— Если бы я был плохим сыном, — резко ответил Марсиаль, возмущенный такой несправедливой жестокостью, — я не был бы здесь.
— Ты пришел... из любопытства.
— Я пришел... чтобы повиноваться вам.
— Ах, если бы я следовала твоим советам, Марсиаль, вместо того чтобы слушаться приказаний нашей матери... я не была бы здесь! — воскликнула душераздирающим голосом Тыква, уступая наконец глубокой тоске и ужасу, который она сдерживала, боясь матери. — Это ваша вина... будьте вы прокляты, мать!
— Отступница обвиняет меня... Ты должен радоваться, верно? — с усмешкой сказала вдова сыну.
Ничего ей не возразив, Марсиаль приблизился к Тыкве, у которой уже начинались судороги, и с состраданием сказал ей:
— Бедная сестра... теперь уж... слишком поздно...
— Никогда не поздно... быть негодяем! — произнесла мать с холодным бешенством. — О, какой род! Какая семья! К счастью, Николя бежал. К счастью, Франсуа и Амандина... ускользнут от твоих уговоров. Они уже достаточно распущенны... Нищета их доконает!
— Ах, Марсиаль, не выпускай их из виду, иначе они кончат бесславно, как я и мать. Им тоже отрубят голову, — воскликнула Тыква, издавая глухие стоны.
— Как бы он ни старался, — воскликнула вдова со свирепым воодушевлением, — порок и голод неизбежно одолеют... и когда-нибудь они отомстят за отца, мать и сестру.
— Ваша бесчеловечная надежда не осуществится, — возмущенно ответил Марсиаль. — Ни им, ни мне не придется бояться нужды. Волчица спасла девушку, которую Николя хотел утопить. Ее родные предложили нам либо наличными, либо земельный участок в Алжире с небольшой суммой на обзаведение, по соседству с той фермой, которую они подарили одному человеку, тоже оказавшему им серьезные услуги. Мы предпочли имение. Дело не лишено опасности, но мы не боимся... ни я, ни Волчица. Завтра мы с детьми уезжаем и никогда в жизни не возвратимся в Европу.
— Это все правда, что ты сказал? — спросила вдова Марсиаль удивленным и раздраженным тоном.
— Я никогда не лгу.
— А сегодня лжешь, чтобы рассердить меня!
— Гневаться на то, что ваши дети будут обеспечены?
— Да! Из волчат пытаются сделать овечек. Значит, кровь отца, сестры, моя кровь не будет отомщена?!
— Сейчас ли говорить об этом?
— Я убивала, меня убьют... Мы квиты.
— Матушка, пора раскаяться...
Вдова снова разразилась зловещим смехом.
— Тридцать лет я совершаю преступления, а для раскаяния мне оставляют всего три дня? Затем смерть... Разве у меня есть на раскаяние время? Нет, нет, моя голова, даже падая, будет скрежетать зубами от бешенства и ненависти.
— Брат, на помощь! Уведи меня отсюда! Сейчас они придут, — пролепетала Тыква слабеющим голосом; несчастная уже начала бредить.
— Умолкнешь ли ты, — воскликнула вдова, раздосадованная видом обезумевшей Тыквы. — Замолчи, наконец! О, какой позор... И это моя дочь!
— Матушка, матушка! — воскликнул Марсиаль, сердце которого разрывалось от этой ужасной сцены. — Зачем вы меня позвали?
— Потому что я надеялась внушить тебе смелость и ненависть... Но в ком нет одного, в том нет и другого, мерзавец!
— Матушка!
— Трус, трус, трус!
В этот момент в коридоре раздалась чья-то тяжелая поступь. Старый солдат вынул часы и посмотрел на них.
Восходящее солнце, ослепительное и лучезарное, образовало полосу золотистого света, проникшую через глухое окно в коридоре напротив камеры.
Дверь открылась, и в камеру хлынул яркий свет. В освещенное пространство надзиратели внесли два кресла[166], затем секретарь суда взволнованным голосом сказал вдове:
— Сударыня, настало время...
Приговоренная поднялась, прямая, бесстрастная; Тыква испускала пронзительные вопли.
Вошли четверо мужчин.
Трое из них, одетые довольно небрежно, держали в руках небольшие связки тонкой, но очень прочной веревки.
Самый высокий среди них, одетый в приличный черный костюм, в круглой шляпе, при белом галстуке, вручил секретарю суда документ.
Это был палач.
В сопроводительной бумаге удостоверялось, что обе женщины, осужденные на смертную казнь, переданы палачу. С этого момента эти божьи создания поступали в его полное распоряжение, и отныне он всецело отвечал за них.
Вслед за взрывом отчаяния у Тыквы наступило тупое оцепенение. Помощники палача вынуждены были усадить ее на кровать и поддерживать там. Челюсти ее свело судорогой, и она едва смогла произнести несколько бессвязных слов. Она непрестанно водила вокруг тусклыми глазами, подбородок касался груди, и без поддержки она бы рухнула наземь, будто ворох тряпья.
Марсиаль, в последний раз поцеловав несчастную, стоял неподвижно, ошеломленно, не смея двинуться с места, как бы зачарованный этой ужасной сценой.
Упорная дерзость вдовы не покидала ее; с высоко поднятой головой она сама помогала снять с себя смирительную рубашку, стеснявшую ее движения. Сбросив этот холщовый балахон, она оказалась одетой в поношенное черное платье.
— Куда мне сесть? — спросила она твердым голосом.
— Будьте любезны, устраивайтесь в этом кресле, — сказал ей палач, указывая на одно из них, стоявшее при входе в камеру.
Так как дверь оставалась открытой, можно было увидеть в коридоре надзирателей, начальника тюрьмы, и несколько любопытствующих лиц из привилегированного сословия.
Вдова твердым шагом направилась к указанному ей месту, проходя мимо дочери, она остановилась, приблизилась к ней и растроганным голосом сказала:
— Дочь моя, обними меня.
При звуках материнского голоса Тыква очнулась, выпрямилась и с жестом, полным отвращения, вскричала:
— Если есть ад, то пропадите в нем пропадом!
— Дочь, обними меня, — настойчиво повторила вдова, делая еще шаг в ее сторону.
— Не приближайтесь! Вы погубили меня, — произнесла несчастная, отталкивая мать руками.
— Прости меня!
— Нет, нет, — судорожно воскликнула Тыква. И так как это напряжение исчерпало все ее силы, она почти без чувств упала на руки помощников палача.
Словно облако окутало неукротимое чело вдовы; на мгновение в ее жестоких глазах сверкнули слезы. В этот момент она встретила взгляд сына.
Должно быть, она колебалась, и, словно уступая в душевной борьбе, сотрясавшей ее душу, проронила:
— А ты?
Марсиаль, рыдая, бросился на грудь матери.
— Довольно! — сказала вдова, подавив свое волнение и высвободившись из объятий сына. — Он ждет. — И она указала на палача.
Затем стремительно прошла к своему креслу и села. Луч материнского чувства, осветивший лишь на мгновение мрачную глубину ее души, внезапно померк.
— Сударь, — почтительно обратился ветеран к Марсиалю, участливо подходя к нему, — вам нельзя оставаться здесь, извольте удалиться.
Марсиаль, охваченный ужасом и страхом, машинально последовал за солдатом.
Помощники палача перенесли бесчувственную Тыкву и усадили в кресло, один из них поддерживал ее обмякшее тело, в то время как другой длинной веревкой крепко связывал руки за спиной, а ноги — у щиколоток так, что она могла двигаться лишь мелкими шагами.
Эта операция была и странной и ужасной; тонкая веревка, едва заметная в полумраке, которой эти молчаливые люди ловко и быстро связывали обреченную, казалось, сама собой тянулась из их рук так, словно пауки ткали сеть для намеченной ими жертвы.
Палач и его помощники с тем же проворством опутывали вдову; но черты ее лица нисколько не изменились. Время от времени она лишь непроизвольно покашливала.
Когда осужденная была полностью лишена возможности передвигаться, палач, вытащив из кармана длинные ножницы, учтиво сказал ей:
— Соизвольте наклонить голову.
Вдова наклонила голову, промолвив:
— Мы ваши верные клиенты, вы уже имели дело с моим мужем, а теперь очередь наша с дочерью.
Палач молча собрал в левую руку длинные седые волосы осужденной и начал их стричь очень коротко, в особенности на затылке.
— Выходит, что в моей жизни меня причесывали три раза, — с мрачной усмешкой продолжала вдова, — в день моего первого причастия, когда надевали вуаль; в день свадьбы, когда прикалывали флердоранж, и вот сегодня, не так ли, парикмахер смерти?
Палач молчал.
Так как волосы у вдовы были густые и жесткие, то стрижка их была произведена только наполовину, в то время как косы Тыквы уже лежали на полу.
Вдова еще раз внимательно окинула взглядом свою дочь.
— Вы не знаете, о чем я думаю? — спросила она, обращаясь к палачу.
Слышен был лишь звучный скрип ножниц да икота и хрип, то и дело вырывавшиеся из груди Тыквы.
В это время в коридоре появился почтенный священник, он подошел к начальнику тюрьмы и стал тихо разговаривать с ним. Этот святой пастырь хотел попытаться в последний раз смягчить душу вдовы.
— Я вспоминаю, — продолжала вдова через несколько секунд, видя, что палач ей не отвечает, — вспоминаю, что в пятилетнем возрасте моя дочь, которой вскоре отрубят голову, была таким прелестным ребенком, что сейчас это даже трудно представить. У нее были золотистые локоны, розовые щечки. Ну кто бы мог тогда предсказать, что...
Затем, задумавшись, она вновь разразилась хохотом и с выражением, не поддающимся описанию, проговорила:
— Судьба человеческая — какая комедия!
В этот миг последние пряди седых волос упали ей на плечи.
— Я закончил, — вежливо сказал палач.
— Благодарю!.. Поручаю вам моего сына Николя, — сказала вдова, — вы будете и его причесывать в ближайшие дни!
Один из надзирателей подошел к приговоренной и что-то шепнул ей.
— Нет, — решительно ответила она, — я уже вам сказала — нет.
Священник услышал эти слова, обратив взор к небу, сложил руки и удалился.
— Сударыня, мы сейчас тронемся. Вы ничего не пожелаете глотнуть? — почтительно спросил палач.
— Благодарю... достаточно будет глотка сырой земли.
Произнеся эти последние саркастические слова, вдова встала и выпрямилась; ее руки были связаны за спиной; щиколотки соединены веревкой, едва позволявшей ей передвигаться. Хотя она шла уверенно и решительно, палач и его помощник услужливо пытались ей помочь; с нетерпеливым жестом, повелительно и грубо она крикнула:
— Не прикасайтесь ко мне, у меня крепкие ноги, и я хорошо вижу. Когда я взойду на эшафот, то все узнают, какой у меня сильный голос и произнесу ли я слова раскаяния...
И вдова в сопровождении палача и его помощника вышла из камеры в коридор.
Два другие помощника вынуждены были нести Тыкву в кресле; она была почти мертва. Пройдя длинный коридор, мрачный кортеж поднялся по каменной лестнице, выходившей на внешний двор.
Солнце заливало своим оранжевым жарким светом верхушки высоких белых стен, окружавших тюрьму и выделявшихся на фоне безбрежного голубого неба; воздух был нежный и теплый; никогда еще, казалось, весенний день не был таким сияющим, таким великолепным.
В тюремном дворе дожидался пикет жандармов департамента, стоял наемный фиакр и длинная узкая карета с желтым кузовом, запряженная тройкой почтовых лошадей, которые нетерпеливо ржали, потряхивая колокольчиками.
Поднимались в эту карету, как в омнибус, через заднюю дверцу. Это сходство вызвало последнюю остроту вдовы:
— Кондуктор не скажет «Свободных мест нет»?
Потом она поднялась на подножку так быстро, насколько ей позволяли путы.
Бесчувственную Тыкву вынесли на руках и положили на скамейку, напротив ее матери; затем захлопнули дверцу.
Кучер фиакра дремал, палач принялся расталкивать его.
— Простите меня, хозяева, — сказал кучер, просыпаясь и тяжело слезая со своего сиденья. — Досталось мне в эту карнавальную ночь. Я только что отвез в кабачок «Сбор винограда в Бургундии» ватагу переодетых грузчиков и грузчиц, распевавших «Тетка-простушка», когда вы меня наняли.
— Ну ладно. Следуйте за этой каретой... к бульвару Сен-Жак.
— Простите, хозяева... час тому назад ехал на праздник, а теперь к гильотине, вот ведь что получается.
Два экипажа, сопровождаемые нарядом жандармов, выехали через внешние ворота Бисетра и рысью помчались по дороге, ведущей в Париж.
Глава II
МАРСИАЛЬ И ПОНОЖОВЩИК
Мы описали сцену, разыгравшуюся перед казнью осужденных, во всей ее жуткой реальности — она нам представляется веским доказательством:
против смертной казни;
против способа, которым смертная казнь осуществляется;
против ложного мнения о том, что казнь может служить поучительным примером для толпы.
Туалет преступника — самая устрашающая часть смертной казни. Казнь лишена у нас религиозного обряда, без которого не должен быть исполнен приговор, определяемый законом во имя общественного порядка. И вот почему туалет преступника происходит в тайне от толпы.
В Испании, к примеру, совершенно иная церемония: осужденный проводит три дня в часовне, где постоянно перед собой он видит свой гроб; священники беспрерывно читают отходную смертникам, днем и ночью раздается похоронный звон[167].
Вполне понятно, что подобного рода приобщение к приближающейся смерти может устрашить наиболее закоренелого преступника и оказать спасительное воздействие на толпу, теснящуюся у ограды погребальной часовни.
Кроме того, день казни становится днем всеобщего траура; колокола приходских церквей звонят по усопшему, приговоренного медленно ведут к месту казни. Это скорбная и мрачная церемония; гроб несут впереди, священники поют погребальные молитвы, шествуя рядом с осужденным; затем следуют религиозные братства, сборщики пожертвований; они просят у собравшихся денег для того, чтобы отслужить мессу за упокой души осужденного... Толпа никогда не остается глухой к этому призыву.
Несомненно, все это ужасно, однако в такой церемонии есть смысл, она показывает, что человека, создание божье, нельзя уничтожать в расцвете сил так же просто, как режут быков на бойне; она заставляет народ постичь — ведь толпа всегда судит о преступлении по степени наказания, — что убийство — это страшное злодеяние, поскольку возмездие за него потрясает, ввергает в печаль и горе весь город.
Повторяем, подобное устрашающее зрелище может навести на размышления, внушить благотворный страх... и приоткрыть завесу над всем, что есть варварского в этом грозном акте.
Теперь мы спрашиваем, каким поучительным примером может послужить точно описанное нами приготовление к казни (исполняемое иногда не столь непристойно)?
Рано утром забирают осужденного, его связывают, бросают в закрытую карету, кучер настегивает лошадей, подъезжает к эшафоту, рычаг сработал, голова падает в корзину... в присутствии дико хохочущей, самой преступной черни!..
Еще раз спросим, какой можно извлечь пример из столь поспешной казни; какой она может вызвать страх?..
К тому же, так как казнь совершается, так сказать, без огласки, в весьма отдаленном месте, весь город ничего не знает об этом кровавом акте, ничто не оповещает общество, что в этот день «убьют человека», в театрах смеются и поют, публика беззаботно и шумно развлекается.
С точки зрения общества, религии, человечности — это событие должно волновать всех, все должны знать, что совершается законное убийство человека во имя интересов всего общества...
Наконец, решительно скажем и всегда будем говорить: вот меч, а где же венец? Наряду с наказанием необходимо показать и вознаграждение... Если наутро после траура и смерти народ, накануне лицезревший кровь заядлого преступника, обагрившую эшафот, увидел бы поощрение и прославление добродетельного человека, то он страшился бы настолько же казни первого, насколько стремился бы следовать примеру второго; страх едва ли помешает преступлению и никогда не вызовет желание следовать добродетели.
Отдают ли люди себе отчет в том, какое впечатление производит казнь на самих преступников?
Они либо издеваются над ней с дерзким цинизмом... Либо принимают ее, лишившись сознания и сил от ужаса... Либо кладут голову на плаху с глубоким и искренним раскаяньем...
Итак, смертная казнь не может сурово наказать тех, кого она не страшит.
Она бесполезна для тех, кто душевно мертв.
Смертная казнь — слишком сильная мера наказания для тех, кто искренне раскаивается.
Повторяем: общество убивает преступника не для того, чтобы он страдал, не для того, чтобы подвергнуть его каре... Общество убивает его, с тем чтобы воздать ему в меру за его злодеяние... Оно убивает его во имя того, чтобы это наказание явилось поучительным примером для будущих убийц.
Мы же утверждаем, что казнь слишком варварский способ наказания, и не так уж она устрашает...
Мы считаем, что при тяжких преступлениях, таких, как отцеубийство, или других дерзких злодеяниях, ослепление и вечное одиночное заключение поставили бы преступника в такие условия, при которых он никогда не смог бы повредить обществу; и наказание было бы для него в тысячу раз страшнее и предоставило бы ему время для полного раскаяния и искупления.
Если кто-либо усомнился бы в нашем утверждении, мы смогли бы привести множество фактов, доказывающих, что закоренелые преступники испытывают неодолимый страх перед одиночным заключением. Разве неизвестно, что некоторые преступники совершали убийства, предпочитая эшафот одиночному заключению? Каким же они были бы охвачены ужасом, если бы... ослепление и одиночная камера лишили бы их навсегда надежды бежать; надежды, которая никогда не покидает преступника и которую он порою осуществляет, находясь в одиночной камере в кандалах.
В этой связи мы полагаем, что отмена смертной казни явится одним из вынужденных следствий одиночного заключения: страх, ужас перед полной изоляцией от преступников, которые находятся в это же время в тюрьмах и на каторгах, так глубок, что большинство самых неисправимых арестантов предпочтут подвергнуться казни, нежели находиться в одиночной камере; в таком случае бесспорно придется отменить эшафот и тем самым лишить их последней страшной альтернативы.
Прежде чем продолжить наше повествование, скажем несколько слов об отношениях, сложившихся между Поножовщиком и Марсиалем.
Как только Жермен вышел из тюрьмы, Поножовщик легко доказал, что он обворовал самого себя, раскрыл следователю цель этой странной мистификации и был выпущен на свободу, отделавшись лишь вынесенным строгим порицанием.
В то время Родольф не смог разыскать Лилию-Марию и отблагодарить за преданное служение Поножовщика, которому был обязан жизнью, и исполнить все сокровенные желания своего сурового друга. Родольф поместил его в отель на улице Плюме и обещал взять с собой в Германию. Мы уже упоминали о том, что Поножовщик питал к принцу слепую привязанность, верную любовь собаки к своему хозяину. Оставаться под той же крышей, что и принц, иногда встречаться с ним, с нетерпением выжидать случая пожертвовать собой ради его благополучия или благополучия его близких, этим ограничивались сокровенные желания Поножовщика, это было счастьем для него, предпочитавшего такой образ жизни любым деньгам или фермам в Алжире, которые Родольф предлагал ему в качестве вознаграждения.
Но когда принц вновь нашел свою дочь, все переменилось; несмотря на глубокую признательность человеку, который спас ему жизнь, он не мог увезти в Германию этого свидетеля позорного падения, происшедшего в жизни Марии... Однако, твердо решив исполнять все желания Поножовщика, Родольф вызвал его к себе в последний раз и сказал, что, надеясь на его привязанность, просит оказать ему новую услугу. Просиявший было при этих словах Поножовщик сразу же помрачнел, услышав, что не только не поедет с принцем в Германию, но в тот же день должен покинуть отель, где проживал.
Бесполезно говорить о блестящем вознаграждении, которое принц предложил Поножовщику: ранее предназначенная ему сумма, контракт на покупку фермы в Алжире, а если он не захочет, то и больше... все будет предоставлено в его распоряжение.
Поножовщик, раненый в самое сердце, отказался и, быть может, впервые в жизни заплакал... Потребовалась исключительная настойчивость Родольфа, чтобы его спаситель согласился принять эти первые проявления благодарности.
На следующий день принц вызвал к себе Волчицу и Марсиаля; не сообщив им, что Лилия-Мария его дочь, он спросил, что может сделать для них; все их желания должны были быть исполнены. Видя их колебания и вспомнив, что говорила Лилия-Мария о примитивных вкусах Волчицы и ее мужа, он' предложил этой отважной семье значительную сумму либо половину этих денег и участок возделанной земли, расположенный рядом с фермой, которую он купил для Поножовщика. Сделав такое предложение, принц подумал о тем, что Марсиаль и Поножовщик, оба волевые, энергичные, наделенные добрыми и здоровыми наклонностями, будут жить дружно, тем более что оба мечтали об уединенной жизни, один по причине своего прошлого, другой в силу преступлений своей семьи.
Он не ошибся. Марсиаль и Волчица с восторгом согласились принять дар; когда же они при посредничестве Мэрфа познакомились с Поножовщиком, все трое порадовались тому, что будут жить в Алжире по соседству.
Несмотря на свою глубокую печаль или, вернее, благодаря этой печали, растроганный сердечными излияниями четы Марсиалей, Поножовщик ответил им искренним доброжелательством.
Вскоре настоящая дружба объединила будущих колонистов; люди подобной закалки легко узнают друг друга, сходятся полюбовно... Вот почему супруги Марсиаль, несмотря на горячее усердие, проявленное ими, чтобы избавить своего нового друга от мрачного настроения, в основном надеялись отвлечь его предстоящим путешествием и будущей деятельной жизнью, ибо, прибыв в Алжир, они будут обязаны возделывать предоставленную им землю, так как прежние владельцы согласно условиям продажи будут пользоваться доходами с этой земли еще в течение одного года, с тем чтобы, когда она поступит в полное распоряжение новых владельцев, они бы и в дальнейшем наблюдали за ее эксплуатацией.
Договорившись об этих условиях, узнав о мучительном свидании, на которое должен явиться Марсиаль, чтобы выслушать последнюю волю своей матери, Поножовщик пожелал сопровождать своего друга до ворот Бисетра, где он поджидал его в фиакре, на котором они приехали сюда, а потом возвратились в Париж, после того как Марсиаль, потрясенный приготовлением к казни своей матери и сестры, покинул тюремную камеру.
Лицо Поножовщика совершенно изменилось, прежняя уверенность в себе, свойственная этой мужественной натуре, сменилась угрюмой подавленностью; даже его голос стал менее грубым, неведомая в прошлом душевная боль надломила, подкосила этого энергичного человека.
Он с состраданием смотрел на Марсиаля.
— Не падайте духом, — говорил ему Поножовщик, — вы сделали все возможное, что может сделать такой славный малый... С этим покончено... Подумайте о вашей жене, о детях, о которых вы позаботились, чтобы они не стали нищими, как ваши мать и отец. И, наконец, сегодня вечером мы уедем из Парижа, чтобы больше туда не возвращаться, и вы никогда не услышите разговоров о том, что вас огорчает.
— Все равно, поймите меня... прежде всего ведь это моя мать, моя сестра.
— Но, увы, что ж поделать, все кончено... а когда все кончено... надо смириться, — сказал Поножовщик, подавляя вздох.
После некоторого молчания Марсиаль искренне признался:
— Я ведь тоже должен был бы утешать вас, славный вы человек... все время грустите.
— Все время, Марсиаль.
— Но... я и жена... мы надеемся, что, когда вы уедете из Парижа... вы успокоитесь...
— Да, — подумав, сказал Поножовщик, невольно вздрогнув, — если я уеду из Парижа...
— Так ведь... мы сегодня вечером уезжаем.
— То есть вы... вы уезжаете сегодня вечером...
— А как же вы, вы что, передумали?
— Нет...
— Так что же?
Поножовщик вновь замолчал, затем с усилием продолжил:
— Послушайте, Марсиаль... Вы, конечно, удивитесь... но лучше я скажу вам все... Если со мной что-либо случится, то это докажет, что предчувствие меня не обмануло.
— В чем же дело?
— Когда господин Родольф... спросил нас, согласны ли мы вместе поехать в Алжир и жить там по соседству, я не хотел вас обманывать... ни вас, ни вашу жену. Я вам сказал... кем я был...
— Не будем больше об этом говорить, вы уже были наказаны... вы такой хороший, такой славный, храбрый... Но я понимаю, вы предпочитаете жить вдалеке, как и мы... благодаря нашему благодетелю... чем остаться здесь... какими бы зажиточными и честными мы ни были, все равно нас всегда могут попрекнуть, вас — за совершенное злодеяние, которое вы искупили и, однако, в котором вы до сих пор раскаиваетесь... Меня — за преступления моих родителей... а я за них не могу отвечать. Но и для вас и для нас... прошлое есть прошлое... давнее прошлое... Будьте спокойны... мы рассчитываем на вас, а вы можете полагаться на нас.
— Для вас, как и для меня... быть может, прошлое забыто, но, как я уже говорил господину Родольфу... понимаете, Марсиаль... есть кто-то там, высоко... а ведь я убил человека...
— Это большое несчастье; но в тот момент вы не осознавали, что делаете... вы впали в безумие, вы были словно сумасшедший, и потом, наконец, вы спасли жизнь другим... и эта заслуга должна быть вам зачтена...
— Послушайте, Марсиаль... я вам рассказываю о своем несчастье... вот почему... Когда-то мне часто снился сон... я видел... сержанта, которого убил... Но вот уже давным-давно... сон не повторяется... а сегодня ночью он мне опять приснился...
— Случайность...
— Нет, этот сон предвещает, что сегодня со мной случится несчастье.
— Вы ошибаетесь, мой друг...
— У меня возникло предчувствие, что из Парижа я не уеду...
— Нет, вы заблуждаетесь... Переживаете разлуку с нашим благодетелем... волновались и сегодня, провожая меня в Бисетр... там было страшно... все это подействовало на вас в эту ночь; поэтому и сон... повторился...
Поножовщик грустно покачал головой.
— Сон приснился мне как раз накануне отъезда господина Родольфа... он уезжает сегодня...
— Сегодня?
— Да... вчера я послал к нему рассыльного в отель... боясь пойти туда сам... он запретил мне являться... Мне сказали, что принц уедет в одиннадцать часов утра... через заставу Шарантон... вот почему, прибыв в Париж... я сразу направлюсь туда... попытаюсь увидеть его... в последний раз... в последний!..
— Он такой добрый, и вполне понятно, что вы любите его.
— Любить его! — с глубоким волнением произнес Поножовщик. — Видите ли, Марсиаль... я готов спать на полу, есть черный хлеб... быть его псом... но быть рядом с ним, я больше ничего не просил... но это слишком... Он не пожелал.
— Господин Родольф был столь великодушен к вам!
— Не за это я так люблю его... а за то, что он во мне признал настоящего человека, честного... Это случилось в то время, когда я вел себя как дикий зверь, презирал себя, как последнюю каналью... а он дал мне понять, что во мне осталось еще что-то хорошее, раз вина искуплена, я раскаялся. Испытывая нужду, я работал вовсю, чтобы честным трудом себя обеспечить... Я никому не делал зла, но все считали меня законченным бандитом, а это не могло меня подбодрить.
— Верно, ведь, чтобы поддержать человека, направить его на истинный путь, достаточно сказать ему лишь несколько добрых слов, это позволит ему воспрять духом.
— Не так ли, Марсиаль? Вот почему, когда господин Родольф сказал мне такие слова, черт побери, поверьте, мое сердце наполнилось гордостью. С тех пор я готов пройти огонь и воду, лишь бы совершить доброе дело... пусть только представится случай... люди убедятся... и благодаря кому все это?..Благодаря монсеньору Родольфу.
— Раз вы стали настоящим человеком, вы не должны обращать внимание на дурное предчувствие. Ваш сон ничего не означает.
— Потом увидим. Я не желаю несчастья... для меня нет более страшного, чем то, которое уже со мной случилось... Никогда не увижу больше... господина Родольфа! А я надеялся всегда быть при нем... Разумеется, я знал бы свое место; я был бы там, где он, преданный ему душой и телом, всегда готовый... Ну все равно, быть может, он ошибся... Послушайте, Марсиаль, я по сравнению с ним червь земляной... так вот, случается, что самые ничтожные люди оказываются полезными самым великим... Если так случится, я ему никогда не прощу, что он отстранил меня.
— Кто знает, быть может, вы еще встретитесь с ним...
— О нет! Он сказал: «Дорогой мой, ты должен пообещать мне, что не будешь стремиться видеть меня, этим ты окажешь мне большую услугу». Вы понимаете, Марсиаль, я пообещал... и, клянусь, сдержу слово... но это жестоко.
— Как только мы приедем туда, вы успокоитесь. Мы будем работать, будем жить вместе в тиши как добрые фермеры, лишь иной раз обменяемся несколькими выстрелами с арабами... Тем лучше! Нам это подходит, мне и жене; она ведь у меня храбрая, верно?
— Если речь идет о выстрелах, так это мое дело, Марсиаль, — заявил не столь уже удрученный Поножовщик. — Ведь я холостяк, в прошлом — солдат...
— А я — браконьер!
— Но вы... У вас жена и двое детей, которым вы как родной отец... А у меня одна моя шкура... И если она стала непригодной для защиты господина Родольфа, то я ею больше не дорожу. Итак, если придется повоевать, это мое дело.
— Это будет наше общее дело.
— Нет, мое... гром и молния!.. Ко мне, бедуины!
— В добрый час, я рад слышать то, что вы говорите сейчас, а не те ваши слова... Послушай, друг... мы будем жить как братья, и вы сможете говорить с нами о ваших горестях, если вы еще не перестанете горевать, ведь я тоже страдаю. Я надолго запомню этот день, поверьте... Невозможно видеть свою мать, свою сестру... так, как видел их я... чтобы постоянно не возвращаться к мыслям о них... Мы с вами во многом похожи, поэтому нам будет хорошо вместе. Мы не струхнем перед опасностью, ни вы, ни я, и станем наполовину фермерами, наполовину солдатами... Там есть на кого охотиться... и поохотимся. Если вы пожелаете жить в одиночестве, будете жить у себя, а мы по соседству... или же — вместе. Мы воспитаем детей честными людьми, а вы станете им как бы дядей... потому что мы станем братьями. Подходит вам такая жизнь? — сказал Марсиаль, протягивая руку Поножовщику.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |