В аэропорту его встретил радостно улыбающийся Усман.
— Мы едем в надежное место? — спросил его Азиз.
— А як же, это небольшой поселок под Москвой. Называется Алаховка. Там у нас все схвачено, нас ждут в достойном доме нашего достойного кавказского друга.
— Но я слышал, что в Москве строго с документами? На каждом шагу проверки?
— Не беспокойтесь, уважаемый. Мы не тратим денег зря. Главный паспортист Алаховки — наш хлопец. Русских он ненавидит так, что ни прописаться, ни зарегистрироваться там обычному русскому не по силам. Разве что только за очень и очень большие гроши, поэтому там много богатеев. Зато для нас и наших кавказских друзей всегда наготове дома с хорошими условиями проживания и необходимые документы и бланки. Там вы будете в безопасности, среди своих…
Ехать пришлось через Москву, Азиз рассеянно поглядывал сквозь затененные стекла «шевроле» на широкие улицы* В Москве он был второй раз, в первое свое посещение задержался ненадолго, его нелегально переправили в Дагестан. Но и тогда, и сейчас местные жители произвели на него странное впечатление. Красиво одетые, явно сытые и здоровые люди бестолково суетились, спешили куда-то, и у большинства были мрачные, озабоченные физиономии.
— У них что в этой Москве, траур какой-то? — хмуро спросил Азиз у сопровождавшего его Усмана — Вроде, пока рано!
— С чего вы так решили, уважаемый? — удивился тот.
— Но вот же у них такие лица, будто они идут хоронить своих любимых родственников!
— Ах это! — Усман засмеялся, тыча пальцем в сторону улицы. — О, цэ у них такая привычка: безбожники, одно слово! Вместо того, чтобы радоваться каждому дню жизни и благодарить Всевышнего за еду и здоровье, они бегают мрачные, едят друг друга за прошлые и будущие обиды. Да еще день и ночь твердят по телевидению, как отвратительно жить в их стране. Отсюда и несмываемая печаль на москальских рожах. Ничего, когда им откроется истинная вера, они сами возрадуются!
Все это Усман говорил серьезно, с большим искренним чувством. Он принял ислам в Афганистане, попав в плен к моджахедам в ходе боевых действий. Сначала ему казались странными мусульманские обычаи, особенно требование пятикратного творения намаза. Но человек отвергает то, что ему не понятно. А то что он понимает, ему легче принять.
Он прожил несколько лет в горах Тора-Бора, в самых примитивных условиях, без газа, электричества и телевидения, но никогда об этом не жалел. Потому что ему открылся совершенно другой мир, иная правда — правда Корана.
Кроме того, у него были свои счеты к русским, пославшим его в Афганистан проливать кровь за советскую империю.
Когда-то, еще до принятия истинной веры, его звали Миколой, фамилия у него была Хватуненко. Он был родом из Западной Украины, западенец, и не мог простить Советам отнятых доходных домов во Львове, принадлежавших еще его деду. Целые поколения Хватуненков по грошику, тяжким трудом собирали богатство, но пришли коммунисты и отобрали все в один день.
Добро бы хоть сами нажились, это хоть понять можно. Так нет, они все изгадили коммуналками, расселив в лучших апартаментах тучи бездельников и пьяниц.
После русских, подло отнявших у несчастных украинцев историческое право на это имя, он больше всего ненавидел коммунистов, но как-то так получалось, что эти понятия совпадали. Он даже придумал свое название этой враждебной силе: коммунистический русизм!
«Нет и не может быть в мире более человеконенавистнической, жестокой и цинично действующей идеологии, чем русизм, — думал Микола-Усман. — Все ее носители — животные без всяких моральных принципов. Поэтому можно и нужно вести с ним непримиримую борьбу везде, где только можно — в Афгане, в Чечне, в самой Москве».
В исламе Усман видел единственную силу, которая в состоянии смести с лица земли Россию, уничтожить ее как государство, как хищного зверя!
Усман не преувеличивал, говоря о достойном приеме, ожидавшем Азиза в Алаховке. Скорее поскромничал. Роскошный четырехэтажный особняк беженца из Чечни возвышался над домами новых русских, как Дворец съездов над кремлевскими стенами.
У ворот дома приехавших встретил толстый хамоватый малый с маленькими глазками и короткой шеей. Он открыл дверцу «шевроле» и панибратски подмигнул ступившему на землю Азизу.
— Это наш помощник, — сказал по-арабски Усман. — Зовут Кабан. Наглый как танк, но со связями среди ментов и уголовников. Полезный нам человек.
— Кабан? — Азиз был неприятно поражен. — Это же «свинья»? Брать в союзники свинью в таком важном деле! Ты что, с ума сошел?
Для равновесия надо отметить, что и прибывший эмиссар сразу не понравился Кабану: бородатый, рожа хитрая, узкая, и смотрит волком. Видно, всех подозревает, кого ни увидит. Если бы Кабан не надеялся наложить лапу на бабки Белого, а может, и на денежки своих теперешних хозяев, он давно бы отсюда слинял. Но он очень надеялся отовариться. Да и арабы не спешили должок отдавать.
Его наглый взгляд был воспринят Азизом как сигнал тревоги, и он спросил Усмана по-арабски:
— Ты уверен, что этой свинье можно доверять?
— Ни в коем случае! — заверил Усман. — Он хитер как лис, и осторожен, как кабан. Но он нам необходим, чтобы реализовать наш план. Этот тип ненавидит Белова и будет рад его подставить. Тогда мы сможем…
— Хорошо. Я понял. Но постарайся, чтобы эта свинья ничего лишнего не нарыла.
— Не беспокойся. Кабан будет жить ровно столько, сколько потребуется для нашего дела. Потом мы его зароем.
Они вошли в дом. Внутри он был оформлен в восточном стиле. Мебели практически не было, пол устилали ковры ручной работы. Стены дома так же скрывали ковры, на которых были развешаны сабли и кинжалы.
Азизу не терпелось приняться за дело. Он наскоро умылся и перекусил. Для него вопросом номер один был контроль за размещением готовых зарядов. С местами закладки гексогена его ознакомил Юсуф:
— Вот, уважаемый, — сказал он, расстелив на ковре у ног Азиза большую карту Москвы и области. — Номера закладок в порядке установки времени. Первый взрыв будет здесь, это называется Каширская. Второй вот здесь, на улице Гуриевича. Третий под Москвой, в Жлобне. Это элитный интернат детей российских политиков.
— Тут у меня есть возражение, уважаемый, — перебил его Усман. — Я думаю, что не стоит нам трогать интернат. По крайней мере пока.
— Да? — удивился Азиз, машинально перебирая зеленые, крупные четки. — Почему мы должны жалеть детей этих безбожников?
— О, цэ так… Но если мы сейчас взорвем простых москвичей, всякую мелочь без больших денег и связей, то гнев властей и населения выльется на чеченцев. Но если мы заденем тех, у кого есть влияние? Тогда им мало будет Чечни. Русские будут вдвойне, втройне мстительны, если обидеть детей и напугать жен власть предержащих. Понимаешь? Зачем нам лишние проблемы?
— Там, в интернате, уже все подготовлено, — предупредил Юсуф. — И нейтрализовать заряд будет непросто.
— Аллах велик, — задумчиво напомнил Азиз. — Не подобает душе умереть иначе, как с дозволения Аллаха и в установленный в писании срок. Только он знает, кому пришло время. Но вот очередность взрывов надо изменить. Первым будет здесь, где Южный порт? — он ткнул пальцем в карту в районе улицы Гуриевича. — Вторым тут, на Каширке. А потом интернат, третьим номером, на закуску, как говорят русские.
— Значит, интернат последним? — переспросил Юсуф, исправляя цифры на карте.
— Да. Хорошо. Пока я всем доволен, — Азиз погладил бороду и прошептал суру о том, что истинный мусульманин убивает любого неверного, который не преклонит колени перед Аллахом.
XXXII
Одиночество — страшная пытка. Самая страшная из всех возможных. Тем более, если не знаешь, где ты, у кого, зачем тебя держат, и что тебя ждет. Белов, лежавший ничком на бетонном полу, не так мучалс^от боли в измочаленном сапогами ваххабитов теА, сколько от невозможности понять происходящее.
Ну ладно, он сам того не желая, помог этим исчадьям ада провезти взрывчатку на какое-то расстояние, но ведь потом-то они обошлись без него! Зачем тогда оставили его в живых, везли столько времени куда-то, вместо того, чтобы загасить вместе с ментами на дороге? Сначала у него создалось такое впечатление, что били его не ради каких-то сведений или признаний, а исключительно из любви к самому процессу превращения живого человека в истерзанный труп.
Так взбесившиеся волки режут всех овец подряд, сатанея от вкуса свежей крови, пока все стадо не перегрызут. Почему же тоща его не забили до смерти? Ну, на этот вопрос он нашел ответ: из-за кейса. Пока они не знают, где он, его не убьют, но убивать будут. Постепенно!
И самое главное, что с той взрывчаткой, которая была в ЗИЛе? Мысли об этом Саша прогонял, потому что ничего в этой ситуации изменить не мог.
А если бы мог?.. Вообще-то он из тех, кто бросается под танки… Пусть даже его героизма никто не оценит. Вон, солдатики в Чернобыле чуть ли не голышом Родину спасали. И как она их отблагодарила? Половине отказывается ставить диагноз лучевая болезнь, а вторую заставляет все время унижаться, выпрашивая подачки.
В пользу того, чтобы броситься спасать неведомых ему, Белову, людей, было еще одно важное и принципиальное для него соображение: не хочется остаток жизни просуществовать с мыслью, что ты — подонок и трус.
Конечно, он тут, в этом бетонном мешке, ничего сделать не может, за него решили, что он в этом деле не участвует и ответственности не несет. Но в голове, как заевшая пластинка, крутился один и тот же мотив: «Цэ взрывчатка, да-а-рагой. Шоб вы, москали, на своих шкурах узнали, шо такое война. Понимаешь, да? И на вашу улицу едет праздник!»
А ведь общий вес груза, который он вез, не меньше тонны! С такой горой взрывчатки в Москве, уязвимой, как любой мегаполис, можно много чего натворить. Одно метро хотя бы взять: три-четыре кило, и от вагона ни хрена не останется, а если еще и свод туннеля рухнет? Ужас…
Но он-то что может сделать в теперешнем своем положении? Реально — ничего. Ну и все. Надо думать о том, как самому выпутываться, Горцы, наверное, кроме кейса, на его деньги глаз положили. Будут вымогать, чтоб отдал перед смертью…
Белов услышал откуда-то сверху доносившийся шум и топот. Они усиливались по мере приближения источника звука. Наконец дверь со скрипом распахнулась и двое кавказцев швырнули в камеру высокого оборванного человека.
Потом по-военному, одновременно развернулись, вышли, хлопнув дверью. Почти тотчас в ней открылось железное окошко и в нем, как на экране телевизора, возникла широко улыбающаяся физиономия. «Старый знакомый, — подумал Саша, узнав эти маленькие заплывшие глазки. — Где свинство, там и Кабан!»
Откуда он здесь взялся? Кабан, конечно, тварь беспринципная, всю жизнь только о своей шкуре думает. В том смысле, что не надо ля-ля: если сам о себе не позаботишься, то другим тем более на тебя плевать! О других пусть заботятся другие. Так он рассуждает. От жадности готов служить кому угодно, лишь бы бабки да власть иметь над другими урками.
Но ведь не такой он дурак, чтобы подставлять шею горцам? А то, что у них обмануть и предать чужаков — высшая доблесть, как русскому вусмерть водки нажраться, так это и для Кабана никакой не секрет. Так какого он рожна с ними заодно?
— Вы это, — сказал Кабан доверительным тоном лежавшим на полу пленникам, — побудьте пока здесь, ребята. Никуда не уходите! Еще пригодитесь в хозяйстве, — он довольно хмыкнул и захлопнул окошко.
Когда-то, в девятнадцатом веке, оно называлось «иудой».
Белов помог новому соседу подняться на ноги и переместиться к стене.
— Эй, брат, пить хочешь? — спросил он, и подтянул канистру с водой поближе:
— Хочу, они мне третий день пить не дают и не кормят, — ответил тот.
Судя по виду, новый постоялец сам был родом с Кавказа. У него были широкие, почти сросшиеся на переносице брови, черные глаза, нос с горбинкой. Он криво улыбался, постанывая от боли.
«А не подсадили ли его мне, чтобы что-то выведать?» — спохватился Белов.
Очевидно, соседу пришла в голову та же мысль.
— Слушай, а ты не подсадка? — спросил он, сделав несколько жадных глотков из канистры.
— А как же! — ответил Саша. — Вот сейчас только себе морду набил, чтобы в образ предателя войти!
Новичок хихикнул. Смеяться ему было больно, и он уморительно скривился. Белов, глядя на него, хихикнул тоже. И тоже скривился. Горец, видя его перекошенную физиономию, засмеялся сильнее, и сильнее перекосился.
Они оба заржали, глядя друг на друга, болезненно всхлипывая, и от этого еще забавнее гримасничая. Это был смех на грани истерики, но зато появившееся доверие между ними от этого окрепло.
Склад, на Краснодарской, нашел для них. Он и доставку грузов должен был наладить.
— Может, он точные адреса знает?
— Нет. То есть, он знал, но у него уже не спросишь. Он…
Договорить Нагоев не успел: распахнулась дверь камеры и в нее вошли Азиз и Усман. У обоих на головах были зеленые повязки с цитатами из Корана.
XXXIII
Усман первым делом крепко связал обоим руки, а потом отошел в сторону, предоставив говорить Азизу. Тот смотрел на лежавшего на полу Белова так, словно был преисполнен глубочайшего сожаления о том, что ему приходится держать в неволе столь почтенного и мудрого человека. А еще во взгляде его больших шоколадных глаз явственно читалась скорбь обо всех заблудших, несчастных и страдающих, так и не нашедших в жизни единственно верного, правильного пути к Богу. Нашева он подчеркнуто игнорировал.
Белов постарался настроить себя, будто все это происходит не наяву, а только снится. Потому что если это всерьез, то так страшно, что даже перестали болеть многочисленные раны и ушибы.
Зато Усман, который захватил на трассе Сашу, а потом столь увлеченно прыгал и топтался на нем на проселке, ибо лучшим кайфом для него был хруст русских костей, не скрывал своей ненависти к нему.
— Вот посмотри на Усмана, — мягко произнес Азиз, разглядывая цепочку с простым крестиком на груди Белова. — Путь к истинной вере открыт для всех. Аллах велик и справедлив. Даже если последний грешник раскается и примет Аллаха в сердце, его ждет прощение. Аллах простит его!
Белов постарался выразить взглядом свою готовность сотрудничать с Аллахом и его представителями на земле.
— Я же вижу, — продолжал Азиз, — ты настоящий мужчина. И все сделаешь, чтобы обезопасить свою семью. Ведь так, Белов?
— Конечно, сделаю! — заверил его Саша: он был не в таком положении, чтобы спорить с этими садистами. Тем более, что это была правда.
Упоминания в семье он ждал: многие борцы за справедливость, выбравшие себе веру в бога в качестве все объясняющей теории, обожают шантаж. Их любимая идеологическая каша вместо масла заправлена кровью и страхом.
— Ты действительно готов сотрудничать с нами? — требовательно спросил Азиз.
— Еще бы! — поспешил заверить его Белов. — Да я всю жизнь об этом мечта…
Усман, сообразивший, что Саша издевается над ними, неожиданно и резко ударил его ногой по губам, не дав договорить:
— Подожди, не горячись так, — успокоил его его Азиз. — Истинный мусульманин должен избегать насилия. Мы должны дать ему шанс. Я думаю, ты, Белов, любишь своего сына, так или не так?
— Конечно люблю! — охотно подтвердил Саша, изо всех сил демонстрируя простодушие. — Но он-то тут при чем?
— Понимаешь, если ты попытаешься, только попытаешься нас обмануть или предать… — многозначительно сказал Азиз, — будет плохо и твоей жене, и сыну. По жене, мы знаем, ты особенно тосковать не станешь. Но сын-то тебе не безразличен, так?
«Сволочь Кабан, все им доложил», — понял Белов и пожалел, что несколько раз оставлял этого подонка в живых, когда имел возможность отправить его на тот'свет. Все-таки даже гуманизм должен иметь разумные пределы. Но вот такой уж был дар у Кабана — вызывать омерзение и жалость одновременно.
— Что же ты молчишь? — вкрадчиво спросил Азиз. — Тебе не дорог твой сын?
— Да дорог, дорог, — подтвердил Белов. — Чего вы все пугаете-то? Есть дело? Выкладывайте. Или просто так базар, ради понтов?
Азиз снисходительно улыбнулся:
— Наконец-то я слышу настоящий русский язык. Никаких понтов. Мы хотим, чтобы ты, —. Азиз сжал кулак и отогнул мизинец, — передал нашему другу Кабану все свои контакты по доставке в Европу наркотиков. Еще, — он отогнул безымянный палец с роскошным рубиновым перстнем, — ты должен отдать ему весь свой бизнес. Счета, фирмы, имущество. Сделаешь это — твой сын будет жить. Нет — умрет. И учти, назад дороги у тебя нет. Вот, полюбуйся на себя!
Азиза достал из кармана пачку фотографий: Белов перегружает мешки с сахаром из «мерса» в «зилок»; Белов в кабине ЗИЛа с Земфирой; Белов в окружении боевиков в лесу.
— Все эти снимки давно уже в ФСБ, и его сотрудники просто жаждут с тобой побеседовать. Твоя причастность к терактам у них не вызовет ни малейшего сомнения. Русский бандит, продавшийся чеченским террористам — вот кто ты отныне в глазах своей Родины. Только мы, ваххабиты, можем дать тебе возможность выжить. И если ты будешь сотрудничать с нами честно, мы тебя спасем. У тебя будет все: документы, деньги и убежище. Наша власть велика, ты заметил? Практически, вся Россия уже живет по нашей воле, — Азиз воздел руки к потолку камеры. — Мы хотели, чтобы русские заманили чеченцев в Дагестан, и они их туда заманили! Мы хотели, чтобы Дасаева отпустили из Дагестана назад, в Чечню, и его отпустили! Мы хотим, чтобы русские бомбили Чечню, поставляя для нас новых солдат, и вы бомбите. Мы хотим, чтобы русские верили, что все у вас грязно и продажно, и вы — верите, твердите об этом друг другу день и ночь! Мы хотим, чтобы русские посылали в Чечню необстрелянных, необученных, голодных солдат, и вы шлете молокососов под наши пули и фугасы. Вы их шлете и шлете. Вы даже не понимаете, что компрометируете себя в глазах европейцев! И поэтому Европа поможет нам уничтожить Россию, а потом мы уничтожим Европу. Ты видишь? У тебя теперь есть шанс перейти на сторону победителей!
— Уважаемый Азиз, гх-м, — многозначительно откашлялся Усман, — ты можешь опоздать.
До взрывов осталось мало времени, а на въезде в Москву пробки бывают в любое время. Да и менты могут пристать, надо выезжать. Нам еще нужно отгрузить пару лишних мешков…
— Хорошо. Я надеюсь, ты все понял, Белов? Тебе некуда деваться. Только мы можем спасти тебя от ФСБ. Только служа нам, ты спасешь жизнь своему сыну. А чтобы ты не питал иллюзий… Усман сейчас покажет тебе, как мы «благодарим» тех, кто осмелился идти против нашей воли.
Азиз что-то буркнул Усману по-арабски, показал на молчавшего Нагоева и вышел из камеры.
Усман довольно улыбнулся, подошел к сидевшему у стены карачаловцу.
— Ты знаешь, кто это? — показывая на него пальцем, спросил Усман Белова. — Это предатель, он продался русским. Он предал интересы ислама, забыл гордость и пошел в услужение федералам. И сейчас ты увидишь, как мы умеем скрасить таким подонкам последние часы жизни! Но вначале он расскажет нам, где спрятал жену и дочь! И когда он уже будет корчиться в аду, мы устроим им ад здесь, на земле. Что ты молчишь, Тимур?
Белов многое повидал в жизни и был уверен, то ни поразить, ни удивить его человеческой мерзостью уже невозможно. Он ошибался.
Усман с таким садистским наслаждением пытал извивавшегося, сходившего с ума от боли Нагоева, что Саша засомневался в психической нормальности этого новообращенного исламиста.
Это все-таки неестественное сочетание — украинец-мусульманин! Уникум, можно сказать!
Но Нагоев так и не сказал, где спрятал семью, хотя Усман резал его скальпелем по живому и выбил молотком все зубы. Когда Тимур понял, что боль от пыток сильнее его воли, он откусил себе язык и захлебнулся собственной кровью.
Усмана это очень, просто несказанно расстроило. Ему было все, равно, где находятся родные карачаловца. Он наслаждался самой возможностью мучить, унижать, издеваться над человеком, заставляя его предавать самое святое. И если этого не удавалось добиться, то, разумеется, удовольствия от пытки он получал гораздо меньше. Но ведь все равно получал!
Правда, на этот раз неудачу компенсировало то, как вынужденный присутствовать при истязаниях Белов реагировал на страдания Нагоева. Сашу трясло от сознания собственного бессилия, при каждом крике Тимура он сжимал кулаки и напрягался, пытаясь разорвать веревку на руках. И эти безуспешные, бессмысленные попытки были для Усмана чем-то вроде приправы к изысканному блюду.
Азиз прекрасно знал о том, что происходит в подвале, но старался об этом не думать. Садистские наклонности Усмана, его любовь к кровавым утехам были ему неприятны, даже отвратительны. Однако такие люди, к сожалению, иногда бывают нужны и полезны. Сначала нужно построить веру на страхе и крови, это фундамент, а потом возводить на нем здание нового общества любви и добра. Идет скрытая, тайная война между правой и неправой верой, и тут не до сантиментов. На войне как на войне!
Однако сам он кровавых игр не переносил, и участвовать в них брезговал. Он же не псих, как этот садист Усман. Одно дело припугнуть ненадежного сторонника расправой, и совсем иное самому, своими руками резать и рвать еще живого человека на куски. Б-р-р-р!
Кроме того, есть дела и поважнее. Нужно осмотреть точки закладки взрывчатки, проверить, все ли предусмотрено. В любом деле могут быть непредвиденные случайности. Профессионал тем и отличается от непрофессионала, что сводит риск возникновения накладок к минимуму…
XXXIV
Любимое антикварное трюмо, разбитое Кабаном, Надежде удалось восстановить с большими издержками. Мастер взял за реставрацию пятьсот долларов — все-таки антиквариат начала девятнадцатого века! Но самое главное, она отдала за работу последние свои деньги и осталась без средств к существованию. О починке остальной мебели в обозримом будущем нечего и думать, не говоря уже о ремонте квартиры. Как Мамай прошел, ей-богу.
Но, с другой стороны, без этого трюмо она себе жизни просто не представляла, хотя это был подарок нелюбимого мужа на ее именины.
«Какая скотина этот Кабан… — думала она, рассматривая в зеркале свое отражение. — Никогда ему этого не прощу…»
Она поправила халат на груди и нежно провела кончиком пальца по своему идеальному лобику — парапина, память о последнем посещении Кабана, зажила, слава богу, без следа.
И что он взялся ее донимать своими дурацкими звонками? Неужели не ясно, что они — не пара? В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань! А уж кабана тем более.
Самое обидное, что, в свою очередь, актер Младогаров, которого Кабан зверски избил на лестничной клетке после ее… ну, после этого… совершенно не желает с ней общаться. Да и черт с ним, на нем ведь свет клином не сошелся?
Из этих печальных размышлений Надежду вырвал требовательный звонок в дверь. Опять Кабан? Не похоже. Время не его, сейчас файв-о-клок, а он обычно появляется дома ближе к ночи, и тут же начинает ей названивать, а последнее время вообще куда-то пропал!
Надежда на цыпочках подкралась к входной двери и посмотрела в глазок. В центре искаженного линзой пространства лестничной клетки она увидела овальное носатое лицо, завершенное милицейской фуражкой.
Словно в подтверждение легитимности этой картинки, из-за двери донесся вполне соответствующий ей грубоватый голос:
— Откройте, милиция!
«Надеюсь, это опять изнасилование?» — усмехнулась про себя себя Холмогорова, распахивая дверь.
На пороге стоял обычный милиционер в обычной потрепанной форме с обычным лицом армейско-ментовского типа. Единственное, что отличало его от остальных представителей племени служивых людей, была огромная, лучше сказать, гигантская, циклопических размеров корзина роскошно оформленных красных роз, стоявшая у его ног. Композиция потрясающая, сразу видно, мастер-флорист постарался. Японцы отдыхают со своим икебанством!
