Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава девятнадцатая. Чудом спасенная

Читайте также:
  1. Глава девятнадцатая. ГДЕ ДЕВЧОНКА?
  2. Глава девятнадцатая. Жрецы Лейлы
  3. ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
  4. ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ГНЕВА
  5. Песнь девятнадцатая. Отречение от гнева.
  6. С рассветом первым противника в Дунаальмаше обнаружил лейтенант Зоря. При переходе через шоссе его обстреляли из пулемета, и комвзвода чудом избежал смерти.

 

Наконец вдали показались члены следственной комиссии во главе с Петрухиным. Явились все двенадцать человек: отсутствовавшие ранее два красногвардейца, очевидно, только что присоединились к остальным десяти.

– Вот видите, какие мы добрые, – сказал кто-то из солдат. – На вашей казни присутствует даже следственная комиссия.

Никто из нас ему не ответил.

– Мы обязаны были доложить обо всем Саблину, нашему главнокомандующему, – заявил Петрухин, подойдя к Пугачеву. – Он сказал, что Бочкареву придется расстрелять, но не обязательно сейчас и не с этой группой.

В моей душе зажглась искра надежды.

– Ничего подобного! – рявкнул со злостью Пугачев.

– В чем дело? Почему откладывают? Списки уже составлены, – поддержали Пугачева солдаты.

– Расстрелять ее! Пора кончать с ней! Что с ней нянчиться! – кричали вокруг.

Пугачев чувствовал, что Петрухин добился отсрочки казни в надежде спасти меня. Но Петрухин заручился запиской от Саблина, понимая, что одних слов будет недостаточно, чтобы отстоять свою позицию.

– Вот письменный приказ от главнокомандующего, – заявил Петрухин, вытаскивая бумагу. – В нем сказано, чтобы Бочкареву перевели в мой вагон и содержали там под стражей.

Пугачев подскочил, будто кто-то его ужалил. Но члены следственной комиссии высказались в поддержку Петрухина, заметив, что приказ есть приказ и его надо выполнять, а казнить меня можно и позже.

Наиболее заинтересованным наблюдателем этой жаркой перепалки была я сама. Затаив дыхание, слушали спор и офицеры.

Солдаты ворчали. Жизнь во мне боролась со смертью, и чаша весов в этом споре склонялась то в одну, то в другую сторону.

– Ничего не выйдет! – орал Пугачев, отпихивая в сторону приказ главнокомандующего. – Слишком поздно отдавать такие приказы! Мы ее расстреляем! Хватит болтать!

В этот момент я обратила внимание, что один из двух вновь прибывших членов следственной комиссии пристально смотрит на меня. Он подошел поближе и, склонив голову набок, буквально впился в меня глазами. Его взгляд взбудоражил мне душу. Когда этот человек, рядовой солдат, вытянув шею, вышел вперед и направился ко мне, присутствующие вдруг странно замолкли, настолько всех удивило выражение сострадания на его лице.

– Неуж-то-о ты Я-а-ш-ка-а? – нараспев произнес он.

– Откуда ты меня знаешь? – быстро спросила я в неясном предчувствии надежды на спасение.

– А разве ты не помнишь, как спасла мне жизнь в то мартовское наступление, когда меня ранило в ногу? Ты ж тогда вытащила меня под огнем из грязи. Помнишь? Петр мое имя. Я бы тогда там и пропал, в воде и грязи, как и многие, кабы не ты. А почему они хотят тебя расстрелять сейчас?

– Потому что я офицер, – ответила я.

– Что за разговорчики ты тут ведешь? – прогремел Пугачев. – Ее нужно расстрелять, и никаких разговоров!

– А я не позволю ее расстреливать! – твердо возразил ему посланный Богом спаситель, и с этими словами он подошел ко мне, взял за руку, вывел из шеренги и сам занял мое место.

– Вам придется расстрелять меня первым! – заявил он. – Она спасла жизнь мне и многим другим солдатам. Весь Пятый корпус знает Яшку. Она такая же простая крестьянка, как я сам, и в политике ничего не понимает. Если будете ее расстреливать, стреляйте меня первым!

Его слова окрылили меня. Они задели за живое многих солдат в толпе. Подошел Петрухин и занял место рядом со мной и Петром.

– Прежде чем вы казните ни в чем не повинную больную женщину, вам придется расстрелять и меня!

Толпа солдат разделилась. Некоторые кричали:

– Расстрелять ее, да и дело с концом! Что толку спорить?

Другие оказались более человечными.

– Она же не буржуйка, а простая крестьянка, как и мы, – доказывали они. – Да и в политике не разбирается. Может, она и впрямь ехала лечиться. Ее ведь не поймали, она сама пришла. Не надо этого забывать.

На какое-то время место казни превратилось в площадку для митинга. Дебаты разгорелись в более чем странной обстановке: мы, двадцать человек, в исподнем ожидали смерти посреди сотен разбросанных трупов. И из этих двадцати только у меня появился шанс остаться в живых. Остальные девятнадцать мужественно держались без всякой надежды на спасение. Их не могло спасти никакое чудо. Среди русских солдат, вершивших этот страшный суд и только что проявлявших беспощадную жестокость, нашлись такие, в чьих душах зажглась искра человечности, и теперь они организовали обсуждение.

Члены следственной комиссии наконец пришли к общему решению. Они заявили Пугачеву:

– Значит, так. У нас есть приказ главнокомандующего, и он будет выполнен. Мы ее отсюда заберем.

Они окружили меня, приказали выйти из шеренги и увели с места расправы. Пугачев был в дикой ярости, что-то неистово орал, скрежетал зубами. Когда мы уже покидали полк, он прокричал:

– Стрелять по коленям!

Громыхнул залп. Воздух тут же наполнился криками и стонами. Обернувшись, я увидела, как эти дикари бросились к своим жертвам и начали колоть штыками и топтать сапогами тела тех, кто еще несколько минут назад были моими товарищами, выбивая из них последние остатки жизни.

Страшная, невыразимо страшная картина! Стоны и крики пронзали душу, леденили кровь. Я зашаталась и упала на землю, потеряв сознание.

Целых четыре часа я пробыла в бесчувствии. Когда пришла в себя, то обнаружила, что нахожусь в купе пассажирского вагона. Рядом со мной сидел Петрухин. Он держал меня за руки и плакал.

Когда я вспомнила обстоятельства, вызвавшие обморок, перед глазами всплыла фигура Пугачева, и я дала себе клятву, что убью его при первой же возможности, если мне удастся выбраться из большевистской западни.

Потом Петрухин рассказал мне, что Петр так расположил ко мне следственную комиссию, что некоторые солдаты из ее состава согласились идти вместе с ним к Саблину и просить главнокомандующего отправить меня в Москву, а там судить военным трибуналом. Около полусотни солдат почувствовали ко мне симпатию, после того как Петр рассказал им о смелых действиях Яшки в окопах на передовой и на ничейной земле, а также о том, каким уважением я пользовалась у солдат на фронте. Петрухин все время оставался у моей постели, пока я лежала без чувств, но теперь он хотел присоединиться к депутации солдат. Я сердечно поблагодарила его за человечное отношение ко мне и за отчаянные попытки спасти мою жизнь.

Петрухин собрался уже уходить, когда ему донесли, что Пугачев подстрекал нескольких солдат похитить меня у друзей и устроить самосуд. Пятерым самым преданным ему солдатам Петрухин наказал охранять меня и защищать любой ценой.

Я молилась за Петрухина, и он, услыхав это, сказал:

– Теперь я тоже верю в Бога. Появление этого солдата, Петра, поистине знак Божий. Если бы не он, вас бы казнили, несмотря на все мои усилия помешать этому.

– Неужели и теперь мне никак не спастись? – спросила я.

– Шансы все еще очень малы, – ответил он. – Ваше прошлое против вас. Вы же не станете отрицать, что дружны с Корниловым. Здесь известно и то, что в те дни, когда весь фронт братался, у вас в батальоне сохранялась железная дисциплина и вы продолжали воевать с германцами. Кроме того, смертная казнь для большевиков стала настолько привычным делом, что избежать ее практически невозможно. Вот на днях врач с женой, ехавшие в Кисловодск на воды, каким-то образом попали сюда, в Зверево. Их арестовали, присоединили к группе для расстрела и без всякого следствия расстреляли. А уже после у них в карманах обнаружили бумаги от местного Совета, удостоверявшие, что они действительно больны: врач страдал раком и Совет выдал разрешение пропустить их в Кисловодск.

Петрухин поцеловал мне руку и ушел, предупредив на прощание:

– Ждите здесь, пока я не вернусь. В мое отсутствие никто не причинит вам зла.

Дверь за собой он закрыл на ключ. Я вынула бутылочку со святой водой, которую мне дала моя младшая сестренка Надя, и выпила ее. Стоя на коленях перед маленьким образком, я истово и долго молилась Господу Иисусу Христу и Пресвятой Деве. В это время до моего слуха донесся шум – это галдели несколько злобствовавших солдат, пытавшихся ворваться в вагон и расправиться со мной. С еще большим жаром я стала молиться, прося у Господа сохранить мне жизнь ради матери, отца и маленькой сестры. Сердце было переполнено печалью и отчаянием.

Прижимая к груди маленькую иконку и обливаясь горячими слезами, я вдруг услышала голос, тихий ласковый голос, который сказал:

– Твоя жизнь будет спасена.

Кроме меня, в купе вагона никого не было. Понимаю, что мои откровения могут показаться слишком неправдоподобными. Никого не принуждаю поверить в это. Воспринимайте как угодно. Но я была рада услышать пророческий глас Божий. Он успокаивал и вселял надежду. И неожиданно я почувствовала себя счастливой и спокойной. Я поблагодарила Всевышнего за безграничную доброту и поклялась при первой же возможности отслужить благодарственный молебен в московском храме Христа Спасителя в поминовение о Его чудесном знаке, ниспосланном мне.

После этого я заснула и спала спокойно, пока не пришел Петрухин. Его лицо сияло улыбкой. Он радостно сжал мою руку и сказал:

– Слава Богу! Слава Богу! Теперь толпа вас не тронет. Саблин приказал отправить вас в Москву. Сейчас готовят необходимые документы.

В этот момент в вагон вошел Петр с несколькими членами следственной комиссии. Все радовались такому исходу дела. Это были такие удивительные минуты! Как же благородный поступок преображает лица людей! Петр и его товарищи поздравили меня, а я была слишком взволнована всем происшедшим, чтобы выразить ту благодарность, которую испытывала к этим людям.

Петрухин рассказал мне потом, как он отделался от тех оголтелых солдат, которые покушались на мою жизнь. Он сообщил им, что меня повезут в Москву в надежде, что там я выдам нескольких контрреволюционных генералов, связанных заговором с Корниловым.

– А потом-то ее расстреляют? – допытывались они.

– Конечно, – уверил их Петрухин.

Они разошлись, удовлетворенные этим объяснением.

Мне не терпелось узнать, что со мной сделают в Москве. Петрухин пояснил, что в моем деле среди документов, которые конвоиры повезут в Москву, главным будет протокол. Этот протокол составил он сам как председатель следственной комиссии. В нем подробно описано, как я, направляясь в Кисловодск, сбилась с пути, случайно оказалась на станции Зверево без всяких средств и сама по доброй воле пришла к властям. В протоколе также отмечалось, что при обыске у меня нашли билет до Кисловодска, приглашение от княжны Татуевой приехать на Кавказ, а также заключение врача о моей болезни. Последнее было, разумеется, выдумкой. К протоколу Петрухин приложил мой билет и письмо из Тифлиса, сделав приписку, что куда-то переложил врачебное заключение и пришлет его позже.

– Вряд ли вас приговорят к смертной казни на основании таких показаний, – сказал он мне. – Думаю, что вас рано или поздно освободят. Но на всякий случай вот вам пилюля с ядом. Я еще тогда приготовил ее для вас на случай, если толпа возьмет верх. Ну, чтобы избежать пыток и мучений, применяемых этими дикарями. Надеюсь, в Москве она вам не понадобится.

Я до сих пор ношу эту пилюлю с собой, куда бы ни шла…

Петрухин дал мне также сорок рублей на расходы, поскольку у меня не осталось ни копейки. Я поблагодарила его и попросила написать письмо моим родным и сообщить, где я нахожусь. Потом мы распрощались. Петрухин и Петр расцеловались со мной, а я снова и снова повторяла, как обязана им, и клялась, что в любом случае, что бы ни произошло, всегда сделаю для них все, что в моих силах. Мы тогда понимали, что России предстоит еще многое испытать, прежде чем все утрясется и наступит мирная жизнь.

Под конвоем четверых вооруженных красногвардейцев друзья проводили меня к пустому железнодорожному вагону, прицепленному к паровозу. В этом поезде, составленном из товарных вагонов для перевозки скота и одного пассажирского, я приехала в Никитино. Там меня отвели к начальнику станции и вручили ему приказ обеспечить места для проезда нашей группы в обычном пассажирском поезде. Это был тот самый начальник, который так великодушно помог мне добраться до Зверева в поезде, доставлявшем боеприпасы. Конечно, он не признал в Бочкаревой ту самую сестру милосердия.

На платформе произошла еще одна поразительная встреча. По станции быстро разнесся слух о том, что поймали Бочкареву и везут в Москву, и вокруг собралось много красногвардейцев и солдат. Они принялись издеваться надо мной, проклинать и запугивать меня. Среди них оказался тот самый противный грязный тип – старший в группе конвоиров, охранявших поезд, следовавший до Зверева, который предложил мне выйти за него замуж!

Этот дикарь теперь меня не узнал. Он гнусно зубоскалил, уставившись на меня, повторяя мою фамилию медленно, по слогам, с особым удовольствием искажая ее, и вообще поносил меня последними словами.

– Шлюха! Поймали ее все-таки, мерзавку! – неистовствовал он. – Только вот не могу понять, чего они ее не пристрелили прямо там. Чего с ней церемониться!

Я не могла не рассмеяться. Смеялась долго, не желая сдерживаться. Это было так забавно. У меня даже появилось желание открыться ему и рассказать, как я его обманула. Он, верно, и сейчас еще не знает, что Александра Смирнова, чей вымышленный адрес в Кисловодске он, по всей вероятности, до сих пор хранит с любовью, на самом деле Мария Бочкарева!

Целых три дня я под конвоем добиралась из Никитина до Москвы. Со мной обходились учтиво, но все же как с арестованной. Конвоиры добывали на станциях провизию, а по прибытии в Москву отвезли на автомобиле в солдатскую секцию Московского Совета, передали меня и все мои документы какому-то штатскому и удалились.

– Ну что, вы шли от Корнилова? – грубо спросил меня этот чиновник.

– Нет, я направлялась в Кисловодск для лечения, – ответила я.

– Ну да, знаем мы это лечение! А где же ваши погоны? Почему сняли их?

– Потому что я простая крестьянка. Я мужественно защищала свою страну целых три года и ни в чем не виновата.

– Хорошо, мы разберемся в этом позже, – прервал он меня и приказал отвести в тюрьму.

Меня заперли в маленькой камере, где уже сидело около двадцати пленников – офицеров и гражданских. Все они были арестованы по доносу агентов за агитацию против большевистского режима. Прекрасный образец воскрешения наихудших традиций царизма!

Заключенные содержались в ужасных условиях. В камере не было параши, выходить не разрешалось. Я задыхалась от зловония. Мужчины не переставая курили. Арестованным не полагались даже короткие ежедневные прогулки, которые считались обязательными в тюрьмах при старом режиме.

Вероятно, для того чтобы вырвать у меня признание, большевики прибегли к одной из новых пыток, никогда не практиковавшейся в царских тюрьмах, – не давали есть! В течение трех дней я не получала даже того скудного рациона, который выдавали остальным заключенным. Сидевшие в камере заключенные были очень добры ко мне, но той порции еды, которую они получали, едва хватало, чтобы поддержать их собственные жизни. И вот три дня и три ночи я лежала на нарах среди месива тел заключенных, задыхаясь от смрада, умирая от голода и жажды, так как мне даже воды не давали.

За эти три дня комендант тюрьмы, матрос, наведывался по нескольку раз в день в нашу камеру и донимал меня своими разговорами.

– Что вы собираетесь сделать со мной? – спросила я.

– Как – что? Тебя расстреляют! – ответил он.

– За что?

– Ха-ха! Потому что ты подружка Корнилова.

Бывали минуты, когда я, сжимая в дрожащей руке ту самую пилюлю с ядом, которую дал Петрухин, ожидала, что вот-вот откроется дверь и меня поведут на расстрел.

Вскоре освободили одного из офицеров, который был арестован за то, что в пьяном виде ругал большевиков. Перед уходом друзья передали ему письма к родным. Я подумала о семье Васильевых. Осенью 1916 года они забрали меня из госпиталя к себе домой и были так добры ко мне. Поэтому я попросила этого офицера навестить их и рассказать о моем незавидном положении. Он выполнил поручение. В письме к Васильевым я сообщила, что ожидаю казни и прошу их помощи.

Письмо мое потрясло Дарью Максимовну. Она тут же попыталась получить разрешение повидать меня. Но когда обратилась в солдатскую секцию Московского Совета за пропуском на свидание с Бочкаревой, ее тут же объявили корниловкой. И трудно сказать, чем бы это все кончилось, если бы ее сын Степан, тот самый парень, служивший в моей роте, благодаря которому и завязалась дружба между мной и его матерью, не оказался одним из большевистских начальников. Дарья Максимовна стала кричать, что она мать Степана Васильева, руководителя такого-то учреждения, и тогда послали за Степаном, чтобы удостоверить ее личность.

Это спасло ее от сурового наказания. Дарья Максимовна попросила сына вмешаться и защитить меня, но он отказался, заявив, что не может помогать человеку, связанному дружбой с Корниловым. Тем не менее он выхлопотал для матери пропуск на свидание со мной. В дальнейшем он внял ее мольбам и замолвил за меня слово, объяснив вышестоящему начальству, что я на самом деле лишь простая крестьянка, ничего не понимающая в политике.

На четвертый день пребывания в тюрьме я получила четверть фунта хлеба, немного чая и два кусочка сахара. Хлеб был очень черным, с примесью соломы, и совершенно несъедобным. Я не смогла даже взять его в рот и довольствовалась тремя кружками чая. Позднее в камеру вошел какой-то матрос и, именуя меня «товарищем», сообщил, что в комнате для свиданий меня ждет некая Васильева. Я была настолько слаба, что не могла сделать и нескольких шагов без чьей-либо помощи. Едва встала и сделала один шаг, как силы покинули меня, и я повалилась на нары.

– Ты что, больна? – спросил матрос.

– Да, – пробормотала я.

Тогда он взял меня под руку, проводил в комнату для свиданий и посадил на стул. После этой совсем маленькой «прогулки» я вспотела от слабости, голова кружилась и все плыло перед глазами. Когда Дарья Максимовна увидела меня, то бросилась мне на шею и заплакала. Повернувшись к сидевшим там служащим, она с горечью воскликнула:

– Как же посмели арестовать и истязать такую женщину! Она была так добра к солдатам, ей пришлось так много испытать ради ваших же братьев!

Потом Дарья Максимовна развернула пакет, вынула из него немного хлеба и масла и отдала мне.

– Вот, Манечка, здесь четверть фунта хлеба. Мы сегодня получили три восьмых фунта, а вот четвертушка масла… Вся наша норма.

Я была бесконечно благодарна этой милой женщине и ее детям, которые ради меня отказались от своего дневного пайка. Хлеб оказался хорошим. Дарья Максимовна рассказала, как теперь трудно прокормить всю семью, поскольку даже этот скудный паек не всегда удавалось получить.

Я поведала ей о своих бедах и о том, что меня, видимо, ждет суровый приговор, просила написать моей матери, если расстреляют.

В этом ужасном каземате я провела целых две недели, прежде чем меня вызвали в трибунал. Когда под конвоем вели по Тверской, главной улице Москвы, прохожие узнавали меня. Трибунал заседал в Кремле.

Я прождала там уже часа два, когда, к моему удивлению, появился вдруг Степан Васильев. Он подошел ко мне.

– Маруся, как же ты влипла в это дело? – спросил он, пожав мне руку и предложив сесть.

Я пересказала ему историю о поездке в Кисловодск на лечение.

– Но каким же образом ты добралась до Зверева? – поинтересовался он.

– У меня был билет до Кисловодска. Я не знала, что Зверево – закрытая зона. Думала, раз мне продали билет, значит, можно ехать обычным путем, – убежденно рассказывала я.

– Я вчера потратил несколько часов, просматривая документы в твоем деле, но так и не смог понять, каким образом ты попала в Зверево, – сказал Степан. – Может, ты и правда ездила на встречу с Корниловым?

– Я не отрицаю своей дружбы с Корниловым, – подтвердила я, от души радуясь, что Степан добился высокого положения при новой власти. – Но ты же знаешь, что я малограмотная и в политике не разбираюсь, да и ни в какой партии не состою. Я воевала на фронте за Россию, и меня интересует только судьба матушки-России. Все русские – мои братья.

Степан ответил, что знает о моем полнейшем непонимании политических вопросов. Потом он ушел доложить обстоятельства дела трибуналу, а немного погодя вызвали туда и меня. Там за длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели шесть рядовых солдат, все молодые, каждому из них не более тридцати лет. Стол стоял посреди большущего зала, богато отделанного и украшенного. Мне предложили сесть и рассказать свою историю, и в особенности то, как я попала в Зверево.

Я поднялась со стула, чтобы начать свою байку, но меня очень вежливо попросили не вставать. Тогда я рассказала, что на фронте была ранена в спину и до сих пор ношу в себе осколок снаряда, а потому нуждаюсь в операции, а также о консультации в Петрограде у врача, который посоветовал мне поехать на воды в Кисловодск. Я призналась, что слышала о боях между Корниловым и большевиками под Новочеркасском, но не имела представления о том, что такое гражданская война, и никогда не думала, что в подобной войне может быть какая-то линия фронта. Поэтому доехала до Никитина, где начальник станции направил меня дальше, в Зверево. Разумеется, я не упомянула о том, что он отправил в Зверево не Бочкареву, а сестру милосердия Смирнову. В заключение я заявила, что, как только приехала в Зверево, сразу поняла, что оказалась в сложной ситуации, и сама сдалась местным властям.

Мне сказали, что для окончательного выяснения обстоятельств моего дела и принятия решения потребуется неделя. Вместо Бутырок, где я отбывала последние две недели, меня отправили на военную гауптвахту, напротив солдатской секции Московского Совета. Там, как правило, содержались пьяные матросы и красногвардейцы. Я очутилась в длинной узкой комнате с широкими окнами в решетках, где находилось около десятка задержанных.

– Ба! Смотрите, кто к нам пожаловал! Сама Бочкарева! – услышала я, когда переступила порог комнаты.

А дальше посыпались оскорбления и насмешки, к которым я отнеслась спокойно. Мне хотелось только уединиться и отдохнуть где-нибудь в уголке, но не тут-то было. Здесь собралось большевистское отребье – настоящие выродки и бывшие уголовники. Я стала объектом для постоянных нападок с их стороны. Они издевались надо мной денно и нощно и таким образом развлекались. Если я ложилась, пытаясь заснуть, тут же кто-то из них пристраивался рядом. Когда ела и пила, эти дикари собирались вокруг, осыпали оскорблениями и отпускали скабрезные шутки. Мои слезы на них не действовали. Днями и ночами я вынуждена была бодрствовать. Иногда не выдерживала, бросалась и кусала того, кто нахально приставал ко мне. Я просила надзирателей перевести меня в одиночную камеру.

– Пусть это будет холодная, сырая дыра. Можете не давать мне никакой еды. Но избавьте от этих пьяных скотов! – умоляла я.

– Тебя скоро заберут… чтобы расстрелять! – отвечали надзиратели, поддразнивая меня, к радости и веселью моих мучителей.

Миновала обещанная неделя, но никакого решения по моему делу все еще принято не было. Медленно текли дни – долгие, мучительные, доводившие до исступления. Но больше всего я страдала оттого, что мне не давали спать. От этой пытки я дошла до такого состояния, что оказалась на грани помешательства. Две с половиной недели я прожила в этом аду, семнадцать суток без сна!

И вот однажды утром надзиратель, который очень любил истязать меня ежедневными рассказами о том, что со мной сделают, какие ужасы меня ждут впереди, вошел в камеру с бумагами в руке.

– Бочкарева! – крикнул он. – Ты свободна. – И открыл дверь передо мной.

Я так удивилась, что сначала не поверила. Решила, что это очередная издевка.

– Свободна? – переспросила я. – Почему?

Приученная к россказням этого надзирателя о грозившей мне жестокой расправе, я не могла теперь поверить ему.

– Меня отпускают насовсем? – уточнила я.

– Да, насовсем, – последовал ответ. – Пойдешь с конвойным в солдатскую секцию, там получишь нужные бумаги.

Со вздохом облегчения распрощалась я с этой камерой ужасов и немедленно отправилась за документами. В бумаге, которую выдали, говорилось, что я была арестована, но по предъявленному обвинению оправдана. С учетом состояния моего здоровья мне предоставлялось право на полную свободу передвижения по стране. С таким вот документом в кармане меня выпустили на свободу.

 


Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 99 | Нарушение авторских прав



mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.021 сек.)