Это был старый секретер розового дерева, почти прямоугольный по форме, с передней крышкой на медных петлях с упорами: если ее опустить, она превращалась в маленький столик. На внешней стороне крышки, обрамленной разноцветным орнаментом, он заметил инкрустацию из черного дерева, переплетенные буквы М и Р, — и над ними — графская корона.
Он подумал, что владелец этого секретера принадлежал к высшему классу общества. И любопытство его удвоилось. Он еще внимательнее присмотрелся к секретеру, начал машинально выдвигать ящички, но один из последних почему-то не поддавался. С некоторым усилием он осторожно потянул его на себя и увидел листок бумаги, застрявший между ящичком и пазами секретера.
Пока Хохотушка заканчивала торговые переговоры с мамашей Бувар, Родольф с любопытством исследовал свою находку.
По многим зачеркнутым словам можно было сразу определить, что перед ним черновик неоконченного письма.
Родольф прочитал его с немалым трудом:
«Сударь!
Поверьте, что только последняя крайность заставляет меня обращаться к вам. Меня удерживала вовсе не гордость, неуместная в моем положении, а полное отсутствие заслуг, за которые я могла бы просить награды. Однако вид моей дочери, доведенной, как и я, до ужасной нищеты, заставляет меня преодолеть мои колебания. Всего несколько слов о причинах угнетающего меня несчастья.
После смерти моего мужа мне осталось триста тысяч франков, которые мой брат отдал в рост нотариусу Жаку Феррану. В Анжере, куда я удалилась с моей дочерью, я получала проценты с этой суммы через моего брата. Вы знаете об ужасном происшествии, которое оборвало, его жизнь; он разорился, по-видимому, из-за тайных неудачных спекуляций и покончил с собой восемь месяцев назад. Накануне этого рокового события я получила от него отчаянное письмо. Когда я буду его читать, писал он, его уже больше не будет на свете. Он закончил это письмо предупреждением, что у него нет никаких документов относительно суммы, помещенной на мое имя у Жака Феррана: нотариус никогда не давал расписок, ибо он считался честью и гордостью своего сословия, и мне достаточно явиться к нему, чтобы это дело было устроено наилучшим образом.
Как только я смогла опомниться после ужасной смерти брата, я приехала в Париж, где почти никого не знаю, кроме вас, да и то не прямо, а через некоторых знакомых моего мужа. Как я уже сказала, сумма, доверенная г-ну Жаку Феррану, составляла все мое состояние: и мой брат каждые полгода присылал мне проценты с этих денег. Но после последней выплаты прошло более года, и я пришла к г-ну Жаку Феррану, чтобы востребовать эти деньги, в которых крайне нуждалась.
Едва я предстала перед ним и назвала себя, он, невзирая на мое горе, обвинил моего брата в том, что тот якобы занял у него две тысячи франков, которые он потерял, что его самоубийство было не только преступлением перед богом, добавил он, но и перед людьми, и что это было бесчестным поступком, жертвой которого стал он, Жак Ферран.
Его отвратительные слова возмутили меня: кристальная честность моего брата была известна всем. Правда, он, не слушая меня и своих друзей, потерял свое состояние в рискованных спекуляциях, но он умер с незапятнанной репутацией и не оставил никаких долгов, кроме долга нотариусу. Я ответила г-ну Ферраиу, что разрешаю ему взять эти две тысячи франков, которые задолжал мой брат, из трехсот тысяч франков, отданных ему на сохранение. При этих словах он посмотрел на меня с изумлением и спросил, о каких трехстах тысячах франков идет речь...
«Тех самых, которые мой брат передал вам полтора года назад и с которых вы до сих пор перечисляли мне проценты, через его посредство», — ответила я, не понимая его удивления.
Нотариус пожал плечами, улыбнулся с жалостью, словно я пошутила, и ответил, что мой брат никаких денег ему не поручал, а, наоборот, занял у него две тысячи франков.
Не могу вам описать, как ужаснул меня этот ответ.
«Куда же делась такая сумма денег? — вскричала я. — У нас с дочерью нету иных доходов. Если у нас отнимут и это, мы окажемся в самой страшной нищете. Что же с нами будет?»
«Я ничего не знаю, — холодно ответил нотариус. — Возможно, ваш брат, вместо того чтобы передать мне эти деньги, как он вам говорил, истратил их на всякие неудачные спекуляции, которыми увлекался, несмотря на все наши предостережения».
«Это неправда, и это подлость! — воскликнула я. — Мой брат был воплощением совести. Он не мог обездолить меня и мою дочь, наоборот, он даже не женился, только для того, чтобы оставить все свое достояние моей дочери».
«Значит, вы смеете утверждать, что я способен отрицать, будто получил от вас вклад, который вы мне якобы передали?» — спросил меня нотариус с негодованием, которое показалось мне настолько искренним и справедливым, что я ему ответила:
«Нет, ваша честность известна всем, но тем не менее я не могу даже подозревать брата в том, что он так жестоко злоупотребил моим доверием».
«Какие документы могут подтвердить ваше заявление?» — спросил г-н Ферран.
«Никакие. Полтора года назад мой брат, желая устроить мои дела, написал мне: «Есть прекрасная возможность поместить твои деньги из расчета шести процентов годовых. Вышли мне доверенность на продажу твоей ренты; я помещу триста тысяч франков, доплатив до круглой суммы, у нотариуса Жака Феррана...» Я отослала доверенность брату, а через несколько дней он оповестил меня, что вклад сделан вам, хотя вы никогда не даете расписок, и через полгода я получила причитающиеся мне проценты».
«Но у вас сохранились хоть какие-то письма по этому поводу?»
«Нет, сударь. Чисто деловые письма я не храню».
«К сожалению, ничем не могу вам помочь, — ответил нотариус. — Поскольку моя честность выше всех подозрений и неуязвима, я вам скажу: обращайтесь в суд! Обвините меня! И судьям придется выбирать между честным словом почтенного и почитаемого всеми человека, который за тридцать лет завоевал уважение всех добрых людей, и посмертными претензиями одного из самых безумных спекулянтов, который не нашел иного выхода, кроме самоубийства... И под конец скажу вам: попробуйте обвинить меня, и память вашего брата будет обесчещена. Но я думаю, что вы смиритесь с вашим несчастьем, конечно немалым, но к которому я совершенно не причастен».
«Но поймите, я все-таки мать! Если мы лишимся всего, нам останется только продать нашу скромную мебель, а потом — нищета, ужасная нищета!»
«Вас обманули, и это большое несчастье, — ответил нотариус. — Но тут уж я ничем не могу помочь. Еще раз повторяю: ваш брат обманул вас. Если вы сомневаетесь, кто говорит правду, он или я, обвиняйте меня! Судьи вынесут свой приговор».
Я ушла от нотариуса с отчаянием и болью в душе. Что оставалось мне делать в этой крайности? Без всяких документов, которые могли бы доказать справедливость моих требований, убежденная в безупречной честности моего брата и смущенная непоколебимой уверенностью г-на Феррана, я не знала, к кому обратиться за советом. Вы были тогда в отлучке. Я знала, что консультация у адвокатов стоит немалых денег, и желая сохранить то немногое, что у нас оставалось, не посмела затевать подобную тяжбу. И вот тогда...»
На этом черновик письма обрывался: последние строки были так густо зачеркнуты, что разобрать их было невозможно. И только в самом низу листа, в уголке Родольф разобрал нечто вроде памятки: «Написать герцогине де Люсене».
Родольф надолго задумался над этим неоконченным письмом.
Хотя новое преступление Жака Феррана и не было доказано, этот человек проявил такую жестокость к несчастному Морелю, такую подлость по отношению к его дочери Луизе, что утверждение этого негодяя, будто он не брал на сохранение под проценты денег, да еще у самоубийцы, вряд ли могло кого-нибудь удивить.
Эта мать, пытавшаяся спасти свое необъяснимым образом исчезнувшее достояние ради дочери, очевидно всегда жившей в достатке, внезапно оказалась нищей, никого не знала в Париже, как говорилось в черновике письма. Что могли делать эти две женщины без всяких средств, одинокие в этом огромном городе?
Родольф, как мы помним, обещал г-же д'Арвиль волнующие приключения, правда, обещал наугад, но был уверен, что представится такая возможность отвлечь ее, дать ей возможность заняться благотворительностью, потому что до следующего свидания с маркизой наверняка найдет бедняг, которые нуждаются в помощи и утешении.
Он подумал, что случай, может быть, навел его на след благородной жертвы, которая согласно его планам сможет занять сердце и воображение маркизы.
Черновик письма, наверное так и не отосланного человеку, к которому она взывала о помощи, говорил, что женщина, писавшая его, обладала гордым и решительным характером и, несомненно, возмутилась бы, если бы ей предложили что-то вроде милостыни. В таком случае, сколько же предосторожностей и хитростей придется применить, чтобы скрыть источник щедрых благодеяний и заставить ее принять их!
И потом, сколько ловкости понадобится, чтобы войти в доверие к этой женщине, оценить, достойна ли она сочувствия, которое внушает! Родольф предвидел во всем этом множество новых побуждений, любопытных и трогательных, которые должны были особенно позабавить г-жу д'Арвиль, как он ей это обещал.
— Ну так что же, муженек, — весело Сказала Хохотушка Родольфу. — Что это за клочок бумаги, который вы читаете?
— Вы слишком любопытны, моя женушка! — ответил Родольф. — Я потом расскажу. Вы покончили с вашими покупками?
— Конечно, и ваши подопечные будут жить как короли. Остается только заплатить; мамаша Бувар довольно уступчива, надо отдать ей должное.
— Моя маленькая женушка, у меня идея! Пока я расплачиваюсь, не поищете ли вы одежду для Мадлен Морель и ее детей? Признаюсь, я сам в этом ничего не смыслю. Скажите, чтобы все принесли сюда, и мы, люди небогатые, все увезем за раз.
— Вы всегда правы, муженек. Ждите меня здесь, я скоро. У меня здесь знакомые торговки, у которых я обычно покупаю; у них я найду все, что нам нужно.
И Хохотушка выбежала из лавки.
Но на пороге обернулась и воскликнула:
— Только прошу вас, мамаша Бувар, не стройте глазки моему муженьку! Я его вам доверяю!
И со звонким хохотом она исчезла.
Глава VI.
ОТКРЫТИЕ
Надо признаться, сударь, — сказала мамаша Бувар Родольфу, когда Хохотушка убежала, — надо признаться, вам досталась хорошая хозяюшка. Черт возьми, она умеет так дешево все покупать! И к тому же она добрая, прехорошенькая, — беленькая, румяная, черноглазая, и волосы черные... а это уже редкость.
— Не правда ли, она очаровательна? Я счастливый муж, госпожа Бувар!
— А она счастливая жена, я в этом уверена.
— И вы не ошибаетесь. Но скажите, сколько я вам должен?
— Ваша маленькая хозяйка ни за что не хотела уступать и сторговала все за триста франков. Видит бог, я на этом имею всего пятнадцать франков, потому что заплатила за все эти вещи дороже, чем могла бы... Но у людей, которые их продавали, был такой несчастный, жалкий вид!
— В самом деле? Кстати, вы не у них купили этот маленький секретер?
— Да, сударь... Как подумаю о них, просто сердце разрывается! Представляете, позавчера приходит сюда молодая дама, еще очень красивая, но такая бледная, такая худая, что смотреть больно... Мы-то, бедные люди, кое-что в этом понимаем. И хотя она была одета, как говорится, со вкусом, но ее старая черная шерстяная шаль, ее поношенное черное бомбазиновое платье, — дама была в трауре, — ее соломенная шляпка — и это в январе! — говорили яснее ясного о том, что мы называем благородной нищетой, потому что я уверена: это очень приличная дама. Она спросила, не куплю ли я у нее спальный гарнитур из двух кроватей и маленького секретера, и вся покраснела от смущения. Я ответила, что, раз уж я продаю мебель, надо ее и покупать, если она мне подойдет, считайте дело сделанным, но сначала надо посмотреть. Она предложила сходить к ней, это совсем недалеко, по другую сторону бульвара, в доме на канале Сен-Мартен. Что ж, я оставляю лавку на свою племянницу и следую за дамой. Мы приходим в дом, как говорится, для маленьких людей, в самой глубине двора, поднимаемся на пятый этаж, дама стучит, нам открывает дверь девочка лет четырнадцати, и тоже в трауре, и такая же бледная и худая, но при всей ее бледности и худобе такая хорошенькая, — как ясный день, такая красавица, что я просто онемела.
— Кто же эта прелестная девочка?
— Дочка той дамы в трауре... В доме было холодно, а на ней — бедненькое бумажное платьице, черное в белый горошек, и маленькая черная шаль, совсем изношенная.
— Наверное, они жили в страшной нищете?
— Представьте себе две комнаты, очень чистенькие, но совершенно голые и такие холодные, что можно умереть. Камин; но в нем даже пепла нет, его давно уже не топили. А из мебели — две кровати, два стула, комод, старый сундук и маленький секретер. На сундуке — какой-то пакет, завязанный в платок... Этот узелок было все, что осталось матери и дочери, когда они продадут свою мебель. Привратник, который поднялся вместе с нами, объяснил, что хозяин дома согласился взять у них за долги только деревянные рамы двух кроватей, стулья, сундук и стол. Поэтому дама в трауре попросила меня честно оценить матрасы, простыни, занавески и покрывала. Слово честной женщины, сударь, я живу тем, что покупаю подешевле, а продаю подороже, но, когда я увидела эту несчастную девочку с глазами, полными слез, и ее бедную мать, которая при всем ее хладнокровии едва сдерживала рыдания, я оценила все с точностью до пятнадцати франков, и это была хорошая цена, клянусь вам. Я даже согласилась, чтобы их выручить, взять маленький секретер, хотя это и не по моей части...
— Я его покупаю у вас, госпожа Бувар.
— Господи, тем лучше! А то бы долго не знала, кому его сбыть. Я ведь взяла его, только чтобы помочь бедной даме. Когда я сказала ей свою цену, я думала, она будет торговаться, запросит больше... Так нет же! Тут я еще раз убедилась, что эта дама не из простых: благородная нищета, вы меня понимаете?.. Я ей говорю: даю столько-то. А она отвечает: «Хорошо. Пойдемте к вам, там вы мне заплатите, потому что я не могу вернуться в этот дом». Потом она говорит своей дочери, которая сидит на сундуке и плачет: «Возьми узелок, Клэр!» Я хорошо запомнила имя, она назвала ее Клэр. Юная мадемуазель встала, но, когда она подошла к маленькому секретеру, вдруг упала перед ним на колени и разрыдалась. «Мужайся, дитя мое, на нас смотрят», — сказала ей мать вполголоса, но я ее услышала. Понимаете, сударь, они очень бедные люди, но при этом гордые. Когда дама в трауре протянула мне ключ от секретера, я увидела, как из ее покрасневших глаз тоже скатились слезы, словно сердце ее обливалось кровью, наверное, ей был очень дорог этот секретерчик, но она постаралась сохранить хладнокровие и достоинство перед чужими людьми. Под конец она предупредила портье, что я заберу все, что не взял себе хозяин дома, и мы вернулись ко мне в лавку. Девочка одной рукой поддерживала мать, а в другой несла узелок со всем их добром, Я отсчитала им триста пятнадцать франков, и больше я их не видела.
— Вы знаете, как их зовут?
— Нет, сударь. Дама продала мне свои вещи в присутствии привратника, так что мне были ни к чему их имена: и так было ясно, что это ее вещи.
— А куда они перебрались?
— И этого я не знаю.
— Наверное, об этом знают в их прежнем доме?
— Нет, сударь. Когда я вернулась туда за купленными вещами, портье сказал мне об этой даме и ее дочке: «Они были очень скромные, очень достойные и очень несчастные. Только бы с ними не стряслось никакой новой беды! С виду они вроде спокойны, но я душой чувствую, что они в отчаянии...» — «Куда же они сейчас перебрались?» — спросила я. «Ей-богу, не знаю, — ответил он. — Они ничего мне об этом не сказали. и наверняка сюда уже не вернутся».
Все надежды, возникшие было у Родольфа, рухнули. Как отыскать двух несчастных женщин, зная только имя дочери, Клэр, и имея в руках только обрывок черновика письма, о котором мы уже говорили, где внизу осталась только одна строчка: «Написать герцогине де Люсене»?
Единственный, хотя и слабый шанс отыскать следы этих, двух бедняжек могла дать только герцогиня де Люсене, которая, по счастью, была из круга знакомых г-жи д'Арвиль.
— Возьмите отсюда сколько нужно, — сказал Родольф, протягивая торговке билет в пятьсот франков.
— Я вам дам сдачи.
— Где нам найти повозку, чтобы отвезти все эти вещи?
— Тут совсем рядом. Хватит одной большой ручной повозки, такая есть у папаши Жерома, моего соседа. Он мой постоянный перевозчик... По какому адресу доставить вещи?
— Улица Тампль, дом семнадцать.
— Тампль, семнадцать? Как же, как же, прекрасно знаю...
— Вы уже бывали в этом доме?
— И довольно часто... Сначала я там покупала всякую рухлядь у одной ростовщицы, которая там живет. Конечно, ремесло у нее не очень почетное, но какое мне дело? Она продает, я покупаю, и мы в расчете. В другой раз я приходила туда месяца полтора назад за мебелью одного молодого человека, который куда-то переезжал. Он жил на пятом этаже.
— Случайно это не Франсуа Жермен? — воскликнул Родольф.
— Он самый. Вы его знаете?
— И очень хорошо. Но, к несчастью, на улице Тампль он не оставил своего нового адреса, и я не могу его отыскать.
— Ну, если дело только за этим, я вам помогу.
— Вы знаете, где он живет?
— Точно не знаю, но могу сказать, где вы его наверняка можете встретить.
— Где же это?
— У нотариуса, у которого он работает.
— У нотариуса?
— Да, он живет на Пешеходной улице.
— Жак Ферран! — воскликнул Родольф.
— Он самый; святой человек, у него в конторе и распятие, и освященные кусочки дерева от креста господня; не контора, а просто церковная ризница.
— Но откуда вы узнали, что Жермен работает у нотариуса?
— Ну, в общем, этот молодой человек пришел и предложил мне купить у него всю его скудную мебель. Хотя это и не по моей части, в тот раз тоже я купила все оптом, чтобы потом продать в розницу. Молодого человека это устраивало, а мне хотелось ему помочь. Значит, я у него покупаю всю его холостяцкую мебелишку, я ему плачу... Наверное, он был доволен, потому что недели через две он вернулся ко мне, чтобы купить полный кроватный гарнитур. С ним — доставщик с маленькой ручной тележкой. Мы все увязываем, грузим, и вот в последнюю минуту он вдруг замечает, что забыл дома свой кошелек. Этот молодой человек казался таким честным, что я ему и говорю: «Забирайте, все же ваши вещи, а за деньгами я к вам завтра зайду». — «Очень хорошо, — говорит мне он. — Только меня почти никогда не бывает дома. Приходите завтра на Пешеходную улицу к нотариусу Жаку Феррану, — я у него работаю, — и я вам заплачу». На другой день я пришла к нему, он мне уплатил, и все бы хорошо, но вот что непонятно: зачем он продал свою мебель, чтобы через две недели купить другую?
Родольф, казалось, понимал причину этого странного поступка: Жермен хотел сбить со следа негодяев, которые за ним охотились. Он явно боялся, что, если переедет со своей мебелью, преследователи об этом узнают и найдут его новое жилье; поэтому он предпочел все продать, а потом купить, сбежать налегке, а потом купить заново необходимые вещи.
Родольф задрожал от радости при мысли о том, как будет счастлива г-жа Жорж, когда узнает, что сможет наконец увидеть своего сына, которого так долго и тщетно искала.
Вскоре вернулась, Хохотушка, как всегда веселая, с улыбкой на устах.
— Я же вам говорила, я не ошибаюсь! — воскликнула она. — Мы истратили всего шестьсот сорок франков, зато Морели заживут теперь как короли. Смотрите, смотрите, торговцы идут один за другим, и все нагруженные вещами! Теперь у семьи будет все, что нужно, — и гриль, и две чудные кастрюли, заново луженные, и даже кофейник... Я сказала себе: если уж делать все с размахом, нечего мелочиться... И на все это я потратила от силы три часа!.. Но платите скорее, сосед, и пойдем отсюда... Скоро уже полдень, и моей иголке придется мелькать, как молния, чтобы утро совсем не пропало.
Родольф заплатил и вместе с Хохотушкой покинул базар Тампль.
Глава VII.
ЯВЛЕНИЕ ПРИЗРАКА
В тот момент, когда гризетка со своим спутником входили в аллею перед домом, их чуть не сбила с ног растрепанная, растерянная и перепуганная привратница.
— Боже мой, что с вами, госпожа Пипле? — спросила Хохотушка. – Куда это вы так бежите?
— Ах, это вы, мадемуазель Хохотушка! — воскликнула Анастази. — Сам господь мне вас посылает... Помогите мне спасти жизнь моего Альфреда!
— Что вы говорите?
— Бедный мой дорогой старичок упал в обморок... Сжальтесь над нами! Сбегайте в винную лавку, купите на два су абсента, самого крепкого, это ему всегда помогало, если он болен, особенно при запорах... наверное, и сейчас поможет. Будьте так добры, поспешите, а я вернусь к Альфреду. У меня голова идет кругом.
Хохотушка выдернула руку из-под руки Родольфа и бросилась в винную лавку.
— Но что с ним случилось, госпожа Пипле? — спросил Родольф, следуя за привратницей к ее каморке.
— Откуда мне знать, достойный господин! Я вышла в мэрию, в церковь, а заодно — к трактирщику, чтобы Альфреду самому не бегать... Возвращаюсь — и что я вижу! Мой бедный старичок лежит, все четыре лапы кверху... Посмотрите, господин Родольф, — продолжала она, открывая дверь своей конуры. — Это же сердце может разорваться!..
Действительно, зрелище было жалостное. Как всегда, в своей шляпе с раструбом, но сейчас нахлобученной до самых глаз и явно с чьей-то помощью, если судить по глубокой поперечной вмятине в засаленном фетре, г-н Пипле сидел на полу, прислонившись к своей кровати.
Обморок прошел, и Альфред делал слабые движения, словно что-то отталкивал от себя, а затем попытался освободиться от надвинутой на глаза шляпы.
— Он уже шевелится, это добрый знак! Он приходит в — чувство! — воскликнула привратница и, нагнувшись, прокричала ему прямо в ухо: — Что с тобой, мой Альфред? Это я, твоя Стази... Как ты себя чувствуешь? Сейчас тебе принесут абсента, и ты сразу поправишься!
А затем добавила самым сладеньким фальцетом:
— Тебя чуть не ограбили, чуть не убили! Чуть не похитили у твоей мамочки? И кто?
Альфред глубоко вздохнул и со стоном лишь одно роковое слово:
— Кабрион!!!
Его дрожащие руки снова попытались оттолкнуть ужасное видение.
— Кабрион? Опять этот нищий мазила воскликнула г-жа Пипле. — Он снился Альфреду всю ночь, поэтому он все время брыкался и не давал мне спать. Это чудовище для него настоящий кошмар! Он отравляет ему не только дни, но и ночи, он его преследует даже во сне, да, сударь, Как будто Альфред преступник, а он – его больная совесть, покарай господь этого Кабриона!
Родольф усмехнулся про себя, подумав, какую еще шутку выкинул бывший сосед Хохотушки.
— Альфред, отвечай мне, не молчи, ты меня слушаешь? — продолжала г-жа Пипле. — Ну послушай, опомнись... Почему ты все время думаешь об этом мерзавце? Ты же знаешь, от этих кошмаров тебя всегда пучит, как от капусты, и ты задыхаешься.
— Кабрион! — повторил Пипле, стаскивая с головы свою сплющенную шляпу и растерянно озираясь.
Тут прибежала Хохотушка с бутылочкой абсента.
— Спасибо, мамзель, вы такая добрая! – сказала старуха и добавила: — А ну, мой старенький, мой хороший, проглоти-ка все это, и тебе сразу станет лучше.
Анастази живо поднесла бутылочку к губам Пипле, чтобы он выпил абсент.
Альфред торжественно, но тщетно сопротивлялся: пользуясь слабостью своей жертвы, жена одной рукой крепко удерживала его голову, а другой всунула горлышко маленькой бутылки ему в рот и заставила проглотить ее содержимое после чего торжествующе воскликнула:
— Вот и славно! Теперь с тобой все в порядке, милый мой старичок!
И действительно, вытерев рот тыльной стороной руки, Альфред окончательно открыл глаза, поднялся на ноги и спросил все еще испуганным голосом:
— Вы его видели?
— Кого?
— Он ушел?
— Но кто, Альфред?
— Кабрион!
— Да как он посмел! — вскричала привратница
Пипле, безмолвный, как статуя командора, лишь дважды с загробным видом утвердительно кивнул головой.
— Кабрион приходил сюда? — спросила Хохотушка, едва удерживаясь от непреодолимого желания рассмеяться.
— Этот злодей ополчился на Альфреда! — воскликнула г-жа Пипле. — О, если бы я была здесь с моей метлой... Он бы слопал ее до самой ручки! Говори же, Альфред, расскажи нам о твоем горе!
Пипле сделал жест, что готов и говорить. Все слушали человека в расплющенной шляпе в священной тишине. А он рассказывал взволнованным голосом:
— Моя супруга оставила меня, чтобы мне самому не ходить в мэрию, в церковь и к трактирщику, как мне порекомендовал сей достойный господин.
Кивок в сторону Родольфа.
— Моего дорогого старичка всю ночь мучили кошмары, и я решила избавить его от этих хлопот, — пояснила Анастази.
— Этот кошмар был ниспослан мне свыше как предупреждение, — благоговейно продолжал Пипле. — Мне снился Кабрион... Мне предстояло пострадать от него. И утро началось с покушения на талию моей супруги...
— Альфред, Альфред, ну что ты рассказываешь об этом перед всеми! — манерным воркующим голосом пропела г-жа Пипле, стыдливо опуская глаза. — Я так стесняюсь...
— Когда эти два похотливых злодея ушли, я думал, что испил свою чашу несчастий в этот несчастливый день, — продолжал Пипле. — Но вдруг, о боже мой, боже!..
— Мужайся, Альфред, говори!
— Да, я найду в себе мужество, — героически ответил привратник, — оно мне еще понадобится. Так вот, я спокойно сидел перед рабочим столом и размышлял, какие изменения следует внести в голенище этого сапога, доверенного моему умению, как вдруг я услышал шум, словно кто-то царапался в дверь нашей комнаты... Что это было? Предчувствие? Знак свыше? Сердце мое сжалось, я поднял голову и сквозь дверное стекло увидел... я увидел...
— Кабриона?! — вскричала Анастази, заламывая руки.
— Да, Кабриона, — глухо ответил Пипле. — Его безобразное лицо было прижато к стеклу, и он смотрел на меня в упор своими кошачьими глазами... Что я говорю, кошачьими? Глазами тигра! Точно как в моем кошмаре... Я хотел заговорить — но язык прилип у меня к небу, хотел подняться — и не смог оторваться от кресла; сапог выпал у меня из рук, но, как во всех критических и самых важных случаях в моей жизни, я... сохранил полную неподвижность... И тогда ключ повернулся в скважине, дверь открылась и Кабрион вошел!
— Он вошел! Какое нахальство! — подхватила г-жа Пипле, не менее мужа пораженная этой дерзостью.
— Он вошел медленно, — продолжал Альфред, — остановился на миг у порога, гипнотизируя меня своими свирепыми глазами... затем двинулся ко мне, останавливаясь на каждом шагу и бросая на меня пронизывающие взгляды, не говоря ни слова, ужасный и безмолвный, как привидение!..
— Ох, у меня мурашки бегут по спине, — прошептала Анастази.
— Но я становился все неподвижнее и неподвижнее, сидя в моем кресле... Кабрион приближался все так же медленно, завораживая меня взглядом, как змея маленькую птичку... Он внушал мне ужас, но я не мог оторвать взгляда от его страшных глаз. Он подошел ко мне совсем близко... Я не мог больше выносить его отвратительного вида, это было сильнее меня, я не выдержал... и я закрыл глаза. И тогда я почувствовал, что он осмелился поднять руку... на мою шляпу! Я почувствовал, как он взял ее за верх, медленно поднял... и оставил меня с обнаженной головой! Я почувствовал головокружение, дыхание мое стеснилось, в ушах шумело, я все плотнее вжимался в кресло и все крепче зажмуривал глаза. И тогда Кабрион наклонился, обхватил руками мою лысую голову, мою почтенную, достойную голову. Как я имел право сказать до этого покушения, — так вот, он взял мою голову двумя руками, ледяными, как руки мертвеца... и на моем высоком лбу, покрытом холодным потом... запечатлел бесстыдный, дерзкий поцелуй!!!
Анастази воздела руки к небесам.
— Мой самый злейший враг целует меня в лоб! И я вынужден терпеть его мерзкие ласки, после того как он повсюду преследовал меня из-за моих волос! Такой чудовищный кошмар заставил меня призадуматься и совсем парализовал... Кабрион воспользовался моей неподвижностью, чтобы снова надеть мне шляпу на голову, а затем ударом кулака нахлобучил ее мне до самых глаз, как вы сами видели. Это последнее оскорбление потрясло меня, это было последней каплей, переполнившей чашу, все вокруг меня завертелось, и я потерял сознание. Но в последний миг я увидел из-под полей моей шляпы, как он выходит из нашей комнаты так же спокойно и медленно, как и вошел.
Тут Пипле упал в свое кресло, словно этот рассказ истощил его силы, и безвольно воздел руки к небесам.
Хохотушка выскочила из швейцарской, у нее тоже сил больше не было, она просто задыхалась от смеха и не могла больше сдерживаться. Родольф и тот с великим трудом сохранял серьезность.
Внезапно на улице послышался шум, который обычно производит множество людей, перед воротами произошла какая-то суета и еще через минуту по плитам у двери дома загремели ружейные приклады.
Глава VIII.
АРЕСТ
Ох, господин Родольф! — кричала Хохотушка, вбегая; она была бледна и вся дрожала. — Там полицейский комиссар со стражей!
— Правосудие божие заботится обо мне! — воскликнул Пипле в религиозном экстазе. — Наконец-то арестовали этого Кабриона... К несчастью, слишком поздно!
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |