Эдвард всмотрелся внутрь, увидел длинную узкую комнату с частично раздвинутыми шторами. Он моргнул, потом вошел и чуть не свалился с невидимых ступенек. Потом выпрямился, вдыхая запах сырого дерева. Из дальнего конца комнаты сипловатый голос медленно произнес:
— Ну… и кто… там?
— Извините, что беспокою вас, — ответил Эдвард. — Но я ищу мистера Пойнта. Мистера Макса Пойнта.
— Я… он… и есть.
Теперь глаза Эдварда попривыкли к тусклому свету, и он увидел сидящего за столом человека. Тот казался очень старым, морщинистым, худым, даже изнуренным, лицо у него было маленькое, костлявое, красное, нос короткий и курносый, на голове сияла плешь. На столе стояли стакан и бутылка виски.
Эдвард сделал шаг вперед. К запаху плесени теперь примешивался запах нестираного белья, пота и алкоголя. Нога Эдварда зацепилась за дыру в потертом ковре. Узкое пространство каюты еще сильнее сужалось из-за большого числа картин и холстов разных размеров, стоявших вдоль стен, оставляя открытым лишь узкий проход посредине. Некоторые холсты были повреждены диагональными разрезами. Эдвард подошел к столу.
Макс Пойнт, сутуло сидевший за столом, посмотрел на него своими водянистыми полузакрытыми глазами.
— Выпейте. Вот стакан. Садитесь. Так в чем дело?
— Пожалуйста, извините меня… Я хотел спросить…
— Выпейте.
— Нет, спасибо, я только…
— Так в чем же дело? Я прежде был художником. А теперь гожусь только для одного — сдохнуть. Сижу тут один, никто не приходит. Нет, вру, заходит одна женщина, бог ее знает, кто она, из социальной службы. Приносит мне еду, а то бы я с голоду помер. Как попугай. Попугай в клетке — старый сосед помер, а потом и попугай его с голодухи сдох тут рядом, на одной из барж. Сколько недель покойник там пролежал, и попугай висел вниз головой на своем насесте… Я тоже не одну неделю пролежу, прежде чем меня найдут, а ждать уже недолго. Вы, наверное, думаете, что попугай должен кричать, помирая с голоду, да? Глупая птица. Пока старик был жив, она рта не закрывала, а когда помер, ей и сказать стало нечего, своих слов у нее не нашлось. Вот ведь бедняга. Но женщина приходит, я вам уже сказал, еду приносит… хотя у меня одна еда — виски… но есть приходится, чтобы пить, да? Выхожу иногда… пенсию получать… выпивку купить… жизненные необходимости, да? Сортир засорился, приходится наружу выходить — зима ли, лето ли, дерьмо падает в грязь, река уносит. Река приносит, река уносит, скоро и меня она унесет… река… она все уносит… в конце концов…
Баржа тихонько покачивалась, почти незаметно и ритмично, как люлька, которую качает сильная любящая рука. Неравномерный плеск воды, ударявшей о борт, создавал тихий музыкальный контрапункт. За столом стоял мольберт с холстом и табуретка, где лежала палитра с размазанными на ней красками, шпатель и кисти.
— Вы пишете картину? — спросил Эдвард.
— Вы что, издеваетесь надо мной… нечего смеяться… все смеются… вернее, смеялись, теперь-то меня все забыли. Я забытый человек. Знаете, сколько стоит эта картина? Годы. Я уж и забыл сколько. Пять, десять. Краска десять лет как засохла. Засохла и затвердела, как я. Чтобы писать, нужно со-сре-до-то-чить-ся, а вот этого я как раз и не могу. Ясно? Но вы-то что здесь делаете? Кто вы такой? Выпейте. Сядьте, бога ради, я вас не вижу.
Эдвард сел. Тошнота подступала к горлу, и он был немного испуган, но в то же время чувствовал такую жалость к Максу Пойнту, что хотел обнять его. Может быть, эти странные чувства овладели им из-за ритмического движения баржи.
— Я пришел спросить у вас про Джесса Бэлтрама.
— Он умер.
Быстрота, с какой был дан этот ответ, потрясла Эдварда.
— Я так не думаю… он где-то в Лондоне…
— Он умер. Уж вы мне поверьте. Будь он жив, то непременно вернулся бы. — Из глаз Макса Пойнта потекли слезы, прокладывая себе путь в бороздках красного морщинистого лица. — Последний его портрет, что я с него написал, был сделан с паршивенькой фотографии. Я писал его снова и снова, и с каждым разом Джесс становился старше. Но он так и не вернулся. А теперь умер. — Он ухватил себя за кончик носа, оттягивая его еще выше. Вдруг он резко выпрямился, расплескав виски на разбросанные по столу бумаги, и уставился на Эдварда. — Да кто вы такой, черт побери? Ну-ка, посмотрим.
Он протянул руку и включил лампу. Мгновение спустя он снова заговорил, но совсем другим голосом, более ясным и высоким, словно внезапно помолодел:
— Джесс, так ты все же вернулся. Вернулся к старине Максу, единственному, кто по-настоящему тебя любил. Никого другого у меня и не было. Я знал, что ты вернешься… эта сучка Мэй Барнс умерла… Джесс, мы снова будем вместе, как ты говорил, а я надеялся… Ведь это любовь, да, ты умираешь без надежды… Ты меня простил, я простил тебя… Ты настоящий художник, а я всего лишь паршивый содомит, мы на этот счет никогда не спорили, правда… Единственное, что есть во мне хорошего, — это ты… И ты был здесь, все эти годы здесь, на этой гнилой вонючей барже… Боже милостивый, как часто я видел тебя здесь, а тебя не было… А теперь это и в самом деле ты, да, это правда, ведь правда, друг, мой дорогой… Прикоснись ко мне, обними меня, сделай меня снова молодым, спаси меня, мой старый волшебник, мой король, моя любовь…
Макс Пойнт потянулся вперед и ухватил Эдварда за локоть своей костистой подагрической рукой. Эдвард и сквозь материю почувствовал его ногти. Он оттолкнул от стола свой стул и вырвал руку.
— Извините. Извините, но я не Джесс, я ищу моего отца. Извините, бога ради, я знаю, что похож на него…
— Джесс, не обманывай меня снова… не бросай меня опять, ради всего святого. Я умру, если ты…
— Я не Джесс! — воскликнул Эдвард и отпрыгнул в сторону от несчастной костлявой руки, тянущейся к нему через стол.
— Ты не Джесс; а кто же тогда?
— Я его сын.
— Ты лжешь. У него нет сына. Ты пришел мучить меня.
— Нет… пожалуйста… я хочу вам помочь… позвольте мне вам помочь.
— Грязный демон, призрак, я тебя знаю! Ты уже заглядывал сюда, прикидывался Джессом. Но меня ты не проведешь. Джесс мертв, и это ты его убил, ты, дьявол. Ты его убил и надел его кожу. Я знаю ваши повадки — ты надел его лицо, а под ним у тебя нет лица, только грязь, кровь и дрянь. Я чувствовал, как ты подкрадывался ко мне ночью, прижимался ко мне, грязный злобный призрак… А Джесс мертв, мой прекрасный Джесс мертв… Уходи от меня. Я тебя убью!
Макс Пойнт вскочил со стула и схватил шпатель с табуретки за своей спиной. Эдвард увидел, как сверкнуло лезвие, повернулся и бросился прочь, к свету полуоткрытой двери. Поднимаясь по ступеням, он оглянулся через плечо и увидел, как Макс Пойнт метнул нож в одно из полотен.
— Значит, он принял тебя за Джесса, — сказал Томас.
— Да. А потом сказал, что я — дьявол, прикидывающийся Джессом. И что Джесс мертв, а я убил его.
Эдвард в конечном итоге все-таки решил пойти к Томасу. Потребность поговорить хоть с кем-нибудь была слишком сильна, а Томас оставался единственным человеком, кому он мог открыться. Эдвард рассказал ему о Сигарде, но, конечно, умолчал о Гарри с Мидж и о Стюарте. Он не хотел, чтобы Томас пригласил к себе Стюарта и начал допрашивать его. И без того хватало неразберихи. Только когда Эдвард принял решение поговорить с Томасом, мысль о тайном романе отчима с женой Томаса выкристаллизовалась в его голове и прочно осела там. Это странное приключение в Сигарде, появление «мистера и миссис Бентли», вторжение Джесса, поцелуй Джесса и Мидж — все это Эдвард вспоминал как сон, как фантасмагорическую прелюдию к случившемуся на следующий день. Он не считал своим долгом сообщать о том, чему стал свидетелем, и не знал, известно ли Томасу о романе его жены. Эдварда больше заботили собственные проблемы и печали. Все остальное было непонятным и отвратительным пятном на краю картины. Недавно он почувствовал грусть оттого, что не может радоваться баржам, а сейчас немного переживал из-за того, что не может больше болеть за своего любимого отчима и за Мидж, к которой питал когда-то детские романтические чувства, и что драма, разыгравшаяся так близко, не интересует его. Чужая боль нередко утешает черствые сердца, если только не перехлестывает через край. О Томасе Эдвард не беспокоился. Томас был сильным человеком, он сумеет о себе позаботиться в любых обстоятельствах. Подумав об этом, Эдвард испытал мимолетный страх за Гарри — страх за того, кто (пусть и не в прямом смысле слова) все же был его отцом.
«Есть вещи, о которых лучше не думать», — решил он.
— И он назвал меня призраком. Надо же — я не только видел призрака, но и был таковым!
— Значит, тебе кажется, что он сказал: «Джесс мертв, он утонул»?
— Нет, думаю, это я выдумал, присочинил позже… я не могу больше доверять собственным мыслям и памяти. Он сказал, что ему снился лже-Джесс весь в крови и грязи.
— Давай-ка оставим Макса Пойнта…
— Это так ужасно, — сказал Эдвард. — Все его бросили. Можем мы что-нибудь сделать для него? Он совсем один, он пьет и когда-нибудь допьется до смерти.
— Что поделаешь, если он так хочет. Людям нравится так жить, и остановить их крайне трудно.
— Нужно, чтобы они не давали ему алкоголя.
— И он будет счастлив? И кто такие эти «они»? Ты, например?
— Я ничего не могу. Я имел в виду кого-нибудь из социальных работников. Он сказал, что какая-то женщина приносит ему еду…
— Тогда она, наверное, знает ситуацию.
— Но я все же чувствую… вы бы не могли к нему сходить?
— Нет. Но я позвоню в местную социальную службу. — Томас сделал пометку в своем блокноте. — А теперь о тебе. О человеке, который собирается расцветать на несчастьях.
— Томас, не надо так шутить.
— Я абсолютно серьезен.
— Стюарт сказал: пусть оно горит, но брось туда что-нибудь хорошее.
— Он хотел, чтобы ты, страдая, не прятал голову в песок, как страус, а нашел в своей собственной душе истину и надежду. Я хочу того же.
— Он впал в религию, а вы — ученый; от обоих мало проку, когда человек в аду.
Томас помолчал, внимательно глядя на Эдварда.
— Похоже, ты придаешь слишком большое значение тому, что Пойнт принял тебя за призрака. Давай-ка вернемся к тому, что ты увидел, как тебе показалось. Сейчас эта картина не стала для тебя более ясной? Мы говорим уже два часа.
— Я попусту трачу ваше время.
— Замолчи и продолжай.
— Нет. Я думал, что если мне удастся рассказать вам от этом, то вы сможете задать мне вопросы и я, по крайней мере, вспомню что-то очень важное. Это не могло быть взаправду… но ведь я прикоснулся к перстню… кажется, его глаза были открыты… я выпил тот сок, а в нем наверняка был наркотик.
— И ты сказал, что почувствовал себя неважно. Тебя лихорадило? Ты не сказал об этом Брауни. Как по-твоему, о чем это говорит? Ты верил, что увиденное тобой — иллюзия, или нет?
— Томас, не запутывайте меня, так я не могу думать. Не знаю… Я уже решил, что это было что-то ужасное…
— Ты пришел в выводу, что он, возможно, пребывал в трансе и в твоих силах было спасти его?
— Я не знаю… Я чувствовал, что никогда не смогу заставить себя кому-то рассказать об этом и тем самым оказаться в его власти. Узнай об этом кто-то один, узнали бы и все. Это стало бы последним ударом судьбы, я был бы заклеймен. А в особенности нельзя было говорить Брауни. Я бы не вынес, если бы она стала считать меня больным, прокаженным, сеющим повсюду смерть. Она бы поняла, что несчастье с Марком — не случайность. Она была так добра ко мне, потому что считала это событием исключительным. Если б я рассказал ей о втором таком же происшествии, я бы все испортил.
— Ты и так все испортил.
— Да… я убежал, как будто спешил на другое свидание!
— Ты еще встретишься с ней. Но сосредоточься. Судя по тому, что ты рассказал о доме, ты был в очень беспокойном состоянии, под сильным психологическим давлением. Безумный мудрец, которого держат взаперти его жена и дочери, так ты говоришь. Мысль о смерти Джесса, видимо, постоянно преследовала тебя. А еще — по твоим же словам — мысль о том, что они страстно желают его смерти и, возможно, замышляют его убийство.
— Мне не стоило этого говорить. Я никогда так не думал и сейчас не думаю, я не настолько сумасшедший. Господи, если бы я сумел его найти! Я даже не уверен, что Илона сообщит мне, когда он вернется домой, что ей позволят это сделать. Господи, если бы я только знал, что он жив… тогда я смог бы вернуться к Марку, туда, откуда все и началось.
— Ты об этом говоришь так, словно это цель твоей жизни.
— Так оно и есть.
— Ну, поживем — увидим. Я не могу разложить по полочкам твою проблему с Джессом. К сожалению. Вряд ли это произошло на самом деле, слишком невероятно. Скорее всего, у тебя была какая-то галлюцинация, однако невероятное случается каждый день. Мы должны подождать. А пока у меня есть для тебя предложение. Я думаю, ты на время должен вернуться в свое прежнее жилье.
— Вы хотите сказать — в ту комнату?
— Да. Попробуй, на несколько дней. Похоже, ты уверил себя, что должен опять пройти через это, пережить заново. Это твое задание. Если ты этого не сделаешь, то так оно и останется. Конечно, тебе будет тяжко… но ты, наверное, часто вспоминаешь то, что случилось.
— Постоянно.
— Ну так вот, вернись туда, постарайся побороть это в себе и увидеть по-настоящему.
— Но комнату наверняка сдали.
— Она свободна. Я звонил туда сегодня утром, когда узнал, что ты собираешься прийти.
— Господи… Томас…
— По крайней мере, обдумай это. Ты не жалеешь, что говорил со мной?
— Нет. Вам я доверяю абсолютно.
— Хорошо. Кстати, я так и не спросил у тебя, когда ты видел Джесса в последний раз перед этой сценой на реке.
— Накануне вечером, когда… — Эдвард покраснел и прикусил губу, потом неуверенно договорил: — Когда он внезапно спустился, а мы сидели за ужином.
— И что случилось?
— Ничего. Он посмотрел на нас, а потом пошел назад.
— И больше ничего? Правда?
— Больше ничего.
Томас, глядя на Томаса через увеличивающие очки, произнес:
— Гм.
Через секунду-другую Эдвард спросил:
— Вы не думаете, что я сумасшедший?
— Нет. А ты?
— У меня бывают безумные мысли. Я вам не говорил… когда я поднимался по холму в то странное место со столбом… там на земле валялось много мелкого коричневого мусора…
— Мелкого коричневого мусора?
— Да. Естественный мусор — желуди, буковые орешки, каштановые скорлупки, разные обломки, очень хрупкие. Я наступал на них, а они хрустели и ломались. И я подумал, что женщины каким-то образом внедрили это в мою голову… что один из этих обломков… был Джессом… а я наступил и уничтожил его. Потом я начал думать… может, это мне приснилось… что каждый из них был Джессом. Тысячи, миллионы, бессчетное число Джессов. Разве не безумие?
— Это прекрасно, — пробормотал Томас.
— Понимаете, они казались мне маленькими талисманами, божками, ну, вы понимаете, что я имею в виду. А я наступал на них ногами…
— Да-да, ты далеко зашел. Душа реагирует, она посылает целительные образы. Ее способность воспроизводить новые сущности безгранична. Возможно, в каждый пылинке праха таится бессчетное множество образов Джесса. Тебе не приходило в голову, что, если ты уничтожишь нескольких из них, ничего не изменится, поскольку их очень много?
— Мне приходило в голову, что я уничтожил моего единственного.
— Семя умирает ради жизни. Не бойся своих мыслей — они сигналы жизни. Приходи ко мне снова, не откладывай надолго. А теперь мне пора в клинику.
Эдвард встал. Почти два часа он изучал лицо Томаса, словно собирался написать его портрет, следил за подвижным еврейским ртом, рассматривал ровную светло-русую челку, заглядывал в глубокие колодцы очков. Он вздохнул и отвернулся, закрыл на мгновение глаза, потом открыл их и оглядел комнату, освещенную солнцем. Лучи высвечивали пылинки в воздухе, крапчатый камень, лежавший на стопке бумаги для записей, книги в шкафу и красную человеческую фигурку, которую Эдвард не замечал раньше, на картине Клайва Уорристона, где был изображен пейзаж с мельницей.
Спускаясь по лестнице, он увидел Мередита, пересекающего холл. Мередит поманил его пальцем, и Эдвард последовал за мальчиком в гостиную. Полуденное солнце пробивалось сквозь полузакрытые шторы с ползучим цветочным узором, ласкало сиянием другие крохотные цветы на обоях, цветочный рисунок на ковре под ногами, розы и ирисы, стоящие в вазах. Пахло розами и летом. При виде этого знакомого интерьера Эдвард ощутил резкую боль: это была женская комната, такая знакомая комната. Здесь он лелеял свою детскую любовь к Мидж, здесь не было скорби и страха, и Мидж даже теперь заполняла ее цветами. Эдвард ни разу не заходил сюда после того званого обеда, когда сидел в углу и делал вид, будто читает, а Мередит приблизился и прикоснулся к его рукаву.
— Вот и Эдвард, — сказал Мередит.
— Вот и Мередит.
«Он подрос, повзрослел, — подумал Эдвард. — Он способен на иронию, на насмешки. Как он узнал? Что ему известно? Не смотрит ли он на меня, как на врага?»
— Ты был у папы? — улыбаясь, спросил Мередит.
— Да.
— Он знает все, кроме одного, а то единственное, что он ищет, прямо у него под носом.
— Это похоже на иносказание.
— Это сюрприз, вроде тех, что дарят на Рождество. А что известно тебе, Эдвард?
— Прекрати, Мередит, — сказал Эдвард. — Не забывай, что тебе только тринадцать.
— А кто сказал, что в тринадцать нельзя сойти с ума? Ты вот так можешь?
Мередит внезапно сделал стойку на руках: его голова вдруг оказалась внизу, модные брюки и длиннющие ноги подскочили вверх, светло-каштановые волосы упали вниз, ботинки со стуком соединились. Эдвард увидел его побелевшие от нагрузки пальцы, растопыренные на ковре. Потом локти Мередита разошлись в стороны, голова медленно опустилась и коснулась пола. Он замер в такой позе на мгновение, а затем, резко взмахнув руками и ногами, вернулся в нормальное положение. Его глаза были устремлены на Эдварда, лицо покраснело и помрачнело.
— Уходи, — сказал он. — У меня боль в сердце[61].
Он снова сделал стойку. Выражение его перевернутого лица невозможно было разобрать, а глаза снизу уставились на Эдварда. Эдвард удалился, тихо закрыв дверь гостиной, а потом и входную дверь.
«Для чего я так мучаю его, — думал Томас, — почему я все время подвергаю его опасности? А если он вернется в ту комнату и выпрыгнет из окна?»
Он посидел некоторое время, сжимая в руке расческу, И которую автоматически вытащил из ящика письменного стола вместе с белоснежным носовым платком. Затем начал очень аккуратно причесываться, нащупывая макушку и разглаживая свои шелковистые волосы сверху вниз, помогая себе другой рукой. После этого он вытащил волосы из расчески, бросил их в корзинку для мусора, убрал расческу и протер платком стекла очков. Он поправил вещи на своем рабочем столе, выровнял стопку бумаги для заметок и крапчатый камень, привезенный из Шотландии, разложил аккуратным рядком хорошо заточенные карандаши. Томас часто писал карандашами, любил их затачивать и использовать разные цвета.)
«Нет, такое вряд ли случится, — продолжал размышлять он. — Но все-таки мне нужно оставить практику, пора на пенсию. Я в самом деле должен остановиться».
Он откинулся на спинку стула. Томас не всегда говорил правду, и ему не нужно было идти в клинику. Сегодня у него был библиотечный день.
Томас стал думать о менопаузе и о мифах, созданных вокруг нее. Многие пациентки настаивали на том, что их нервные кризисы связаны с этим периодом, а если у них не было кризиса, то они старались спровоцировать его. На самом же деле, думал Томас, никакой «типичной» менопаузы не существует, сколько женщин — столько и менопауз. Популяризация науки принесла проблемы, без которых вполне можно было обойтись: взволнованные школьницы считают дни до экзамена, а женщины средних лет, начитавшись журналов в очереди к парикмахеру, с беспокойством ожидают нервного срыва. Встречались, конечно, и серьезные случаи. На этот счет Томас и Урсула Брайтуолтон были единодушны. Он спрашивал себя, думает ли об этом Мидж и беспокоит ли ее такая перспектива. Возможно, стоит ли поговорить с ней — в общих чертах, конечно? Такова уж была особенность их брака — они не говорили на подобные темы. Пуританская скромность Томаса, обусловленная и католическими, и иудейскими корнями, исключала прямые разговоры о сексе. У некоторых пар словесная откровенность, даже грубость, была частью их интимной жизни. Но в отношениях Томаса и Мидж сохранялась стыдливость, которую он ценил. Как врач, Томас заботился о телесном здоровье жены и говорил о том, что ей необходимо, но беседы о сексе они не вели. Он всей душой любил Мидж, испытывал к ней благородную сдержанную страсть и не переставал думать о том, как ему повезло с супругой. Его патриархальное отношение к браку как к некоему абсолюту за всю долгую историю их совместной жизни ни разу не было поколеблено, и постоянство их связи он воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Его ничуть не беспокоили ее обеды с друзьями-мужчинами в те времена, когда она еще была моделью, — о тех обедах Мидж сочиняла для мужа шутливые (и не лишенные язвительности) рассказы. Их совместная жизнь была упорядоченной и церемонной. В самом начале Мидж приспосабливала свои привычки к привычкам Томаса, не оспаривая его авторитета. Со временем различие в возрасте как будто стерлось. «Оно наверняка проявится снова, — думал Томас, — но опасный период уже позади».
В последнее время Мидж стала необычно беспокойной и импульсивной. У них всегда были некие безмолвные обоюдные сигналы, побуждавшие заняться любовью. С годами их количество уменьшалось, а в последнее время интимные отношения полностью прекратились — временно, конечно же. Томас, которому такая ситуация была явно не по душе, ничего не говорил Мидж. Он спрашивал себя, стоит ли поговорить с женой или по-прежнему полагаться на эти телепатические призывы, неизменно сближавшие их и дарившие счастье в прошлом. Он вспомнил давние слова Урсулы: Томасу, сказала она, следовало бы жениться на какой-нибудь хлопотливой шотландке, которая не выходила бы из кухни, а Мидж нужно было выйти замуж за богатого промышленника с яхтой и завести салон, куда являлись бы богатые и знаменитые. Конечно, это была шутка и еще одно ложное обобщение, как и другое заявление Урсулы, назвавшей Томаса диктатором и хвастуном. Мы счастливы, думал он, мы знаем, что такое «жить хорошо». Одним из подтверждений этого был Мередит. Томас, который мастерски вел беседы со своими пациентами, умел выведывать и убеждать, дома терял эти качества. Допросов жене или сыну он не устраивал никогда. Он редко терял терпение с Мередитом, редко ругал его, но если отец был недоволен, Мередит знал это и знал отчего. Его умный взгляд уже в самые ранние его годы встречался со взглядом отца в безмолвном согласии. Иногда, когда они были вместе (Томас писал, а Мередит читал), они вдруг поднимали головы и серьезно смотрели друг на друга. Улыбались они потом, наедине с собой.
Томас отодвинул мысли о жене в область подсознания и подумал о мистере Блиннете. Мистер Блиннет продолжал удивлять его. Иногда Томас ловил себя на том, что вспоминает теорию Урсулы, утверждавшей, что мистер Блиннет — проходимец. Но какой у него мотив? Если ему просто нравится год за годом тратить деньги, обманывая своего врача, разве это не свидетельствует о его ненормальном состоянии? К Томасу мистер Блиннет пришел после безрезультатного медикаментозного лечения в больнице, отказавшись от шоковой терапии. Он явно вел нормальную жизнь, имел неплохой доход, которым распоряжался по своему усмотрению, ездил на дорогой машине. Он не был обременен никакими семейными узами, никогда не был женат. В нем все было нормально, кроме его сумасшествия. (Томас вел несколько таких больных, но мистер Блиннет оказался самым замечательным из них.) Его преследовали пугающие галлюцинации: его поражали лазерные лучи, к нему в мозг погружались телепатические зонды, он становился жертвой инопланетян, вооруженных лучевыми пушками, и собачьих стай, гнавшихся за ним по улице. Больше всего боялся он собак. Еще одна его постоянная галлюцинация — мертвая женщина, прорастающая деревом. Иногда мистер Блиннет называл ее своей женой; по его словам, он нечаянно убил ее и — в разных вариациях — закопал в поле, утопил в озере, сжег в духовке, расчленил и разбросал в море. Вчера он принес Томасу длинное стихотворение, посвященное этому. Мистер Блиннет часто писал стихи, банальные и безумные; фантазии сумасшедших обычно на удивление неизобретательны. Его последнее стихотворение (он был помешан на ассонансах) начиналось так: «И вот она стареет в своей могиле под деревом, и вот она холодеет в своей земляной юбке, но она вырастает из своих одежд плесневелых, пускает ростки из своих лохмотьев, я нашел ее над землей, как зеленый курган…» — и так далее в том же роде, бесформенно и неубедительно. Может быть, мистер Блиннет во время ремиссии становился маньяком-убийцей? Нет, на такого одержимого он не походил. Или он вообще не был сумасшедшим? А вдруг мистер Блиннет, здравомыслящий человек, совершил преступление, после чего стал ловко изображать из себя безумца, чтобы воспользоваться этим в суде, если закон все-таки настигнет его? Весьма изобретательно. Но не слишком ли это долгий обман? Мистер Блиннет, похоже, сотворен из того же прочнейшего материала, что и секретные агенты. Он и в самом деле напоминал секретного агента, какими их изображают в кино, когда наружность человека абсолютно не соответствует его истинной сути, проблески которой способен различить лишь очень искушенный глаз. Спокойное красивое лицо мистера Блиннета напоминало лицо мудреца или святого, но его глаза (Томас порой ловил на себе его взгляд) смотрели внимательно, даже иронично. Невзирая на все страдания с прорастающими трупами и лазерными лучами, мистер Блиннет нередко был не прочь отпустить какую-нибудь загадочную шутку. Если все это являлось фарсом, то почему представление продолжалось так долго, как ему это удавалось? Конечно, он любил Томаса. А Томас любил его.
Мысли Томаса вернулись к Эдварду. Эдвард хотел, чтобы Томас сказал ему, был ли галлюцинацией образ Джесса в реке. Томас не мог этого сделать. Он лишь склонялся к тому, что это галлюцинация. Будь там настоящий утопленник, Эдвард воспринял бы его по-другому и вопроса о галлюцинации не возникло бы. Важно то, что Эдвард сразу определил увиденное именно так. Но стоит ли гадать и размышлять впустую? Время все расставит на места. Сейчас лучше дать Эдварду отмучиться, а в итоге он сам почувствует, что сделал все возможное. Придет пора, он устанет, вернется и без сознания упадет к ногам Томаса. Тогда начнется новая фаза — исцеление. Молодость Эдварда, его простая и здравая натура, его инстинктивное стремление к счастью возьмут верх. Но подгонять этот процесс до срока нельзя.
Томас почувствовал усталость. Последние несколько часов он был сосредоточен на Эдварде. Теперь нужно забыть его и подумать о своей книге.
«Я должен остановиться, — думал Томас. — Чудо, что меня до сих пор никто не вывел на чистую воду. Но это может случиться в любой момент. Я жажду свободы. До сего дня я жил мастерством и разумом, а с этого момента пусть меня ведет по жизни желание. Я не могу и дальше пользоваться своим хитроумным искусством, своей властью, чтобы гнуть и корежить жизни людей, как мастер бонсай поступает с растениями. Это должно закончиться, пока не случилось что-то непоправимое, пока я не потерял самое ценное — мою репутацию, мою… честь. То, что утратил и теперь ищет несчастный Эдвард. Ведь у меня не будет авторитета и целителя».
Потом он подумал:
«Как бы мне хотелось обсудить некоторые из этих проблем со Стюартом! Возможно ли такое? Может быть, позднее. Но сначала я должен оставить все это, проститься с ним. Мы будем жить в Куиттерне, я буду думать, писать. С магией пора покончить. Да, Тезей должен оставить Ариадну, Эней должен бросить Дидону, Афины должны быть спасены, Рим должен быть основан. Просперо топит свои книги и освобождает Ариэля, а герцог женится на Изабелле. Аполлон усмиряет фурий».
Томас посидел немного, а потом произнес вслух, хотя и вполголоса:
— И сдирает кожу с Марсия.
— Я хочу, чтобы ты научил меня медитировать, — сказала Мидж.
— Я не знаю как, — ответил Стюарт. — Я просто делаю это. Конечно, есть разные способы, практики, но этим нужно очень долго заниматься. Я их сам для себя изобретаю, может быть, они неправильные. Вы должны обратиться к кому-то другому.
— Ты хочешь выпроводить меня.
— Нет. Просто не могу вам помочь.
— Ты должен мне помочь. Ведь ты же хочешь нести добро в мир. Или ты отказываешься, потому что тут примешано личное?
Стюарт немного подумал и ответил:
— Сомневаюсь, что я вообще способен вам помочь, но тем не менее… поскольку все это связано с моим отцом… я считаю, что нам лучше не разговаривать.
— А с кем еще я могу разговаривать? У тебя же есть особый долг, особые обязательства. Ты — единственный, кто может понять все это. Ты должен помочь мне разобраться, никто другой не сможет. Я хочу рассказать тебе все о себе и о ситуации… и тогда я смогу принять правильное решение. Разве ты не хочешь, чтобы я сделала это?
— Да, но…
— Неужели тебя даже не интересно?
Стюарт задумался.
— Нет, интересно. Но интерес такого рода — низкий, отвратительный инстинкт, и я не могу идти на поводу у него.
— Ты считаешь, что нехорошо представлять себе страдания других людей?
— Ничего хорошего из того, что вы мне расскажете, не получится.
— Откуда ты знаешь, почему ты так уверен, почему не попробовать, чего ты боишься?
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |