Самый надёжный тыл

В Улан‑Удэ по соседству с нами жила девушка, которую я вначале не замечал, хотя она была очень красивая: темноволосая, с большими голубыми глазами, нарядная. Приехав после поступления в институт из Свердловска, я увидел ее в своем дворе.

— Кто это? — спросил я друзей в некоем ошеломлении.

— Лена Беседина. Неужели не помнишь? Ты же учился с ней в одной школе.

И правда: учились мы в школе № 42, Лена была моложе на два года, и, честно говоря, в школьные годы я никогда не обращал на нее внимания. А тут — такая красавица!

Но у нее заботы были одни, а у меня совсем другие: я был студентом, стипендии на жизнь не хватало, надо было подрабатывать, а летние каникулы — самый лучший для этого период.

Летом я увидел ее на гастролях Владивостокского театра, затем — в кинотеатре: мы здоровались, но не больше.

Но видимо, какая‑то внутренняя связь между нами уже установилась. Помню, как‑то сидели мы с моим приятелем Лешей Гуциным в сквере, читали газеты. Вдруг Леша толкает меня в бок:

— Смотри, твоя Ленка идет!

«Твоя»! Газета выпала у меня из рук.

После четвертого курса я приехал домой на летние каникулы. Развлечений тогда особо не было: кино или танцы. На танцплощадке я и встретил Лену в один из последних дней отдыха. Встретил и пригласил на танец.

Как она потом призналась, за день до этого ей приснился удивительный сон. Что она пошла с подружкой на эту самую танцплощадку. Заиграла музыка, и она увидела меня. Я подошел к ним и пригласил на танец… ее подружку.

После танцев я пошел провожать Лену. Проводил до дома, но свидания не назначил, как это было принято по всем правилам того времени. Лена удивилась. Но удивляться было нечему: на следующий день я улетел в Свердловск.

Не знаю, почему я не решился сказать ей тогда об этом.

С этого момента Лена Беседина засела у меня в голове прочно. Через некоторое время у моего приятеля в Улан‑Удэ наметилась свадьба. Свадьбы в нашем городе, как правило, собирали огромное количество людей. Но я не знал, будет ли Лена, и поэтому через Лешу Гуцина пригласил ее прийти, а другого своего товарища попросил «для гарантии» привезти ее на машине.

Со свадьбы домой шли вместе. Было лето, пахло свежей травой и цветами, мы шли и говорили. О чем? Да обо всем. Вот тогда‑то я окончательно и понял, что Лена Беседина и есть тот человек, который мне нужен. Та, единственная… Предложение я ей сделал позже — прислал письмо из Свердловска в Улан‑Удэ, в котором и объяснился в любви. Через некоторое время Лена Беседина стала моей женой. Она переехала ко мне в Свердловск, закончила там институт и стала инженером‑экономистом. В 1976 году родился наш первенец — сын Дима, в 1981 году — дочь Саша.

Помню, пока я был в армии, на мое место в комнате № 214 в студенческом общежитии никого не селили, держали для меня.

Потом, когда я вернулся, мы уже жили там с Леной. И — незаконным образом — с Димкой, когда тот родился. Незаконным потому, что детей, тем более грудных, держать в общежитии было нельзя, но все, в том числе и начальство, закрывали на это глаза.

Из этого общежития, из памятной сердцу 214‑й комнаты, мы переехали в другое общежитие, то самое, где ныне живут студенты судебно‑прокурорского факультета. К тому времени я стал неплохо зарабатывать, и это дало нам возможность подыскать для себя отдельное жилье. Им стала уютная однокомнатная квартира, которую мы сняли с помощью одной моей коллеги. Там мы с Леной прожили три с половиной года.

А потом нам дали двухкомнатную квартиру. Это было первое наше собственное жилье, наши скитания по чужим углам прекратились. Дом был девятиэтажный, кирпичный.

В общем, помыкаться пришлось немало, но скитания эти не оставили в душе тяжелого следа — мы были молоды, верили в свою счастливую звезду, в то, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, мы любили друг друга…

* * *

Мы прожили с Леной 32 года душа в душу, все эти годы вместе делили и радости, и трудности. Конечно, во всей этой гнусной истории ей было во сто крат тяжелее, чем мне, ее мужу. Ведь, когда я шел во власть, я понимал, чем рискую. Она же своего согласия на такие испытания не давала. Да, она понимала, что мир большой политики может оказаться очень грязным. Но чтобы до такой степени?!..

Одно знаю точно: Лена ни на секунду не поверила, что там, на пленке, могу быть я.

«Мы знакомы с подросткового возраста, — сказала она в интервью еженедельнику «Аргументы и факты». — Я знала, насколько он спокойно относится к женщинам. Знала, что никогда никаких увлечений у него не было. Он не бабник. А на пленке абсолютно другой человек. И потом, я была упреждена, когда в ноябре муж сказал: мы выходим на Березовского, имей в виду — возможно все».

Не только жена, но и никто из тех, кто знал меня близко — мои старые друзья, — не поверили увиденному по телевизору.

«Я знаю Юру ровно 30 лет, — рассказала «Комсомольской правде» моя бывшая однокурсница Нина Нестерова. — Это просто не он! Да, внешне похож, но поведение — не его! «Сю‑сю‑му‑сю, мои кошечки», — он никогда ничего подобного не говорил, это не в его характере. Да к тому же, извините за откровенность, в таком возрасте, как у него, да с такими заботами в голове — хорошо, если его хватает на жену. Он и в молодости на девочек особого внимания не обращал, был, что называется, «ботаник» — всегда с книжками. И потом, Юра брезгливый, с такими шмакодявками никогда бы не стал. Я прекрасно знаю его жену — красавица…»

Что еще сказать? Если бы не поддержка жены, семьи, наших друзей, я, может быть, и не выдержал бы, сломался бы психологически, морально. Но я видел, что все близкие люди верили в меня, и это придавало мне для борьбы новые силы.

Оказавшись под прожекторами журналистского внимания, под давлением базарных слухов и косыми взглядами «доброжелателей», многие женщины, наверное, спасовали бы. Но моя Лена оказалась не такой. И мне очень приятно.

В доказательство хочу привести фрагменты одного из интервью, в данном случае — журналу «Профиль», где она отвечала на очень непростые вопросы.

««Профиль»: — Хотим извиниться за то, что как‑то написали, что вы от мужа ушли. Как сейчас понимаем, это неправда.

Елена Скуратова: — Все было как раз наоборот. Обычно мы с дочкой всю неделю проводили в московской квартире, откуда мне удобно добираться до работы, а ей в институт. Муж, сын Дима и моя мама любят свежий воздух и тишину. Они живут за городом постоянно. Когда мужа отстранили от дел, мы решили, что надо быть вместе, и перебрались с дочкой на дачу Так что семья не распалась — наоборот, это испытание нас сплотило.

«П.»: — Как вы пережили показ кассеты по телевидению, шквал прессы?

Е. С.: — Еще в ноябре 1998 года, за четыре месяца до всех этих событий, муж предупредил, что начинает расследовать очень серьезные дела и надо быть готовым ко всему, к самым неожиданным и жестким провокациям. Мы просчитали все возможные варианты: Юра никогда не брал взятки, никого не покрывал, придраться вроде было не к чему. Мы очень боялись за детей, просили их поменьше бывать в компаниях, не ходить на дискотеки, сдерживать себя, если кто‑то пристает в транспорте. Могло ведь случиться все, что угодно: наркотики могли подбросить, оружие… Сын и дочь, конечно, были этими ограничениями недовольны и нашего беспокойства не понимали.

Когда появилась эта злосчастная кассета, я, откровенно говоря, вздохнула с облегчением. Слава Богу, детей не тронули, а с остальным мы справимся.

«П.»: — То есть вы считаете, что дело Скуратова — фальшивка?

Е. С.: — Грязная, подлая провокация. Ложь от начала до конца. Ни слова правды. Мы ждали всего, чего угодно — вот и дождались. А пережили благодаря любви и абсолютному друг к другу доверию.

«П.»: — Сколько же лет вы вместе?

Е. С.: — Почти четверть века.

«П.»: — А познакомились как?

Е. С: — Юра обычно отвечает, что впервые увидел меня на танцах. Но, думаю, он на танцах меня просто в первый раз по‑настоящему разглядел. А знали мы друг друга с детства, жили в соседних домах, учились в одной школе. У нас даже классный руководитель один был: она Юрин класс выпустила, а наш взяла. И еще одно предзнаменование: однажды на уроке математики мне дали тему доклада — алгоритмы. Как сказала учительница, ее когда‑то Скуратов писал. Свадьба наша состоялась в апреле. Вроде весна в разгаре, но небо низкое‑низкое, в тучах, валит снег, холод страшный. Пока я в платьице бежала до машины, меня чуть ветер не унес. Но закончилась у нас регистрация, и выглянуло солнце — яркое, на высоком синем небе. Кто‑то мне сказал, что есть примета: какая погода на свадьбу, такая и жизнь будет. Вначале очень трудная, а потом все наладится. Так оно и вышло.

«П.»: — Есть у вас какие‑то семейные традиции?

Е. С.: — Долгие годы, особенно когда дети были школьниками, мы устраивали по воскресеньям спортивный день — вчетвером ходили играть в бадминтон.

«П.»: — Вы по комплекции женщина хрупкая. Кто в доме гвозди забивает, если муж ваш — человек занятой?

Е. С.: — Это делаю я, хотя муж сердится, когда я об этом рассказываю. Я, конечно, пыталась протестовать: «Что это такое — у нас в доме мужчины есть? Почему с молотком хожу я — разве это правильно?!». «Правильно, — шутливо отвечает Юра. — Потому, что я юрист, а ты инженер. Тебе и молоток в руки».

«П.»: — В самом начале интервью вы сказали, что муж предупредил вас о сложных делах и возможных провокациях. А вы не пытались его отговорить: дескать, не надо в эти дела вообще ввязываться?

Е. С.: — Я отговаривала его раньше, когда он должен был занять пост Генпрокурора. Зная наше несовершенство законодательства, уровень коррупции в стране, можно было предположить, что работа будет очень непростая. Но он решил иначе.

…Весь компромат, который только можно было придумать, на него уже сочинили. За год, пока длилось уголовное дело, перекопали всю нашу жизнь. Дошло до того, что вызвали на допрос подругу моей мамы, пожилую женщину из Улан‑Удэ. Ей много лет, она с трудом ходит.

«Какие у вас со Скуратовым денежные отношения?» — спросили ее. «Какими они могут быть? — изумилась она. — Это у вас в Москве отношения денежные, у нас в Сибири они только дружеские».

«П.»: — У вас есть соображения, как будут развиваться события вокруг вашего мужа дальше?

Е. С.: — Прожитый год очень прибавил мне мудрости и сил. Вообще‑то я никогда не отличалась железным здоровьем, а тут словно второе дыхание открылось. Что же касается мудрости, то я научилась не загадывать вперед, жить сегодняшним днем. Вот прошел день, вечером мы собираемся все вместе: живы, здоровы — и слава Богу. Я надеюсь на лучшее».

* * *

Что еще добавить к словам этого самого дорогого и близкого мне человека? Наверное, то, что я люблю ее и искренне горжусь ею. Она сумела достойно выдержать удар. И не просто выдержать, но и преподать всем нам изумительный пример мудрости и верности.

Мысли вслух

Недавно я прочитал книгу доктора юридических наук, профессора, крупного специалиста по гражданско‑процессуальному праву Александра Боннера, где он пишет, что «дело Скуратова показало, насколько в России плохо с законом».