— Здравствуйте, я ваш участковый, лейтенант Химичев, — вежливо сказал он, коротко приложив правую ладонь к виску. — Не волнуйтесь, все в порядке. Ваш сосед, гражданин Кабанов Р. Г., поручил мне передать вам, уважаемая Надежда Федоровна, эти… как их, самые… — Химичев заглянул в бумажку, которую держал в левой руке, — скромные цветы в знак благодарности, доставленной ему… — он снова сверился с текстом, — вашей красотой…
Холмогорова была просто потрясена: ей в жизни никто не дарил таких божественных цветов да еще в таком количестве. Текст сопроводительной записки, правда, несколько двусмыслен, да и стиль хромает, но все равно — приятно! И так неожиданно!
— Будьте добры, лейтенант, занесите цветы в комнату, — сказала она, но, спохватившись, что участковый может увидеть следы учиненного дарителем погрома, поправилась: — Лучше поставьте здесь, в коридоре…
— Надежда Федоровна, позвольте я… Мне можно это сделать? — откуда-то сбоку от лейте-нанта Химичева выскочил розовый от смущенья Кабан.
Он так умоляюще-трепетно взирал на свою прекрасную соседку, что у Надежды дрогнуло сердце, и она разрешила ему войти. Тем более, что он для такого торжественного случая облачился в очень дорогой черный двубортный костюм и нацепил несусветно яркий винилово-оранжевый галстук.
Галстук на нем смотрелся, как на корове седло. И она поняла, сообразила, почувствовала, что это для всегда неряшливо одетого Кабана — настоящий подвиг, сравнимый с деяниями Геракла.
— Лейтенант, свободен, — сказал Кабан краем рта уже совсем другим тоном, шагнул в квартиру и живенько захлопнул дверь перед носом у милиционера…
Оставшись наедине, и Кабан, и Надежда Федоровна почувствовали некоторое смущение. Холмогорова, в общем-то, не горела желанием приглашать проштрафившегося соседа в комнаты. Напротив, у нее появилось острое желание выставить его обратно за дверь. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
Наконец Кабан все так же молча достал из кармана пиджака ключи от машины и протянул их, держа в щепоти за кончик цепочки, соседке. Надежда удивленно смотрела, как они покачиваются в воздухе у нее под носом вместе с небольшой фигуркой Приапа, античного божка с торчащим, как нос у Буратино, фаллосом.
— Что это?! — гневно спросила Холмогорова, показывая тонким, детским пальчиком на связку ключей.
— «Шкода» — виноватым голосом объяснил Кабан, и видя, что соседка не врубается, добавил: — Это вам, Надежда Федоровна, машина в подарок. От всего сердца.
Холмогорова, конечно, не раз видела на стоянке во дворе дома кабановскую «шкоду» цвета голубой металлик. Машина почти новая, можно сказать, неношенная. Глупо было бы отказываться… А Кабанчик-то, кажется, парниша при деньгах. Об этой стороне его примитивной натуры она как-то не задумывалась. И, как видно, зря.
— Вы не думайте, Надежда Федоровна, машина чистая, — запнулся Кабан и счел нужным добавить, — в смысле, по документам чистая. Не волнуйтесь, катайтесь на здоровье.
— Ну, ладно, — сказала Холмогорова тем же тоном, каким Кабан говорил с лейтенантом Химичевым, и величественным наклоном головы позволила положить Приапа на свою ладонь. — Возьми корзину и отнеси в гостиную…
Когда Кабан резво поцокал копытами в комнату, исполняя ее приказание, Надежда Федоровна подумала: «А ведь он, в принципе, не безнадежен. Только ему рука нужна…»
Она чуть-чуть ослабила пояс и слегка распахнула халат, чтобы белый треугольничек кожи в вырезе на груди выглядел как можно аппетитней…
Валентина Степановна отчаялась уговорить Холмогорова остаться у них погостить хоть пару дней. По ее мнению, он самым благотворным образом воздействовал на ее супруга, который становился после общения с ним более спокойным и уравновешенным, несмотря на все их идеологические споры.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |