Existential Psychotherapy 2 страница

Он приложим к любому человеку, поскольку в нем идет речь о "ситу­ации" человеческого существа в мире.

Различие между динамической, аналитической, апеллирующей к развитию моделью, с одной стороны, и неопосредованной, внеис- торичной, экзистенциальной — с другой — имеет не только теорети­ческий интерес: как будет обсуждаться в дальнейших главах, оно имеет очень важное значение для терапевтической техники.

Экзистенциальная ориентация: нечто чужое, но странно знакомое

Значительная часть моего материала, касающегося конечных данно­стей существования, для клинициста будет непривычна, но в то же время покажется странно знакомой. Непривычна — потому что экзис­тенциальный подход нарушает общепринятые классификации и орга­низует клинические наблюдения по-новому. Более того, его словарь во многом отличен. Даже при том, что я избегаю профессионального философского жаргона и описываю экзистенциальные концепции сло­вами в их обычных значениях, мой язык остается психологически чужд клиницисту. Едва ли можно найти психотерапевтический словарь, со­держащий такие понятия, как "выбор", "ответственность", "свобода", "экзистенциальная изоляция", "смертность", "жизненная цель", "вол­нение". Компьютеры медицинской библиотеки буквально подняли меня на смех, когда я запросил литературу на эти темы.

Тем не менее, многое здесь клиницисту будет знакомо. Я уверен, что опытный терапевт часто неявным, в том числе и для себя само­го, образом работает в экзистенциальной модели: он "кожей" чувствует коренную проблему пациента и соответственно реагирует. Это и есть критические "вбрасывания", на которые я ссылался выше. Суще­ственная задача данной книги — сместить фокус сознательного вни­мания терапевта, тщательно исследовав эти витальные проблемы и связанные с ними терапевтические взаимодействия, происходящие обычно на периферии формальной терапии — и тем самым позволив им занять подобающее место в центре терапевтической арены.

Ощущение чего-то знакомого будет связано еще и с тем, что глав­ные экзистенциальные данности осознаются и обсуждаются, начи­ная с самых истоков письменной культуры; их примат никогда не пе­реставал подтверждаться философами, теологами и поэтами. Наша гордость модернизмом, наше чувство вечной спирали прогресса мо­гут быть оскорблены этим фактом. Однако иной взгляд на ситуацию подсказывает: есть некое успокоение в том, что мы, оказывается, дви­

жемся по исхоженному пути, история которого теряется в прошлом, по пути, некогда проложенному самыми мудрыми и пытливыми из когда-либо живших людей.

Наконец, терапевт, будучи таким же человеком из плоти и кро­ви, как всякий другой, на собственном опыте знаком с экзистенци­альными источниками страха, которые отнюдь не являются исклю­чительной прерогативой психологически нарушенных индивидов. Я не устану повторять, что экзистенциальные данности являются час­тью человеческой ситуации. Но тогда возникает естественный воп­рос: может ли теория психопатологии* опираться на механизмы, об­щие для всех людей? Ответ, разумеется, состоит в том, что каждый человек воспринимает стресс человеческой ситуации в высшей сте­пени индивидуально. В этом смысле экзистенциальная модель мало отличается от других крупных конкурентных ей теорий. Индивид про­ходит определенные стадии развития, каждой из которых сопутству­ет своя специфическая тревога. Каждый проходит через эдипов кон­фликт, переживает смятение от появляющихся агрессивных и сексу­альных чувств, кастрационную тревогу (во всяком случае, каждый мужчина), боль индивидуации и сепарации и многие другие серьез­ные испытания развития. Единственная модель психопатологии, не основанная на всеми переживаемых состояниях, — это модель острой травмы. Однако травматические неврозы встречаются редко. В по­давляющем большинстве пациенты страдают от стресса, в разной сте­пени присутствующего в опыте каждого человека.

Собственно говоря, лишь универсальностью человеческого стра­дания можно объяснить тот широко признаваемый факт, что паци­енты встречаются везде и всюду. Так, Андре Мальро однажды спро­сил приходского священника, в течение пятидесяти лет принимав­шего исповедь, что же тот узнал о человеческом роде. И получил ответ: "Во-первых, что люди куда более несчастны, чем кажется... и еще одну фундаментальную вещь — что взрослых людей на свете не существует"⁷. Зачастую один человек становится пациентом, а дру­гой — нет лишь вследствие внешних обстоятельств: финансовых возможностей, доступности психотерапевтов, личностных и культу- ральных установок по отношению к терапии, выбранной профессии (большинство психотерапевтов становятся добросовестными пациен­тами). Универсальность стресса — одна из главных причин того, что ученым так трудно определить и описать норму: различие между нор­мой и патологией количественно, а не качественно.

*Под психопатологией здесь, как и всюду в книге, я подразумеваю психоло­гически обусловленные расстройства, в отличие от "больших" психозов, обус­ловленных в первую очередь биохимически.

Наблюдаемые факты, вероятно, лучше всего укладываются в со­временную концепцию, аналогичную медицинской модели, соглас­но которой инфекционная болезнь — не просто результат вторжения бактериального или вирусного агента в незащищенный организм, а продукт дисбаланса между действием болезнетворного агента и сопро­тивляемостью организма. Иными словами, патогенные факторы при­сутствуют в организме всегда, точно так же, как стресс всегда при­сутствует в жизни каждого индивида. Возникнет ли болезнь, зави­сит от индивидуальной сопротивляемости агенту (то есть от таких фак­торов, как иммунная система, питание и степень утомления): когда она понижается, то болезнь может развиться, пусть даже токсичность и плодовитость болезнетворного агента не изменились. Аналогично, все люди находятся в трудном положении, но некоторые неспособ­ны с ним справиться: психопатология зависит не просто от присут­ствия или отсутствия стресса, а от соотношения вездесущего стресса с индивидуальными защитными механизмами.

Утверждение, что в терапии темы конечных экзистенциальных данностей никогда не затрагиваются пациентами, целиком и полно­стью обусловлено селективным невниманием терапевта. Слушатель, настроенный на соответствующий информационный канал, обнару­живает явное и интенсивное присутствие этих тем. Терапевт может предпочесть не уделять внимание конечным экзистенциальным дан­ностям именно вследствие того, что они универсальны и потому якобы ничего полезного их исследование не даст. Я действительно часто замечал, что когда в ходе клинической работы начинают обсуждать­ся экзистенциальные вопросы, и пациент, и терапевт короткое вре­мя испытывают мощный подъем, но вскоре беседа становится бес­связной, и оба, кажется, неявно говорят друг другу: "Такова жизнь, и что тут поделаешь! Давайте перейдем к чему-нибудь невротическо­му, что мы можем изменить!"

Другие терапевты отказываются иметь дело с экзистенциальными данностями не только из-за их универсальности, но и потому, что встреча с ними слишком страшна. В конце концов, невротическим пациентам (в том числе и терапевтам) есть от чего расстраиваться и без размышлений о таких "ободряющих" вещах, как смерть и бессмыс­ленность. Такие терапевты уверены, что экзистенциальные вопро­сы лучше всего игнорировать, поскольку на беспощадные экзистен­циальные факты можно реагировать лишь двумя способами — при­знанием тревожной истины или отрицанием — и оба они неприят­ны. Сервантес выразил эту проблему словами своего бессмертного Дон Кихота: "Так что тебе больше понравилось бы — мудрое умопо­мешательство или глупое здравомыслие?"

Как я попытаюсь показать в последующих главах, в экзистенци­альной терапевтической позиции эта дилемма отвергается. Мудрость не ведет к безумию, как и отрицание — к здравомыслию; конфрон­тация с данностями существования болезненна, но, в конечном сче­те, целительна. Хорошая терапевтическая работа всегда соединяет­ся с проверкой реальности и поиском индивидуального просветления; терапевт, решивший, что определенных аспектов реальности и ис­тины следует избегать, оказывается на нетвердой почве. Замечание Томаса Гарди "Если это путь к Лучшему, то нам не уйти от того, чтобы как следует разглядеть Худшее"⁸ — хорошая формулировка в русле те­рапевтического подхода, который я собираюсь описать.