Действительно, как можно было назначать экспертизу по пленке, если это доказательство добыто преступным путем (кого бы оно ни касалось)? То есть записанная незаконным путем, без решения суда, эта пленка не имела и не имеет никакой юридической силы, не может быть предметом экспертизы, не может быть доказательством. Более того, само содержание пленки является грубым вмешательством в частную, личную жизнь человека. Причем не имеет никакого значения, Скуратов на ней фигурирует или другой человек. Конституция запрещает распространение сведений подобного характера кому бы то ни было. Что же касается показа данного сюжета по государственному телевидению, то это не что иное, как преступление, за которое виновных сажают за решетку.

Активная деятельность, которую развернули Генпрокуратура и правоохранительные органы в целом в конце 1998 — начале 1999 года, привела кремлевскую «семью» в ужас. Любой ценой им необходимо было избавиться от неудобного и неугодного Генпрокурора. Однако, в отличие, скажем, от Евгения Примакова или Николая Ковалева, снять меня президент не мог. Это входило в компетенцию Совета Федерации.

Поэтому у «семьи» оставался только один выход: путем шантажа, угроз заставить меня уйти с поста Генпрокурора.

Думаю, дело не только и не столько в Скуратове. Был бы другой Генеральный прокурор, который бы отважился на борьбу с коррупцией, с ним бы сделали то же самое. Только, может быть, в другой форме. Весь вопрос в том, что в атмосфере всеобщей лжи, тотальной продажности, коррумпированности всей российской верхушки, властной и олигархической, невозможно бороться с коррупцией. Мне удалось в этом продвинуться чуть дальше других только потому, что моя деятельность, в отличие, например, от работы сотрудников МВД, не так жестко контролировалась президентом.

Если бы Ельцин действительно считал, что по моральным соображениям я не могу больше работать, то следовало собрать коллегию Генпрокуратуры и попросить ее рассмотреть поведение Скуратова. Они бы и разобрались профессионально. Решение коллегии, каким бы оно ни было, я бы принял и подчинился ему безоговорочно.

Или сказали бы мне: «Надо уйти, президент тебе не доверяет, но дела и следствие, которые ты ведешь, будут продолжены другими людьми». Если бы все было сделано по‑человечески, я бы ушел. Но все было проведено и обставлено настолько нагло и оскорбительно, что, естественно, я задал себе вопрос: а почему я должен им уступать? Ведь все понимали, что прессинг прокуратуры — защита президента и «семьи». Они сами вынудили меня на решительный поступок, довели до того, что я, как говорится, закусил удила и пошел напролом.

* * *

С одной стороны, я хотел продвинуться как можно дальше в расследовании. С другой — колебался: сказать или не сказать, предать гласности ставшие мне известными факты коррупции сразу или дождаться проверки?

Многие из тех, кто меня как поддерживал, так и резко критиковал, не понимали, почему я веду себя столь сдержанно. До сих пор мотивы моего тогдашнего поведения интересуют совсем не знакомых мне простых людей. Тому свидетельство — полученное мною очень интересное письмо от Павла Георгиевича Апушкина. Этот никогда не встречавшийся со мной человек задавал все тот же наболевший вопрос: почему не рассказал о Ельцине и обо всех остальных;.. Что, побоялся?

Нет, я не боялся. Но, к сожалению, ситуация была такова, что я не был до конца уверен в том, что все обладатели зарубежных счетов, чьи фамилии мне стали известны, преступили закон. Ведь кое‑кто из них мог открыть свой счет в швейцарском банке и на абсолютно законных основаниях. Я считал, что очень важно было разобраться, откуда там появились деньги, как они туда переводились… Ведь наличие счета еще не является преступлением.

Если бы я обнародовал тогда все известные мне факты, то всех владельцев этих нескольких десятков счетов стали бы считать преступниками и жуликами.

Честно говоря, я боялся другого — того, что лишними своими высказываниями вспугну подозреваемых. Мне хотелось провести большое, крупномасштабное расследование, я очень рассчитывал на него. Не на ту пародию на расследование, которая была позднее проведена Генпрокуратурой, а на широкое и всеобъемлющее следствие. Поэтому в полном объеме я не мог обнародовать сразу весь объем информации, те версии, которые мы отрабатывали.

Останавливала меня и чисто прокурорская этика. Даже в такой ситуации, когда я мог, обнародовав «список ста», завоевать себе массу сторонников, я считал, что должен был вести себя не как конъюнктурщик, а как юрист.

Многие сенаторы говорили тогда, что ждали от меня конкретных разоблачений. В этом случае они могли бы за меня побороться. Конечно, как человек я их понимаю. Но позволить себе следовать этому обывательскому подходу я никак не мог. Я говорил тогда сенаторам: все сведения, счета и кредитные карты — все это есть в материалах уголовного дела. Но взять эти документы и принести в Совет Федерации я не имею права.

Даже членам Комиссии Совета Федерации по борьбе с коррупцией я не мог показать эти дела, так как их содержание являлось следственной тайной. Согласно нашим законам, если в уголовном деле присутствует хотя бы один секретный документ, оно все получает гриф «секретно». А в деле «Мабетекса» в связи с реконструкцией помещений Кремля, резиденции Президента России, таких «секретных» и «особо секретных» документов было более чем достаточно.

Тем не менее о ряде обстоятельств я все же высказался. Возбудив дело и проводя расследование по «Мабетексу», именно я впервые сказал о возможной причастности Ельцина и Татьяны Дьяченко к коррупции. Именно я сказал о тайных швейцарских счетах Бородина и других руководителей Управления делами Президента РФ. Впервые мною была названа цифра 780 — количество чиновников, участвовавших в махинациях с бумагами ГКО, а также то, что среди них дочь президента Татьяна и другие высокопоставленные российские чиновники.

Я — профессионал. Я не могу себе позволить разбрасываться компроматом даже для того, чтобы спасти себя. Я — прокурор, а не журналист, который занимается сбором информации и ее распространением. Моя задача другая. Принесли материалы, и я должен принять процессуальное решение: возбуждать или не возбуждать дело. Я как Генпрокурор олицетворяю закон… Поэтому у меня и выбора‑то особого нет. Моя задача — возбудить уголовные дела. Я это и сделал. Сделал!

В свое время я предложил Совету Федерации создать специальную Комиссию по борьбе с коррупцией. Она была создана, я выступал на ней, предоставлял материалы, вносил предложения. Комиссия — это был прекрасный шанс для Совета Федерации, как говорится, «поставить президента на место». Помню, как ее члены сидели, открыв рот, когда я рассказывал им о деле «Мабетекса». Но руководство Совета Федерации не захотело портить отношения с Ельциным и Кремлем, и работа комиссии постепенно сошла на нет.

Не буду скрывать, волновал меня и чисто личный вопрос: вопрос безопасности моей семьи, да и себя самого. Неожиданно дело «Мабетекса» потянуло за собой людей из высоких сфер, оно могло стереть их всех в пыль. Политические карьеры многих больших людей закончились бы в одночасье. Уверен, что кое‑кто из них ни перед чем бы не остановился, чтобы все вернуть на круги своя.

Поэтому я все время дозировал свои откровения и старался не перегнуть палку. Подумав, я выбрал для себя очень простую тактику.

Получив материалы из Швейцарии, я ничего о них никому не говорил. Но как только в прессе той же Швейцарии, Италии, Франции или какой‑либо другой страны появлялась уже имеющаяся у меня информация о Ельцине и его дочерях, об их счетах в западных банках и так далее, я сразу же подтверждал достоверность этих фактов уже у нас. Это была тактика с элементом «отхода», отводящая от меня удар: я всегда мог сказать, что, дескать, об этом уже было написано.

Единственный раз, когда я «опередил события», — это в выступлении на НТВ в репортаже Николая Николаева. Спровоцированный резкими вопросами ведущего передачи, я тогда на всю страну рассказал о наличии у дочерей Ельцина — Татьяны и Елены — кредитных карт, оплачиваемых Паколли. И сразу резко обострились мои отношения с Кремлем — были проведены обыски на моей даче в подмосковном Архангельском, на городской квартире и на квартире тещи.

Кое‑кто спросит: «Разве наличие кредитных карточек в твоем кошельке — это коррупция?». Конечно же, нет. Такие карточки есть наверняка у вас, есть они и у меня. Пластиковые карточки выдают сегодня своим клиентам большинство крупных российских банков. Дело здесь совсем в другом.

В свое время, когда в Швейцарии арестовали Фенини, служащего «Banko del Gottardo», у него изъяли записную книжку с чрезвычайно заинтересовавшей следователей записью: «Получение подрядов». Вслед за ней Фенини подробнейшим образом расписал фамилии тех, от кого зависело получение этих подрядов: Ельцин, Черномырдин, Бородин… Вспомним, Ельцин знал Паколли лично, дал именно ему возможность получить в России исключительно выгодные, поистине эксклюзивные подряды. Президент сам принимал выполненную сотрудниками «Мабетекса» работу, своим личным указом присвоил Паколли звание «Заслуженный строитель Российской Федерации» (это иностранному гражданину‑то!).

Но поскольку всплыли тщательно скрываемые факты того, что Паколли эмитировал для членов семьи Ельцина в швейцарском банке пластиковые карты, что он из своего кармана оплачивал все расходы, производимые семьей Ельцина — его дочерьми, женой, — а это были многие десятки тысяч долларов, логично предположить, что все это не что иное, как форма взятки.

Я никогда и нигде не утверждал, что Ельцин, его дочь Татьяна Дьяченко и другие проходящие по делу фигуранты — преступники: на то существует презумпция невиновности. Но я всегда говорил, что все в жизни может быть, и чтобы убедиться в том, так это или нет, необходимо расследование. Если бы меня спросили, что я думаю об этом деле сегодня, я бы сказал, что теперь просто убежден, что полученные в результате следствия по делу «Мабетекса» факты — лишь малая часть вершины айсберга, скрывающегося в мутной воде. И если бы я получил возможность довести это расследование до конца, скандал разразился бы грандиозный. Именно поэтому Кремль и сделал все возможное, чтобы остановить меня.

Путин в свое время пугал меня, что, дескать, дочь Ковалева была вынуждена уйти из института, поскольку ее там просто затравили. В моей ситуации все получилось по‑другому. И преподаватели, и ректор института, где училась моя дочь, а самое главное — ее студенческая группа — в эти тяжелые минуты ее очень поддержали. Один случай, похожий на анекдот, рассказали моей жене. В каком‑то из московских институтов обнаружилась студентка с фамилией Скуратова. Назвав себя моей родственницей и пользуясь тем, что все ей сразу начали сочувствовать и помогать, она за короткий срок ухитрилась решить практически все свои проблемы. Значит, люди понимали мою ситуацию, имя мое не стало синонимом позора.

И еще несколько слов о моей семье. Дочь Саша не так давно вышла замуж. Расписываясь, она решила не брать, как это принято в нашей стране, фамилию мужа, а оставила свою девичью — Скуратова. Выбор этот она сделала сознательно, судя по всему, полагая, что такой фамилией можно гордиться.

* * *

Меня нередко упрекают, с одной стороны, в том, что я не воспользовался сложившейся ситуацией, не использовал свой политический шанс, а с другой — обвиняют в политиканстве. С этими упреками я не согласен. Если бы я действовал как политик, то сразу же передал бы все имеющиеся у меня материалы левой оппозиции, с тем чтобы их использовали для готовящегося в те дни президентского импичмента. Развязывания кровопролитной войны в Чечне, развала СССР и прочих обвинений, подготовленных ельцинской оппозицией для запуска процедуры его смещения с поста президента, явно не хватало для «полноценного» импичмента (так позднее и получилось: импичмент не прошел). Ведь все эти ельцинские ошибки были не более чем ошибками политическими. Их мог совершить любой наделенный соответствующей властью человек.

Именно коррупция, выявленная в ходе расследования дела «Мабетекса», могла стать реальным основанием для смещения Ельцина. Не один раз «подъезжали» ко мне оппозиционеры с просьбой передать имеющиеся у меня факты и подтверждающие их документы, но я всякий раз отказывался. Совесть подсказывала, что опускаться до банальной мести я не должен ни при каких обстоятельствах уже вовсю колотившей меня в те дни судьбы. Вина Ельцина еще не была доказана, и такой поступок мог запятнать меня на всю оставшуюся жизнь. Поэтому я продолжал вести свою борьбу исключительно правовыми методами.

В своей борьбе я оказался один на один со всей государственной машиной, способной с легкостью прокатиться по человеку, как каток для укладки асфальта: она могла унизить и дискредитировать, лишить интересной работы и высокого поста… Но я не могу сказать, что потерпел в борьбе с «системой» поражение. Скорее наоборот.

Я глубоко убежден, что именно возбуждение и ход расследования дела «Мабетекса» послужили причиной преждевременного ухода Ельцина в бесславную отставку.

Уже стали известными сомнительные дела Ельцина и Татьяны Дьяченко, использование членами президентской семьи оплачиваемых Паколли кредитных карт, счет Леонида Дьяченко. На Западе поднялась волна возмущения: газеты заполнились негативными статьями о «кремлевской семье», о поразившей всю страну тотальной коррупции, а обложки журналов запестрели фотографиями «Царя Бориса» с искаженным гримасами лицом, пугающим детей и женщин.

Миллионы россиян, глядя на своего прежнего кумира, через несколько лет его «правления» испытывали лишь горькое чувство стыда за его полупьяные выходки как у нас в стране, так и за рубежом (вот уж кто действительно дискредитировал себя!).

Трон под Ельциным угрожающе зашатался, и единственное, что ему оставалось, чтобы выйти из сложившейся ситуации более‑менее без потерь, сохранив, как говорят японцы, свое лицо, — это уйти в отставку намного раньше обозначенного законом срока.

К чести престарелого президента он понял это вовремя и, скрепя сердце, сделал рокировку с Путиным. Считаю, это и есть самая большая заслуга следствия по делу «Мабетекса», главный его положительный результат и успех.

О том, что именно дело «Мабетекса» послужило толчком к столь радикальным переменам на политической карте России, свидетельствует один, но очень убедительный факт: текст первого указа нового президента.

Уходя с поста президента, Ельцин уже был в курсе дел «друга Коля», бывшего германского канцлера, обвиненного в преступлении, на которое у нас в России не обратили бы никакого внимания. Ведь подозревали даже не лично самого Коля, а то, что возглавляемая им партия ХДС/ХСС незаконно финансируется со стороны. Несмотря на все колоссальные заслуги Коля перед своей страной, прокуратура Германии провела всестороннее и полномасштабное расследование. И Гельмут Коль — герой, объединитель двух Германий, человек, пользовавшийся у немцев непререкаемым авторитетом, — лишился всех занимаемых им высоких постов: факт, говорящий о том, насколько объективны и высоки в Германии требования закона, единые как для канцлера, так и для простого гражданина.

Знал он и о судах над президентами, которые прошли и в других странах — в Южной Корее, на Филиппинах, в Мексике, Югославии… И везде закон ставил вопрос об ответственности главы государства за совершенные им ранее дела. Поэтому, судя по всему, главным условием своего ухода с поста президента Ельцин поставил гарантии собственной безопасности. И гарантии такие были ему даны, как мы уже отмечали, поистине беспрецедентные.

Дата добавления: 2015-12-08