Возникновение мира. 4 страница

Подобные параллели между античностью и европейским классицизмом чрезвычайно полезны, — они дают тот соотно­сительный фон, на котором только и можно оценить отда­ленную от нас историческую уникальность и неподражае­мость античного типа культуры; внутренняя логика и «арха­ическая прелесть» ее становится понятнее в сопоставлении с хронологически более близкими нам и внешне похожими на античность культурными образцами, которые, однако, по су­ти, не приближают нас к ней, а скорее заслоняют ее подлин­ный лик. Специальное задание провести такие параллели мо­жет быть предложено наиболее подготовленным студентам заранее. Преподавателю останется лишь прокомментировать | и дополнить их суждения. В качестве соотносительного мате­риала можно привлечь и самые «экстравагантные» явления — например, экзистенциальную драму Ж- Ануя «Антиго­на» и другие, столь многочисленные в 20 в. обработки антич­ных мифологических сюжетов. Чем разностороннее и тоньше 114

будут сопоставлены с такими светящимися отраженным све­том античности и «заслоняющими» ее явлениями, тем жив.ее смогут студенты представить себе подлинную античность и судьбу античного наследия в историко-культурной перспек­тиве.

Но основные усилия студентов на практическом занятии должны быть, конечно, направлены непосредственно на рабо­ту с избранным для анализа текстом — текстом софокловой «Антигоны», изучение которого позволит насытить проблему «подлинной античности» предельно конкретным содержани­ем. Вопрос о соотношении «вымышленного» и «невымышлен­ного» в «Антигоне» Софокла требует особого рассмотрения. Стоит еще раз подчеркнуть, что сам по себе «поэтический вымысел» не мог рассматриваться в древности как безуслов­ная ценность,— такой ценностью он стал лишь в контексте культуры нового времени. «Над вымыслом слезами оболь­юсь...» — это переживание, воспитанное уже новоевропей­ской культурой, вошедшее в обиход относительно недавно и, по-видимому, незнакомое и чуждое грекам классической эпо­хи. Не случайно Платон протестовал против чрезмерных и недопустимых, с его точки зрения, проявлений фантазии поэ­тов, приравнивая их к формам «лжи», «клеветы», порочащей героев и богов, и изгонял поэтов из своего идеального госу­дарства. В этом сказывался не только философский максима­лизм Платона, но и свойственный всей греческой культуре дух дравого смысла, рационализма, сопротивляющийся субъ­ективно-произвольным построениям даже в сфере поэзии. У Аристотеля, правда, уже заметен скептицизм по отношению к требованию достоверности преданий, используемых поэта­ми, и, главное, к необходимости такой достоверности. Но этот скептицизм выражен весьма своеобразно. Когда Аристотель в «Поэтике» проводит различие между поэтом и историком и указывает, что «задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовате­льно, о возможном по вероятности или по необходимости», то несколько ниже он разъясняет: «В трагедии же придержи­ваются имен, взятых из прошлого, причина этого та, что ве­роятно (только) возможное. А в возможность того, что не случилось, мы еще не верим, но что случилось, то, очевидно, возможно, так как оно не случилось бы, если бы было не­возможным». Такая «наивно-изощренная» логика заставля­ет Аристотеля все-таки выводить «вероятное» и «возможное» прямиком из «действительно случившегося». Поэтому арис-

тотелевское «могло бы случиться» (как определение сущно­сти поэзии) следует понимать как выражение права поэта на интерпретацию «случившегося» наряду с другими возмож­ными интерпретациями того же самого, а вовсе не как отказ от реального и достоверного в пользу фантазии и вымысла.

Все сказанное может тоньше ощутить своеобразие реше­ния «проблемы достоверности» у Софокла в «Антигоне». Для того, чтобы студент мог самостоятельно разобраться в этой проблеме, недостаточно одного только знакомства с текстом Софокла. Студент должен обратиться к специальным иссле­дованиям, раскрывающим логику обращения Софокла с из­вестными нам и существовавшими до него версиями мифа о братоубийственной войне сыновей Эдипа («Семеро против Фив») и об Антигоне. Согласно разысканиям В. Н. Ярхо (см. его кн.: Трагедия Софокла «Антигона». М., 1986), до-софокловские сведения об Антигоне чрезвычайно скудны л не содержат, как пишет В. Н. Ярхо, никаких, даже отда­ленных, намеков» на противоборство Антигоны и царя Фив Креонта из-за совершенного ею погребения Полиника и, со­ответственно, в них нет рассказа о постигшей Антлгону каре. Исследования В. Н. Ярхо подтверждают мнение С. И. Рад-цига, который считал, что не только Антигона, но и Креонт, Гемон, Йемена, т. е. все главные герои софокловой трагедии являются всецело достоянием ее автора. (См.: Радциг С. И. Миф и действительность в греческол трагедии (НДВШ. Фи-лол. науки. 1962- № 2, с. 120 ел.).

Итак, есть основания считать, что Софокл был не просто интерпретатором, но скорее создателем мифа об Антиго­не. Чем же объяснить столь решительное введение Софоклом элемента вымысла и как примирить его с требованием дос­товерности, которое, судя по всему, все же было необходи­мым условием для того, чтобы трагедия обрела свойственный ей величественный и торжественный строй, исполненный ку­льтового духа почитания и поминовения реальных героев и событий? Почему афинская публика, весьма сведущая в ми­фологии и вполне способная заподозрить «подвох» и «подта­совку» фактов со стороны Софокла, не предъявила никаких претензий к нему, но, напротив, признала трагедию Софок­ла совершеннейшим из его созданлй? Известно же, что та же самая публика неоднократно отворачивалась от тех произве­дений Еврипида, в которых чрезмерно вольно трактовались традиционные мифологические сюжеты. (И характерно, кста­ти, что именно Еврипид с его значительно более свободной, 116

нежели у предшественников, конструирующий и «вымышля­ющий» энергией будет признан Адитостотелем «самым тра­гическим поэтом» и станет первым кумиром европейских классицистов: логика магистрального движения культуры от обряда к вымыслу получает от Еврипида особый импульс). Но факт остается фактом: современники гораздо больше це­нили более традиционных Эсхила и Софокла, чем менее тра­диционного Еврипида, потомки —- наоборот. И в то же вре­мя Софокл, вроде бы нарушающий признанные «правила иг­ры» в «Антигоне», добивается максимального успеха у сов­ременников — сохранился даже рассказ о том, что именно после постановки «Антигоны» Софокл был избран стратегом, т. е. вошел в «десятку» первых должностных лиц афинского полиса. Как же разрешить сформулированное противоречие? Ответ на этот вопрос имеет общее, а не частное значение — поэтому здесь не стоит отделываться простой ссылкой на сложность и противоречивость всякой культурной эмпирики. Можно высказать следующее предположение. Во-первых, сами представления о «достоверном» исторически подвижны — очевидно, современное понимание достоверности, пропи­танное педантичным духом научного позитивизма, должно существенно отличаться от античного, гораздо менее требо­вательного. «Достоверное» для грека — это, видимо, не сто­лько удостовереннное какими-то авторитетными источниками (как для нас), сколько просто непротиворечивое, не идущее роазрез с основными фактами, признаваемыми за истинные. Греческий способ философствования, весь дух греческой ди­алектики и софистики, пронизанный буквально жгучей стра­стью к выявлению и преодолению противоречий, наталкивает па мысль, что именно проблема «непротиворечивости» была " центре представлений об «истинном» и «ложном». Ведь и Платон критикует поэтов не просто за «ложь», но за такую «ложь», которая противоречит основным посылкам религиоз­ного сознания: боги не могут быть завистливыми, злыми и мелочными, какими их изображают поэты, поскольку это яв­но идет вразрез с их божественной «всеблагой» природой. Дрижение к истине для грека — это устранение противоречи­вых звеньев, и сама истина в этом случае выглядит вполне конструируемым понятием, а не добываемым путем опыта, 'эксперимента или «источниковедческих» штудий, что аксио­матично для современного сознания. По-видимому, сам Пла­тон, создавая свои многочисленные мифологемы, нисколько Ис ощущал себя «лжецом», так как не усматривал в своих

конструктах ничего противоречащего основным фактам льтуры, а 'Следовательно, и ничего ложного. Но ведь нечтс подобное как раз и делает Софокл. Софокл не просто твори» свой собственный миф, но аккуратно и вполне «непротиворе-i чиво» вписывает его в общий массив фиванской мифологии,! в достоверности которой никто не сомневался. Еврипид же,| прошедший основательную школу софистической мудрости»] охвачен, пожалуй, прямо противоположным стремлением.! ему нужно вовсе не «вписать» свою версию в существующий мифологический контекст, а столкнуть одно другим, свое -с традиционным, и подчеркнуть несовпадение своей систему ценностей — с общепринятой системой, тем самым расшаты-вая весь контекст и основные факты культуры. Еврипи; не устранял, а плодил противоречивые звенья, высекал ис-. кры скептического недоверия ко всему, что считалось истин­ным и безусловным. Наверно, именно это и вызывало неудо­вольствие афинской публики и бесчисленные насмешки и из­девки над ним со стороны, например, Аристофана. Зато впос­ледствии именно это и снискало ему славу величайшего из греческих трагиков, создавшего такие запутанные и неразре­шимые коллизии и ситуации, которые и были признаны вер­шиной мыслимого трагизма.

Итак, если Еврипид был парадоксалистом от мифологии, то Софокл был лояльным и осторожным «разработчиком» ее. Логичность, убедительность и «ненавязчивость» его мифо­творчества должны были импонировать афинскому зрителю, а мелкие.противоречия (например, Гсмон, который однажды поминается в «Илиаде» как вполне взрослый человек, а уСо-«фокла умирает совсем юным) вряд ли могли быть замечены и вменены в недостаток. Словом, не было никаких препят­ствий к тому, чтобы, в соответствии с греческими понятиями,' не признать версию Софокла совершенно «достоверной». Так, и произошло. Позднее все античные источники будут изла-i гать мифы об Антигоне по Софоклу, как бы признав его ка­ноническим (то же самое будет и с мифом об Эдипе). Но еще более любопытно то, что даже к знаменитой Эсхиловой трагедии «Семеро против Фив», написанной задолго до «Ан­тигоны», впоследствии будет приделан т. н. «второй финал» с тем, чтобы привести эсхиловский текст в соответствие с со-' фокловским мифом об Антигоне. Это очень показательный факт, еще раз убеждающий в том, что трагедия была для греков явлением сакрального порядка — иначе трудно объ­яснить необходимость такой переделки, для которой понадо-118

билось потревожить тень самого «отца трагедии» — Эсхила, раз существовала потребность в систематизации и упорядо­чивании представленных в трагедиях мифологических сюже­тов, значит, все нарушения и неправильности внутри этой системы должны были восприниматься болезненно. А это верный признак сакральности отношения к системе.

Факт переделки текста Эсхила говорит и еще об одном немаловажном обстоятельстве — о том, что после появления трагедии Софокла Антигона становится по-настоящему чти­мой и уважаемой героиней. Последнее замечание подводит к другой, еще более существенной стороне произведения Со­фокла, о которой пока не было сказано. Ведь не сама по се­бе «виртуозность» работы Софокла с мифологическим мате­риалом могла заинтересовать афинского зрителя и интересу­ет нас сейчас, не сама по себе стройность и красота его ми­фологической версии должна была восхитить его современ­ников и восхищает нас, а что-то другое, более значительное. По что? Что именно придало такую внутреннюю силу и зна­чительность трагедии Софокла, которые ощущались на про­тяжении многих столетий и ощутимы поныне? Что заставило Гегеля более чем через две тысячи лет после создания «Ан­тигоны» признать ее драмой «номер один» всех времен и на­родов, пределом совершенства в области драматической по­эзии?

Но прежде чем искать ответы на эти вопросы, стоит сфор­мулировать еще один, более частный вопрос: — А что побу­дило самого Софокла, отнюдь не склонного к евриггадов-еким методам экспериментирования с мифологией, изобре­тать, по существу, новую мифологему? Неужели весь бога­тейший корпус греческой мифологии не давал уже готовых сюжетных возможностей для того, чтобы выразить содержа­ние, сходное с «антигоновским»? Ответ на такой вопрос в лю­бом случае может показаться небезупречным,, но нам пред­ставляется наиболее точным следующий его вариант: да, действительно, не давал. Для той суммы идей и того накала страстей, которые вложены Софоклом в «Антигону», во всей традиционной греческой мифологии не могло быть найдено подходящего сюжетного стержня.

В самом деле, вчитаемся в текст Софокла. Вот одна из кульминационных сцен — «стихомифия» Креонта, правителя Фив, и его сына Гемона. Когда Антигона-ослушница Креон-това указа уже осуждена на смерть, Гемон приходит к отцу

в надежде изменить решение Креонта я спасти Свою невесту Антигону. Они обмениваются следующими репликами: «...Креонт: Иль город мне предписывать начнет? Гемон: Не видишь ты, что говоришь, как отрок? Креонт: Иль править в граде мне чужим умом? Гемон: Не государство,— где парит один. Креонт: Но государство — собственность царя? Гемон: Прекрасно б ты один пустыней правил!».

Вот другой отрывок из этой же сцены — речь Креонта, обращенная к сыну: «А кто закон из гордости нарушит, Иль возомнит, что может власть имущим Приказывать, — тот мне не по душе. Правителю повиноваться должно. Во всем законном, да и незаконном....А безначалье — худшее из зол». Гемон возражает: «Кто возомнит, что он один умен. Красноречивей всех и даровитей, Коль разобрать, окажет­ся ничем....Тот, кто натянет парус слишком туго И не ос­лабит, — будет опрокинут. И польгвет ладья его вверх дном. Так уступи же и умерь свой гнев».

А вот и прямым текстом, устами прорицателя Тиресия — |
о Креонте: «Тираны все корыстны, как известно...». ''■

Итак, слово найдено — «тиран». Разумеется, тема тирана и тирании не исчерпывает всего богатства содержания «Аи- | тигоны», но от начала и до конца насквозь пронизывает весь текст, все ситуации, всю интригу трагедии Софокла. Возни­кает вопрос: предоставляет ли греческий мифологический арсенал возможность выбора соответствующего сюжета — с земным царем-тираном: и тираноборчеством? Как ни стран­но, но такие возможности крайне скудны. Впрочем, ничего странного и удивительного в этом нет. Греческая мифология, как и древнейший слой фольклора других национальных тра­диций, изобилует образами мудрых и справедливых царей (Пеласг, Эгей, Тесей, Персей, Эдип) и фактически совершен­но не знает типа царя-тирана. В обширном круге гомеров- * ской мифологии, пожалуй, нет даже намека на тему тирана * и тираноборчества. (Единственным подобием тирана может быть признан разве только небожитель Зевс и его прароди­тели — Кронос и Уран, но это, разумеется, совсем другая — «космогоническая» и «теогоническая» сфера, которая совер­шенно не согласуется темой земного правителя-тирана). В греческих мифах, правда, встречается тип царя — «насиль­ника» (царь Акрисий, заточивший свою дочь Данаю в под-,, земную темницу), но это всегда «насильник поневоле», жес- I токие действия которого продиктованы стремлением спастись от неблагоприятных предсказаний оракула и потому носят, 120

к общем, случайный и единичный характер (тот же Акрисий и Лай, отец Эдипа). Есть пари, задающие трудные задачи, чреватые для героя смертельным исходом (царь Колхиды Ээт, испытывающий арго-навта Ясона), но герой в подоб­ных сюжетах всегда с честью выходит из испытаний и, в сущности, ни о каком тираническом насилии тут речи быть iie может. Словом, греческая мифология, равно как и архаи­ческий сказочный фольклор других регионов, совершенно не недает ни образов правителя-тирана, ни самой формы абсо­лютной власти, которая могла бы использоваться в тираниче­ских целях. В гомеровском эпосе совершенно нормальным и естественным выглядит тот факт, что абсолютной власти нет ни у кого из вождей, включая и «вождя народов» Агамемно­на. И уж тем более незнакома была греческая мифология с попытками идеологического обоснования последовательной философии тирании, образцы которых так и сыпятся из уст софокловского Креонта, а иногда влагаются автором «Анти­гоны» и t реплики сочувствующего Креонту хора фиванских старейшин. Угрозы, обещания казней, разоблачения всевоз­можных врагов и недоброжелателей, проклятия в их адрес, выражения откровенного недоверия к собеседнику и даже —• в запале — прямое кощунство и изуверство (чего стоит, к примеру, такие слова Креонта, сказанные в присутствии Ге-мона: «Эй, приведите эту язву (Антигону) Пусть же у су­женого на глазах умрет». — все эти призраки тираниче­ской власти наводняют речи Клеонта. Ясно, что их источник отнюдь не мифологический — слишком уж не вяжутся они с образами добрых и «заслуженных» царей из мира грече­ской мифологии. Остается предположить, что источник их—• сама жлзнь.

Приведенные рассуждения косвенным путем подтвержда­ют выводы С. И. Радцига и В. Н. Ярхо о том, что вряд ли Софокл мог иметь в своем распоряжении какие-либо, не до­шедшие до нас мифологические свидетельства о тирании Креонта и гибели ослушницы Антигоны. Такие источники, если б они существовали, были бы слишком неорганичны, слишком чужеродны в контексте того древнейшего слоя ми­фологии, в котором залегает фиванский мифологический цикл. Очевидно, разработка основных линий сюжета «Анти­гоны» — действительно дело рук самого Софокла. Но если ато так, то какая же жизнь, какая действительность, какая общественная практика вызвала к жизни и стимулировала разработку такого сюжета? Ведь ситуация поистине уника-

льная для классической греческой трагедии. Всей традиционо ной мифологии, столь прекрасно обслуживавшей нужды три'? гедии, оказалось вдруг недостаточно. Новая общественная ' проблематика требовала оформления в высоком, сакрализо-ванном трагедийном звучании, но не могла его получить че-' рез готовые мифологические схемы. Отказаться от мифоло­гических опор, тем самым от сакральной, культовой санкции мифа, было немыслимо — такое культовое покровительство заменить было нечем. И Софоклу пришлось сделать именно, то, что он и сделал — заполнить «пробел» в системе гречес-4 кой мифологии и создать сюжет «на тему» тираноборчества.'! Почему такой пробел вообще возник в изобильной мифоло-J гли Греции,— вполне понятно. Ведь тирания как форма вла-; сти появилась сравнительно поздно — лишь с конца 7 в. доз н. э. К этому времени весь массив греческих преданий был! уже давным давно сформирован, и он преломлял практику! иной эпохи,— эпохи родового общества. Главы родов, вожди! племен и племенных союзов не могли бесконтрольно сосре-1 доточивать в своих руках полную а безоговорочную власть, — они были слишком зависимы от племени, и их благополу­чие основывалось на «неформальном» авторитете, что порож­дало мягкие формы власти. Естественно, что мотивы безгра­ничной власти в одних руках совершенно чужды и древней­шему пласту преданий и фольклора. (Отсюда и распростра­ненность в мифологии исключительно добрых и мягких ца­рей). Но историческая ситуация постепенно изменялась. На­чиная с 7 в. до н. э. в Греции настойчиво пробивается к жиз­ни принцип единоличной власти, цементирующей своим вли­янием более сложные и разветвленные государственные структуры, нежели в родовом обществе. Но этот принцип вступал в противоречие со стихийно-демократическими, ис­конными традициями (описанными у Гомера). Ко времени Софокла уже несколько столетий прошло в ожесточенной борьбе двух, пожалуй, в равной мере перспективных для ан­тичного мира принципов — демократии и единовластия. Этот огромный исторический опыт настоятельно требовал осмыс­ления и воплощения. Демократические симпатии автора «Ан­тигоны» не нуждаются в комментарии. «Антигона», традици­онно датируемая 442 г. до н. э., создавалась в эпоху расцве­та демократических Афин, в «век, Пер>икла» и притом в са­мый плодотворный период деятельности Перикла (известно, что Софокл был другом Перикла). Победившая афинская демократия создавала монументальные памятники тирано-122

порчеству такова скульптурная группа работы Агснора¹ ^Тираноубийцы» (Гармодий и Аристогитон) в Афинах. Ску­льптура напоминала о временах Писистратидов, сыновей афинского тирана Гиппарха и Гиппия, и о драматических со­бытиях, разыгравшихся во время Панафинейского праздника 514 г. до н. э., когда было совершено покушение на обоих тиранов. Гиппарх был убит, но при этом телохранители из­рубили Гармодия на куски, а Аристогитон, хотя и бежал, но вскоре был пойман и после пыток казнен. Этот сюжет, ко­нечно, был хорошо известен Софоклу, однако, он не исполь­зовал его. Почему? Наверно, не только потому, что это исто­рия, а исторические события котировались ниже мифологиче­ских. Опыт трагедийной интерпретации чисто исторических событий уже существовал («Персы» Эсхила), но Софокл не пошел по этому пути. В «Антигоне» он создал свой памят­ник тираноборчеству, в котором как раз не было тираноубий­ства, и который был выстроен на совершенно иных основа­ниях. Софоклу в «Антигоне» удалось сплести в единый клу­бок самые жизненные вопросы своей эпохи. До каких пре­делов может доходить единоличная власть? Во что она мо­жет и во что не может вмешиваться? Как соотносятся инте­ресы власти и интересы родства? Как соотносятся неписа­ные божественные законы и государственные установления? Может ли правитель самовластно распоряжаться жизнью и смертью своих граждан? Где граница между мудростью и безумием государственной власти? В чем задача гражданина — повиноваться законной власти, какой бы они ни была, пли убеждать себя в том, что если власть может приходить к беззаконным решениям, то и она сама беззаконна? Или руководствоваться исключительно внутренним долгом? Или «безначалье — худшее из зол?».

Такой узел вопросов не мог быть разрешен прямолиней­ным и не оставляющим никаких сомнений «тираноубийст­вом», понятым как славный и достойный подражания подвиг борьбы за свободу. Немудрящая идея поднятого мстителями-заговорщиками меча, карающего тиранию, увековеченная в скульптурной группе Агенора, тут не годилась. Вообще проб­лема власти (во благо или во зло) и вытекающие отсюда оценки поведения тирана Креонта представлены у Софокла далеко не так однозначно, как это может показаться на пер­вый взгляд. Недаром же Гегель усматривал в «Антигоне» во­все не прямолинейное столкновение идеи тирании с идеей тираноборчества, а нечто гораздо более сложное. Гегель го-

ворит о том, что у Софокла «спорящие индивиды» (...) сам по себе находятся во власти того, против кого они борются^ и поэтому оскорбляют то, что они должны были бы чтить; согласно их собственному существованию». Другими слова* ми, обе стороны вступают в конфликт не только друг с дру" гом, но и сами с собой: Антигона—против Антигоны, Креон^:

— против Креонта. Приведем дальнейшее рассуждение Ге
геля, разъясняющее его мысль «...Антигона живет под вер­
ховной властью Креонта, сама она — дочь царя и невест
Гемона, так что она должена повиноваться приказам гссуда*
ря. Но и Креонт, являющийся со своей стороны отцом и су­
пругом, должен был бы чтить узы крови и не приказывать]
того, что противоречит этой семейной любви. Поэтому обоим|
им самим имманентно то, против чего они взаимно восстают,
и их захватывает и разламывает то, что входит в круг их-
собственного бытия. Антигону сражает смерть до радости-^
бракосочетания, но и Креонт оказывается наказанным в от­
ношении к своему сыну и своей жене, кончающим жизнь са­
моубийством, один — в связи со смертью Антигоны, другая*.

— в связи со смертью Гемона». Итак, Гегель неожиданно
переводит внешний конфликт во внутренний план. Символи-|
ческий «меч» ослушницы Антигоны, поднятый против власти
Креонта, оказывается обоюдоострым и сражает ее саму, рав-|
но как и карающая длань Креонта, настигающая ослушницу,
смертельно уязвляет его самого («Я себя ведь убил — я, не­
счастный, я!» — плачет Креонт в заключительном коммосе).¹-
Антигона, эта защитница права рода, права семейного, уми­
рает безбрачной, неродившей и по-настоящему не познавшей
ценностей семьи и рода (вспомним ее скорбную песнь: «И
вот меня схватили и ведут, Безбрачную, без свадебных напе­
вов, Младенца не кормившую. Одна. Несчастная, лишен­
ная друзей, Живая ухожу в обитель мертвых». Но и Кре-1
онт, защитник идеи законной власти «...Я власть державную
приемлю, Погибшим самый близкий по родству», — говорит
Креонт, призывающий «бороться с нарушителем закона»,
кем бы они ни был, ибо закон тверд и равен для всех, —
этот отстаивающий благо государства Креонт теряет сына-
наследника и теряет, в общем, все — в финале трагедии он
уже не тот прежний мудрый и твердый правитель, каким се­
бя считал, а «безумец», кричащий: «Уведите вы прочь, бе-^?
зумца, меня! Я убил тебя, сын, и тебя, жена! И нельзя ни­
куда обратить м«е взор: Все,, что было в руках, в стороне j
лежит». Ему только и остается, что призывать свой смертный

нас — «Покажись скорей, мой последний день!... я ничто!» Каждая из столкнувшихся сторон губит именно то, ради чего идет на конфликт.

Таким образом, глубокая и убедительная мысль Гегеля освещает трагедию с новой стороны, которая может ускольз­нуть при поверхностном прочтении Софокла. Оказывается, что в Креонте можно увидеть не тирана, а какой-то другой, весьма своеобразный тип властителя. Внешне он может быть и похож на тирана, но в глубине — это нечто совершенно иное. Во-первых, строго говоря, он чужд идеи самовластия. Он постоянно подчеркивает законность своей власти и ее ос-пованность на законах, подчиненность им. Вообще слово «закон» — самое частое в его устах. И он неизменно подчер­кивает свою беспощадность к нарушителям закона. Как раз Антигону он упрекает в «своеволье» — именно за то, что она пренебрегла государственным указом-запретом хоронить Полиника. Он специально разъясняет, что раз Антигона от­крыто обличена в своем «преступлении» как «единая ослуш­ница из граждан», то он, Креонт, уже не может отменить из­данный им самим указ, так как это выглядело бы обманом, т е. беззаконным действием по отношению ко всем другим гражданам — «Пред ними я не окажусь лжецом». Следова­тельно, и само наказание исходит не от Креонта (ведь он, издавая указ, не знал, что именно Антигона нарушит его), а из собственной, уже как бы отделившейся от Креонта, объек­тивной силы закона, противодействовать которой Креонт не может, так как не имеет на то права. Но если Антигону каз­нит не Креонт, а государственный указ, то и помиловать се Креонт никак не может.

Очевидно, что вся эта казуистика на почве законности и постоянная, исполненная всяческих диалектических ухищре­ний, оглядка на закон совершенно чужды духу любой «нор­мальной» тирании. Ни один тиран не стал бы прибегать к подобным рассуждениям для того, чтобы объяснить мотивы своих действий. Тиран, обладающий единоличной и абсолют­ной властью, вовсе не нуждается в беспрерывной сверке ка­ждого своего шага с каким бы то ни было законом и тем бо­лее не нуждается в такой изощренной «экспертизе» на закон­ность, которой занимается Креонт. Суть рассуждений Креон­та сводится к тому, что он, будучи правителем, все-таки ни­чем не может помочь Антигоне именно потому, что он не — тиран, что он отказывается от принципа самовластья и бес­контрольности и опирается только на закон. Тиран не зави-

сит от своих собственных указов, а Креонт зависит, так ка рассматривает себя не выше, а ниже закона — закон на ним. Поэтому самовольная отмена указа, для Креонта, тако₁ же непорядок, как и его нарушение. Антигона «обошла» аа кон, а Креонт не хочет его «обходить». Антигона «обманула? закон, а Креонт не хочет «обманывать» своих граждан. Т кой тип царя-законника совсем не похож на реальную npaiv тику греческих тираний или восточных деспотий. Напраишва ется другая аналогия.

Последний из афинских тиранов Гиппий (тот самый, н убитый вместе с Гиппархом, сын Писистрата) был изгнан Афин в 510 г. до н. э., т. е. лет за шестьдесят с лишним д появления «Антигоны». Целое поколение афинян уже жил* в условиях демократии, достигшей в середине 5 в., в век Пе-. рикла, высшей точки развития. В это время афинской демо4 кратии ничто не угрожало, никакая тирания. Последние ужа4 сы тирании — вспышки насилия, сопровождавшие правление Пиппия спровоцированные как раз «подвигом тираноубийст] ва» Гармодия и Аристогитона, должны были быть седым! преданием для создателя «Антигоны» и афинского зрителя.] Сам Софокл на протяжении всей своей долгой жизни (496— 406) никогда не был свидетелем практики единоличной дик татуры — ни до, ни после создания «Антигоны». При Со­фокле афинской демократический полис был прочен, как ни­когда.

Все эти хрестоматийные факты стоит напомнить для того, чтобы понять общественный, государствснно-политическш контекст, контекст власти, в котором создавалась и долж^ на была восприниматься «Антигона». Этот очевидный кон­текст заставляет по-особому взглянуть на проблему власти, как она решается в трагедии Софокла, и на самый характер Креонта-правители, на его способ и стиль властвования.

Не логично ли предположить, что у Софокла в флгуре| Креонта и в образе его действий мог отразиться опыт не ка-] кой-либо «воспоминаемой», или просто «условной» тирании, а непосредственно опыт самих, современных Софоклу, демо­кратических Афин? Не в этом л.и демократическом контексте следует понимать столь свойственные Креонту многочислен-, ные оглядки на закон, на законосообразность своих решений и поступков? Не является ли, по сути, тип Креонта облачен­ным в одежды мифологического царя типом «нормального» афинского демагога (стратега), законно пришедшего к влас­ти и законно стоящего у ее кормила? Не этот ли животрепе-126

Дата добавления: 2015-12-08