Слишком много счастья (сборник) 6 страница

Я повернулась к двери, и она добавила:

– Тебя сколько раз просили не топать, когда поднимаешься по лестнице? Я только что уложила Салли Лу.

По пути домой, в машине, я не могла решить, что сказать Нине. Спросить, ходила ли она раздетой в этом доме и знала ли, что за ужин ждет меня? Или ничего не говорить, подождать, пока она сама спросит? Но и тогда я могла бы с невинным видом рассказать, что подавали корнуэльских цыплят и желтый рис и что все было очень вкусно. А потом я читала вслух «Шропширского парня».

Пусть удивляется.

Но теперь, когда она ушла, все это потеряло значение. Миссис Виннер позвонила после десяти, нарушив тем самым еще одно правило, установленное Бет, и когда я сказала, что Нины нет дома, спросила:

– Это точно?

Тот же вопрос прозвучал, когда я сказала, что понятия не имею, куда ушла Нина:

– Точно?

Я попросила ее не звонить до утра, поскольку у Бет спят дети.

– Ну, не знаю. Тут серьезное дело, – ответила миссис Виннер.

Когда я проснулась утром, машина стояла напротив нашего дома. Через некоторое время миссис Виннер позвонила в дверь и объявила Бет, что ей поручено проверить Нинину комнату. Даже Бет была не в состоянии сдержать напор миссис Виннер, и та поднялась по лестнице, не услышав ни слова упрека или предупреждения. Она осмотрела все, что можно, в нашей комнате, заглянула в ванную, кладовку и даже потрясла одеяла, лежавшие там сложенными на полу.

Я сидела в пижаме, писала работу по поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь»{25}, попивая «Нескафе».

Миссис Виннер сказала, что ей пришлось обзвонить все больницы, разыскивая Нину, и что мистер Пёрвис сам ездил искать ее в те места, где она могла быть.

– Если узнаете что-нибудь, вам лучше нас известить, – предупредила она. – Если хоть что-нибудь узнаете.

Она начала спускаться по лестнице, но потом обернулась и сказала менее грозным тоном:

– А есть у нее знакомые в университете? Кто-нибудь, кто может знать?

Я ответила, что вряд ли.

В университете я видела Нину всего два раза. Как-то во время перемены она шла в толпе студентов по длинному нижнему коридору корпуса искусств. В другой раз сидела в столовой. В обоих случаях она была одна. Нет ничего особенного в том, что человек в одиночку торопится из одной аудитории в другую, но немного странно сидеть одному в столовой с чашкой кофе в начале четвертого, когда там почти никого нет. Она сидела и улыбалась, словно хотела показать, как ей тут нравится, какая для нее честь быть здесь и что она готова откликнуться на вызовы этой жизни, как только поймет, в чем они заключаются.

К вечеру пошел снег. Машина, припаркованная напротив нашего дома, отъехала, чтобы дать дорогу снегоочистителю. Зайдя в ванную, я заметила дрожание ее кимоно на крючке и почувствовала то, что пыталась в себе подавить, – страх за Нину. Я представила, как она, потерянная, плачущая, вытирающая слезы распущенными волосами, бредет куда-то по снегу в своем белом исподнем, а не в пальто из верблюжьей шерсти, хотя отлично знала, что пальто она взяла с собой.

Телефон зазвонил в понедельник утром, когда я собиралась на первую пару.

– Это я, – сказала Нина быстро и в то же время с ликованием. – Слушай. Пожалуйста. Ты можешь мне помочь?

– Где ты? Они тебя ищут.

– Кто?

– Мистер Пёрвис. Миссис Виннер.

– Ну, ты же им не скажешь? Не говори им ничего. Я здесь.

– Где?

– У Эрнеста.

– Какого Эрнеста? – переспросила я. – У Эрни?

– Тсс! Тебя кто-нибудь слышит?

– Нет.

– Послушай, не могла бы ты привезти мне все мои шмотки? Мне нужен мой шампунь. Мое кимоно. А то приходится ходить в халате Эрнеста. Видела бы ты меня! Я выгляжу как старая шерстистая коричневая псина. А машина все еще дежурит?

