачьи, как-то смирившиеся с судьбой (или, во всяком случае, так казалось со стороны), и, похоже, никак не могли понять, что их убивают. Может быть, потому потребовалось так много времени, чтобы они расстались с временной формой существования, называемой жизнью. Когда в конце концов солдаты добили медведей, они буквально валились с ног от усталости, измочаленные и выжатые этой экзекуцией. Лейтенант поставил пистолет на предохранитель и вытер фуражкой струившийся со лба пот. После того что произошло, кое-кто из солдат чувствовал себя очень скверно. Стараясь скрыть это, они громко плевали на землю в наступившей мертвой тишине. Рассыпанные у них под ногами стреляные гильзы напоминали сигаретные окурки. В ушах еще звенели выстрелы. Молоденький солдат, которого через семнадцать месяцев забьет насмерть на шахте под Иркутском советский охранник, часто и глубоко дышал, отводя глаза от медвежьих трупов, и изо всех сил боролся с подкатывавшим к горлу приступом рвоты.
Слонов они так и не убили. Просто потому, что, оказавшись рядом с ними, поняли: те слишком велики. Перед слонами винтовки в руках солдат выглядели несолидными мелкими игрушками. Лейтенант немного подумал и решил оставить их в покое. Весь отряд вздохнул с облегчением. Странное дело – хотя, может быть, в этом и не было ничего странного, – все подумали об одном и том же: человека в бою убить легче, чем зверя в клетке. Даже если, может статься, сам окажешься на месте убитого.
Только что звери были еще живы, а теперь рабочие зоопарка выволакивали их из клеток, грузили на тележки и свозили в пустой сарай. Там животных, разного вида и размера, свалили на пол. Проследив за этим, лейтенант зашел к директору зоопарка и попросил его подписать нужные документы. Затем солдаты выстроились в колонну и, маршируя, покинули зоопарк, оглашая окрестности тем же металлическим лязгом, с каким шли туда. Рабочие-китайцы смыли из шлангов черные пятна крови на полу клеток, соскребли щетками со стен прилипшие тут и там клочки плоти. Покончив с этим, они направились к ветеринару с синим пятном на щеке спросить, что он собирается делать с мертвыми зверями. Тот не знал, что ответить. В обычных обстоятельствах, когда в зоопарке умирал кто-нибудь из его обитателей, он вызывал специальную службу. Но сейчас, когда кровопролитные бои подкатывали к столице, надеяться, что по телефонному звонку кто-то приедет и заберет трупы, не приходилось. Лето было в разгаре, вокруг уже вились черные рои мух. Лучше всего было бы вырыть яму и похоронить в ней зверей, однако яма требовалась очень большая, и сотрудники зоопарка просто не справились бы с этой работой.
Тогда рабочие сказали ветеринарному врачу:
– Доктор, если вы отдадите нам убитых зверей, мы сами все решим. Вывезем их на тележках за город и уладим лучшим образом. У нас много друзей, которые помогут. Так что не беспокойтесь. А за это уступите нам шкуры и мясо – особенно медвежье мясо. Люди его очень ценят. Да и лекарство из медведей и тигров делают, хорошую цену дают. Сейчас уж поздно говорить, но солдатам надо было только в головы целиться. Тогда и за шкуры можно было бы порядочные деньги взять. Разве ж это дело – так стрелять? Поручили бы нам с самого начала – мы бы справились куда лучше. – Поразмыслив, врач согласился на эту сделку. Других вариантов не было. В конце концов, это их страна.
Через некоторое время в зоопарк явился десяток китайцев с порожними тележками. Убитых животных выволакивали из сарая, грузили и привязывали, накрывая циновками. Все это китайцы проделывали почти в полном молчании, с бесстрастными, ничего не выражающими лицами. Закончив погрузку, они покатили куда-то свои старые тележки, которые под тяжестью наваленных на них туш издавали резкий, похожий на дыхание астматика, скрип. Так в тот жаркий августовский день закончилась расправа над животными. Расправа, учиненная, по словам китайцев, ужасно неумело. Осталось лишь несколько чисто убранных пустых клеток. А обезьяны все продолжали в возбуждении выкрикивать что-то на своем непонятном языке. Лихорадочно метались по тесной клетке барсуки. Птицы отчаянно хлопали крыльями, разбрасывая в разные стороны перья. Не переставая, верещали цикады.
После расстрела солдаты вернулись в свой штаб, последняя пара рабочих-китайцев исчезла куда-то вместе с тележкой, нагруженной трупами зверей, и зоопарк опустел, как дом, откуда вывезли всю обстановку. Присев на бортик пересохшего фонтана, в котором уже давно не было воды, ветеринар поднял глаза на небо и принялся рассматривать четкие очертания облаков. Прислушался к стрекоту цикад. Заводной Птицы уже не было слышно – впрочем, ветеринар этого не заметил. Да он никогда и не слышал ее раньше. Ее голос знал только молодой солдат, которого потом убили лопатой на шахте в Сибири.
Ветеринар достал из нагрудного кармана промокшую от пота пачку сигарет, вытащил одну, чиркнул спичкой и тут заметил, что у него мелко дрожат руки. Дрожь не унималась – закурить удалось лишь с третьей спички. Нельзя сказать, что происшедшее в зоопарке стало для него таким уж сильным эмоциональным потрясением. Прямо у него на глазах почти мгновенно «ликвидировали» столько животных, а он – непонятно почему – почти не испытывал ни удивления, ни печали, ни гнева. Он вообще как бы ничего не чувствовал – просто был ошеломлен и потерян.
Ветеринар сидел, дымя сигаретой, и пытался разобраться, что с ним творится. Посмотрел на сложенные на коленях руки, потом снова перевел взгляд на плывущие в небе облака. Открывавшийся перед ним мир внешне оставался таким же, как всегда. Он не замечал никаких перемен. И все же это должен быть иной мир. Он сам есть его частица, частица мира, в котором «подверглись ликвидации» медведи, тигры, леопарды и волки. Еще утром все они жили, существовали, а сейчас, в четыре часа, их уже нет, их существование прекратилось. Солдаты с ними расправились, и даже трупов не осталось.
Между двумя этими разными мирами пролегла непреодолимая глубокая трещина. «Она должна быть, абсолютно точно», – думал ветеринар, но никак не мог понять, в чем заключается эта разница. С виду все оставалось по-прежнему. Он был растерян: откуда в нем появилось незнакомое прежде равнодушие, безучастность ко всему?
Вдруг он почувствовал страшную усталость. Вспомнив, что почти не спал прошлой ночью, подумал: «Лечь бы сейчас где-нибудь под деревом, в прохладной тени и поспать хоть немного, чтобы ни о чем не думать, отключиться, провалиться в безмолвную темноту». Ветеринар взглянул на часы. Надо позаботиться о корме для оставшихся животных, полечить бабуина, у которого поднялась температура. У него была куча дел, но сначала обязательно нужно поспасть. Все остальное – потом.
Ветеринар направился в ближнюю рощицу и вытянулся на траве в укромном месте, где его никто не видел. Накрытая тенью трава приятно холодила и пахла милыми воспоминаниями детства. Крупные маньчжурские кузнечики, жизнерадостно стрекоча, скакали через его лицо. Лежа, он еще раз закурил. Дрожь в руках, к счастью, унялась. Глубоко затягиваясь дымом, ветеринар представил, как китайцы снимают шкуры с убитых недавно животных, кромсают мясо. Раньше ему не раз доводилось видеть, как они это делают. Получалось очень ловко. Зверей разделывали за считанные минуты, отделяя шкуру, мясо, внутренности, кости. Казалось, все это с самого начала существовало по отдельности и лишь по какой-то случайности соединилось вместе. «Не успею я проснуться, – думал ветеринар, – как мясо уже будет на рынке. Раз-два – и готово». Он вырвал пучок травы, подержал в руке, пробуя, какая нежная она на ощупь, потом погасил сигарету и, вздохнув, выпустил из легких остатки табачного дыма. Закрыл глаза, и крылышки скакавших вокруг кузнечиков зашуршали гораздо громче: казалось, что эти кузнечики – никак не меньше лягушек.
«А может, мир устроен как простая вращающаяся дверь? – мелькнуло в угасавшем сознании. – Куда в этот момент ступила твоя нога, в такой секции ты и окажешься. В одной секции тигры существуют, в другой – нет. Только и всего. И никакой здесь нет логической последовательности, поэтому выбор, по большому счету, не имеет смысла. Не потому ли я никак не могу ощутить этого разрыва между мирами?» Но дальше этого мысли ветеринара не пошли. Углубляться в такие материи он уже был не в состоянии. Скопившаяся в теле усталость, тяжкая и душная, давила, как сырое одеяло. Мыслей больше не было – он просто вдыхал ароматы трав, слушал, как шуршат кузнечики, и чувствовал, как густая, плотная тень словно плотной пленкой окутывает тело.
Наконец, он погрузился в тяжелый послеполуденный сон.
Подчиняясь приказу, на транспорте остановили машины, и судно замерло посреди моря. У него не было ни единого шанса улизнуть от новейшей быстроходной подлодки, по-прежнему державшей транспорт под прицелом орудия и пулеметов. Команда подлодки была готова открыть огонь в любую минуту. Но несмотря на это, в такой момент непонятное, необъяснимое спокойствие повисло в воздухе между двумя кораблями. Матросы с подлодки открыто стояли на палубе и смотрели на транспорт с таким видом, будто не знали, чем заняться. Многие даже касок не надели. Был безветренный летний день, корабли стояли с застопоренными машинами, и только слышно было, как лениво плещутся о борта волны. На лодку просигналили: «Мы – транспортное судно. Перевозим гражданских лиц без оружия. Военного снаряжения, припасов, персонала на борту нет. Спасательных шлюпок почти не имеем». С подлодки ответили резко: «Это не наша проблема. Открываем огонь ровно через десять минут, независимо от того, покинете вы судно или нет». На этом обмен сигналами закончился. Капитан транспорта решил не сообщать пассажирам о содержании переговоров. Что толку? Кому-то, может, посчастливится остаться в живых, но большинство пойдет на дно вместе с этой несчастной здоровенной посудиной. Капитану захотелось пропустить напоследок стаканчик виски, но бутылка скотча, которую он так берег, стояла в ящике стола в его каюте, и времени идти за ней не оставалось. Капитан снял фуражку и посмотрел на небо, надеясь, что каким-то чудом в небесах вдруг покажется эскадрилья японских истребителей. Но этого не произошло. Капитан сделал все, что мог. Он снова подумал о виски.
Когда отпущенное время истекло, на подлодке началась непонятная суета. Стоявшие на площадке над рубкой офицеры о чем-то торопливо разговаривали. Один из них быстро спустился на главную палубу и забегал перед матросами, громко выкрикивая какие-то команды. Среди матросов на огневых позициях прошло легкое движение. Один решительно тряхнул головой и несколько раз стукнул кулаком по стволу пушки. Другой снял каску и посмотрел на небо. Со стороны трудно было объяснить их поведение, трудно разобрать, что это – гнев или радость, досада или возбуждение. Люди на транспорте никак не могли понять, в чем дело и к чему все идет. Они наблюдали за матросами с таким видом, будто смотрели пантомиму, не имея перед собой сценария (но понимая, что разворачивавшееся у них на глазах действо содержит что-то очень важное для них), смотрели, затаив дыхание, в надежде уловить хоть какой-то намек на то, что происходит. Но скоро волнение среди команды улеглось, по приказу с мостика палубное орудие быстро разрядили. Вращая рукоять приводного механизма, матросы вернули в исходное положение пушку, которая держала под прицелом транспорт, – теперь ствол орудия был повернут прямо вперед, – и поставили заглушку на ее жуткое черное жерло. Снаряды спустили обратно вниз, команда бегом бросилась к люкам. Теперь матросы двигались совсем по-другому – быстро и энергично. Четкие, экономные движения, никакой болтовни.
На подлодке низко и уверенно взвыли машины, несколько раз прогудела сирена, подавая сигнал: «Команде покинуть палубу». Лодка двинулась вперед и тут же стала погружаться, вздымая крупные клочья белой пены, словно только и дожидалась, пока матросы покинут палубу и задраят изнутри люки. Вода накрыла узкую и длинную палубу, поглотила установленную на ней пушку. Рубка уходила в глубину, рассекая густую синеву моря, вслед за ней, точно желая скрыть последние следы своего присутствия, из виду пропали антенна и перископ. Поднявшаяся было зыбь быстро улеглась, и осталось море – небывало тихое и спокойное в тот день летнее море.
Подлодка скрылась с такой же непостижимой быстротой, как появилась, а пассажиры, замерев, стояли на палубе, не сводя глаз с расстилавшейся морской глади. Никто даже не кашлянул. Капитан, придя в себя, отдал команду штурману, тот передал ее в машинное отделение, и древняя судовая машина застонала, завыла протяжно, как собака, получившая пинок от хозяина.
Затаив дыхание, команда транспорта ждала торпедной атаки. Американцы, видно, решили, что, чем тратить время на орудийный обстрел, быстрее будет выпустить по судну торпеду. Транспорт стал выписывать зигзаги, капитан и штурман, с биноклями в руках, вглядывались в сверкающую поверхность моря, боясь увидеть роковой белый след торпеды. Но торпеда так и не появилась. Лишь через двадцать минут после того, как подводная лодка скрылась из виду, люди, наконец, начали понимать, что избавились от смертельной угрозы. Сначала они никак не могли в это поверить, но мало-помалу до них дошло: смерть обошла их стороной. Даже капитан не мог понять, почему вдруг американцы решили не атаковать транспорт. Что произошло? (Только потом он узнал, что в тот момент, когда подлодка готовилась к атаке, из американского штаба пришел приказ – избегать столкновений с противником, пока он не нападет первым. 14 августа японское правительство сообщило союзникам, что оно принимает условия Потсдамской декларации и согласно на безоговорочную капитуляцию.) Когда напряжение спало, некоторые пассажиры тут же на палубе разразились рыданиями, но большинство не имело сил ни плакать, ни смеяться. Несколько часов, а кое-кто – и дней пассажиры оставались как бы не в себе. Долго не отпускавший их запредельный кошмар острыми шипами впился в легкие, сердце, позвоночник, мозг, чрево, оставив неизгладимый след навсегда.
А маленькая Мускатный Орех все это время крепко спала на руках у матери. Проспала как убитая двадцать с лишним часов. Мать громко окликала ее, хлопала по щекам. Все напрасно – девочка не просыпалась. Она будто погрузилась на морское дно. Дыхание становилось все реже – его было еле слышно, пульс – все медленнее. Но когда судно пришло в Сасэбо, она вдруг проснулась, словно неведомая мощная сила вернула ее обратно в этот мир. Мускатный Орех не видела, как американская подлодка сначала изготовилась к атаке, а потом развернулась и ушла. О том, что произошло, она узнала от матери гораздо позже.
Транспорт кое-как добрался до Сасэбо утром на следующий день, 16 августа, после десяти. В порту стояла жутковатая тишина, встречающих видно не было. На зенитной батарее у входа в гавань тоже ни души. Одно лишь немое летнее солнце неистово жарило своими лучами землю. Казалось, весь мир замер, пораженный параличом, и у людей на транспорте сложилось ощущение, что они по ошибке вступили в царство мертвых. Спустя годы, проведенные на чужбине, пассажиры в безмолвии смотрели на родную землю. В полдень 15 августа по радио передали императорский указ об окончании войны. За семь дней до этого атомная бомба сожгла дотла Нагасаки. А через несколько дней в истории растворилось государство-призрак – Маньчжоу-го. Судьбу его разделил ветеринарный врач с родимым пятном на щеке, неожиданно оказавшийся не в той секции вращающейся двери.
. А теперь следующий вопрос
(Рассуждения Мэй Касахары. Часть 3)
«Привет, Заводная Птица!
Помнишь, в конце прошлого письма я писала, чтобы ты подумал, где я нахожусь и чем занимаюсь? Ну, как? Придумал что-нибудь?
Ладно, допустим, ты так ни до чего и не додумался. Это уж наверняка. Так и быть, сама расскажу.
В общем, я работаю, как бы это сказать… на одной фабрике. Ничего себе фабрика, большая. В городке на берегу Японского моря, вернее, в горах, на окраине городка. Думаешь, наверное, это такой крутой завод, где все грохочет, вертятся здоровенные модерновые машины, ползут конвейеры, из труб дым валит? Ничего подобного. Территория здесь большая, везде светло и тихо. Дыма никакого нет. Никогда не думала, что бывают такие фабрики, где столько места. До этого я всего один раз была на фабрике – в начальной школе наш класс водили на экскурсию в одно место, где делают карамельки. Помню только шум, тесноту, все работают, молчат, лица мрачные. Слово «фабрика» мне напоминало картинку из учебника по теме «Промышленная революция».
На фабрике почти одни девушки. Немного в стороне, в отдельном здании, – лаборатория, где мужики в белых халатах с озабоченным видом придумывают что-нибудь новенькое, но их совсем мало. А остальные – девчонки до двадцати или чуть старше, и процентов семьдесят, как и я, живут в общежитии на территории. Устанешь каждый день таскаться из города на работу на автобусе или на машине, да и общежитие классное. Здание новое, у всех отдельные комнаты, кормежка что надо – ешь, что хочешь, на выбор, все оборудовано, и платишь немного. Бассейн с подогревом, библиотека, хочешь – занимайся чайной церемонией или икэбаной (это, правда, все не по мне), хочешь – в спортивный кружок записывайся. Многие девчонки, которые сначала ездили на работу из дома, теперь перебрались в общагу. На субботу и воскресенье ездят домой, ходят в кино, с парнями встречаются. Приходит суббота – общежитие как вымирает. Таких, вроде меня, кому на выходные ехать некуда, почти нет. Но я люблю конец недели. Кругом пусто, никого нет. Я тебе уже об этом писала. Можно читать, музыку слушать громко, по горам лазить или, как сейчас, сесть за стол и написать тебе что-нибудь.
Девчонки, которые тут работают, – местные, значит, – крестьянские дочки. Не все, конечно, но большинство – крепкие, жизнерадостные, работают здорово. Промышленности в этих местах особой нет, поэтому девчонки после школы обычно уезжают искать работу в большие города. Молодых женщин в городке почти не осталось, мужчинам не на ком стало жениться, население сократилось. Тогда городские власти отрезали большой участок и предложили бизнесменам построить какой-нибудь завод или фабрику. После этого девчонкам уже не надо отсюда разбегаться. Мне кажется, совсем неплохо придумано. Теперь наоборот люди стали сюда приезжать. Вот я, например. А местные после школы (есть и такие, кто бросает учиться, как я) идут на фабрику, накопят денег, придет время – замуж выскакивают. Потом с работы уходят, родят пару-тройку детей и становятся все одинаковые – жирные, как тюлени. Бывают, конечно, исключения – кое-кто замуж выйдет и дальше работает. Но большинство все-таки увольняется.
Ну, что? Просек, что это за место?
А теперь следующий вопрос: что делают на этой фабрике?
Ладно, подскажу. Мы с тобой как-то занимались одним делом, имеющим отношение к этой фабрике. Помнишь, на Гиндзе людей опрашивали?
