Пусть уйдет, только б молчал 12 страница

Горький сделал маленький глоток терпкого вина — чистый виноградный сок, — заметил:

— Русского б человека таким нектаром поить, а не водкой... Здесь ведь больше полустакана за день не пьют, и то — разбавляя водой, поэтому пьяных нет, а кураж — всегда пожалуйста, ощущение алкоголя имеет место быть, хотя всего пять градусов, ни до ног, ни до головы не доходит, услада дружеского застолья...

— У нас пьют оттого, что занятия людям нет, — заметил Дзержинский. — Нет возможности для д е л а, вот и прикладываются к шкалику...

— Слово д е л о таит в себе огромный смысл, — согласился Горький. — Купчишка мой рассказывал о своем свате... Он у него председателем «Союза русских людей» в Дремове состоит, правоверный черносотенец, знак на груди носит, а в сердце — страх... «В шестом году с ним это случилось, когда пошли экспроприации, а по-нашему — грабеж; надулся он тогда шаром, выкатил безумно глаза, так с той самой поры и — орет! Один на один, в тихую минуту спросишь его, чего, мол, кричишь? А он: «Боюсь!» Даже плачет иногда, потому как, говорит, пришел России конец, крышка; одолеют нас... Для промышленных людей, — добавляет купчишка, — опасность существует, это верно, народ у нас — не подготовленный, вдруг сразу на него новшеств пришло — ну и замялись люди... Раньше все очень просто было: приедет веселый жидочек из Гамбургу к моему куму, и тот спокоен, а ко мне являлся агент марсельской фирмы Осип Моисеевич Шехтель, жулик чище нас, грешных, то есть не жулик, а такой ловкий и удобный человек, честный в деле, это я его так, ласково, жуликом... А теперь мне самому приходится ездить — вот из Дремова-то в Геную и попал... Кум мой такое мнение имеет, что торговое дело — всеобщее и превыше любой политики, так что начальство в торговле — только во вред, ни при чем оно, в торговле рубль — начальство... Сын ездит со мною, с языком помогает, бранит, что рано мы, старики, вправо повернули... Не для того, говорит, я родился, чтоб ваши ошибки править... Одни путают, другим — распутывай, а все равно на одном и том же месте толчемся, а между тем соседи не ждут, иностранный капитал пруном прет... Да, — заключил он нашу беседу, — русский народ — уму непостижим, какие-то мимо идущие люди... Идут, идут, а куда — неизвестно... Ни к чему своего истинного отношения нету — одно любопытство, словно бы лишь вчера на землю поселились, и не решено еще у них — тут будем жить али в каком другом месте... Беда! Так все ненадежно, так все требует укрощенья... Не кулаком, это не по времени и цели не служит, тут внутреннее укрощение нужно... Чтоб человек внутри себя успокоился и стал на свой пункт... Забить до дурака — это просто, так ведь жизнь не дураками строится... Нет, ума — не тронь, ум деньги выдумал, а деньги — вот: держу в руке цветную бумажку, и в ней все! И дом, и скот, и жена, и непререкаемая власть... Мой сын кума одолевает своими разговорами, тот плачет и страдает, так разве он один такой? Все ныне сдвинулись с прежних пунктов и — айда, пошли! Но — пусть хоть тогда люди додумают свое до конца, а не намеками действуют, не полусловами...»

— Это законченная новелла, — заметил Дзержинский. Горький кивнул:

— Будет называться «Жалобы»... Все в голове, записываю... Туго идет... Прежде я норовил подсказывать читателю вывод, это — в традиции у нас, прав ваш Николенька, мы по сути своей нравоучительны, самые последние христиане Европы, да еще византийского толка — пропущены через Азию, роскоши прилежны, в н е ш н е м у, форме — слово чтим более дела... А сейчас думаю записать рассказ по-новому: некий фотографический портрет собеседников... Пусть читатель сам делает вывод, нечего мне брать на себя функцию митрополита.

— Ну а если все же читатели спросят совета?

— Так он, совет этот, постоянно был у нас с вами на слуху во время сегодняшнего утра, изволите ли видеть... Д е л о... Свободная работа — та, которую человек определяет себе соответственно призванию; право в этой его работе быть хозяином, управителем себе самому... Нынешняя власть — самодержащий дурак Романов со товарищи — никогда не позволит народиться силе, которая живет своим умом, а не его рескриптом... Следовательно, грядет — рано или поздно — революция, которая даст право каждому быть творцом своего счастья... Нынешняя-то Россия определяема одним лишь словом «нельзя», какая-то трагическая страна «нельзяния», право. Если и дальше будет идти так, как идет, наступит новый апокалипсис для моего народа: Европа рвется вперед, Япония не уступает ей, и мы будем свидетелями того, как огромная держава медленно утонет в хляби, лишенная права на освобождающую радость созидания... Все же, знаете ли, человек только тогда звучит гордо, когда он свободен в мысли, поступке, любви и мечте... Иначе — химера, холодный лозунг, маниловщина...

— Вы позволите мне почитать ваши последние вещи, Алексей Максимович?

— Конечно, чего ж не позволить... Тем более все чаще начинаю думать — то ли пишу? Нужно ли все это вообще? Хандра какая-то... А сами ничего нового после вашего «Побега» не сделали?

— Нет... То есть в тюрьме я вел дневник... Но думаю, это не для широкого читателя... Отдам в архив партии...

— Перед тем как станете передавать в архив, позвольте мне глянуть, а?

Назавтра вечером постучался в дверь комнаты Дзержинского; глаза были мокрые, слез не стыдился; глухо покашливая, сказал:

— Про архив партии — зря, Феликс Эдмундович... Такое непременно следует печатать. Документ, изволите ли видеть, порою оказывается сильнее любого романа... Правда эпохи читается именно в тех строках, которые вы мне передали... Хороший вы человек, дрложу я вам... Муторно у меня было на душе последние месяцы... Разгром революции — это гибель мечты... Так ведь мы все мечтали о новом, так мечтали... Н-да-с... А вы — помогли мне своим дневником, спасибо... Рыбачить будете один, я — сажусь писать, это — запойно у меня, сутками, не сердитесь, ладно?

Дата добавления: 2015-12-07