Экзистенциальная психотерапия: поле отношений

Экзистенциальная психотерапия, подобно бездомному бродяге, ничему не принадлежит. У нее нет ни законного места жительства, ни формального образования, ни собственной организации. Акаде­мические соседи не признают ее за свою. Она не породила ни офи­циальное сообщество, ни стабильный журнал (немногочисленные хилые чада скончались во младенчестве); не имеет ни стабильной се­мьи, ни определенного главы семейства. Однако у нее есть генеало­гия, несколько разбросанных по свету кузин и кузенов, а также дру­зья семьи — кое-кто в Европе и кое-кто в Америке.

Экзистенциальная философия: родовой очаг

"Экзистенциализму нелегко дать определение", — так начинается статья об экзистенциальной философии в одной из крупнейших со­временных философских энциклопедий⁹. Подобным образом начи­наются и многие другие справочные тексты; в них подчеркивается тот факт, что два философа, получившие ярлык "экзистенциальных", могут расходиться в своих воззрениях абсолютно по всем кардиналь­ным пунктам (кроме негативной реакции на получение данного яр­лыка). В большинстве философских работ эта проблема разрешает­ся путем перечисления экзистенциальных тем (например: бытие, сво­бода, выбор, смерть, изоляция, абсурдность) и определения экзи­стенциального философа как того, чья работа посвящена их иссле­дованию. (Конечно же, именно эту стратегию я использую для уста­новления связей экзистенциальной психотерапии.)

В философии существуют экзистенциальная "традиция" и фор­мальная экзистенциальная "школа". Нет сомнения, что экзистен­

циальная традиция вечна. Какой выдающийся мыслитель на опре­деленном этапе своей работы и своего жизненного пути не обращал­ся к вопросам жизни и смерти? Однако формальная школа экзистен­циальной философии имеет совершенно четкое начало. Некоторые считают отправной точкой воскресный полдень 1834 года, когда мо­лодой датчанин сидел в кафе, курил сигару и размышлял над тем, что ему грозит опасность состариться, не оставив следа в этом мире. Он думал о многих своих успешных друзьях:

"Благодетели века те, которые знают, как осчастливить человечество, делая жизнь все легче и легче: кто-то с по­мощью железных дорог, кто-то — омнибусов и пароходов, кто-то — телеграфа; другие — составлением удобопонятных компендиумов и кратких изложений всего, что стоит знать; и, наконец, подлинные благодетели века, которые с по­мощью мысли систематически все более облегчают духов­ное существование"¹⁰.

Сигара догорела. Молодой датчанин, Сёрен Кьеркегор, зажег другую и продолжал размышлять. Внезапно в его сознании вспых­нула мысль:

"Ты должен что-то сделать, но поскольку твои ограни­ченные способности не позволят тебе облегчить что-либо еще более, чем оно есть, то ты должен, с тем же гумани­тарным энтузиазмом, как у других, приняться за то, что­бы что-либо затруднить"¹¹.

Он подумал: когда люди дружно стремятся все на свете облегчить, возникает опасность, что станет слишком легко. Возможно, нужен кто-то, кто вновь затруднит жизнь. Он решил, что открыл свое пред­назначение. Подобно новому Сократу, он должен отправиться на поиски трудностей¹². Каких именно? Найти было нетрудно. Доста­точно было поразмыслить о ситуации собственного существования, собственном смертельном страхе, стоящих перед собой выборах, своих возможностях и ограничениях.

Остаток своей короткой жизни Кьеркегор посвятил исследованию своей экзистенциальной ситуации и в 40-е годы опубликовал несколько значительных экзистенциальных монографий. В течение многих лет его работы оставались непереведенными; их влияние было невелико

вплоть до первой мировой войны, когда они нашли благоприятную среду и были подхвачены Мартином Хайдеггером и Карлом Ясперсом.

Отношения между экзистенциальной терапией и экзистенциаль­ной школой философии во многом сходно со связью между клини­ческой фармакотерапией и биохимическими лабораторными иссле­дованиями. Я часто буду опираться на философские работы для про­яснения, подтверждения, иллюстрации тех или иных клинических вопросов. Но в мои намерения не входит (а также не соответствует моей научной специализации) задача всестороннего обсуждения ра­бот какого-либо философа или основных принципов экзистенциаль­ной философии. Эта книга для клиницистов, и я рассчитываю, что она будет полезна в их работе. Мои экскурсы в философию будут краткими и прагматичными; я ограничу себя областями, дающими подспорье в клинической работе. И мне нечего будет возразить про­фессиональному философу, если он уподобит меня мародерствующе­му викингу, который забрал драгоценные камни, но пренебрег их изысканными, совершенной работы оправами.

Поскольку в образовании огромного большинства психотерапев­тов философия занимает незначительное место, я не рассчитываю на философскую подготовку моих читателей. Там, где я опираюсь на философские тексты, я пытаюсь использовать простой, свободный от специального жаргона язык, что сделать весьма нелегко, поскольку профессиональные экзистенциальные философы по неясности и ус­ложненности своей манеры выражения превосходят даже психоана­литиков-теоретиков. Исключительный, важнейший в данной обла­сти философский текст — "Бытие и время" Хайдеггера — остается не­превзойденным примером словесного тумана.

Я никогда не понимал, зачем нужен неудобопонятный, глубоко­мысленный язык. Сами по себе конечные экзистенциальные данно­сти не сложны; они нуждаются в раскрытии, но отнюдь не в расшиф­ровке и тщательном анализе. Каждый человек на определенном эта­пе жизни погружается в мрачные раздумья и вступает в некоторый контакт с конечными данностями жизни. Потому требуется отнюдь не формальная экспликация. Задача как философа, так и терапев­та, — снятие подавления, ознакомление индивида с тем, что тот на самом деле всегда знал. Именно поэтому многие ведущие экзистен­циальные мыслители (например, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Мигель де Унамуно, Мартин Бубер) философской аргументации предпочитают литературную форму. Философ и терапевт прежде всего должны побуждать индивида посмотреть внутрь себя, уделить внимание своей экзистенциальной ситуации.

Экзистенциальные аналитики: "кузены из Старого Света"

У ряда европейских психиатров возникли сомнения по поводу мно­гих базовых принципов психоаналитического подхода Фрейда. Они возражали против его модели функционирования психики и против его попыток объяснить человеческое существо заимствованной из ес­тественных наук энергетической схемой, утверждая, что такой путь ведет к неадекватному представлению о человеке. Они говорили: если ко всем людям приложен один шаблон, то игнорируется уникальный опыт индивидуальной личности. Они выступали против редукцио­низма Фрейда (то есть против сведения всего человеческого поведе­ния к нескольким базовым инстинктам), против его материализма (объяснения высшего через низшее) и детерминизма (веры в то, что вся будущая психическая деятельность порождается уже существую­щими идентифицируемыми причинами).

Различные экзистенциальные аналитики сходятся во мнениях по одному фундаментальному процедурному вопросу: подход аналитика к пациенту должен быть феноменологическим, то есть он должен вхо­дить в мир переживаний пациента и воспринимать феномены этого мира без предубеждений, искажающих понимание. Как сказал один из наиболее известных экзистенциальных аналитиков Людвиг Бинс- вангер, "нет единственного пространства и единственного времени, а есть столько времен и пространств, сколько существует субъектов"¹³.

Однако, если не считать реакции на механистическую, детерми­нистскую модель Фрейда и принятия феноменологического подхода в терапии, экзистенциальные аналитики имеют мало общего между со­бой, и они никогда не воспринимались как представители единой иде­ологической школы. Эти мыслители — к ним относятся Людвиг Бин- свангер, Мелард Босс, Евгений Минковский, В. Е. Гебзаттель, Ролан Кун, Г. Бэлли и Виктор Франкл — были почти неизвестны аме­риканскому психотерапевтическому сообществу, пока Ролло Мэй не познакомил с их творчеством в своей имевшей большой резонанс книге "Existence" (1958), — и прежде всего во вводном эссе¹⁴.

Однако поразительно, что и сегодня, спустя более чем двадцать лет после выхода в свет книги Мэя, эти фигуры не оказывают боль­шого влияния на психотерапевтическую практику в Америке. Они остались чем-то вроде неизвестных лиц на выцветших дагерротипах в семейном альбоме. Забвение отчасти обусловлено языковым барье­ром: эти философы, кроме Бинсвангера, Босса и Франкла, мало пе­реводились. Но главная причина состоит в малопонятности их сочи­

нений, проникнутых европейским философским Weltanschauung*, чуждым американской прагматической традиции в терапии.

Таким образом, экзистенциальные аналитики из старушки Евро­пы остаются разбросанными и, по большей части, потерянными ку­зенами экзистенциального терапевтического подхода, который я на­мереваюсь описать. Я не слишком опираюсь здесь на них, за исклю­чением Виктора Франкла, чрезвычайно прагматического мыслите­ля, чьи работы много переводились.

Гуманистические психологи: блестящие американские кузены

Европейское экзистенциальное аналитическое направление порож­дено, с одной стороны, желанием приложить философские концеп­ции к клиническому исследованию личности, с другой — реакцией на фрейдовскую модель человека. В Соединенных Штатах аналогич­ное движение проявило первые признаки жизни в конце 50-х, вышло на поверхность социальной жизни и консолидировалось в 60-е, дико расползлось во всех направлениях одновременно в 70-е.

В академической психологии к 50-м годам уже долгое время до­минировали две идеологические школы. Первая — и значительно более влиятельная — научный позитивистский бихевиоризм; вторая — фрейдовский психоанализ. Скромный голос, услышанный впервые в конце 30-х и в 40-е, принадлежал пато- и социальным психологам, уютно сосуществовавшим в бастионах экспериментальной психологии. Личностных теоретиков (например, Гордона Олпорта, Генри Мюр- рея и Гарднера Мерфи, а позднее — Джорджа Келли, Абрахама Мас- лоу, Карла Роджерса и Ролло Мэя) постепенно начали тяготить рам­ки как бихевиоральной, так и аналитической школ. Они полагали, что оба этих идеологических подхода к человеку исключают из рассмот­рения некоторые важнейшие свойства, которые, собственно, и де­лают человека человеком, — такие, как выбор, ценности, любовь, кре­ативность, самосознавание, человеческий потенциал. В 1950 году они формально учредили новую идеологическую школу, которую на­звали "гуманистическая психология". Иногда именуемая "третьей си­лой" в психологии (после бихевиоризма и аналитической психологии Фрейда), школа гуманистической психологии стала устойчивой орга­низацией со все возрастающим числом членов и ежегодным съездом, посещаемым тысячами профессионалов сферы психического здоровья.

*Мировоззрение (нем.).

В 1961 г. Американская ассоциация гуманистической психологии основала "Журнал гуманистической психологии", в редколлегию ко­торого вошли такие крупные личности, как Карл Роджерс, Ролло Мэй, Льюис Мамфорд, Курт Голдстейн, Шарлотта Бюлер, Абрахам Маслоу, Олдос Хаксли и Джеймс Бьюдженталь.

Окрепшая организация сделала первые попытки самоопределения. В 1962 году во всеуслышание было сказано:

"Гуманистическая психология посвящена главным об­разом тем человеческим возможностям и потенциям, ко­торым отводится мало или вовсе не отводится места как в позитивистской бихевиоральной, так и в классической пси­хоаналитической теориях. Это, например, любовь, креа­тивность, "я", рост, целостный психический организм, удовлетворение базовых потребностей, самоактуализация, высшие ценности, бытие, становление, спонтанность, игра, юмор, привязанность, аутентичность, тепло, транс- ценденция Эго, объективность, автономия, ответствен­ность, значение, честность, трансцендентальное пережи­вание, психологическое здоровье, а также связанные с эти­ми концепции"¹⁵.

В 1963 г. президент ассоциации, Джеймс Бьюдженталь, выдви­нул пять основополагающих постулатов:

1. Человек как целостное существо превосходит сумму своих составляющих (иначе говоря, человек не может быть объяснен в результате научного изучения его частичных функций).

2. Человеческое бытие развертывается в контексте че­ловеческих отношений (иначе говоря, человек не может быть объяснен своими частичными функциями, в которых не принимается в расчет межличностный опыт).

3. Человек сознает себя (и не может быть понят психо­логией, не учитывающей его непрерывное, многоуровне­вое самосознавание).

4. Человек имеет выбор (человек не является пассивным наблюдателем процесса своего существования: он творит свой собственный опыт).

5. Человек интенциален * (человек обращен в будущее; в его жизни есть цель, ценности и смысл)¹⁶.

"Следует отличать употребление здесь этого понятия от его использования в ка­честве философского термина, когда оно обозначает тот феномен, что сознание всегда направлено на некоторый объект, то есть оно всегда есть сознание чего-то.

В этих ранних манифестах многое — антидетерминизм, подчерки­вание свободы, выбора, цели, ценностей, ответственности, внима­ние к уникальному миру индивидуального опыта — имеет огромную важность для экзистенциального подхода, представленного мной здесь. Но американская гуманистическая психология ни в коей мере не тождественна европейской экзистенциальной традиции: они фунда­ментально различаются между собой расстановкой акцентов. Экзистен­циальная традиция в Европе всегда подчеркивала человеческие огра­ничения и трагическую сторону существования. Возможно, причина состоит в том, что европейцы больше испытали географическую и этническую замкнутость, с сопутствующими войной, смертью и жиз­ненной неопределенностью. Соединенным Штатам (и возникшей там гуманистической психологии) свойствен Zeitgeist* экспансии, опти­мизма, бесконечных дистанций и прагматизма. В соответствии с этим привнесенная экзистенциальная мысль претерпела изменения. Каж­дый из фундаментальных принципов получил явственный отпечаток Нового Света. Европа сосредоточена на ограничениях, на конфрон­тации с тревогой неопределенности и не-бытия и на ее принятии. Гу­манистические психологи больше говорят о развитии потенциала, чем об ограничениях и игре случая; больше о сознавании, чем о принятии; больше о пиковых переживаниях и глубинном единстве, чем о трево­ге; больше о самореализации, чем о смысле жизни; больше о Я-Ты от­ношениях и встрече, нежели об отчужденности и базовой изоляции.

В 60-е годы гуманистическое психологическое движение было поглощено контркультурой с такими сопутствовавшими ей социальны­ми феноменами, как движение за свободу слова**, движение хип­пи, наркокультура, движение в защиту человеческого потенциала, сексуальная революция. Вскоре съезды ассоциации стали походить на карнавалы. В большом шатре гуманистической психологии приют находил каждый, и вскоре там образовался хаос различных школ и течений, которые даже на экзистенциальном эсперанто едва могли объясняться между собой. Гештальт-терапия, трансперсональная те­рапия, группы встреч, холистическая медицина, психосинтез, су­физм и многое, многое другое — все это оказалось под одной кры­шей. Новые направления несут с собой ценностные ориентации, не остающиеся без последствий для психотерапии. Это усиливающиеся влияния гедонизма ("если тебе это нравится, делай это"), антиин­теллектуализма (согласно которому любой когнитивный подход пред­ставляет собой "промывание мозгов"), установок на реализацию ин­

*Дух времени (нем.)

"Движение за свободу публичных высказываний в любой форме. — Прим. пере­водчика.

дивидуальности ("делай свое", "пиковые переживания") и на само­актуализацию (в человеческое совершенство верят большинство гу­манистических психологов — правда, за таким крупным исключени­ем, как Ролло Мэй, глубже других укорененный в экзистенциаль­ной философской традиции).

Все эти новые присоединявшиеся течения, в особенности анти- интеллектуалистические, вскоре привели к разрыву между гуманис­тической психологией и академическим сообществом. Те из гумани­стических психологов, кто имел признанный академический статус, из-за сомнительного окружения стали чувствовать себя дискомфорт­но и постепенно отошли в сторону. Фриц Перлз, далекий от культа дисциплины, выражал большую озабоченность движениями под ло­зунгами "мгновенного сенсорного сознавания", "подключки"*, "все средства хороши"**. В итоге три человека, обеспечившие гуманис­тической психологии ее первоначальное интеллектуальное превосход­ство, — Мэй, Роджерс и Маслоу, — отношение которых к этим ир­рациональным тенденциям было глубоко противоречиво, постепен­но ослабили свою активную поддержку.

Таким образом, отношения экзистенциальной психотерапии с гу­манистической психологией весьма неоднозначны. Однако многие ключевые идеи у них общие, и ряд гуманистических психологов при­держивается экзистенциальных взглядов. Принадлежащие к их чис­лу Маслоу, Перлз, Бьюдженталь, Бюлер и особенно Ролло Мэй бу­дут часто цитироваться на этих страницах.

Гуманистические психоаналитики: "друзья семьи"

Неохваченной осталась группа "родственников", которых я буду называть "гуманистические психоаналитики" и которые рано отдели­лись от вышеописанных генеалогических ветвей. Никогда не рассмат­ривавшие себя как членов одного клана, они, тем не менее, очень близки друг другу в своей работе. Основные глашатаи этой группы — Отто Ранк, Карен Хорни, Эрих Фромм и Гельмут Кайзер — получи­ли образование в рамках европейской фрейдистской психоаналити­ческой традиции, но впоследствии эмигрировали в Америку и все, за исключением Ранка, главный свой вклад внесли, уже принадле­жа к американскому интеллектуальному сообществу. Каждый из них имел возражения против основанной на инстинктах фрейдовской

*"Подключиться" — "turn on" — значило включить свое внутреннее "я" по­средством, например, стимуляции ЛСД. — Прим. переводчика.

**Для достижения экстаза. — Прим. переводчика.

модели человеческого поведения и каждый предлагал значительные коррективы. Их работы охватывали широкий спектр областей, и у каждого в этот спектр входил тот или иной аспект экзистенциальной терапии. Ранк, чье наследие блестяще разработано современным ин­терпретатором Эрнестом Бекером, подчеркивал значение воли и тре­воги, связанной со смертью; Хорни — критическое влияние представ­лений о будущем на поведение (индивида в большей степени моти­вируют устремления, идеалы и цели, чем формируют и обусловли­вают прошлые события); Фромм уверенно прояснил роль и страх сво­боды в поведении; Кайзер писал об ответственности и изоляции.

На генеалогическом древе экзистенциальной терапии, кроме этих массивных ветвей — философов, гуманистических психологов и гу­манистически ориентированных психоаналитиков, — имеется еще одно важное ответвление: великие писатели, которые не менее пол­но исследовали и раскрыли экзистенциальную проблематику, чем их вышеперечисленные собратья. В этой книге часто будут звучать го­лоса Достоевского, Толстого, Камю, Кафки, Сартра и многих дру­гих выдающихся наставников человечества. Как заметил Фрейд в своем обсуждении "Царя Эдипа"¹⁸, великие произведения литерату­ры продолжают жить рядом с нами, так как что-то в нас раскрывает­ся навстречу их правде. Мы не остаемся равнодушными к правде вы­мышленных характеров, поскольку это наша собственная правда. Более того, великие художественные произведения рассказывают нам о нас самих, ибо они сногсшибательно честны, не менее честны, чем любые клинические данные: большой романист, при том, что его личность расщеплена на множество персонажей, в конечном счете сообщает о себе очень многое. Торнтон Уайлдер однажды написал: "Если бы королева Елизавета, или Фридрих Великий, или Эрнест Хемингуэй прочли свои биографии, они бы с облегчением восклик­нули: 'О, моя тайна пока не раскрыта!' Но если бы Наташа Ростова прочитала "Войну и мир", она бы вскричала, закрыв лицо руками: 'Как он узнал? Как он узнал?'"¹⁹

Экзистенциальная терапия и академическое сообщество

Выше я сравнил экзистенциальную терапию с бездомным сиро­той, которого не принимают в "лучших домах" академических сосе­дей. Отсутствие поддержки со стороны академической психиатрии и психологии имеет значительные последствия для состояния дел в экзистенциальной терапии, поскольку полностью подвластные ака­

демии институты контролируют все ресурсы, жизненно важные для развития клинических дисциплин: подготовку клиницистов и акаде­мических ученых, исследовательские фонды, лицензирование и жур­нальные публикации.

Имеет смысл слегка задуматься о том, почему экзистенциальный подход так дискриминирован академическим истэблишментом. Ответ заключается прежде всего в различии источников знания — то есть того, как мы узнаем то, что мы узнаем. Академическая психиатрия и психо­логия, укорененные в позитивистской традиции, в качестве метода валидизации знаний высоко ценят эмпирическое исследование.

Дата добавления: 2015-08-27