Я прошла наверх и поглядела:

– Да.

– Ладно. Тогда тебе надо сесть на автобус и доехать до университета, как обычно. А потом пересесть на тот, который идет в центр. Ты знаешь, где выходить? На углу Кэмпбелл и Хау. А затем пешком до Карлайл-стрит. Дом триста шестьдесят три. Ты же там была?

– А Эрни дома?

– Не-а. На работе. Он же должен зарабатывать нам на жизнь? Правильно?

Нам? Эрни и Нина. Эрни и Нина.

– Ну пожалуйста! – сказала Нина. – Ты единственный человек, который у меня остался.

Я сделала все так, как она просила. Села на автобус, идущий до кампуса, потом пересела на тот, что идет в центр. Вышла на углу Кэмпбелл и Хау, прошла в западном направлении до Карлайл-стрит. Снегопад кончился, небо прояснилось. День был ясный, безветренный, морозный. Белизна слепила глаза, и снежок поскрипывал под ногами.

Пройдя полквартала на север по Карлайл-стрит, я дошла до дома, в котором Эрни жил сначала с матерью и отцом, потом только с матерью, а потом один. А теперь – нет, кто бы в это поверил? – теперь живет с Ниной.

Дом выглядел так же, как тогда, давно, когда мы с мамой пару раз сюда заезжали. Кирпичное бунгало с крошечным двориком, полукруглым окном в гостиной, у которого верхняя часть была из цветного стекла. Тесновато и прилично.

Нина была завернута, как она себя и описала, в шерстистый коричневый халат с кисточками, от которого шел свойственный Эрни мужской, но в то же время совершенно невинный запах – пены для бритья и мыла «Лайфбой».

Она схватила меня за руки, совсем закоченевшие даже в перчатках. В каждой было по большому полиэтиленовому пакету.

– Совсем ледышки, – сказала она. – Иди сюда, мы их сейчас отогреем теплой водой.

– Не ледышки, – ответила я. – Просто чуть-чуть замерзли.

Но Нина не слушала. Она помогла мне раздеться и повела в кухню. Налила в миску теплой воды и, пока кровь не без боли возвращалась в мои пальцы, принялась рассказывать, как Эрнест – Эрни – приехал в пансион в субботу вечером. Привез журнал, где была куча картинок с древними руинами, замками и другими вещами, которые, как он считал, могли быть интересны Нине. Она вылезла из кровати и спустилась вниз, поскольку наверх он, разумеется, подняться не мог. А когда он увидел, как она больна, то объявил, что ей надо поехать к нему домой, а он будет там за ней ухаживать. И действительно, ухаживал он так хорошо, что горло у нее почти совсем прошло и температура тоже. И тогда они решили, что она останется у него. Просто останется с ним и никогда не вернется туда, где была раньше.

Похоже, она не хотела даже произносить имя мистера Пёрвиса.

– Но все это – ужасно большой секрет, – предупредила она. – Ты единственная, кто все знает. Потому что ты наша подруга и благодаря тебе мы встретились.

Она варила кофе.

– Ты только посмотри на это, – сказала она, указывая на открытый сервант. – Посмотри, как он замечательно хранит вещи. Кружки стоят. Тут же чашки и блюдца. У каждой чашки свой крючочек. Сама аккуратность. И так во всем доме. Мне очень нравится.

Да, мы встретились благодаря тебе, – повторила она. – Если у нас родится девочка, мы назовем ее в твою честь.

Я взяла двумя руками кружку, все еще чувствуя дрожь в пальцах. На полке над раковиной стояли африканские фиалки. Тот же порядок в серванте, что и при его маме, те же растения в горшках. На окне в гостиной, должно быть, по-прежнему высится большой папоротник, а кресла прикрыты полотняными салфеточками. То, что Нина говорила про них с Эрни, казалось мне безрассудным и – особенно когда я думала про Эрни – страшно пошлым.

– Вы собираетесь пожениться?

– Ну…

– Ты же сказала, что у вас может быть ребенок.

– Ну, этого никогда не угадаешь, а мы могли бы пока пожить без брака, – сказала Нина с озорным видом.

– С Эрни? – спросила я. – С Эрни?

– А почему бы и нет? Эрни очень милый, – ответила она. – И потом, я зову его Эрнест.

Она запахнулась в халат.

– А мистер Пёрвис?

– А что он?

– Ну, если… Если в тебе уже что-то началось, то разве это не может быть его…

Нина вдруг изменилась на глазах. Лицо ее стало злым и мрачным.

– Его? – спросила она презрительно. – С чего ты вообще о нем заговорила? Не может это быть его. Он никогда не был на это способен.

– Вот как?

Я хотела было спросить про Джемму, но она прервала меня:

– Чего ради говорить о прошлом? Не надо меня злить. Все прошло и быльем поросло. Для нас с Эрнестом все это не имеет значения. Мы теперь вместе. Мы любим друг друга.

Любят. Они с Эрни. С Эрнестом. Теперь.

– Хорошо, – ответила я.

– Ты прости, что я на тебя наорала. Я ведь орала? Прости. Ты наша подруга, ты привезла мои вещи, и я тебе очень благодарна. Ты двоюродная сестра Эрнеста и член нашей семьи.

Она зашла сзади, запустила пальцы мне под мышки и принялась щекотать – сначала лениво, а потом яростно, приговаривая:

– Правда? Правда?

Я пыталась освободиться, но это никак не получалось. Я заходилась в приступах страдальческого смеха, выкручивалась, громко кричала и умоляла ее прекратить. Что она и сделала, когда я совсем перестала сопротивляться и обе мы запыхались.

– Ты самая щекотливая из всех, кого я знаю.

Автобуса пришлось дожидаться долго. Я стояла на остановке, притоптывая от холода. В этот день пришлось не только пропустить две первые пары, но даже опоздать на работу в столовую. В кладовке, где хранили швабры, я переоделась в зеленую хлопчатобумажную спецодежду и убрала под косынку свои черные космы («У вас самые неудачные волосы с точки зрения нахождения их клиентом в пище», – предупреждал меня менеджер).

Мне полагалось расставить сэндвичи и салаты по полкам до того, как столовая откроется для ланча, но сегодня я делала это на глазах нетерпеливо глазеющей на меня очереди и оттого чувствовала себя неловко. Это не то же самое, что идти с тележкой между столов и собирать на нее грязные тарелки. Одно дело, когда люди сосредоточены на еде и разговорах, и совсем другое, когда они просто стоят и таращатся на тебя.

Вспомнились слова Беверли и Кей, что я сама порчу себе жизнь, выбрав неправильную работу. И мне показалось, что так оно и есть.

Протерев все столы, я переоделась обратно в свою обычную одежду и отправилась в университетскую библиотеку писать курсовую. После обеда занятий у меня не было.

Корпус искусств и библиотеку соединял подземный коридор-туннель, и у входа в него всегда висели афиши фильмов, рекламы ресторанов, объявления о продаже подержанных велосипедов и пишущих машинок, а также афиши предстоящих спектаклей и концертов. Музыкальное отделение извещало, что состоится бесплатный концерт, где будут исполнены песни на стихи английских «сельских» поэтов. Судя по дате, он уже прошел. Я видела эту афишу раньше, и мне не надо было ее читать, чтобы вспомнить фамилии Геррика{26}, Хаусмана и Теннисона{27}. Но не успела я спуститься на несколько ступенек в туннель, как в голове зазвучали строки:

Венлокский кряж, стихией огорошенный,

Стрижет руно на Рекине-холме…

Нет, никогда я не смогу больше вспомнить эти стихи, не почувствовав покалывания обивки стула на своих голых ляжках. Липкий колкий стыд. Теперь все казалось еще стыднее, чем тогда. Что-то он такое все-таки сделал со мной.

Из света и из мрака,

От дальних берегов

Меня принес на Землю

Порыв семи ветров.{28}

Нет.

Где шпили, фермы и холмы

Родимой стороны?{29}

Нет, никогда.

Белеет под луной тропа,

Прощай, моя любовь!{30}

Нет. Нет. Нет.

Мне всегда это будет напоминать то, на что я согласилась. Меня не заставляли, не приказывали, даже не убеждали. Я сама согласилась.

Нина знала. В то утро она была слишком занята Эрни, чтобы заговорить об этом, но придет день, когда она надо мной посмеется. Не жестоко, а так, как она смеется над многими вещами. Или начнет меня дразнить. А дразнится она так же, как щекочет: упорно и бесстыдно.

Нина и Эрни. В моей жизни. С сего дня.

Университетская библиотека – красивое здание с высокими потолками. Люди, построившие его, считали, что тем, кто будет здесь сидеть за длинными столами и читать книги, – даже тем, кого будет мучить похмелье, или тем, кого будет клонить в сон, или озлобленным на весь мир, или ничего не понимающим, – нужен простор над головами, их должны окружать панели из темного мерцающего дерева и высокие окна с латинскими увещеваниями между ними – окна, в которые видно небо. Прежде чем стать школьными учителями, или заняться бизнесом, или начать растить детей, они должны получить все это в свое распоряжение. И сейчас моя очередь, мне все это тоже причитается.

«Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».

Курсовая у меня получалась. Скорее всего, поставят высший балл. Потом снова будут курсовые и снова высшие баллы, – это я умею. Те, кто распределяет стипендии и пособия, те, кто строит университеты и библиотеки, по-прежнему будут потихоньку расходовать свои средства на то, чтобы я могла и дальше этим заниматься.

Но все это не спасало.

Нина не прожила с Эрни и недели. Очень скоро настал вечер, когда он вернулся домой и обнаружил, что ее нет. Исчезли ее пальто и сапоги, все ее любимые вещи, включая кимоно, которое я ей привезла. Исчезли ее волосы цвета кленового сиропа, ее дурные привычки – например, щекотаться. Исчезла повышенная температура кожи и словечки типа «не-а». Все исчезло без объяснения причин, ни слова на клочке бумаги она не оставила. Ни слова.

Эрни был не из тех, кто переживает свое горе, заперевшись в одиночестве дома. Он позвонил мне, чтобы сообщить о случившемся и узнать, готова ли я к воскресному ужину. Мы поднялись по лестнице к ресторану «Старый Челси», и он заметил, что это наш последний ужин перед рождественскими каникулами. Помог мне снять пальто, и я почувствовала Нинин запах. Неужели он так впитался в его кожу?

Нет. Источник запаха был другой. Это выяснилось, когда Эрни протянул мне нечто, похожее на большой носовой платок.

– Сунь себе в карман пальто, – попросил он.

Это был не платок. Ткань погрубее, гофрированная. Майка.

– Не хочу, чтобы она у меня болталась, – сказал он так, как будто дело было именно в майке, а не в том, что эта майка принадлежала Нине и пахла Ниной.

Он заказал ростбиф, разрезал его и съел с прежней расторопностью и аппетитом. Я рассказала ему, что происходило у нас в округе. На этот раз в рассказе фигурировали огромные сугробы, пробки на дорогах – в общем, тот хаос, который принесла с собой зима, ничего необычного для этого времени года.

Спустя некоторое время Эрни сказал:

– Я подъезжал к его дому. Там никого нет.

– К какому дому?

– К дому ее дяди, – ответил он.

Он знал, чей это дом, потому что как-то раз они с Ниной ехали мимо, уже после наступления темноты.

– Там теперь никого нет, – сказал он, – они уложили вещи и уехали. Что же, в конце концов, это она так решила. Сердце красавицы, – заметил он. – Знаешь, как поется: «Сердце красавицы склонно к измене…»

Я взглянула ему в глаза и увидела, что они у него сухие, изголодавшиеся, запавшие и окружены морщинками. Он сжал губы, пытаясь сдержать дрожь, а потом снова заговорил, всем видом показывая, что старается быть объективным и все понять.

– Она не могла оставить своего старого дядюшку, – сказал он. – Ей никак не хватало духу его бросить. Я предлагал взять его к нам, я-то умею заботиться о стариках, но она сказала, что скорее сама к нему уедет. Тут я догадался, что ей не хватает духу его бросить. Лучше не ожидать слишком многого. Есть такие вещи, что лучше б их совсем не было.

Выйдя в туалет, я достала майку из кармана и сунула ее в кучу использованных полотенец, оказавшуюся на пути.

В тот день, когда я сидела в библиотеке, я почувствовала, что не смогу заниматься «Сэром Гавейном». Я вырвала листок из блокнота, взяла ручку и вышла. На площадке у входа был платный телефон, а рядом с ним висела городская телефонная книга. Я пролистала ее и записала на листке две цифры. Это были не номера телефонов, а адреса.

Хэнфрин-стрит, дом 1648.

Второй адрес мне надо было только проверить, я его видела недавно и на самом доме, и на рождественских открытках.

Карлайл-стрит, дом 363.

Я пошла по туннелю в корпус искусств, потом в магазинчик напротив комнаты отдыха. У меня хватило мелочи и на конверт, и на марку. Потом я оторвала от листка ту часть, где был выписан адрес на Карлайл-стрит, и сунула обрывок в конверт. Запечатала конверт и написала на нем другой адрес: Хэнфрин-стрит, прибавив фамилию адресата: мистер Пёрвис. Все большими печатными буквами. Лизнула марку и наклеила на конверт. Думаю, это была четырехцентовая марка, – в те времена использовали именно такие.

Сразу при выходе из магазина висел почтовый ящик. Я кинула туда конверт и пошла по широкому нижнему коридору корпуса искусств. Меня обгоняли те, кто торопился на занятия, и те, кто спешил покурить или, может быть, сыграть в бридж в комнате отдыха.

Они спешили по делам, еще не зная, что их ждет.

Глубокие-скважины

Салли упаковывала яйца, печенные в пряностях, – вот что она ненавидела брать на пикник: пачкаются, как ни оберни. Сэндвичи с ветчиной, крабовый салат, ватрушки с лимоном – все это тоже уложить непросто. Еще надо взять лимонадный порошок, чтобы приготовить напиток детям, а для них с Алексом – маленькую бутылочку шампанского. Сама Салли сделает буквально один глоточек, она ведь все еще кормит грудью. Для сегодняшней поездки она купила пластмассовые бокалы для шампанского, но когда она их укладывала, Алекс вытащил из серванта настоящие – свадебный подарок. Она, конечно, возмутилась, но он настоял на своем и сделал все сам: обернул их и упаковал.

– Папа у нас настоящий буржуа-gentilhomme[7], – скажет ей через несколько лет Кент, тогда он будет уже подростком и отличником по всем предметам. (В семье считали, что он станет ученым, и прощали ему все, включая французские словечки.)

– Не смей насмехаться над отцом! – автоматически отреагирует Салли.

– А я и не насмехаюсь. Только все эти геологи какие-то жутко неопрятные.

[8]{31}. Они отправились на гору Ослер-блафф{32} – поскольку она упоминалась в статье, а еще потому, что Салли и дети никогда там не были.

Сначала ехали по вполне приличной, хотя и не заасфальтированной дороге, потом свернули и протряслись пару миль по ухабистой проселочной и наконец нашли место, где паркуют машины, однако в тот момент никаких машин там не было. Рядом на деревянном щите было грубо намалевано объявление, которое давно следовало бы обновить:

ОСТОРОЖНО! ГЛУБОКИЕ-СКВАЖИНЫ.

«Зачем тут дефис?» – подумала Салли. Хотя какая разница?

Опушка леса выглядела вполне обычно. Салли, конечно, понимала, что лес растет на вершине высокой горы, и ждала, что вот-вот где-нибудь откроется устрашающая панорама. Но вдруг она увидела нечто, что ее совершенно поразило.

Глубокие полости в скале прямо под ногами. Одни величиной с гроб, другие гораздо больше – целые комнаты, высеченные в камне. Полости соединялись зигзагообразными коридорами, стены их были покрыты лишайником и заросли папоротником. Этой зелени, однако, было бы недостаточно, чтобы смягчить падение на камни, видневшиеся глубоко, на самом дне. Тропинка шла по неровной поверхности скалы, петляя между этими скважинами.

– Ух ты! – раздался крик забежавших вперед мальчишек, Кента и Питера. Старшему было девять, младшему шесть лет.

– Не вздумайте тут носиться сломя голову! – объявил им Алекс. – Никакого выпендрежа, слышите? Вы меня поняли? Отвечайте!

Услышав «ладно», Алекс взял корзинку и двинулся вперед. По-видимому, решил, что сурового отцовского предупреждения будет достаточно. Салли с трудом ковыляла следом: в одной руке она держала сумку с подгузниками, а в другой – маленькую Саванну. Однако она старалась идти побыстрее, чтобы не выпускать из виду сыновей. Те бежали вперед, заглядывали в попадающиеся на пути черные скважины, и вопили якобы от ужаса. Салли чуть не плакала от тревоги и усталости и чувствовала, как в ней постепенно нарастают злость и раздражение.

Пока они двигались по тропинке, ступая то по земле, то по камням, панорама не открывалась. Салли показалось, что они преодолели не меньше полумили, хотя на самом деле не набралось бы и четверти. Но вот показался прогал, распахнулось небо, и муж, который шел впереди всех, остановился. «Пришли! Смотрите!» – объявил он, и мальчишки заорали от восторга. Салли, вышедшая из леса последней, увидела, что они стоят на уступе скалы, который возвышается – и сильно возвышается – над верхушками деревьев, а за ними далеко внизу расстилаются до горизонта поля, отливающие всеми оттенками зеленого и желтого.

Как только Саванну положили на одеяло, она начала плакать.

– Проголодалась, – объяснила Салли.

– А разве она не поела в машине? – спросил Алекс.

– Поела. А теперь опять проголодалась.

Она переложила Саванну в левую руку, дала ей грудь, а правой стала развязывать корзинку для пикника. Алекс, конечно, представлял себе праздник совсем иначе. Однако он только добродушно вздохнул, вынул из карманов тщательно обернутые бокалы для шампанского и поставил их на траву, между собой и Салли.

– Буль-буль-буль! И я пить хочу! – крикнул Кент, и Питер сразу же стал повторять:

– Буль-буль! Я тоже! Буль-буль!

– А ну, закрой рот! – приказал Алекс.

– Питер, закрой рот! – сказал Кент.

– Ты им взяла что-нибудь попить? – спросил Алекс у Салли.

– Там, в синей кружке, растворимый порошок. А под ней пластмассовые стаканчики, завернуты в полотенце.

Алекс, конечно, понимал, что Кент завел всю эту шарманку вовсе не потому, что захотел пить, а потому, что разволновался, увидев грудь Салли. Пора переводить Саванну на питание из бутылочки, часто говорил Алекс, ей ведь уже почти шесть месяцев. А кроме того, он считал, что Салли уж слишком просто относится к процедуре кормления. Иногда она занималась хозяйством, расхаживая по кухне с ребенком на руках, в то время как девочка жадно ела. А Кент тем временем подглядывал, да и Питер отпускал замечания насчет маминых молочных кружек. Это все Кент, говорил Алекс. Он проныра и проказник, и мысли у него нечистые.

– Ну что же делать, пока надо продолжать кормить, – отвечала Салли.

– Вовсе не обязательно грудью. Могла бы дать ей бутылочку уже завтра.

– Скоро дам. Не завтра, но скоро.

Но на пикнике все шло по-прежнему. Саванна сосала грудь, и молочные кружки были у всех на виду.

Порошок растворен, шампанское открыто. Салли и Алекс чокаются, – бокалы соприкасаются почти у лица Саванны. Салли отпивает немного и чувствует, что с удовольствием выпила бы еще. Она улыбается Алексу, чтобы он угадал это желание. А может быть, и еще одно желание: остаться с ним наедине. Он выпивает весь бокал, ее улыбки оказалось достаточно, чтобы он успокоился и принялся раскладывать еду. Салли руководит, указывая, какие сэндвичи сделаны с той горчицей, которую любит он, какие – с той, которую любит она сама и Питер, а какие предназначены для Кента, который вообще не любит горчицу.

Пока все это происходит, Кент незаметно подкрадывается сзади, хватает мамин бокал и допивает шампанское. Питер прекрасно это видит, но по каким-то своим причинам решает не рассказывать родителям. Чуть погодя Салли обнаруживает пропажу, но Алекс уже успел забыть о том, что у нее в бокале что-то оставалось, и, не обратив внимания на исчезновение шампанского, аккуратно упаковывает ее бокал вместе со своим, одновременно рассказывая мальчикам про доломит. Они слушают – или делают вид, что слушают, – и поглощают сэндвичи, игнорируя печеные яйца и крабовый салат, а потом принимаются за ватрушки.

Доломит, – объясняет Алекс, – это массивная покрывающая порода, которая сейчас находится у них перед глазами. Под ней расположен глинистый сланец, то есть глина, превратившаяся в камень, очень тонкая, тонкозернистая. Вода просачивается сквозь доломит, но, достигнув сланца, проникнуть дальше не может и остается в породе. Ей не пробиться через тонкозернистый слой. Поэтому происходит эрозия, то есть разрушение доломита. Вода стремится вытечь обратно, пробивает каналы, и в покрывающей породе образуются вертикальные трещины. Вы понимаете, что значит «вертикальные»?

– Это значит вверх-вниз, – вяло отвечает Кент.

– Образуются слабые вертикальные трещины. Они выходят наружу и оставляют расселины. А через миллионы лет скалы полностью разваливаются.

– Мне надо отойти, – говорит Кент.

– Куда?

– Пописать.

– Ну так иди.

– И я с ним, – говорит Питер.

Салли так и хочется сказать: «Будьте осторожнее!», но она подавляет это желание. Алекс смотрит на нее одобрительно. Они тихонько улыбаются друг другу.

Саванна уснула, губки ее ослабевают. Когда рядом нет мальчишек, ее легче оторвать от груди. Салли вытирает отрыжку и усаживает дочку на одеяло, ничуть не беспокоясь о том, что грудь остается на виду. А если Алексу это неприятно – а она знает, что это так, ему вообще не нравится сочетание секса с кормлением и то, что грудь его жены превращается в вымя, – то пусть смотрит в сторону. Он так и делает.

Когда она застегивает блузку, вдруг раздается крик – не пронзительный, а глухой, замирающий. Алекс вскакивает быстрее, чем она, и мчится по тропинке. Затем слышится крик погромче, он приближается. Это кричит Питер:

– Кент свалился! Кент свалился!

– Иду, иду! – кричит ему в ответ отец.

Впоследствии Салли будет казаться, что она догадалась о падении Кента даже раньше, чем услышала крик Питера. Если с кем и мог произойти несчастный случай, то никак не с ее младшим, шестилетним: он был смелый, но не забияка и не хвастун. Только с Кентом. Она так и видит эту картину: Кент писает прямо в скважину, балансируя на самом краю, дразнит Питера и подзадоривает самого себя.

Кент был жив. Он лежал внизу, на дне глубокой расщелины, и пытался приподняться на руках. Но попытки были совсем слабенькие. Одна нога подвернута под тело и не видна, другая странно изогнута.

– Можешь отнести Саванну? – спросила она у Питера. – Возвращайся туда, где мы сидели, положи ее на одеяло и следи за ней. Ты хороший мальчик. Ты у меня сильный.

Алекс уже спускался вниз, протискиваясь в расщелину и призывая Кента не двигаться. Добраться до дна целым и невредимым было несложно. Сложнее было вытащить оттуда ребенка.

Наверное, надо сбегать к машине и поискать там веревку. Потом привязать ее к стволу дерева. Другой конец обвязать вокруг тела Кента, и тогда она будет потихоньку поднимать его наверх, а Алекс подталкивать снизу.

Только нет там никакой веревки. Откуда ей там взяться?

Алекс добрался до Кента. Наклонился и поднял его. Кент издал умоляющий стон. Алекс взвалил его себе на плечи так, что голова Кента свешивалась с одной стороны, а бессильные ноги – одна из них торчала очень странно – с другой. Выпрямился, с трудом сделал несколько шагов и, все еще придерживая руками Кента, опустился на колени. Он решил, что лучше выбираться ползком, и теперь двигался, как поняла Салли, к валуну на дальнем конце расщелины. Алекс что-то выкрикнул, не поднимая головы, какое-то указание, и Салли поняла его, хотя не разобрала ни слова. Она поднялась с колен – и зачем она на них опускалась? – и стала пробираться сквозь подлесок к краю расщелины, где этот огромный валун примерно на метр выходил на поверхность. Алекс продвигался вперед ползком, а Кент лежал у него на плечах, как подстреленный олень.

– Я здесь! – крикнула она. – Здесь!

План состоял в том, что отец приподнимет Кента и положит его на каменную полку – выступ в скале, а оттуда его вытянет мать. Кент был худеньким мальчиком, еще не начавшим быстро расти, но сейчас он казался тяжелым, словно мешок с цементом. С первой попытки Салли не сумела его поднять. Тогда она решила действовать иначе: вместо того чтобы тянуть, лежа на животе, села, сгруппировавшись, и задействовала таким образом все тело. Вместе с Алексом, который подталкивал Кента снизу, они наконец подняли сына. Салли завалилась на спину, не выпуская Кента из рук, и увидела, что глаза его открыты, но зрачки закатились: он снова потерял сознание.

Когда Алекс, цепляясь за камни и подтягиваясь, выбрался из расщелины, они посадили детей в машину и поехали в коллингвудскую городскую больницу. Внутренних повреждений у Кента не оказалось, но обе ноги были сломаны. Один перелом врач называл «чистым», а вторая нога оказалась раздроблена.

– Если едете в такие места, с детей глаз нельзя спускать, – сказал доктор.

Кента в больницу сопровождала Салли, в то время как Алекс оставался с младшими.

– Разве вы не видели предупредительных знаков?

Наверное, с Алексом он говорил бы другим тоном, подумала она. Тот ответил бы: ну вы же знаете этих мальчишек. Стоит только отвернуться, и они уже несутся сломя голову туда, куда нельзя. Мальчишки и есть мальчишки.

Однако ее благодарность – и Богу, в которого она не верила, и Алексу, в которого она верила, – была столь безгранична, что она даже не обиделась.

Следующие полгода Кент в школу не ходил: сначала лежал в больнице с подвешенной ногой, потом сидел дома. Салли брала в школе задания и отвозила обратно уже сделанные, – выполнял их Кент моментально. Потом ему стали давать факультативные задания. Одно из них называлось «Путешествия и исследования: выбери себе страну».

– Я хочу выбрать такую, какую больше никто не выберет! – объявил Кент.

И тогда Салли рассказала ему нечто такое, о чем никогда никому не рассказывала. О том, как ее влекли дальние острова. Не Гавайи, не Канары, не Гебриды и не греческие острова, куда всякий хочет поехать, но крошечные и никому не известные островки, о которых никогда не говорят и где люди вообще редко появляются. Остров Вознесения, Тристан-да-Кунья, Сан-Кристобаль, остров Рождества, остров Одиночества и Фарерские острова. Они с Кентом начали собирать сведения об этих местах – все, что могли добыть, но только настоящие сведения, без выдумок. Алексу они про это ничего не говорили.

Дата добавления: 2015-08-27