Ну же? Даже ты, Заводная Птица, должен бы догадаться!
Правильно! Я работаю на фабрике, где делают парики. Удивился?
Я уже рассказывала, как, сбежав через полгода из той самой лесной супершколы-тюрьмы, болталась без дела дома, как подбитая собака. Тогда мне и пришла вдруг в голову мысль о фабрике по изготовлению париков. «У нас на фабрике девушек не хватает. Захочешь поработать – мы тебя всегда примем», – сказал мне как-то наполовину в шутку, наполовину всерьез мой начальник из париковой конторы. Он даже показывал классный рекламный буклет этой фабрики. Помню, она мне очень понравилась, и я подумала, что, может, и неплохо было бы там поработать. По его словам, девчонки на фабрике все делают вручную, прилаживают волосы к парикам. Парик – штука тонкая, это не алюминиевые кастрюли штамповать: раз – и готово, раз – и готово… Чтобы хороший парик сделать, нужно волосы, по пучочку, аккуратно-аккуратно иголкой закреплять. Окосеешь от такой работы. Тебе не кажется? Сколько, думаешь, у человека волос на голове? Сотни тысяч! И все надо прикрепить руками. Прямо как рис в поле сажаешь. Но девчонки не жалуются. Здесь бывает много снега, зима долгая, и девушки в деревне, чтобы подзаработать, всегда занимаются каким-нибудь рукоделием. Так что для них такая работа не в тягость. Поэтому, говорят, фирма и выбрала это место для своей фабрики.
Сказать по правде, мне всегда нравилось что-нибудь делать своими руками. По виду, может, не скажешь, но я здорово шить умею. В школе меня все время хвалили. Что? Не веришь? Правду говорю! Вот я и подумала: поеду в горы, на фабрику, буду работать с утра до вечера – займу руки делом, поживу немного так, чтобы мозги не напрягать. Школа мне надоела со страшной силой, а шататься дальше и от предков зависеть тошно стало (да и им это не нужно), а заниматься чем-нибудь всерьез не хотелось… так что ничего не оставалось, как рвануть на фабрику.
Предки за меня поручились, босс дал рекомендацию (ему нравилось, как я работала), я прошла у них в Токио собеседование, через неделю собралась – взяла только одежду и кассетник, – прыгнула в «синкансэн» и поехала. Потом пересела на электричку и добралась до этого захудалого городка. Мне тогда показалось, что я на другой конец света приехала. Сошла на станции – и такая меня охватила безнадега! Чего я сюда притащилась? Но в конце концов оказалось, что я не ошиблась. Почти полгода прошло, у меня все в порядке, никаких проблем, тихо, спокойно.
У меня к парикам интерес уже давно, а почему – сама не знаю. Нет, не интерес даже. Скорее, они меня притягивают чем-то. Ну, как некоторых парней – мотоциклы. Знаешь, раньше мне это как-то в голову не приходило, но когда я стала заниматься опросами на улицах и насмотрелась на лысых (в нашей фирме их называли «людьми с фолликулярными проблемами»), до меня дошло, как же их много. Я лично к лысым (или тем, у кого фолликулярные проблемы) никак не отношусь. Не скажу, что они мне нравятся, но и против я тоже ничего не имею. Вот взять, к примеру, тебя, Заводная Птица. Было бы у тебя волос меньше, чем сейчас (хотя, думаю, скоро так и будет) – и что? Я бы стала по-другому к тебе относиться? Ничего подобного. Я уже говорила: когда я вижу типа, у которого волосы вылезают, у меня такое чувство, что жизнь уходит. Страшно интересно!
Я как-то слышала, что люди растут только до какого-то возраста (то ли до девятнадцати, то ли до двадцати – не помню), а потом тело только изнашивается – и больше ничего. А раз так, что ж удивляться, что волосы выпадают или редеют. Это просто старение организма, обычная вещь, естественный процесс, так сказать. Одна только проблема: некоторые лысеют еще в молодости, а другие стареют-стареют и хоть бы что – никакой лысины. Была бы я лысой – обязательно стала бы жаловаться: «Разве это справедливо?» Лысиной-то светить! Меня эти проблемы не касаются, но я таких людей очень хорошо понимаю.
Ну, лысеет человек. В большинстве случаев он не виноват. Сколько у него волос выпадает: больше, чем у других, или меньше? Мне мой начальник, когда я у них подрабатывала, говорил, что процентов на девяносто это от генов зависит. Получил такой ген от деда или отца – и все. Что ни делай – рано или поздно все равно лысеть начнешь. Тут уж не скажешь: мол, от воли человека все зависит. Придет время – этот самый ген встает и говорит: «Ну что? Поехали потихоньку?» (не знаю, правда, способен ген на такие штуки или нет), и волосам ничего не остается – только выпадать. Разве это справедливо? Конечно, несправедливо.
Теперь ты знаешь, что я далеко-далеко, вкалываю на фабрике, каждый день, изо всех сил. Что к парикам и их производству у меня большой личный интерес. В следующий раз напишу побольше, как работаю, как живу.
Ну ладно. Пока. Бывай здоров!»
. Эта лопата настоящая или нет?
(Что было ночью. Часть 2)
Мальчик крепко уснул, и ему приснился сон, в котором все было как наяву. Он понимал, что это сон, и от этого становилось легче. Я знаю: это – сон, а вот до этого был не сон. Тогда все было взаправду, по-настоящему. Я запросто могу отличить, чем одно от другого отличается.
Во сне мальчик глубокой ночью оказался в саду. Вокруг ни души. Он взял лопату и принялся раскапывать ту самую яму, которую завалил землей долговязый. Лопата была прислонена к стволу дерева. Яму этот долговязый чудак засыпал только что, поэтому копать было не так трудно, но много ли надо пятилетнему мальчишке – подержал тяжелую лопату и уже запыхался. К тому же он был босиком, и ступни ужасно мерзли. Но мальчик пыхтел и орудовал лопатой, пока из земли не показалась та самая, закопанная верзилой тряпка.
Заводная Птица голоса больше не подавала. Взобравшийся на сосну коротышка не показывался. От висевшей в округе тишины звенело в ушах. Верзила и коротышка будто испарились. «Но в конце концов это же сон», – думал мальчик. Заводная Птица, похожий на отца дядька, что залез на дерево, – это не сон, это все наяву было. И никакой связи между тем и этим нет. Но странное дело: выходит, он сейчас, во сне, раскапывает ту яму, которую вырыли на самом деле. Как же отличить, где сон, а где не сон. Вот, например, эта лопата – настоящая она или только снится?
Чем больше мальчик думал, тем меньше понимал, что к чему. Тогда он перестал ломать голову и принялся копать изо всех сил. Наконец лопата наткнулась на тряпичный сверток.
Мальчик осторожно обкопал землю вокруг тряпки, стараясь не повредить то, что в нее завернуто, потом опустился на колени и вытащил сверток из ямы. С ясного, без единого облачка, неба, не встречая на пути никаких преград, на землю струился холодный сырой свет полной луны. Странно, но во сне мальчику почти совсем не было страшно. Ужасное любопытство разбирало его. Развернув сверток, он обнаружил человеческое сердце. Оно оказалось такого же цвета и формы, как на рисунке в энциклопедии. Сердце еще жило и шевелилось, напоминая только что брошенного родителями ребенка, – энергично пульсировало, хотя крови из перерезанных артерий видно не было. В ушах у мальчика громко стучало: бум! бум! бум! Это колотилось его сердце. Два сердца – похороненное и его собственное – размеренно бились в унисон, будто о чем-то разговаривая друг с другом.
Переведя дух, мальчик решительно сказал себе: «Нечего бояться! Подумаешь, человеческое сердце. В энциклопедии такое же. У любого человека есть сердце. И у меня тоже». Успокоившись, он снова завернул сердце в тряпку, положил в яму и засыпал землей. Потом утрамбовал землю босой ногой, чтобы не было заметно, что яму кто-то раскапывал, лопату прислонил к дереву там, где стояла. Ночью земля была холодная как лед. Покончив с делом, мальчик вскарабкался на подоконник и залез обратно в свою теплую, хорошо знакомую комнату. Отряхнул подошвы над ведерком для мусора, чтобы не запачкать простыню, и забрался в кровать, собираясь уснуть, но ту заметил, что в ней уже кто-то лежит. Этот кто-то спал на его месте, накрывшись одеялом.
Рассердившись, мальчик сильно дернул за одеяло. «Эй! Ну-ка уходи отсюда! Это моя кровать!» – хотел крикнуть он, но голос куда-то пропал. В постели мальчик увидел самого себя. Он лежал на кровати и мирно посапывал носом во сне. Мальчик замер как вкопанный, лишившись дара речи. «Если я уже сплю здесь, то где же спать другому я?» Мальчик впервые испугался по-настоящему. Страх был такой, что, казалось, пробирал до мозга костей. Мальчик хотел закричать. Как можно громче и пронзительнее, чтобы разбудить того себя, который спал, и вообще всех в доме. Но голоса не было. Как он ни напрягался, так и не смог издать ни звука. Тогда мальчик схватил себя спящего за плечо и стал трясти изо всех сил. Но спящий не просыпался.
Делать нечего. Мальчик скинул с себя кофточку на пуговицах, бросил ее на пол, потом, напрягая силенки, отодвинул спящего двойника и втиснулся с краешку на узкую кровать. Ведь надо же отвоевать себе место! «Иначе, – подумал мальчик, – меня могут выпихнуть из моего мира». Лежать было неудобно – тесно, даже подушки не хватило, но все равно, стоило только лечь, как глаза тут же начали слипаться. Мысли путались, и через мгновение мальчик уже крепко спал.
Когда на следующее утро мальчик проснулся, выяснилось, что он лежит один посередине кровати. Подушка, как всегда, была у него под головой. Рядом никого. Он не спеша встал с постели и осмотрел комнату. На первый взгляд в ней ничего не изменилось. Стол – тот же, шкафы – те же, тот же торшер. Стрелки часов на стене показывали 6:20. Но мальчик знал: что-то здесь не так. Хотя с виду вроде ничего не изменилось, это было не то место, где он уснул прошлой ночью. Воздух, свет, звуки, запахи – все стало не таким, как раньше. Разница была едва уловима, другой бы и не заметил, но мальчик ее чувствовал. Он скинул одеяло и осмотрел себя. По очереди пошевелил пальцами. Все в порядке. С ногами тоже. Ничего не болит, не зудит, не чешется. Мальчик слез с кровати и пошел в туалет. Пописав, встал у умывальника, посмотрел в зеркало. Снял пижаму, взобрался на стул и оглядел свое незагорелое маленькое тело. Ничего необычного он не заметил.
И все же что-то было не так. Мальчику казалось, что его поместили в другую оболочку. Он еще не освоился как следует в своем новом теле. Было в нем нечто такое, что никак не вязалось с его натурой. Мальчик вдруг почувствовал себя беспомощным, ему захотелось крикнуть: «Мама!» Но голос пропал. Голосовые связки не слушались, сколько он их ни напрягал, не вызывали ни малейшего колебания воздуха. «Мама» – само это слово исчезло, испарилось, будто его больше не существовало в природе. Скоро, однако, мальчик понял, что на самом деле исчезло вовсе не слово.
. Тайна исцеления госпожи М.
В таких явлениях, как повальная мода на экстрасенсорные методы лечения, которая охватила сейчас мир шоу-бизнеса, обычно виновата поднимаемая вокруг них шумиха, но подчас в происходящем оказываются замешанными и какие-то тайные организации.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 108 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |