— В феврале тысяча восемьсот двадцать седьмого года.
— А кто ее к вам привел? — снова спросила графиня, все так же глядя на Сычиху.
— Пьер Турнемин, он теперь на каторге в Рошфоре... А ему самому девочку отдала госпожа Серафен, экономка нотариуса.
Графиня снова начала писать, а потом вслух прочитала:
«— Я заявляю, что в феврале тысяча восемьсот двадцать седьмого года, человек по имени...»
Сычиха достала свой кинжал...
Она уже подняла его, готовясь ударить свою жертву в спину, между лопатками...
Но тут Сара снова обернулась.
Сычиха, боясь, что ее застанут врасплох, поспешно опустала правую руку с кинжалом за спинку кресла, в котором сидела графиня, и нагнулась к ней, чтобы ответить на новый вопрос.
— Я позабыла, как зовут того человека, что привел к вам девочку, — сказала Сара.
— Пьер Турнемин, — ответила Сычиха.
— Пьер Турнемин, — повторила графиня, продолжая писать, — тот, что ныне находится на каторге в Рошфоре, привел ко мне девочку, которую ему вручила экономка господина...
Окончить фразу графине не удалось.
Сычиха, тихонько освободившись от своей соломенной сумки, которая бесшумно скользнула к ее ногам, набросилась на графиню столь же стремительно, сколь яростно, левой рукой она схватила Сару за шею и придавила ее лицо к столу, а правой рукою вонзила ей кинжал в спину, между лопатками...
Это ужасное нападение было совершено с такой быстротой и неожиданностью, что графиня не успела издать ни крика, ни стона.
Она так и осталась сидеть в кресле, уткнувшись лбом в крышку стола. Перо выпало из ее руки.
— Точно таким же ударом Громилушка... укокошил того старичка на улице Руль, — пробормотала чудовищная старуха. — Еще одна, которая никогда больше не заговорит... Ее счеты с жизнью покончены.
Сычиха, торопливо собрав драгоценности и побросав их в свою соломенную сумку, в спешке не заметила, что ее жертва еще дышит.
Совершив ограбление и убийство, отвратительная старуха отперла застекленную дверь и быстро пошла по аллее, обсаженной зеленеющими деревьями, затем проскользнула в небольшую калитку, что вела на безлюдную улицу, и миновала пустыри.
Возле Обсерватории она наняла фиакр, который отвез ее на Елисейские поля, к Краснорукому. Читатель уже знает, что вдова Марсиаль, Николя, Тыква и Крючок назначили Сычихе встречу в этом притоне для того, чтобы ограбить и убить там г-жу Матье.
Глава V.
АГЕНТ СЫСКНОЙ ПОЛИЦИИ
Читатель уже знаком с кабачком «Кровоточащее сердце», который расположен на Елисейских полях, неподалеку от проспекта Кур-ла-Рен, в одном из широких оврагов, что находился по соседству с этим излюбленным местом для прогулок парижан еще несколько лет тому назад. Обитатели острова Черпальщика еще не появились. После отъезда Брадаманти, который, как мы уже знаем, отправился вместе с мачехой маркизы д'Арвиль в Нормандию, Хромуля вернулся жить к своему отцу.
Стоя на страже на верхней ступеньке лестницы, колченогий мальчишка должен был подать знак о приходе Марсиалей условным возгласом; тем временем Краснорукий доверительно беседовал с агентом сыскной полиции, неким Нарсисом Борелем: читатель, быть может, помнит, что мы встречали его в кабачке Людоедки, куда он пришел, чтобы арестовать двух злодеев, обвиненных в убийстве.
Это был человек лет сорока, коренастый и сильный, краснощекий, с острым и проницательным взглядом; лицо у него было гладко выбрито, для того чтобы ему легче было менять свой внешний вид, что было необходимо во время его сопряженных с опасностью действий, ибо ему часто приходилось соединять способность преображаться, свойственную актерам, с мужеством и энергией солдата для того, чтобы суметь поймать тех или иных преступников, с которыми ему приходилось бороться, прибегая и к хитрости, и к решительности. Словом, Нарсис Борель был одним из самых действенных и полезных орудий того провидения в миниатюре, как скромно и непритязательно именуют полицию.
Но вернемся к той беседе, какую вели Нарсис Борель и Краснорукий... Она, судя по всему, носила весьма оживленный характер.
— Да, вас обвиняют в том, что, пользуясь своим двойственным положением, — говорил агент сыскной полиции, — вы безнаказанно принимаете участие в кражах, которые совершает шайка самых опасных злоумышленников; вы, ничтоже сумняшеся, сообщаете ложные сведения о них сыскной полиции... Берегитесь, Краснорукий, если это подтвердится, с вами поступят безо всякого снисхождения.
— Увы! Я знаю, что меня обвиняют в подобных вещах, и это очень для меня огорчительно, любезный господин Нарсис, — отвечал Краснорукий, придавая своей лисьей мордочке выражение лицемерного сожаления. — Но надеюсь, что нынче мне наконец воздадут должное и мою добросовестность признают безо всяких оговорок.
— Поживем — увидим!
— И как только можно подозревать меня?! Разве я не доказывал много раз свою преданность? Разве не я, скажите прямо, помог вам в свое время арестовать на месте преступления Амбруаза Марсиаля, одного из самых опасных злоумышленников Парижа? Потому как верно говорят: порода, она всегда себя окажет, а порода этих Марсиалей, должно, вывелась в аду, и, если господь бог соизволит, она туда и отправится.
— Все это хорошо, даже превосходно, но ведь Амбруаза-то предупредили, что его собираются арестовать, и не явись я на час раньше того времени, которое вы мне указали, он бы от меня улизнул.
— Неужто вы полагаете, господин Нарсис, что я его тайно предупредил о вашем приходе?
— Я твердо знаю одно: этот разбойник в упор выстрелил в меня из пистолета: к счастью, пуля попала мне в руку.
— Конечно, господин Нарсис, спору нет, что ваше занятие не обходится без таких незадач.
— Ах, вы называете это незадачей!
— Вот именно, потому как этот негодяй наверняка собирался влепить вам пулю прямо в грудь!
— Целил ли он в руку, в грудь или в голову — не в этом дело, я не о том толкую; в каждом ремесле есть свои неприятности.
— Но зато и свои удовольствия, господин Нарсис, и свои удовольствия! Возьмем, к примеру, такой случай: человек такой смышленый, такой ловкий, такой храбрый, как вы... долгое время выслеживает целую шайку преступников, он преследует их, обходя квартал за кварталом, притон за притоном, и делает это с помощью такой надежной ищейки, как ваш покорный слуга, Краснорукий; и вот наконец человек этот, следуя за ними по пятам, загоняет их в мышеловку, из которой ни одному злодею не удастся ускользнуть; признайтесь, господин Нарсис, что такое дело доставит большое удовольствие... истинную радость охотнику... Не говоря уж о той пользе, какую поимка этой шайки принесет правосудию, — с важностью прибавил содержатель кабачка «Кровоточащее сердце».
— Я готов буду согласиться с вами, если ищейка окажется надежной, но только сильно боюсь, что это не так.
— Ах, господин Нарсис, неужто вы думаете...
— Я думаю, что, вместо того чтобы указывать нам верный путь, вы забавляетесь тем, что сбиваете нас с дороги, и таким образом злоупотребляете тем доверием, каким пользуетесь. Каждый день вы обещаете помочь нам захватить эту шайку... но этот счастливый день так никогда и не наступает.
— Ну а коли он наступит именно сегодня, господин Нарсис, в чем я совершенно уверен, и коли я помогу вам заграбастать сразу и Крючка, и Николя Марсиаля, и вдову, и ее дочь, и Сычиху в придачу, тогда вы признаете, что улов будет что надо? Тогда-то вы перестанете меня подозревать?
— Тогда перестану. Больше того, вы окажете нам настоящую услугу, потому что у нас есть очень сильные, почти достоверные подозрения о преступной деятельности этих людей, но веских доказательств, к сожалению, нет.
— Так что небольшая, но надежная улика, которая позволит их замести и разом спутать все их карты, будет вам куда как полезна, господин Нарсис?
— Без всякого сомнения... А вы можете меня заверить, что это не вы подтолкнули их на задуманное ими преступление?
— Я тут ни при чем, клянусь честью! Сама Сычиха явилась и предложила мне заманить сюда торговку драгоценностями: эта чертова одноглазая баба выведала у моего мальчишки, что гранильщик алмазов Морель, что живет на улице Тампль, работает над настоящими драгоценными камнями, а не над фальшивыми, к тому же Сычиха узнала, что тетка Матье часто носит в своей сумке драгоценные камни на знатную сумму... Я притворился, что принимаю предложение Сычихи собраться тут вместе с Марсиалями и Крючком, с тем чтобы вы могли накрыть сразу всю шайку.
— А куда подевался Грамотей, этот опаснейший преступник, наделенный богатырской силой и жестокостью, он ведь всегда действовал заодно с Сычихой? И принадлежал к числу завсегдатаев кабачка Людоедки.
— Грамотей?.. — переспросил Краснорукий, прикидываясь удивленным.
— Ну да, каторжанин, бежавший из Рошфора: его настоящее имя Ансельм Дюренель, и его приговорили к пожизненному заключению. Теперь нам стадо известно, что он изуродовал себе лицо, чтобы стать неузнаваемым... Вы о нем ничего не знаете?
— Ничего... — не моргнув глазом, ответил Краснорукий, у которого были свои резоны для этой лжи, ибо Грамотей был заточен в одном из подвалов под кабачком.
— Есть все основания предполагать, что Грамотей совершил несколько новых убийств. Очень важно было бы поймать его.
— Вот уже месяца полтора о нем ничего не слышно.
— Недаром вас упрекают в том, что вы потеряли его след.
— Все время упреки! Всегда упреки, господин Нарсис!..
— Ну, упрекают-то вас не без причины... А что вы можете сказать о контрабанде?..
— Неужто я должен знать все о людях определенного пошиба! И о контрабандистах тоже? И это для того, чтобы наводить вас на их след?.. Донес же я вам о той трубе, по которой перекачивали спиртное, она тянулась от заставы Трон вплоть до дома на улице...
— Все это я знаю, — сказал Нарсис Борель, прерывая Краснорукого, — но вы ведь доносите на одного злоумышленника, а позволяете скрыться доброму десятку таких же и продолжаете безнаказанно заниматься темными делишками... Я не сомневаюсь, что вы, как хороший теленок, двух маток сосете, по известной поговорке.
— Ах, господин Борель... не такой я жадный, чтоб заниматься таким бесчестным делом...
— Но это еще не все; на улице Тампль, в доме номер семнадцать, живет некая женщина по фамилии Бюрет, та, что деньги под заклад дает: так вот, ее обвиняют в том, что она скупает у вас краденое.
— Да что я — то могу поделать, господин Нарсис? Люди до того злы, чего хочешь про тебя наговорят!.. Скажу еще раз: мне приходилось иметь дело со многими людьми, с завзятыми негодяями, я даже прикидываюсь, что я один из них... даже хуже, чем они, а все для того, чтобы они мне доверяли... но знаете, как я страдаю, что мне приходится вести себя как они... у меня просто душа разрывается... а все потому, что я верно и преданно вам служу, понимаете... а то бы я нипочем не стал заниматься такими делами...
— Бедный вы мой... мне от всей души жаль вас.
— Вот вы смеетесь, господин Нарсис... Но коли вы верите этим россказням, почему вы не устроили облаву у мамаши Бюрет, да и в моем доме обыск не произвели?..
— Сами знаете почему... потому что мы не хотим спугнуть преступников, которых вы обещаете предать в наши руки бог знает с каких пор.
— Я вам выдам их, господин Нарсис; часа не пройдет, как их всех схватят и повяжут... и труда на это большого не потребуется, потому как среди них три бабы; а что касается Крючка и Николя Марсиаля, то они свирепы как тигры, да трусливы как зайцы.
— Тигры ли они или зайцы, — ответил Нарсис Борель, приподнимая длинные полы своего сюртука и показывая на рукоятки двух пистолетов, торчавших из карманов его панталон, — у меня есть, чем их укротить.
— И все-таки вы поступите разумно, коли прихватите с собой парочку ваших людей, господин Нарсис, потому как, когда этих злодеев загонишь в угол, они порою просто сатанеют.
— Я поставлю двух своих людей в вашем небольшом низком зальце, рядом с той комнатой, куда вы пригласите пройти торговку бриллиантами... при первом же крике я войду в одну дверь, а мои люди — в другую.
— Тогда не мешкайте, потому как вся шайка вот-вот соберется, господин Нарсис.
— Ладно, пойду расставлю по местам своих людей. Только бы это не пришлось делать даром, как в прошлые разы.
Беседу их прервал условленный свист, который должен был служить сигналом.
Краснорукий подошел к окну, чтобы увидеть, о чьем приближении его предупреждает Хромуля.
— Смотрите-ка, вот и Сычиха пожаловала. Ну что? Теперь-то вы мне верите, господин Нарсис?
— Да, кое о чем это говорит, но дело-то еще не кончено; словом, поглядим, что будет дальше. Ну, я побежал расставлять своих людей по местам.
И агент сыскной полиции выскользнул в боковую дверь.
Глава VI.
СЫЧИХА
От торопливого шага, от злобного лихорадочного возбуждения после совершенного грабежа и убийства, от которого она еще не пришла в себя, отвратительная физиономия Сычихи побагровела, а ее единственный зеленый глаз сверкал дикой радостью.
Хромуля следовал за ней вприпрыжку, припадая на ногу.
В ту минуту, когда старуха спускалась с нижних ступенек лестницы, сын Краснорукого, движимый злобным озорством, наступил на волочившийся по земле подол ее платья.
Неожиданная задержка заставила старуху споткнуться. Не сумев удержаться на лестнице, она упала на колени, выставив перед собою обе руки и невольно выпустив драгоценную соломенную сумку, из которой выпал золотой браслет, украшенный изумрудами и отборным жемчугом...
Сычиха, которая при падении содрала кожу с пальцев, торопливо подняла браслет, что не укрылось от проницательного взгляда Хромули; потом она встала на ноги и вне себя от ярости набросилась на хромого мальчишку, который подошел к ней и лицемерно спросил:
— Ах, господи боже! У вас что, нога подвернулась?
Ничего не ответив Хромуле, Сычиха схватила его за волосы, нагнулась к его лицу и изо всех сил укусила мальчика в щеку; кровь так и брызнула из-под зубов.
Странное дело! Несмотря на свой злобный нрав, несмотря на то, что Хромуля почувствовал ужасную боль, он не издал ни крика, ни жалобы...
Он только вытер кровь с лица и сказал, принужденно смеясь:
— Я предпочел бы, чтоб в следующий раз вы меня так крепко не целовали, Сычиха...
— Злой мальчишка, макака ты этакая, зачем ты нарочно наступил на подол моего платья?.. Хотел, чтоб я упала?
— Я? Да что вы такое говорите?.. Клянусь, что я это сделал не нарочно, любезная моя Сычиха. Разве когда-нибудь ваш Хромуля хотел причинить вам боль?.. Он вас слишком для этого любит; вы можете его, сколько хотите, колотить, грубо с ним обходиться, кусать его, все равно он привязан к вам, как щенок привязан к своему хозяину, — сказал мальчишка вкрадчивым и медовым голоском.
Обманутая притворством Хромули, Сычиха поверила в его слова и ответила:
— В добрый час! Коли я тебя напрасно укусила, это зачтется тебе в другой раз, когда ты того заслужишь, маленький разбойник... Ну ладно, да здравствует радость!.. Нынче я зла не помню... Где твой папаша, этот плут?
— Он дома... Хотите, чтобы я за ним пошел?..
— Не надо. Марсиали уже пожаловали?
— Пока еще нет...
— Стало быть, у меня есть времечко заглянуть к Чертушке; мне нужно с ним поговорить, с этим безглазым стариком...
— Вы спуститесь в подвал к Грамотею? — спросил Хромуля, с трудом скрывая охватившую его дьявольскую радость.
— А тебе-то что до этого?
— Мне?
— Да, тебе. Ты меня спросил об этом с каким-то странным видом.
— Потому что я думаю об одной довольно странной вещи.
— Это еще о какой?
— Думаю, что хорошо бы вам принести ему колоду карт для развлечения, — ответил Хромуля с усмешкой, — это его малость развеселит... А то что у него за игры? Его только крысы кусают! Игра-то, может, и беспроигрышная, да под конец, должно, надоедает.
Сычиха громко расхохоталась этой жестокой шутке и сказала хромому мальчишке:
— Я тебя люблю как мать, макака ты этакая!.. Не знаю ни одного мальчишки более испорченного, чем ты... Ступай и принеси свечу, посветишь мне, когда я буду спускаться в подвал к Громилушке... и дверь там отворить поможешь... Ты ведь знаешь, что одной мне не под силу с ней управиться?
— Нет, дудки! Там, в подвале, слишком темно, — сказал Хромуля, отрицательно покачав головой.
— Что? Что? Ты злой как бес — и трусишь? Хотела бы я на это поглядеть... ступай, да побыстрее, и скажи отцу, что я скоро буду... что я на минуту зашла к Чертушке... потолковать об оглашении к нашей свадьбе... Эхе-хе, — пробормотала чудовищная старуха, осклабясь, — слушай-ка, да поторопись же, ты будешь у нас дружкой на свадьбе и, коли станешь хорошо себя вести, получишь мою подвязку...
Хромуля с недовольным видом отправился за свечой.
Ожидая его, Сычиха, все еще опьяненная успешной кражей, засунула правую руку в свою соломенную сумку и стала перебирать лежавшие там драгоценности.
Она и хотела-то спуститься в подвал к Грамотею, чтобы на время припрятать там свое сокровище, а вовсе не для того, чтобы, по обыкновению, насладиться муками своей очередной жертвы..
Мы вскоре расскажем читателю, почему с согласия Краснорукого Сычиха водворила Грамотея в тот самый подвал, куда в свое время этот злодей затолкал Родольфа.
Хромуля с подсвечником в руке появился на пороге кабачка.
Сычиха вошла вслед за ним в низкую комнату, где находился широкий люк с двумя дверцами, нам уже знакомый.
Сын Краснорукого заслонял огонек свечи ладонью; он шел перед старухой и начал медленно спускаться по каменной, очень крутой лестнице; ее нижняя ступенька почти упиралась в толстую дверь, ведущую в подвал, который чуть было не сделался могилой Родольфа.
Дойдя до нижней ступеньки, Хромуля притворился, будто он не решается идти дальше вместе с Сычихой.
— Ну чего ты, скверный копуша!.. Ступай вперед, — потребовала старуха, обратившись к нему.
— Черт побери!.. Тут такая темень... а потом вы так торопитесь, Сычиха. Знаете, что я вам скажу?.. Послушайте, я, пожалуй, лучше вернусь наверх... держите-ка подсвечник.
— А как я управлюсь с дверью, болван?! Я ведь одна, без твоей помощи, не смогу отворить дверь в подвал! Ступай, ступай вперед.
— Нет... мне чересчур страшно.
— Смотри-ка, я за тебя сейчас примусь... берегись!..
— Ну, коли вы еще и грозитесь, я пошел наверх... И Хромуля сделал несколько шагов назад.
— Ну ладно! Слушай... будь молодцом, — снова заговорила Сычиха, подавив гнев, — и я тебе кое-что подарю...
— В добрый час! — отозвался Хромуля, снова спускаясь вниз. — Коли вы будете говорить со мной в таком тоне, вы можете из меня хоть веревки вить, мамаша Сычиха.
— Спускайся, спускайся побыстрее, я очень спешу...
— Идет! Только вы мне пообещайте, что позволите малость подразнить Грамотея.
— В другой раз... нынче у меня времени нет.
— Да недолго, чуть-чуть; дайте мне его только немного побесить...
— Говорю тебе: в другой раз... Я ведь сказала тебе, что сегодня мне недосуг, я наверх спешу.
— А зачем тогда вам открывать дверь в его покои?
— Это тебя не касается. Ну что, скоро ты там? Может, Марсиали уже собрались в кабачке, а мне с ними потолковать надобно... Будь же славным мальчиком, и ты не пожалеешь... иди сюда.
— Знаете, видать, я вас сильно люблю, Сычиха... вы со мной делаете все, что хотите, — сказал Хромуля, медленно приближаясь к старухе.
Тусклый, колеблющийся свет горевшей в подсвечнике свечи слабо освещал темный коридор, черная тень отвратительного мальчишки вырисовывалась на позеленевшей от сырости, потрескавшейся стене.
В конце этого прохода сквозь полутьму можно было различить низкий выщербленный свод, ведущий в подвал, и толстую дверь на ржавых железных петлях; из окружающей тьмы ярким пятном выступали белый чепец и красная клетчатая шаль Сычихи.
После долгих усилий старухи и хромого мальчишки дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась.
Облако сырого пара вырвалось из этой мрачной пещеры, мрачной, как ночь.
Подсвечник, стоявший на земле, отбрасывал блики на первые ступеньки каменной лестницы, ведущей в подвал, ее последние ступеньки полностью терялись во мраке.
Громкий вопль, вернее, дикий рев донесся из глубины подвала.
— Ах! Вот и Чертушка здоровается со своей мамашей, — со злобной иронией прохрипела Сычиха.
И она начала спускаться по ступенькам, чтобы спрятать свою соломенную сумку в каком-нибудь темном закоулке.
— Я хочу есть! — закричал Грамотей, и голос его задрожал от ярости. — Видно, меня решили уморить, как бешеного пса!
— Ты проголодался, котик? — спросила Сычиха, громко расхохотавшись. — Ну что ж!.. Пососи свой большой палец...
Послышалось звяканье цепи, которую сильно натянули... Потом донесся долгий яростный вздох.
— Берегись! Берегись! Не то сделаешь больно своей ножке, как на ферме в Букевале. Бедный ты мой папочка! — вмешался хромой мальчишка.
— А ведь он прав, этот сорванец! Веди себя спокойно, Громилушка, — продолжала старуха. — И кольцо, и сама цепь выкованы на славу, безглазый ты старик, — они ведь куплены у папаши Мику, а он продает добрый товар. Ты ведь сам во всем виноват; зачем было позволять, чтоб тебя связали во сне! А там уж остались пустяки: надеть кольцо на столб, а цепь тебе на ногу и водворить тебя сюда... здесь ведь свежо... и ты тут лучше сохранишься, старый франт!
— Одно только плохо: он тут, пожалуй, мохом обрастет, — вставил Хромуля.
Из подвала снова донеслось звяканье цепи.
— Эй! Эй! Чертушка, что ты скачешь, как майский жук, привязанный за лапку?! — сказала старуха. — Так и кажется, что я это вижу...
— Майский жук, скок! Скок! Скок! Грамотей — твой муженек! — пропел хромоногий мальчишка.
Этот стишок еще больше развеселил Сычиху. Засунув свою сумку в щель в рассевшейся стене, тянувшейся вдоль лестницы, она спросила, выпрямляясь:
— Ты что-нибудь видишь, Чертушка?..
— Ни черта он не видит, — сказал Хромуля.
— А ведь он прав, этот мальчишка! Ну так вот, слушай меня, Громилушка: незачем тебе было, на обратном пути с фермы, валять дурака, добряка из себя строить... незачем было мешать мне обезобразить Воровку, плеснув ей в лицо серную кислоту! Ты тогда вдруг вспомнил о своей молчунье[115]; она, мол, в тебе почему-то заговорила! Я и поняла, что доброе тесто, из которого ты был слеплен, стало скисать, что тебя на честность потянуло... а отсюда только шаг до доноса... и в один прекрасный день ты на нас накапаешь[116], и нас слопают... вот тогда-то, безглазый...
— Вот сейчас безглазый старик тебя и слопает, Сычиха, потому что он оголодал! — крикнул хромой мальчишка, изо всех сил толкнув старуху в спину.
Не ожидавшая этого толчка, Сычиха упала вперед, разразившись ужасным проклятием.
Слышно было, как она покатилась вниз по каменной лестнице.
— Куси... куси... куси!.. Сычиха теперь в твоих руках, Чертушка... Набросься-ка на нее, старик! — завопил Хромуля.
Потом, схватив соломенную сумку, лежавшую под камнем, куда засунула ее старуха, он быстро вскарабкался по лестнице, громко крича со свирепым смехом:
— Ну как, Сычиха? По-моему, этот толчок стоит предыдущего? На сей раз ты уж меня до крови не укусишь. Ах! Ты думала, что я не затаил на тебя зла?.. Нет уж, спасибо... у меня до сих пор кровь идет.
— Я держу ее... Эх, я крепко держу ее! — донесся из глубины подвала голос Грамотея.
— Ну, коли ты ее держишь, доход пополам! — ответил, оскалившись, Хромуля.
И он остановился на верхней ступеньке лестницы.
— Помогите! — закричала Сычиха сдавленным голосом.
— Спасибо тебе, Хромуля, — вновь послышался хриплый голос Грамотея, — спасибо!
Затем донесся его громкий вздох, выражавший устрашающую радость.
— Знаешь, я прощаю тебе все то зло, что ты мне причинил... — снова раздался голос Грамотея. — И в награду... ты сейчас услышишь, Хромуля, как поет Сычиха! Навостри-ка уши и слушай песню этой птицы, что накликает смерть.
— Браво!.. Я занял место в передней ложе, — откликнулся хромой мальчишка, усаживаясь на верхней ступеньке лестницы.
Глава VII.
В ПОДВАЛЕ
Хромуля, сидевший на верхней ступеньке лестницы, высоко поднял подсвечник, стараясь осветить ужасающую сцену, которая разыгрывалась в глубине подвала; однако там царил слишком густой мрак, и слабый свет не мог его рассеять. Сын Краснорукого ничего не мог разглядеть. Борьба между Грамотеем и Сычихой была яростной, но приглушенной не слышно было ни слова, ни крика.
Лишь время от времени из подвала доносилось шумное дыхание или подавленный стон, что всегда сопровождает трудные и долгие усилия.
Хромуля, как мы уже сказали, сидевший на каменной ступеньке, принялся размеренно стучать ногами, как это делают зрители, которым не терпится дождаться начала спектакля; затем он испустил крик, характерный для завсегдатаев райка в третьестепенных театрах:
— Эй вы, там!.. Давайте занавес... Начинайте пьесу... Пусть зазвучит музыка!..
— Ох, я тебя крепко держу, не вырвешься, — прохрипел Грамотей на дне подвала, — и ты...
Отчаянная попытка Сычихи вырваться прервала его фразу. Она отбивалась с необычайной силой, какую придает человеку страх смерти.
— Громче... ничего не слыхать! — крикнул хромой мальчишка.
— Можешь сколько угодно кусать мне руки, я тебя крепко держу, — снова донесся голос Грамотея.
Затем, когда ему, без сомнения, удалось скрутить Сычиху, он прибавил:
— Так-то оно лучше... А теперь слушай меня...
— Хромуля, позови сюда отца! — закричала Сычиха, задыхаясь. — На помощь!.. На помощь!.. — прохрипела она сдавленным голосом.
— Выгнать вон старуху! Она мешает слушать, — ответил хромой сорванец, покатываясь со смеху. — Долой клаку!
Вопли Сычихи не могли быть никем услышаны, ибо они едва доносились из глубокого подземелья.
Злополучная негодяйка, убедившись, что она не может ждать помощи от сына Краснорукого, решилась на последнюю попытку:
— Хромуля, пойди за отцом, и я отдам тебе свою сумку; в ней полно драгоценностей... я ее спрятала под камнем в стене...
— Какая щедрость! Благодарю вас, сударыня... Да твоя сумка уже давно у меня в руках! Слышишь, как там позвякивают твои камешки?.. — спросил Хромуля, покачивая сумкой. — Но вот что тебе скажу: дай-ка мне немедля горячую лепешку за два су, и я пойду поищу отца!
— Пожалей меня, и я...
Больше ничего Сычиха сказать не сумела.
Снова наступило гробовое молчание.
Хромой мальчишка опять начал размеренно стучать ногами по каменной ступеньке лестницы, где он сидел на корточках, сопровождая свой стук выкриками:
— Так вы все не начинаете? Эй! Давайте, занавес, а не то я вам задам жару!.. Пьесу!.. Музыку!..
— Этаким манером, Сычиха, ты меня не одолеешь и не оглушишь своими криками, — вновь послышался через несколько минут голос Грамотея: ему, как видно, удалось заткнуть рот старухе. — Ты отлично понимаешь, — продолжал он медленно, осипшим голосом, — что я не собираюсь с тобой сразу покончить. Пытка за пытку! Ты довольно заставила меня страдать. Мне надо с тобой долго говорить, о многом рассказать, а уж потом я тебя порешу... да... у нас будет долгий разговор... страшный для тебя... вот какая тебя ждет агония, слышишь?
— Эй, старик, только без глупостей! — закричал, приподнимаясь, хромоногий мальчишка. — Ты уж как следует ее проучи, но большого вреда ей не причиняй. Вот ты сказал, что убьешь ее... Но ведь это только для вида? Не так ли? Я очень привязан к моей Сычихе. Я ведь дал ее тебе, можно сказать, взаймы, так что верни ее в целости... не угробь ее... Я не хочу, чтоб мою Сычиху укокошили... Смотри, а не то я за отцом пойду.
— Будь спокоен, она получит только то, что заслужила... Я преподам ей полезный урок... — раздался голос Грамотея: он хотел успокоить Хромулю, боясь, что мальчишка и в самом деле пойдет искать помощи для Сычихи.
— Ну, тогда в добрый час. Браво! Наконец-то пьеса начинается, — проговорил сын Краснорукого; он не думал, что Грамотей и в самом деле решил прикончить отвратительную старуху.
— Давай потолкуем с тобой, Сычиха, — заговорил Грамотей ровным голосом. — Прежде всего, видишь ли... после того сна, что я видел на ферме в Букевале, когда у меня перед глазами прошли все мои преступления, после этого сна, от которого я чуть в уме не тронулся... и, верно, еще окончательно тронусь, потому что, когда сидишь один в кромешном мраке, как я, все мысли против воли возвращаются к этому сну... И вот во мне произошла странная перемена... Да... я ужаснулся своей былой жестокости. Во-первых, я не позволил тебе изуродовать Певунью, но то были еще пустяки... Посадив меня на цепь в этом подвале, заставив меня мучиться от голода и от холода, но тем самым избавив от того наваждения, в котором ты меня держала... ты оставила меня наедине с моими ужасными мыслями.
Ох! Тебе не понять, что значит быть одному... всегда одному... да еще с черной завесой перед глазами, как мне говорил неумолимый человек, покаравший меня...
Понимаешь... это так ужасно!
Ведь в этом самом подвале я набросился на него, чтобы убить... и тот же самый подвал стал местом моих мук... И будет, вероятно, моей могилой... Говорю тебе, это просто ужасно. Все, что мне этот человек предсказывал, сбылось. Он мне сказал: «Ты злоупотреблял собственной силой... впредь ты станешь игрушкой тех, кто слабее тебя».
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |