– Тут еще разобраться надобно, за что ее Род добрый невзлюбил.
Сказала это задумчиво, переплетая растрепанную косу, а как перекинула ее через плечо да взглянула на сидящего на колоде Мокея, заметив, что он уже со всем управился, то засмеялась довольно, склонившись к нему. Мокею даже показалось, что поцелует его сейчас, но она только руки на плечи ему положила, поглядывала, улыбаясь.
– Ишь, какого помощника к моему порогу сегодня Доля привела Пригожего да расторопного, никакой работы не чурается и к тому же ведовский ученик.
Чтобы отблагодарить Мокея, Малфрида пригласила его с собой потрапезничать. Вынесла из дома кувшин с ягодным киселем, кусок вепрятины выложила. Острая и сочная была вепрятина, выдержанная в рассоле с полынью и смородиновым листом, копченная на ольховых ветках и мяте, вяленная на солнце. Мягкая, словно курятина вареная, во рту так и таяла.
– Это Стогнан за лечение мне выделил, – поясняла Малфрида, подкладывая гостю лучшие куски. – Его хозяйки во всю стараются, чтобы господин их зубы мясом не повредил. С зубами у Стогнана просто беда. Я-то ему на время боль заговариваю да зелья успокоительные готовлю, но все одно рвать зубы придется. Говорила ему, что вырву так, что и не почует, а он, словно дите малое, боится. Да вот и он сам пожаловал.
Мокей чуть не поперхнулся, услышав сзади голос тестя. Старался держаться, как ни в чем не бывало, но под строгим взглядом жениного отца все-таки поежился.
– Ишь, леший. Помянули его, а он тут как тут.
Сказал негромко, только Малфрида расслышала. Усмехнулась украдкой, потому что лесной хозяин леший действительно маячил волосатой сутулой спиной за дубом, но, кроме нее, никто этого не видел. И оттого ей еще смешнее сделалось. Так и встретила старосту смеясь, еще больше развеселилась, когда заметила, какими непонимающими взглядами они с Мокеем обменялись.
Стогнану было не по себе, оттого что застал зятя у пригожей да развеселой знахарки, когда в селении Простя глаз с леса не сводит, ненаглядного дожидаючись. Да и Мокей глядел на тестя смущенно, как и на пришедших с ним родовичей, явившихся с пилами и топорами, видимо, чтобы помочь обустроиться лекарке. Они хмыкали, поглядывая на Мокея, и он поспешил распроститься с Малфридой, ушел поскорее, чувствуя спиной взгляд Стогнана.
Это уже позже, когда он вновь начал наведываться к волховской полуземлянке Малфриды и они стали вместе уходить на промысел в чащи, Мокей все же осмелился спросить, не журил ли ее староста.
– Мне-то что, – пожала она плечами. – Я ни ему, ни тебе ничем не обязана. А что меж нами ничего нет, я Стогнану сказала. Поверил ли? Не моя то забота.
Однажды они со знахаркой отправились лучить рыбу на речные затоки. Время было вечернее, птичий гомон в лесу затих, стояла тихая, удобная для рыбного промысла пора. Малфрида с Мокеем зажгли на носу лодки факел, свет которого выхватывал из темноты кусок дна в затоке. Мокей чуть шевелил кленовым веслом, направляя лодку, а Малфрида, склонясь к борту, держала наготове острогу и всматривалась в светлый круг на воде. Глупая рыба, привлеченная светом огня, всплывала на поверхность. Малфрида стремительно опускала острогу, и тут же оглушенный налим или даже неповоротливый сом переворачивался брюхом вверх.
Во всех движениях Малфриды ощущались сила и некое почти звериное проворство. Мокею нравилось смотреть на нее, нравилось бывать с ней, но, как ни странно, никогда не теряющийся в присутствии девок, он, сам не понимая отчего, не мог позволить себе никакой вольности. Конечно, совсем не оттого, что однажды, когда он осмелился поиграть ее косой, а потом притянул к себе, она сказала:
– Гляди, Стогнану пожалуюсь.
Да что ему Стогнан? Просто Мокею стало вдруг очень важно, чтобы она сама... Сама пришла к нему, как до нее приходили другие. А пока он просто ценил, что эта пригожая девица всегда рада его приходу, что часто смотрит на него, хоть и без манящей нежности, но лицо ее светится изнутри каким-то теплым светом. Встречи с ней стали для Мокея чем-то столь необходимым, что его уже не пугали ни суровые взгляды старосты, ни слезы Прости, ни строгие выговоры матери.
– Гляди, озлишь Стогнана – быть беде, – предупреждала родительница.
Но Мокею было все равно. И то, что после скучных посиделок в избе старосты или сонных вечеров под шуршание веретена Прости, он вновь уйдет в лес к Малфриде, делало Мокея счастливым, вызывало радостную дрожь, от которой хотелось смеяться и петь.
– Сюда правь, сюда! – приказывала Малфрида, и он послушно направлял лодку. Наблюдал, как она, склонясь над водой, делает замах острогой. На сей раз, ей попалась щука. Эта речная хищница, даже пригвожденная острогой ко дну, продолжала бить хвостом, раззевая узкую зубастую пасть до тех пор, пока удар копьем не перебивал ей позвоночник.
Малфрида, довольная, забрасывала рыбину в лодку.
– Ну, хватит на сегодня.
И она указывала на поблескивающую сырым блеском добычу на дне лодки.
– Правь к берегу.
Через какое-то время сказала.
– Ты, Мокей, зря так перед селищем стараешься. Ведь родовичи уже сами зависят от тебя. Они только изредка отправляют товары на большак, ты же постоянно при деле. Благодаря тебе родовичи богатеют.
Мокей молчал. Ему нравились эти приятные его сердцу речи, так отличавшиеся от того, что говорили все остальные, что говорила мать. Видать, уважает его Малфрида, раз предпочитает другим. Предпочитает ли? Она приветлива с ним и мила, но ни разу не заметил он в ней той легкой игривости, с какой пригожего Мокея иные девки завлекали. Да и то, что вокруг знахарки молодые парни крутились, не вызывало у Мокея радости. Особенно озлился он, когда узнал, что один из сыновей Стогнана, Учко, со знахаркой по грибы ходил. А так как жена Учко, Цветомила, не несла роду детей и считалась словно бы подпорченной, этот сын старосты мог Малфриду и меньшицей[85] в дом ввести. Малфрида девка свободная, рано или поздно с кем-нибудь сойдется.
Эти мысли тревожили Мокея. Однако он знал и то, что о пришлой знахарке в селище говаривали. Та же обиженная бабка Горуха постаралась. И не потому, что Мокея у нее застала, просто любила плести языком всякое недоброе. Вот и болтала: мол, отчего это молодая знахарка людей сторонится? Человек не должен жить один, как ворон. Это только волхвам под силу, а не одинокой женщине. Да еще поселилась в недобром месте, ведет себя так, словно не она роду, а родовичи ей обязаны. Нежити лесной, о которой всякое сказывают, не боится – что тоже странно. Потому, не унималась Горуха, не мешает волхвов покликать, чтобы те определили, не знается ли Малфрида с нежитью или – упаси боги! – не ведьма ли она? И бабу глупую слушали, начинали говорить, что надобно в ночи на следы знахарки глянуть – не похожи ли они на копыта? Пусть бабы ее покличут с собой в баньке попариться – авось, и углядят у Малфриды хвост пониже спины, больше, чем надо, сосков или еще какие приметы, указывающие на то, что Малфрида к нежити близка.
Мокей думал об этом, поглядывая на сидевшую в челне знахарку. Горделивая осанка, независимое поведение, пренебрежение к родовым обычаям, столь не свойственное чужакам, которым позволили из милости поселиться... Кто она такая – эта странная женщина? И, когда они вышли из лодки на берег и, сложив улов в большие плетеные корзины, двинулись вдоль заводи назад, Мокей все же сказал:
– Ты поприветливее была бы с родовичами, Малфрида. Ну, это не значит, чтобы ты мужа Цветомилы в леса за собой уводила, а чтобы чаще в селище наведывалась да запросто общалась с людьми. А то они всякое про тебя болтают.
Малфрида никак не отреагировала на его слова. Шла впереди, легкая и стройная, ловко переступая через вздыбившиеся корни, словно видела их во тьме. Он же шагал следом, послушный, как теленок. И даже досада взяла. Такая, что в груди все переворачивалось. А тут еще Малфрида сказала, смеясь, когда они пришли к ее полуземлянке:
– Пойди, поклонись от меня родовичам, послушный Мокей-вдовий сын. И особый поклон передай от меня пригожему Учко.
Ну, и кто такое потерпит? И Мокей вдруг рассердился не на шутку. Бросил гневно о землю корзину с уловом и резко притянул к себе Малфриду. Стал целовать ее в теплые губы, так что зубы о зубы стукнулись, прижимал к себе, чтобы не вырвалась. Она и в самом деле поначалу сопротивлялась, а потом словно перемена в ней произошла. Мокей не сразу это ощутил. Но вдруг почувствовал, как обвились вокруг его шеи ее легкие руки, как уста раскрылись послушно и ее игривый язычок, лаская, скользнул к нему в рот. И поплыло, завертелось все вокруг, только кровь пульсировала в висках, только кружилась голова, только напрягалась мучительно плоть. Словно не веря в случившееся, словно желая убедиться, Мокей разомкнул уста, глянул на запрокинутое лицо Малфриды. Ее глаза были закрыты, белые зубы влажно блестели под приоткрытыми устами. А уста эти были такими горячими и сладкими, прильнувшее к нему тело Малфриды таким покорным, руки такими ласковыми...
Но одновременно Мокей уловил и кое-что странное. Показалось вдруг, будто ветром стылым на них повеяло. И свечение какое-то вокруг разлилось. Алое свечение, словно рядом кто-то костер разжигал. Мокей невольно оглянулся. И замер. Остолбенел. Ибо отчетливо увидел, как козьи черепа на шестах пялятся на него, а обычно пустые и темные их глазницы горят жутким красным светом, словно угли в печи. В лесу что-то ухнуло, завыло жутко, затрещало, будто ломился кто.
У Мокея вмиг весь пыл прошел. Отскочил от Малфриды, закричал:
– Бежим, Малфрида! Бежим!
И так и кинулся в чащу, понесся к спасительному селению Сладкого Источника, куда уже много времени никакая нежить заглянуть не смела.
Малфрида тоже бросилась прочь, но не за Мокеем, а заскочила в избу, дверь захлопнула и стала быстро шептать заговоры. И лишь через время, когда шум в лесу стих, осмелилась выглянуть наружу.
Глаза у рогатых черепов уже погасли, однако было светло от вышедшей полной луны. И Малфрида увидела, как перед ее избушкой сидят на земле лесные духи, глядят на дверь.
– Что, едва не отреклась от сил-то? – спросил маленький красноватый листин. И проворчал: – Еще немного – и прервалась бы твоя связь с нашим миром.
– Было дело, – вздохнула Малфрида. – Но ведь и Мокей мне мил. Отчего было не приласкать?
Они ворчали недовольно. Корявый пушевик даже взмахнул длинной сучковатой лапой, словно грозил кому-то. А тут из темных зарослей с тяжелым вздохом вышел огромный сутулый и лохматый леший.
– Мы тебя, чародейка, своей приняли, защиту и покровительство предложили. Так что решай уже, кто тебе дороже: мы или этот пахнущий овином Мокей-вдовий сын.
– Конечно, вы, – засмеялась ведьма. Глаза ее мерцали желтым светом. – Конечно, вы, милые мои. И чтобы поверили, я вас сейчас ушицей угощу.
Сказала заклятье, пустив с руки, струю огня на сложенный перед домом валежник, – и огонь враз вспыхнул. А русалки и бродницы[86] вмиг наполнили с рук поставленный на костер котелок ключевой водой. Больше всего старалась берегиня[87] сладкого источника, приговаривая, словно успокаивала прочую лесную нежить:
– Мокей, он ведь не самый плохой из селения будет. Никогда рыбьи кости и потроха в текучую воду не сбрасывает, а, возвращаясь с торгов, обычно сладкий кренделек моему источнику преподносит. Да и остальные жители балуют меня подношениями и дарами. Так что простим Малфриду, за то, что со смертным ласкалась.
Вскоре вода в котле забулькала, запахло разваренной рыбой. Лесные духи жадно вдыхали ее аромат. Только кто-то спросил:
– Ты пса своего заколдовала? Не кинется?
– Спит, – успокоила их Малфрида. – И чего вы моего Белолапого так невзлюбили?
– Это он, рожденное среди людей создание, нас невзлюбил. Да и вообще людские собаки с нами не ладят. Иное дело их дикий брат – волк. Вон, кстати, погляди, чародейка.
Они указали на заросли, за которыми виднелся жуткий силуэт с острыми ушами. При свете луны он казался огромным.
Но был это даже не волк, а волколак[88]. Стоял неуклюже на задних длинных лапах, опираясь передними на ствол дерева, потом задрал узкую морду к луне, завыл пронзительно и тоскливо.
– Что ж он так мается, бедный, – засмеялась ведьма. Глаза ее горели желтым светом, волнистые волосы вились, как живые. – Позовите и его на угощение.
Но волколак уже убегал в чащу, слышался треск валежника под его лапами.
– Нельзя, – пояснил скрипучим голосом пушевик. – Он оборотень. Получеловек, полуволк. По сути, он живет среди людей, только в такие вот лунные ночи в нем просыпается волчья сила. Укусил его как-то такой же волк-оборотень, с той поры и мается. И среди людей не уживется, и с волками ему не жить, и нас сторонится.
– А кто он в людском обличье? Знаете?
– Знать-то знаем, но сказать... Вот если хозяин позволит.
И все стали поглядывать на огромного лешего. У того только глаза блеснули на лохматой морде.
– Как говорится среди людей, много прознаешь, быстро состаришься. А ведь такой красе, как ты, этого страсть как не хочется. Особенно с той поры, как по вине волхвов глупых, отдавших силу этой земли какой-то ведьме непутевой, перестали в нашем краю бить источники живой и мертвой воды. Чтобы найти теперь эту водицу чародейскую, тебе не один лес пройти придется, Малфрида. Потому и не бери дурных мыслей в голову, не отягощай лишним знанием красу свою, чтобы не состариться.
Ведьма при этих словах отворачивалась, помешивала в котле. Уха была почти готова, и она стала разливать ее, еще дымящуюся, своим ночным гостям. Они ели, кто прямо из сложенных ковшиком ладоней, кто слизывал с руки, кто просил хлюпнуть ему в рот, а кто лакал с земли. Холоднокровной нежити только что сваренная, исходящая паром уха не казалась слишком горячей, может, только немного тепла передавала. А ощутить частицу тепла нежити лесной было ох как приятно!
Потом началось веселье. Лесные духи пели что-то, скакали, выли, стрекотали. Русалки повели свой призрачный хоровод, пушевик раскачивался, поскрипывая, мелкие листовые и травяные духи кувыркались, катались комочками с пронзительным визгом. От их веселья налетали порывы холодного ветра, гнулись деревья, летела пожелтевшая листва, трещал в чаще валежник. Все вокруг выло, колебалось и дрожало, а Малфрида, смеясь, взлетала и кружила в воздухе. И ее переполняла такая радость, такое веселье! Разве не стоило это упоительное ощущение того, чтобы унять зов плоти да отвадить от себя пригожего Мокея?
А Мокей-вдовий сын в это время трясся в углу в своей избе. Мать Граня, видя, что с сыном неладно, но, считая, что он попросту захворал, поспешила накрыть его теплой медвежьей шкурой, наказав своим челядинцам разогреть на огне травяной отвар на меду. А Простя даже решилась сбегать в избу отца, попросить сушеной горчицы, чтобы на ночь засыпать мужу в носки. Так он скорее согреется и выдюжит.
Но, когда Простя, пробежав между избами селения, возникла на пороге отцовского дома, Стогнан обругал ее.
– Что же ты, глупая, в такую ночь на улицу выскочила! Сиди теперь тут, пока заря не настанет. И не перечь! В лесу-то, слышь, что творится.
Родовичи, не прекращая заниматься домашними делами при свете лучин, прислушивались к разыгравшемуся в лесу ненастью. Треск, свист ветра, отдаленный волчий вой, скрежетание...
– Не иначе как нежить лесная на пирушку собралась, – подшивая подол поневы[89], заметила бабка Горуха. – Сейчас, когда лес теряет листья, а осенние дни становятся все короче, как раз у нечисти сил и прибавляется.
Сидевшая возле нее за ткацким станком Цветомила вздохнула тихо.
– Как там врачевательница наша одна? Боязно, наверно.
– Так уж и боязно! – фыркнула Горуха. Перекусила нитку и отбросила резко поневу на лавку. – Небось, сама с нежитью якшается. Ведьма она, вот помяните мое слово!
Стогнан на слова ворчливой старухи никак не отреагировал. Слышал, как кто-то заступился за знахарку: мол, Малфрида живет в бывшем жилище волхва, там столько оберегов начертано и столько заговоров выполнено, что вряд ли нечисть посмеет к тому месту приблизиться. Да и Перунов дуб охраняет. Охраняет ли, заспорил кто-то. Даже Стогнана стали спрашивать. Но староста не ответил. Глядел, как Цветомила склонилась над тканьем на станке, но уток в ее руках почти не двигается, а сама она сидит, согнувшись и кусая губы.
– Никак начинается у тебя, голубушка, – сказал, подходя, Стогнан. – Ах, как же некстати. И муж твой ушел с охотниками на промысел, и за лекаркой в такую пору не пошлешь.
Цветомила подняла к Стогнану бледненькое личико, попыталась улыбнуться.
– Ничего, батюшка, у меня еще потихонечку. Надеюсь, бог Род и роженицы[90] не оставят своей милостью, сохранят дитенка в утробе до рассвета. А там и Малфриду можно будет покликать. Она придет, обещалась.
В самом деле, до утра Цветомила только постанывала тихонько да ворочалась на полатях. А как рассвело, в селение вернулся с охотничьего промысла ее муж Учко. Едва вошел и скинул на лавку связку битых белок, отец его сразу за Малфридой отправил.
Но Малфриды в ее лесном жилище не оказалось. В ней еще бродила особая сила после лихого лесного гуляния, вот она и отправилась прочь, не желая, чтобы кто-нибудь из селения заметил ее возбужденное состояние. Пошла в чащу сражаться с птицами за последние красные ягоды рябины и черные бузины. Из этих ягод она потом сделает настои и зелье, будет лечить ими кашель и боли в суставах у родовичей. И Малфрида полдня бродила по лесам, собирая там все, что еще можно было найти съедобного: бруснику, чернику, мелкие чахлые дикие яблоки и груши. И хотя ее добыча была невелика, но, возможно, с помощью этих жалких плодов она сможет сделать настой, который поможет людям, чтобы десны не распухали и зубы не расшатывались в конце зимы. Да и грибов для засолки неплохо было бы еще насобирать, пока не начались первые заморозки. Благо щедрый Мокей преподнес ей мешок крупной соли. Но о Мокее думать пока не хотелось. Как-то она ему потом все объяснит?
Но возвратясь ближе к вечеру, Малфрида застала у избушки не Мокея, а Учко. Молодой муж Цветомилы целый день носился от ее жилища в селение и обратно, но, в конце концов, устав, решил подождать хозяйку и так и заснул на завалинке, привалясь к бревенчатой стене избушки. Даже когда Малфрида его дважды потрясла за плечо, Учко не сразу очнулся. А очнувшись, не мог понять, кто перед ним, шарахнулся.
– Что тебя так напугало, Учко? – спросила Малфрида, разглядывая сына старосты с каким-то особым интересом, будто и не бродила с ним по лесам раньше, не смеялась его бесхитростным шуткам. Но сейчас, грязный и странно озирающийся, он показался ей незнакомцем. И лишь когда парень сообщил, что Цветомила рожает, Малфрида поняла, что его странный вид вызван волнением за роженицу и усталостью.
В селении приходу знахарки обрадовались, будто она могла совершить какое-то чудо. Горуха первая подскочила, стала бормотать приветствия и увлекать к стоявшей в отдалении баньке, где мучилась в родовых схватках Цветомила.
Роженица лежала на полу бани, укрытая несколькими меховыми одеялами. Ее лицо, обычно милое и привлекательное, было перекошено от муки, потрескавшиеся губы полуоткрыты. Даже ее чудесные золотистые волосы, перепутанные с соломой и с шерстью от шкур, сбились сейчас каким-то грязным войлоком. Цветомила взглянула на Малфриду, точно не узнавая. Но через миг взгляд ее прояснился, она протянула к знахарке руки.
– О, ты пришла, ты пришла. Только бы все это не напрасно. Только бы дитя родилось живым. Ты ведь поможешь?
Малфрида промолчала. Она заметила то, чего не видели другие окружавшие роженицу бабы: в углах строения были чьи-то темные тени, но словно бы отворачивались, и разглядеть их как следует, не получалось. И это было плохо – значит, души пращуров, явившиеся к роженице, не желали взглянуть на нее. А уж если чуры[91] не интересуются появлением новой жизни в роду...
И хотя дымоход в баньке был открыт, чтобы могла влететь душа новорожденного, но отдушина была затемнена. И гадать не стоило, чтобы понять: это обсели дымоход вещицы[92], ожидающие своего часа.
Бабы, помогавшие Цветомиле, смотрели на знахарку, не понимая, отчего она ведет себя так странно: вместо того чтобы помогать роженице, забыв о ней, снует по баньке, машет руками да говорит непонятные им заговоры. А то вдруг заругается и ногой топнет, словно серчая на кого-то. Или вообще велела им притащить от разных дворов кошек и бросить на кровлю баньки. Бабы-то, понятное дело, послушались, но знахарка все равно осталась недовольной. Да и кошки вели себя странно. Шипели, истошно кричали, выгибая спину, и, как полоумные, разбегались кто куда. А Малфрида вновь стала произносить наговоры, знаки какие-то чертила вокруг рожавшей, да все по сторонам озиралась. Лицо ее было жестким, напряженным, из-под вьющихся волос пот тек, будто от натуги. К самой роженице она почти не подходила, так, скажет пару успокаивающих слов и велит повитухам повнимательнее быть. Только когда Цветомила уже выть не своим голосом начала, Малфрида склонилась к ней, пошептала что-то, почти равнодушно наблюдая, как повитухи трудятся над рожавшей. Одна копошилась у расставленных ног Цветомилы, другая налегала на выпирающий живот и покрикивала: мол, давай, тужься еще, тужься!
Ребеночек родился мертвым. Цветомила плакала, отвернувшись к стене. Женщины, завернув мертвое тельце младенца в пеленки, вынесли его за дверь. Малфрида же осталась подле Цветомилы. Не утешала, а вынула из висевшего на поясе мешочка дощечки с нанесенными знаками и стала бросать их перед собой на лавку, глядя, как они ложатся. И все больше хмурилась.
– Вот что, голубушка, – молвила, наконец. – Может, мне сейчас и пожалеть тебя следовало бы, однако ты и сама наверняка кое-что понимаешь. Так что, пока еще в силах, ответь-ка мне.
Позже Малфрида разыскала Стогнана за избами у реки, на его излюбленном месте у склоненной над речкой ивой. Староста только хмуро поглядел на нее.
– Что, не смогла помочь моей невестке? Толку-то от тебя. А ведь Цветомила так надеялась... Эх!
Малфрида никак не отреагировала на упрек, оглянулась, желая убедиться, что рядом никого нет.
– Когда Цветомиле полегчает, – начала она негромко, – ты отправишь ее к прежней родне. Обласкаешь по-родственному, одаришь побогаче да с почетом и извинениями отвезешь, откуда взял.
Стогнан старался держаться невозмутимо, однако сжался, когда Малфрида, склонясь к нему, почти выдохнула:
– Самого Рода гневить вздумал, негодник! – Лицо Стогнана стало жалким, глаза забегали.
– Как прознала? Бабы говорят, ты ворожила подле Цветомилы.
– Да, ворожила. Но главного ты сам понимаешь. Грех большой на вас с Цветомилой перед богами.
И тогда Стогнан тихо заговорил. Сказал, что, когда сватал за Учко Цветомилу, уже тогда кое-что заподозрил. Знавал ведь он в былые годы мать Цветомилы, даже любился с ней пылко на Кулагину ночь. Но что Цветомила его дочь – даже он такого предположить не мог. Просто был доволен, что Цветомила, златовласая и пригожая, так похожа на мать – некогда первую красавицу, с которой однажды Стогнану довелось полюбиться. Ну, и для сына старался. Дескать, глядите, какую красу для Учко привез. А мать Цветомилы промолчала. В нужде и нищете жила, вот и подумала, что хорошо пристроить дочь к сытой доле, отдав за сына старосты богатого селища. И только когда у Цветомилы стали мертвые детки рождаться, она явилась в Сладкий Источник и покаялась во всем перед бывшим полюбовником, призналась, что они сестру с братом на брачное ложе уложили. Но что оказалось на самом деле, даже она не догадывалась. А было вот что. Не рожала первые пять годков Цветомила от Учко, ее уже пустоцветом стали звать, а Стогнану красивую невестку жалко было. И вот как-то, встретив Цветомилу в чаще, он заговорил с ней ласково, стал утешать, приголубил, целовал в заплаканные глаза, а там и уложил мягко на траву, сам не поняв, когда на него Ярилина страсть накатила. Цветомила-то всегда тихой да покорной была, вот и смолчала о случившемся. Зато вскоре понесла. И не понять было от кого – от Стогнана ли, или все же от мужа, с которым чаще ложе делила.
Ее первый мертвый ребеночек был только предупреждением. Однако Стогнаном уже полностью овладел Уд. И стал он все чаще зазывать Цветомилу в лес и любиться с ней. Это позже он прознал, что Цветомила его дитя, но уже ничего нельзя было исправить. А от кого рожала Цветомила, от него или от Учко, он не ведал. Но все равно двойное кровосмешение пугало и его, и невестку. А сказать об этом... Да как в таком повинишься?
– Твое в ней семя, – негромко вымолвила Малфрида. – Я гадала по вещим знакам, и выходило у меня такое: сестра жила с братом, но рожала от родного отца. Так что Род на тебя и Цветомилу разлютился. И лучшее, что ты можешь сделать, – разорвать эту порочную связь. А сделаешь, как я повелела, да отправишь дочь-невестку из рода, я молчать обо всем стану.
Сказала и ушла. А Стогнан долго глядел ей вслед, и глаза его были полны как тоски, так и злобы.
– Как повелела... – повторил он через какое-то время. – Еще и приказывает. Ведьма!
Однако уже через пару седьмиц селище попрощалось с Цветомилой, отвезли ее к прежней родне. Дары с ней отправили, родовичи плакали даже, прощаясь, а потом говорили, что, хотя ныне и стала Цветомила богатой невестой, да только кто на такую позарится – рождающую мертвых. Правда, красота еще не оставила Цветомилу. Может, кто и пожалеет пригожую...
Так болтали люди, вслушиваясь в завывание ветра за бревенчатыми стенами изб, занимаясь домашними делами, обсуждая нехитрые местные новости. Тихо отметили день чуров[93], когда полагалось поминать предков, оставляя за столом свободные места и кладя лишние ложки – для невидимо присутствующих духов пращуров. Потом, несмотря на осенний холод, ходили всем родом к сладкому источнику, просили охранявшую его берегиню и далее поить вкусной водой верных ей родовичей. Еще отмечали дни Мокоши[94], когда женщины похваляются друг перед дружкой рукоделием, показывают вышитые шали, пуховые платки, ярко расшитые рубахи и поневы. Хозяйки готовили вкусное угощение, зазывали гостей, чтобы те оценили их стряпню. Все было как всегда в эту пору, когда люди выполняли привычные осенние обряды, стараясь не думать о том, что год клонился к мрачной осени, когда лес облетал, сыпал первый снег вперемешку с дождем, в лесу оживала нечисть и схорониться от нее можно было только в обжитых людьми селениях, а приближение Морены Зимы[95] становилось ощутимее день ото дня.
Охотничий промысел шел вяло – ожидали первых морозов, не желая идти в сырую и туманную слякоть. Конечно, без охоты было нельзя, но все же медлили, собираясь со своими женами и детьми у очагов, ели много, а потом укладывались в сытой истоме на лавках, на мягких шкурах, нежились в тепле. Когда угли прогорали, а каменки накалялись, отдушины закрывали задвижкой. Становилось так тепло, покойно и хорошо... Все свои вокруг, знакомо пахнет дымом, жареным и вареным мясом, сухими травами, мокрой шерстью от развешанной для просушки одежды. А снаружи стылая сырость, холод, темная злая сила леса...
В такие вечера старики любили рассказывать о прошлых временах, когда нежить проказывалась людям куда чаще, чем теперь, между избами сновали лешаки, а люди вызывали волхвов, чтобы те оградили их от нечисти. Жуткие были времена, страшные. Бывало, целыми родами опасались ложиться по ночам спать, моля богов-охранителей защитить от темных сил. Нынче уже не то, говорили старожилы, словно с сожалением, нежить одичала, сторонится людей. Зато охотникам стало куда вольготнее уходить на промысел, отвечали молодые, не понимая, что гложет старцев. Зато и дани такой не платили, отмахивались те. Свободным было племя, никто из чужаков не решался заходить в древлянские чащи, наоборот, смелые древлянские витязи отправлялись в набег на другие роды и племена, показывали свою сноровку да воинскую удаль и редко когда возвращались без богатой добычи.
Послушать о прежних временах было и занятно, и поучительно, однако молодежь волновало иное. В это ненастное хмурое время листопада[96] она все чаще сходилась на посиделки, девушки готовили угощение и приглашали парней, начинали заигрывать, а потом и любовь крутить. Собравшись целыми ватагами, чтобы нежить не смела пристать, отправлялись молодые на посиделки в соседние роды, ходили из селища в селище, приглядывались друг к другу, милых выбирали.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |