|
Читайте также: |
Возможны ли во время этой работы акции, не разрешенные конгрессом США? По усмотрению руководителей резидентур, которые всю свою деятельность подчиняют интересам США и статьям Конституции.
Финансирование. Ввиду того, что ситуация в Гаривасе грозит национальным интересам США и чревата коммунистическим проникновением в Центральную Америку, все траты представляются разумными в случае, если предлагаемые материалы того стоят.
Отчет о работе отправлять в адрес директора ЦРУ по его шифру".
После того, как этот запрос ушел, директор пригласил к себе Джеймса Боу, толстого, огромного, вечно потеющего техасца, старого и верного друга, в прошлом боксера, шерифа, репортера, затем адвоката, работавшего последнее время в Голливуде, и сказал ему:
— Старина, дело, которое надо сделать, я могу поручить только одному тебе… И знаешь почему? Не только потому, что ты тертый, а значит, умный, в этом здании таких много; не только потому, что я тебе бесконечно верю, здесь тоже есть такие люди. Дело в том, что ты не являешься частью нашей проклятой бюрократической структуры, ты не должен писать бумажки, нести их одному из моих заместителей, опасаясь ревности другого, сетуя на черствость третьего и ярясь от излишней эмоциональности четвертого. Дело чрезвычайное, Джеймс. Ты хорошо обкатался в Голливуде, истинный разведчик обязательно должен быть хорошим актером, у гениев это врожденное, у тебя благоприобретенное… Вот прочитай шифротелеграмму, которая ушла в наши резидентуры… Я познакомлю тебя с первыми откликами, наверняка придет масса муры… Твоя задача будет заключаться в том, чтобы отделить злаки от плевел и придумать сценарий на каждого из пяти перечисленных в телеграмме людей… Ты сначала придумай сценарий на каждого, исходя из тех материалов, — директор кивнул на пять папок, что лежали на столе, — которые я уже имею… Психологический портрет можно нарисовать, какой‑никакой, но все же нечто приближенное к оригиналу… Я дам тебе послушать — здесь, в этом кабинете — их голоса; здесь же, только здесь ты посмотришь на видеомагнитофоне их выступления с трибун, поведение на приемах и даже в семейном кругу… Посмотришь также съемки их друзей и близких… Исходя из всего этого, ты и начнешь фантазировать, Джеймс, кого и на чем легче взять… Причем исходя из того, что брать придется не кому‑нибудь, а тебе…
— Эта работа займет все мое время… Закрыть контору в Голливуде? Или как?
— Закрывать контору нет смысла, старый толстый хитрец… Я скажу тебе позже, какие акции стоит приобрести на биржах Цюриха, Женевы, Парижа и Франкфурта… Вложишь миллион, я гарантирую возможный проигрыш своими пятью процентами, так или эдак, но заработаешь славно.
Джеймс Боу вытер пот, катившийся по его огромному лицу, мятым платком, сунул в рот сигарету, но не стал прикуривать, поинтересовался:
— Что, в Гаривасе действительно пахнет порохом, как об этом пишут в газетах?
Директор улыбнулся.
— Не хитри, Джеймс. Тебе прекрасно известно, что все это пропаганда, просто твой друг, — он толкнул себя пальцем в грудь, — не любит, когда его считают глупее, чем он есть на самом деле…
18.10.83 (8 часов 06 минут)
Зеккер поднялся навстречу Шору, раскинул тонкие руки, дружески обнял, повел к столу, где был уже накрыт завтрак на две персоны.
— Милый Соломон, позволь мне так называть тебя, я не хотел вчера говорить по телефону, здесь живут еще мерзавцы, которые были с Гитлером и симпатизировали ему, потому что все здешние банкиры швицы, а никакие не евреи; уверяю тебя, твой телефон прослушивают, нигде в мире, никогда и никто по‑настоящему нам не верит; я заказал яйца по‑венски, сок и хороший сыр; хочешь чего‑нибудь еще? Я не стал тебе говорить главное, хочу обо всем информировать сейчас, как, кстати, твое коронное дело с итальянцем? Бесспорно, это загадка века, убежден, многие из твоих коллег мечтают заполучить такое дело в свои руки, можно крупно подзаработать, поверь мне! Да, ты не взял фотографию Эриха? У нас только две, те самые, что в свое время прислал твой папа…
Шор выпил стакан холодной воды (научились у американцев, ставят на стол, словно аспирин пьянице или хлеб голодающему), достал сигарету и, продолжая слушать тараторившего без умолку Зеккера, медленно, сладостно затянулся, долго размахивал спичкой, наблюдая, как ее пламя мечется в воздухе, прищурился, представив себе цирк, там дрессировщики делают похожие фокусы — выключают свет и гонят сквозь огненное кольцо несчастных собачек, одаривая их за это дешевыми конфетами, потом набросал психологический портрет собеседника, понял то, что ему нужно было понять, и перебил:
— Господин Зеккер, последний раз я пил на брудершафт семь лет назад с марсельской потаскухой напротив пятизвездочного отеля для собак, кошек и пони, хозяева гарантируют люксовое обслуживание… Сколько помню, я не видел вас ни разу, так что не церемоньтесь и называйте меня по‑свойски «инспектор Шор». Завтракать я не намерен, утром пью только кофе, крайне занят и приехал лишь потому, что вы сказали, будто имеете сведения об Эрихе. Слушаю вас внимательно.
Зеккер словно бы споткнулся, заговорил еще мягче:
— Ах, Соломон, ну, перестаньте, мы братья по крови, а что есть выше этого братства, не надо же, право, выпускать колючки, словно ежик, у моей внучки он живет под кроватью, чудное существо с жестокими глазами, разве можно запретить крохе?! По поводу Эриха я имею информацию, вот она, — он достал из кармана конверт, положил его на стол, оглянулся по сторонам, — пожалуйста, уберите в карман, я чувствую себя затравленным с тех пор, как смог вырваться от Гитлера, я всюду всего боюсь… Ты… Вы думаете, нам легко работать? Это только кажется, что нам сочувствуют, на самом деле были бы рады, сожги нас всех в печках ефрейтор! Так вот, тот человек, адрес которого мне удалось достать — и не думайте, что это было легко, — не нацист, хотя, кажется, им симпатизировал. У него есть уникальные материалы по еврейскому вопросу в рейхе, можно найти следы к Эриху, этот тип швейцарец, но тебе… вам будет довольно сложно говорить с ним, он нас не любит, живет в Базеле, ему семьдесят семь, Вольф Цорр, ты прочитаешь о нем все в этом конвертике, торопись, пока он не умер, если надо, нажми… Нажмите как следует, не мне вас учить, но есть еще один господин, однако подойти к нему почти невозможно. Он хочет встретиться с вами, Соломон, и открыть кое‑что, назвать имена тех, кто знал, куда угнали евреев из немецкого Базеля в январе сорок пятого, но он хочет быть уверен, что ты… что вы введете его в курс дела с итальянцем, объясните истинную ситуацию, не так, как журналистам. Он связан с Барри Дигоном, пытался помочь его несчастному брату Самуэлю, но того убили наци и самого Барри тоже чуть не убили. Он знал отца Грацио, а тот был дружен с Муссолини и его за это союзники сажали в тюрьму, но, говорят, он тайно помогал евреям, этого не простили, палестинцы отомстили Леопольдо Грацио, око за око, зуб за зуб, они мстят и по третьему колену… Тот господин хочет узнать всю правду, он понимает, что ты… что вы не можете говорить открыто, но он наш, у него болит сердце за всех, он будет содействовать вам в поисках брата, его имя… Нет, сначала я должен понять, хотите ли вы искать бедного Эриха и для этого… словом, что ему передать?
Шор поднялся, громко высморкался и сказал:
— Киш мир ин тухес, менш, унд зай гезунд![15]
18.10.83 (11 часов 02 минуты)
Мари Кровс оказалась совсем еще молодой женщиной с узкими зелеными глазами, золотоволосая, коротко, под мальчика стриженная.
— Я вас представляла себе другим, — сказала Мари, когда они встретились в баре «Дворца прессы».
— Каким? — заинтересовался Степанов.
— Русские очень традиционны в одежде… Или же, наоборот, как‑то вызывающе неряшливы, носят черные брюки и коричневые туфли… А вы прямо‑таки парижский журналист…
— В Париже живут разные журналисты… Бреннер — одно, а Вернье — прямо ему противоположное.
Что‑то стремительно промелькнуло в лице Мари, в ее узких зеленоватых глазах; «беззащитная цепкость», — отметил Степанов, удивляясь тому, что возникло именно это словосочетание, казалось бы, взаимоисключающее, хотя, впрочем, мир ведь еще не исчерпал себя, человек, умирая, удивляется тем ощущениям, которые приходят вместе с последним вздохом. «Беззащитная цепкость» — в этом есть что‑то от избалованного ребенка…
— Вернье — мой отец, — заметила Мари. — Пожалуйста, не говорите, что он работает на консерватора Бельсмана. Отец — честный человек.
— Он мне тоже показался славным человеком, Мари, но я никак не думал, что он ваш папа.
Глаза ее засияли, но так было лишь одно мгновение, потом они вновь стали настороженными, изучающими, закрытыми.
— Вам что‑либо известно, как сейчас Лыско? — спросила она.
— Жив… Это все, что я знаю… Времени не было, я из аэропорта сразу к вам. И потом, знаете, когда человек уезжает оттуда, где он какое‑то время жил, начинают действовать законы той общности, куда он вернулся…
— Вас интересует, отчего с ним так поступили, мистер Степанов?
— Ради этого я приехал.
— Вы можете попасть в его квартиру?
— Не знаю…
— Дело в том, что на его письменном столе должно лежать страниц тридцать машинописного текста… Прочитав этот материал, вы поймете, пусть не до конца, кому Лыско мог мешать…
— Кому же? Дигону?
— Да.
— У вас есть факты?
— Они были в квартире Лыско.
— Можно от вас позвонить в посольство?
— Хотите, чтобы разговор стал известен полиции?
Степанов улыбнулся.
— Считаете, что ваш аппарат подслушивают?
— Мне намекнули об этом. Мне дал это понять инспектор Шор, который ведет дело Грацио… Я пыталась взять у него интервью…
— Он сказал, что слушает ваши разговоры?
— Не только один он. Есть частные детективы, есть еще и другие силы, научно‑техническая революция и все такое прочее.
Степанов поднялся, поменял у бармена монету на жетон для телефона‑автомата, позвонил в бюро, где работал Лыско, представился, попросил ключ от его квартиры.
— У нас нет ключа, товарищ Степанов, его отправляли в таком состоянии, что было не до ключей, попросите у консьержки.
— Почему вы думаете, что она даст мне его ключ? Я и по‑французски не говорю…
Мари, стоявшая рядом, шепнула:
— Я говорю, пусть только они позвонят…
— А вы не можете позвонить? — спросил Степанов.
— Мы не знаем номера. Поезжайте, поговорите, в конце концов, можете обратиться в консульство…
— Вы очень любезны, — сказал Степанов. — Дайте адрес, пожалуйста…
Мари снова шепнула, словно бы понимала русскую речь:
— Не надо, я знаю, где он живе… где он жил…
…Консьержка приняла подарок Степанова, рассыпавшись в благодарностях (уроки краткосрочных командировок; всегда бери с собою, если, конечно, сможешь достать, пару баночек черной икры по двадцать восемь граммов, три цветастых платочка, три бутылки водки и набор хохломских деревянных ложек).
Прижав к груди «горилку з перцем», женщина достала ключ от квартиры Лыско, заметив:
— Он всегда предупреждал меня, когда уезжал на несколько дней, а теперь даже не оставил записки…
Мари и Степанов переглянулись; консьержка шла первой по лестнице; Мари приложила палец к губам; Степанов действительно готов был спросить: «Неужели вы не знаете, что с ним случилось?» В России все бы уже все знали или строили догадки, а тут личность в целлофане: есть ты, нет тебя — никого не колышет, каждый живет сам по себе, и если наша заинтересованность друг в друге порою утомляет, особенно если это выливается в «подглядывание в замочную скважину», то здешнее равнодушие все‑таки куда как страшнее, есть в нем нечто от глухой безнадеги, иначе как этим российским словом не определишь.
Консьержка обернулась, опершись о теплые (так, во всяком случае, показалось Степанову) деревянные перила старого дома, достала из кармана фартука платок, вытерла лоб.
— Я ощущаю свой возраст, только когда поднимаюсь по лестнице. С тех пор как я начала здесь работать, а это было пятьдесят лет назад, лишь в этом году лестница показалась мне немножко крутой.
Степанов неожиданно для себя попросил Мари:
— Пожалуйста, узнайте, сколько раз в этом подъезде делали ремонт?
Мари удивилась:
— Почему вас это интересует?
— Потому что у нас нет консьержек и ремонт делают раз в три, а то и в два года…
Мари спросила старуху; та нахмурилась, начала загибать пальцы, сбилась.
— Последние лет пятнадцать, в этом я уверена, ремонта не было.
— А сколько ей платят в месяц? — поинтересовался Степанов.
Консьержка погрозила пальцем.
— Разве можно называть сумму заработка, месье? Это мой секрет.
Мари улыбнулась.
— Месье иностранец, его все интересует…
— Я живу очень хорошо, — ответила консьержка, — у меня пенсия, и хозяин платит вполне прилично, так что выходит где‑то тысяча двести франков…
Степанов спросил:
— А как вы думаете, Мари, сколько стоит ремонт подъезда?
Та пожала плечами.
— Пятнадцать тысяч, не меньше… Да нет, что я, добрые двадцать пять, квалифицированная работа очень ценится, краски и все такое прочее… Хотите, узнаю точно?
— Очень хочу. А я подразню тех, кто у нас в Москве занимается этой проблемой… На спичках экономим, а электричество жжем…
Мари вздохнула.
— Все еще относите себя к «бунтующему поколению»?
Степанов покачал головой.
— В пятьдесят лет не бунтуют, Мари; в моем возрасте доделывают недоделанное.
…Консьержка открыла дверь, пригласив Степанова и Мари в маленькую квартиру; прихожая была очень темной, зато, когда старушка отворила дверь в комнату, Степанова поразило огромное, во всю стену окно, такие бывают у парижских художников, что живут на Монмартре рядом с проститутками, студентами‑иностранцами и томными сутенерами.
А возле стола, впечатанный в голубой проем неба, сидел помощник инспектора Шора, высокий улыбающийся Папиньон.
— Первые гости, — сказал он, — я вас жду.
Консьержка возмутилась:
— Месье, как вы здесь очутились?!
— Я из полиции, действую с санкции властей, а вот как сюда попали эти люди? И кто они такие? Впрочем, мадемуазель Кровс я мельком видел. Ваши документы, месье, — обратился он к Степанову.
— Я пришел в дом моего коллеги; в отличие от вас я пришел сюда совершенно открыто; мне нужны материалы моего согражданина, оставленные им здесь на столе вечером накануне покушения на его жизнь.
— Здесь не было никаких документов, — ответил Папиньон и, достав из кармана жетон полицейского инспектора, учтиво предъявил его каждому из вошедших. — А теперь я попрошу вас сделать то же, что сделал я. Судьба документов господина Лыско интересует моего шефа так же, как и вас.
«Началось, — подумал Степанов. — Значит, надо звонить в консульство, вызывать нашего представителя, полиция станет дуть дело, это понятно, фу ты, глупость какая… Да здравствует Черчилль. „Советуетесь ли вы с женой, господин премьер?“ — „О да, и поступаю наоборот“. Все давно известно. К тому же эта самая Мари не жена мне, я не Черчилль, но повел себя, как дуралей… А, впрочем, как мне надо было себя вести?»
— Если вы задерживаете нас, — сказал Степанов, — меня в частности, я вызову сюда представителя нашего консульства, я русский.
— О? — Папиньон покачал головою. — Даже так? Нет, я пока не задерживаю вас, просто‑напросто я обязан идентифицировать ваши личности.
— Мою тоже? — спросила консьержка. — Я не намерена подниматься сюда второй раз, извольте спуститься вниз, я покажу вам свою пенсионную книжку, паспорт я не выписываю, оттого что уже три года как не езжу за границу…
Папиньон снял трубку телефона, набрал номер.
— Шеф, у меня гости, без вас не разобраться, они издалека.
Шор приехал через пятнадцать минут, по лестнице взбежал легко, словно ему было двадцать, а не пятьдесят четыре, сразу же спросил консьержку:
— Я требую от вас ответа под присягой, что говорили вам эти люди, когда просили открыть дверь квартиры Лыско? — Он показал на Мари и Степанова. — И еще: почему вы впустили их в квартиру русского журналиста?
— Эти люди сказали, что знают месье Лыско, — ответила женщина, и лицо ее вдруг стало багровым. — Они сказали, что здесь лежат их общие бумаги. К месье Лыско часто приходили люди, и он всегда позволял мне открывать им дверь. «Пусть ждут, — говорил он, — покажите им, где кофе, могут читать журналы».
— Благодарю вас, мадам. Месье Степанов, вы являетесь официальным представителем русской стороны?
Степанов озлился.
— Я пришел сюда, в квартиру моего коллеги, которого у вас пытались убить. Вы до сих пор не нашли тех, кто покушался на него. Я пришел сюда с женщиной, из‑за которой якобы его хотели уничтожить…
— А эта женщина, — сказала Мари, — полагает, что здесь у Лыско остались материалы, которые были нужны тем, кто в этом заинтересован.
— Вы отказались отвечать мне на этот вопрос, когда мы беседовали по телефону, фройляйн Кровс, — заметил Шор. — Отчего же вы решили рассказать все этому человеку?
— Оттого, что я не верю полиции, господин инспектор, а этот человек, — она кивнула на Степанова, — мой коллега.
— Он русский, — заметил Папиньон.
Мари снова усмехнулась.
— Достоевский, кстати, не был швейцарским гражданином.
Шор рассмеялся.
— Хорошо, едем в полицию, я задержу вас на пятнадцать минут, формальность должна быть соблюдена…
Ретроспектива VIII (семь дней назад)
Майкл Вэлш выглядел усталым, под глазами залегли темные тени, на висках то и дело выступала испарина, хотя работал кондиционер и народа собралось в его кабинете не так уж много: ЗДП, как сокращенно называют в ЦРУ заместителя директора по планированию, ЗДР — заместитель директора по развединформации, ЗДН — заместитель директора по сбору информации научно‑техническими методами и ЗДА — начальник управления анализа и оценки разведданных, получаемых агентурой ЦРУ во всем мире; докладывал Уильям Аксель, шеф управления стратегических операций.
Вэлш вернулся в Вашингтон на рассвете; за два дня успел слетать в Паму, Гватемалу, Сальвадор; провел переговоры с министром обороны и рядом ведущих политиков; три часа ушло на то, чтобы встретиться с главным редактором «Эпока», крупнейшей газеты Памы, и обсудить ситуацию в Центральной Америке; летал «под крышей» вице‑президента «Стил констракшн», в дымчатых очках, будь они трижды неладны, терпеть не мог грима, но понимал, что сейчас необходима предельная осторожность: газетчики — ушлые люди, если его расконспирируют накануне дела, может быть нанесен удар по всей операции.
Как всегда, Аксель докладывал не спеша, очень следил за словом, фразы строил точные, краткие, без какого бы то ни было двоетолкования.
— До начала операции осталось пятнадцать дней и семь часов. Поскольку мистер Вэлш определил «Корриду» как «локальный эпизод», мы работаем силами внутренней агентуры в Гаривасе с тем, чтобы придать этому предприятию «чилийский флер» — никакого вторжения, никаких связей с Пентагоном или государственным департаментом, ставка лишь на своих людей. Просчитаны все варианты неудачи. Они сведены к минимуму. Однако же при утечке информации, я имею в виду появление материалов о том, что Лопес проявляет интерес к плантациям какао‑бобов, левые группировки начнут шумное расследование. В этом случае Лопес может прийти к власти не как преемник дела Санчеса, но как диктатор, что нецелесообразно. Деятельность Леопольдо Грацио по‑прежнему кажется мне нежелательной, так как у него очень широкие связи в Европе, он активно играет на повышение ставок на бобы какао и крайне заинтересован в стабильности нынешнего режима Гариваса. Грацио дважды предупреждал Санчеса о том, что в правительстве полковника зреет оппозиция. По нашим сведениям, несколько людей из разведывательного департамента его концерна готовятся к поездке в Гаривас; мы получим подробную информацию об этом завтра в полдень, агентура к ним подведена вполне квалифицированная. Скорее всего, Санчес будет изолирован в «Клаб де Пескадорес», террористов затем уничтожат «красные береты»; к народу обратится по радио и телевидению майор Лопес, объявит о введении военного положения для борьбы с силами реакции…
— Я бы подумал о формулировке, — заметил ЗДА. — «Силы реакции»… Это сразу же свяжут с нами, левые начнут вопить, что Санчеса убили проклятые янки и все такое прочее…
Вэлш усмехнулся.
— Можно подумать, что не мы устраняем Санчеса, а дядя Ваня. Живите реальностями… В разведке — на нашем уровне — опасно пребывать в мире пропагандистских иллюзий… Что же касается «сил реакции», то, пожалуй, разумнее заменить на «экстремистские элементы» — значительно более нейтральная, многозначная формулировка… Как будет устранен начальник генерального штаба Диас и министр общественной безопасности Пеле Аурелио?
— Одновременно с Санчесом. Группа Хорхе отрепетировала операцию в Гватемале, на нашей базе пятьдесят четыре ноль три, — ответил Аксель.
ЗДА закурил, обернулся к Вэлшу.
— Майкл, у меня есть целый ряд замечаний к тем статьям, которые подготовлены для публикации в прессе Гариваса и Памы после предстоящих событий… Там есть ряд недодуманных пассажей… В частности, редакционные статьи, которые дадут утренние газеты, никак не реагируют на присутствие наших военных советников в Гватемале и Сальвадоре — это непростительная ошибка; майора Лопеса сразу же свяжут с нами. Затем, совершенно недостаточен гнев против тех, кто совершил «кровавое злодеяние». В‑третьих, ни слова не говорится о необходимости приложить все силы для проведения в жизнь курса Санчеса на модернизацию экономики, ни словом не упоминается его энергопроект…
Заместитель директора по науке, ЗДН, покачал головою.
— Я до сих пор крайне сожалею о том, что идея «Белой книги» по Гаривасу была кем‑то отвергнута.
— Она была отвергнута мною, — уточнил Вэлш. — Как только появляется «Белая книга», весь мир начинает ждать, где мы ударим. Вспомните Гватемалу и Доминиканскую Республику, наши «Белые книги» предшествовали операциям… В тех случаях мы силились доказать советское военное присутствие, а что можно доказать в Гаривасе? Нет, нет и еще раз нет, мы опробуем качественно новый вариант смены руководства, мы делаем ставку на преемственность дела Санчеса.
ЗДН усмехнулся чему‑то, достал из кармана два маленьких листочка.
— Аппаратура прослушивания, установленная нашими людьми на квартире заместителя министра финансов Гариваса, позволила записать его разговоры… Пока ничего тревожного… Впрочем, одна фраза насторожила, — ЗДН заглянул в листочек, — вот она: «Я убежден, что Санчес разумнее, осторожнее и собраннее, чем о нем думают… Он отнюдь не идеалист, он очень рационален, и если он ждет, то знает, чего ждет».
Вэлш посмотрел на Акселя.
— Вы говорили о вашем источнике, близком Санчесу… Что он дает?
— Убежден, что Санчес ждет какой‑то крайне важной информации от Леопольдо Грацио…
Вэлш посмотрел на часы.
— Пусть ждет. Сколько времени ему осталось ждать? Я всегда путаю временные пояса…
Аксель ответил:
— Сейчас должно прийти официальное сообщение, что Грацио ушел со сцены.
— Вы убеждены, что его сотрудники не пойдут в атаку? — впервые за все время задал вопрос ЗДР. — По моим данным, Хуан Бланко — ловкий парень, он в деле, он стоит десяток миллионов, он давно поставил на Санчеса, и он испанец, человек чести, слова и все такое…
Вэлш вопрошающе посмотрел на Акселя; тот покачал головой.
— Сейчас еще рано проводить с ним беседу. Мы это сделаем позже, и я почему‑то убежден в его здравомыслии. Дон Баллоне имеет на него влияние…
ЗДР повторил:
— По нашим сведениям, Хуан Бланко цепок, но мозговой трест группы Грацио возглавляет Бенджамин Уфер.
— Верно, — согласился Аксель. — К нему у нас нет подходов, но, судя по психологическому портрету — мы довольно тщательно его анализировали — Уфер не решится на драку. Он из породы тех, кто подпевает, а сам не может вести первую партию.
— Какие есть уточнения или добавления к проекту «Корриды»? — осведомился Вэлш.
— Все определится сразу после того, как уберут Санчеса, — сказал ЗДН. — Сколько мы ни планируем, как тщательно ни выверяем детали, машина бюрократии где‑то и в чем‑то не срабатывает. Во всяком случае, наши люди, наблюдающие за Лопесом, удовлетворены тем, как он ведет свою партию: никакой суеты, великолепная конспирация, сдержанность и достоинство в отношениях с начальником генерального штаба Диасом. Тревога, которую объявят в частях «красных беретов», расквартированных в столице, будет замотивирована тремя взрывами пластиковых бомб — перед входом в наше консульство, в посольство Кубы и Эквадора. Взрывы запланированы за пятнадцать минут до изоляции Санчеса, в этом смысле аппарат продумал план вполне точно.
Вэлш оглядел собравшихся, кивнул.
— Спасибо. Послезавтра проведем уточняющее совещание. Возможны коррективы, к ним надо быть готовыми заранее. До встречи.
Когда коллеги, приглашенные им, первым заместителем директора ЦРУ, ушли, Вэлш набрал номер телефона Дигона.
Старик в это время ехал в своем старом «кадиллаке» из Нью‑Йорка в парк Токсидо — всего двадцать миль до города, а тишина, зелень, птицы, поляны, озера, перелески, маленькая церковь, оформленная Шагалом; полная иллюзия далекой провинции. Подстанция концерна переключила разговор на автомобиль, Дигон снял трубку — по этому номеру могли звонить только самые доверенные люди.
— Слушаю.
— Это я, мой дорогой друг,
— Боитесь, что наш разговор могут подслушать? — усмехнулся Дигон. — Избегаете называть по имени?
— Вы снова правы, — ответил Вэлш. — Именно поэтому мне хотелось бы повидаться с вами.
— В любое время. И в любом месте.
— Хорошо, я прилечу к вам.
(Директор ЦРУ выключил запись — кабинет Вэлша теперь прослушивался круглосуточно — и пригласил к себе ЗДН; шеф науки обещал дать «глубинный анализ» происходящего. Вэлша он давно не любил, сообщал директору обо всем и вся в ЦРУ.)
…После легкого обеда (салат, кусок слегка обжаренного на тефлоновой сковороде мяса, мороженое по русскому рецепту и чашка кофе) Вэлш заключил деловую беседу вопросом:
— Барри, вы до конца убеждены, что европейские партнеры Грацио спокойно отнесутся к тому, что ваши сотрудники предпримут свои шаги на биржах мира в тот день и час, когда это будет признано целесообразным?
— Есть основания для беспокойства?
— Особых нет, но мистер Грацио серьезно готовился к своей игре на повышение акций какао‑бобов, им задействованы многие люди…
— Кстати, вы на мой замысел поставили?
— У меня нет свободных денег, Барри, я служащий, живу на оклад.
— Отвечаю на ваш вопрос, Майкл… Связи бывают прямые, бывают опосредованные, эти последние значительно устойчивее, они построены на двойной и тройной проверке надежности того человека, с которым вступаешь в дело… Возьмем ситуацию накануне мировой войны и — с определенной натяжкой — трагическую пору мировой битвы. Кто был главным объектом нападок нацистской пропаганды? Этот мерзкий финансовый кровопийца Ротшильд. Но он имел — через «Бритиш метал корпорейшн» — тайные выходы на германские фирмы «Металлгезелыпафт» и «Фельтон унд Гильом», а это есть не что иное, как империя Симменса. Та, в свою очередь — через фирмы со смешанным капиталом, чаще всего швейцарские, типа «Электро‑анлаген, Базель», — постоянно поддерживала деловые взаимовыгодные контакты с немецкой «АЭГ», напрямую связанной с нашими «ИТТ» и «Дженерал электрик». Понятно?
— Вот меня и одолевает любопытство: давно ли Грацио связан с Рокфеллером? — аккуратно поинтересовался Вэлш.
— Разговаривая со мной, открывайте все карты, Майкл… Если у вас есть неопровержимые данные о связи Грацио с империей Рокфеллера, я должен пересмотреть ряд ходов, запланированных на ближайшие часы…
— У меня нет доказательств… Но мои информаторы в Паме назвали цепь, подобную той, которую вы только что вычислили, Барри… Эта цепь началась еще в двадцатые годы: «Чейз нэшнл бэнк» Рокфеллера, затем «Стандард ойл», там налажены прямые связи с «Дойче газолин», а оттуда «Хёхст», с которым бизнес у Грацио. Так вот — повторяю, источник требует проверки, Барри, это скорее слух, а не информация, — на каком‑то этапе люди Рокфеллера в одной из европейских, дочерних фирм оказывали помощь Грацио…
Дигон задумчиво покачал головой.
— Я не убежден, что и мои люди на каком‑то этапе не поддерживали Грацио… Во‑первых, я не обязан знать все детали, во‑вторых, это было давно, в‑третьих, помогали какому‑то Грацио, а не нынешнему Леопольдо Грацио… По‑настоящему поддерживают лишь ту тенденцию, которую можно обратить в свою пользу. Это безумие — поддерживать состоявшуюся, самостоятельную силу, Майкл, это значит выпустить джина из бутылки, процесс может оказаться неуправляемым… Если бы Грацио сделал то, что он намерен сделать, я бы понес определенные убытки, это поправимо, но он станет таким могучим, что с ним потом будет трудно сладить, а это уже весьма и весьма тревожно… Я согласен с Оскаром Уайльдом: самое несомненное на свете — страдание… Именно из страданий созидались и гении, и сатрапы, именно в схватке между ними и рождался мир. Обыденность наших дел величава, жаль, что нынешнее искусство проходит мимо этого. Мне очень жаль Грацио, поверьте, но больше всего я опасаюсь неуправляемости… Грацио еще не перешагнул поры возрастной зрелости, в это время сильные люди с безудержной фантазией могут нарушить баланс, а нет ничего страшнее, чем раскачать лодку, особенно когда она болтается в наших пограничных водах… Нет, я не думаю, что интересы Рокфеллера могут пересекаться с интересами Грацио, но, даже если б они в чем‑то пересекались, дело надо доводить до конца — начав, не оглядываются.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав